Под сводами колокольни, как игрушечный болванчик, металась тень юродивого.
Перезвон далеко унес мысли Тараша.
Но вот упал большой колокол, сброшенный комсомольцами. Тараш вздрогнул, поднял голову, прислушался.
В переполохе успел приметить: когда, подобно гигантским листьям инжира, полегли на землю колокола, из-под сводов собора, вместе с черной ратью летучих мышей и морских ласточек, выпорхнула зеленая птичка.
Нет, не зеленая.
Изумруднокрылая.
Летучие мыши все еще кружили вокруг церкви, но изумруднокрылая сразу полетела к проснувшемуся морю и скрылась в утреннем тумане.
Конец первой книги
КНИГА ВТОРАЯ
ЛИРИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
Не скучно ли тебе, читатель?
Меня скука заставила взяться за перо, и, может быть, плод моей тоски рассеет твою скуку.
Вот уже чуть не тысячу ночей я сижу, сижу от зари до зари, повествуя тебе.
Играя и борясь, пишу об игре и борьбе моих героев.
А ночи проносятся бесшумно, как обернутые войлоком копыта умыкаемых коней.
Вот и сейчас.
Я совсем один.
Луна уже зашла.
Слышно, как воркует электросчетчик в моей квартире — этот сизый голубь индустрии.
Слышу, как дышат, двигаются, разговаривают во мне мои же герои, и покорно несу мою тяжелую творческую беременность.
Трепещу за них, содрогаюсь, мучаюсь, думаю за них,
грущу.
Я сам еще не знаю, что станется с моими героями.
Кого полюбит Тамар Шервашидзе — Арзакана ли Звамбая или Тараша Эмхвари? К кому склонится выбор Арзакана — к преданной ли Дзабули или к пленившей его Тамар?
Как удержатся в новой жизни Звамбая Кац, Тариэл Шервашидзе?
Или этот горемыка, Лукайя Лабахуа, — как окончит он свой жизненный путь?
Что замыслит Гвандж Апакидзе — душегуб и христопродавец?
Сижу, вывожу эти строки, а ночи проносятся бесшумно, как обернутые войлоком копыта умыкаемых коней. Устала рука, ломит спину. И все же сижу и пишу. (Оказывается, дух мой сильнее плоти.) Короткий отдых. Разглядываю рукопись.
Удивленно смотрю на фантастические иероглифы, рожденные в темных недрах тысячелетий.
Гляжу на грузинские буквы, и кажется мне, что в них должен я вычитать странную судьбу моих героев.
? — ани — серпу уподобил эту букву народ-землепашец (потому и дали нам древние греки имя «георгос»).
? — бани — не похожа ли она на стройные кувшины?
? — гани — на винные чаны, ковши и чаши (несомненно, это творение народа, возлюбившего вино).
???? — подобны секирам, киркам и молотам (они изобретены плавильщиками бронзы и железа).
Стебли:
? — ени
? — сани
? — хани
? — нари
? — вини
? — пари
? — цили
? — чари[18]
похожи на сабли, рапиры, кинжалы, копья и дротики наших предков.
Вот несутся легионы стебельчатых букв… Они то гнутся, как морской камыш, то надменно выпрямляются, как пики наступающей конницы.
Петельки? — это отражение любви к лозе, впервые выращенной в этой стране Диониса.
Отростки? — выражают пристрастие народа-охотника к оленьим и турьим рогам.
— А? — это уже подлинная подкова лошади! Кто знает, может быть, ее вывез из Междуречья народ-всадник, с конским топотом и воинственным кличем нагрянувший к нам?
Безмерная радость охватывает меня, когда я разглядываю и вывожу грузинские буквы.
Играю с ними беззаботно, как ребенок. И нестерпимо тянет меня написать новую «Похвалу азбуке». Самый вид этих букв заставляет жить во мне образы, цвета и движения.
И припоминается мне темная ночь, некогда проведенная на Атлантике.
Сначала море было спокойное, цвета изумруда, нет, — цвета синьки, ах, нет, не синьки, а цвета нефти, разбавлениой водой.
Вдруг, разодрав небо, сверкнула молния. Всполошились, всколыхнулись волны. С тихим плеском обступили корму парохода, мягко ударяясь о нее. И снова замер безбрежный океан…
Но вот полоснул ястребиным крылом вихрь и пригнул волны, точно камыш… И опять поднялись, зашумели, обступили пароход.
Насупилось небо, грозя морю, переменившему цвет.
Снова рассекла воздух молния, словно сабля, занесенная стремительным взмахом.
Ночь, взмах огненной сабли, — что шепнули они примолкшему морю? Не знаю. Взметнулась волна, за ней другая, и легионы волн ринулись со всех сторон, помчались по необозримому простору в бесшабашном беге.
Точно распаленные кабаны, что скачут в буйных забавах и, напоровшись на ствол дуба, повисают на клыке, — так вздымались валы и наскакивали на несущийся пароход, дробясь мельчайшими брызгами.
Волна с волной схватывалась во тьме и падала замертво.
Взлетали свирепые драконы-валы, и крошились их черепа о мрачный свод небес, забрызгивая его мозгом. Хаос разверз китову пасть…
И вот, когда мне показалось, что онемела моя рука, что иссяк мой мозг и опустились крылья моей фантазии, — тогда язык грузинский, этот неисчерпаемый кладезь, вновь забурлил в горячей моей крови, и, точно волны, нахлынули образы…
Как сабли-молнии, вдруг полоснули они по моему усталому обессилевшему мозгу.
Воспрянул я и вновь устремился в это море — необъятное, разбушевавшееся, и снова страстно захотелось мне написать «Слово похвальное языку грузинскому».
И вот сижу от зари до зари… А ночи проносятся неслышно как обернутые в войлок копыта умыкаемых коней.
И воркует за стеной электросчетчик — этот сизый голубь индустрии.
ПИРШЕСТВО СВИНЕЙ
Дедушка Тариэл не находил себе места. Он не мог ни сидеть, ни лежать и беспокойно метался между комнатой Каролины и своей спальней.
Дело в том, что маленькая Татия заболела коклюшем.
Дедушка Тариэл проклинал Каролину за то, что она бросила ребенка и уехала в Илори, и упрекал себя за то, что отпустил ее на свадьбу.
Но больше всех он возмущался Херипсом.
— Разве это мужчина! Жену надо держать в узде. Отпустишь поводья — всю семью развалит. На вот!..
Нет, не следовало брать в жены немку! Да еще образованную. Для чего женщине образование? Достаточно, если она умеет уберечь дом от пожара. Все остальное — глупости!
Осуждал он и Тамар. С тех пор, как этот проклятый Эмхвари вскружил ей голову, она совсем сбилась с толку. Между тем Эмхвари не расплатились еще за шер-вашидзевскую кровь.
Впрочем, женщина искони была предательницей рода. И зачем вообще нужно было появляться женщине на свет божий?
Не забыт был, конечно, и Лукайя. И его помянул недобрым словом дедушка Тариэл.
Мысли жужжали в мозгу священника, как рой ос, ошпаренный кипятком.
Он то подходил к аптечному шкафу и долго искал пузырек с бромом, то возвращался в комнату Каролины взглянуть на маленькую Татию, то бормотал ругательства по адресу служанки Даши, то выходил в гостиную и начинал искать свой чубук.
Ищет трубку дедушка Тариэл и клянет свою старость, свою забывчивость.
Все ушли, бросили его — одинокого и беспомощного.
Не заболей маленькая Татия коклюшем, эта Даша, взбалмошная девка, забрала бы ее и тоже ушла бы к соседям. И тогда неизбежно сидеть ему совсем одному во всем огромном доме.
При мысли о таком одиночестве больно сжалось у него сердце, будто и в самом деле никого не было, кроме него, во всем доме, будто и в самом деле Татия с Дашей ушли к соседям.
На миг дедушка Тариэл умолк, увидел свой чубук, но не может сообразить — наяву ли это или только ему почудилось?
На лбу выступил холодный пот, от слабости подкашивались колени. Он опустился в ободранное кресло и крикнул:
— Даша-а-а-а!
Никакого ответа. Беспричинный страх рос, одиночество наполняло его отчаянием, и, как зовущий на помощь ребенок, он кричал:
— Да-а-ша-а-а-а!
Кричал неистово, сам не зная, для чего ему нужна Даша.
Дедушка Тариэл выходил из себя:
— И зачем только понадобилось привозить сюда эту русскую девку! Лучше бы привезли из Кодори старуху Зехаю. Так нет же, Каролина настояла на своем. А может, эта Даша для того ей нужна, чтобы носить письма любовникам?!
«Даша пьет водку, Даша сплетница», — ругал он про себя девушку, а заодно и Каролину, которая привезла ее сюда.
Досталось и немцам, чтоб им пусто было!
Он совсем обессилел от крика, пот катился с него градом, когда наконец появилась Даша с засученными выше локтей рукавами.
При виде ее священник так рассвирепел, что даже забыл, для чего ее звал.
— Чего ты оголилась? Может, плавать собралась? А вдруг гости нагрянут! — кричал он, топая ногами и грозя ей кизиловым костылем. — Уходи, убирайся отсюда!
Но только она делала шаг к двери, как он звал ее обратно.
Наконец девушка расплакалась и убежала к Татии.
Дедушка Тариэл, кряхтя, выпрямил ноющую поясницу, встал, запер дверь на ключ и, повалившись на диван, начал дрожащими руками перелистывать псалтырь. Долго листал книгу, растрепал ее всю, выронил засушенные стебельки, которыми закладывал страницы.
А тут еще проклятая слеза застлала стекла очков. Он снял очки, вытер, снова нацепил их на нос,
«Да постыдятся и смятутся они в век века, и посрамятся и погибнут», — читал он сквозь слезы.
Под «они» он разумел всех: Тараша Эмхвари, Каролину, Лукайя, большевиков и даже Тамар. Слушая собственное чтение, дедушка Тариэл все больше жалел себя.
Слезы капали из покрасневших глаз старика, росинками повисали на рыжих ресницах.
Как росы небесные, сладостны слезы. Как ртуть — игривы они и светлы. Мягка слеза. Мягчит она гнев и обиду.
Но бывают неудержимые, обильные слезы, которые душат, разрывают человеческое сердце.
Именно так душили дедушку Тариэла слезы. И кто знает, сколько времени просидел бы он еще в таком состоянии, если бы стенные часы не пробили четыре.
Четыре часа! Значит, очамчирский поезд давно уже прибыл. Значит, Лукайя все еще не возвратился из Илори? А может, приехал? Нет, видно, наплевать ему на хозяйство. Небось и не думает о том, что хотя бы лошадь и коров надо напоить.
И снова вспыхнул гнев в душе дедушки Тариэла.
Он достал бром, дрожащими руками налил в ложку и выпил. Взяв костыль, направился на кухню.
И тут произошло нечто ужасное…
Даша, по-видимому, забыла запереть дверь кухни. Черная собака, опрокинув котел, уплетала остатки мамалыги.
Тариэл цыкнул на собаку. Та, испугавшись, шарахнулась. Котел повис у нее на шее.
Собака начала носиться по кухне, налетела на горшок с молоком, расколотила его. Молоко разлилось по полу. Обезумев от страха, она пролезла между кувшинами, опрокинула и побила их; хлынула вода, смешалась с молоком и захлестнула туфли дедушки Тариэла, который не успел отскочить. Вода замочила ему ноги.
Подумать только: промокли ноги! Дедушка Тариэл вышел из себя, погнался за собакой и у порога кинул в нее свой крепкий кизиловый костыль.
Собака кинулась к двери, но не сумела перетащить через порог тяжелый котел и со всего размаху ударилась о косяк. Котел раскололся надвое.
На этом злоключения дедушки Тариэла не кончились. Пока он воевал с собакой, всполошившиеся куры повзлетали на полки и чердачные перекладины.
Чтобы согнать их оттуда, дедушка Тариэл постучал палкой о стену. Это еще больше напугало кур, они закудахтали и стали перелетать с полки на полку, шумно хлопая крыльями. Одна задела горшок с чечевицей, другая налетела на длинные пучки сушеного шафрана, висевшего в углу па крюке. Пучки рассыпались, полетели сухие листья.
Пыль и копоть заполнили кухню.
Все восстало против дедушки Тариэла! Но он продолжал отчаянно бороться и кричать:
— Да-аша-а-а! Да-аша-а-а!
Наседка рыжего цвета прямо-таки подняла его на смех.
Ни внушительный вид старика, ни его палка не могли ее унять. Она сновала перед самым носом дедушки Тариэла, но не спускалась с полки.
На покрытой копотью перекладине хорохорился красный петух, переваливаясь с ноги на ногу и щедро осыпая сажей голый череп дедушки Тариэла.
Стоял такой гомон, кудахтанье и крик, будто в курятник забралась лиса.
Рыжая курочка привела дедушку Тариэла в ярость. Точно насмехаясь над ним, она неторопливо прохаживалась по полке и подмигивала ему своими узкими, чечевичного цвета глазками. Казалось, сам сатана вселился в эту птицу, чтобы поиздеваться над старостью и беспомощностью бывшего лихого наездника.
Дедушка Тариэл нагнулся, поднял плоский камень, которым прикрывали кувшин с водой, и запустил им в рыжую курочку.
«Ах, так! Швыряться в меня камнями!» — возмутилась курица, точно спесивая княгиня, и, закудахтав, взлетела на закопченное бревно. Остальные куры всполошились еще больше, и облако копоти окутало дедушку Тариэла, густо оседая на его плеши, на длинных усах и бороде.
Теперь уж он должен был признать свое бессилие. Не подозревая, что все лицо и борода у него в саже, он покинул торжествовавших победу кур, крепко замкнул дверь, чтобы черная собака не забралась сюда снова, и направился к хлеву.
В это время Даша, нагруженная бельем, спускалась по лестнице. Даша была суеверна. Увидев вымазанного в саже старика, она вздрогнула и остановилась как вкопанная, приняв его за домового. А когда узнала барина, то выронила белье и, истерически захохотав, убежала в дом.
«Что так рассмешило эту взбалмошную дуру? — подумал дедушка Тариэл. — Впрочем, чему удивляться? Не только эта идиотка, весь свет спятил с ума!»
И он пошел дальше. В хлеву мычали голодные коровы. Через дверь, которую Даша оставила открытой, сюда проникли телята и принялись беспокойно сосать сухое вымя коров. Еще раз проклял дедушка Тариэл «спятившего с ума Лукайя» и направился в конюшню.
Там было еще хуже.
«Этот ублюдок Лукайя» слишком коротко привязал лошадь, и изголодавшееся животное грызло доску.
А в заднюю дверь, как оказалось, пролезли свиньи; наткнувшись на мешки с овсом, они разодрали их, наелись до отвала, а чего не осилили, — потоптали и изгадили.
Выпачканная в тине матка-свинья, разлегшись на куче овса, доедала, лениво похрюкивая.
Свиньи так обнаглели, что при появлении дедушки Тариэла ни одна из них даже не пошевелилась, они не чувствовали за собой никакой вины. Только матка бросила на старика подозрительный свинячий взгляд и тихо, почти незаметно, мотнула крючковатым хвостиком.
Наглость этих «разбойников-свиней» доконала дедушку Тариэла.
Оп еще раз помянул черным словом «ублюдка» Лукайя Лабахуа и проклял тот день и час, когда его отец выкупил Лукайя у Апакидзе.
«Эх, почему не увезли его в Трапезунд и не выменяли там хотя бы на щенков!»
Но поздно! И мешки погибли, и овес!
Старика затошнило, и он поспешно ушел подальше от этого пиршества свиней.
ССОРА ИЗ-ЗА СКВОРЦОВ
Дедушка Тариэл направился к чулану Лукайя.
На дверях висел ржавый замок.
Наглый вид этого замка привел старика в бешенство,
Гнев разгорелся в нем с новой силой, хотя он сам не отдавал себе отчета, что больше возмущало его: вызывающий вид замка или исчезновение Лукайя.
У него задрожали колени… Подошел к чулану, ухватился за замок и вдруг понял, что не будь этого замка, его грузная, тяжелая туша рухнула бы наземь.
Со смутным чувством стоял дедушка Тариэл перед запертой дверью чулана, ощущая ужасную сиротливость. Мысли его неизменно возвращались к «этому уроду Лукайя»…
«Все хозяйство развалил из-за свадьбы Арлана».
И встали перед его глазами перебитые кувшины, расколовшийся котел, изодранные свиньями мешки с овсом. (Где теперь, при такой дороговизне, купить новые мешки? Да и откуда взяться в «новые времена» старинным, добротным мешкам?)
Все сильнее обуревала его злоба и, подобно тому, как пожар в ветреную ночь, начавшись где-нибудь в погребе, перекидывается затем в первый этаж и постепенно охватывает клубами дыма и пламенем все здание, — так ярость охватила тело дедушки Тариэла.
Сперва она подкосила колени, потом ударила в живот, перекинулась к сердцу (а сердце у дедушки Тариэла больное, — потому и пухнут ноги) и наконец ударила в голову.
Он стоял как вкопанный.
И только прикосновение руки к холодному металлу приятно успокаивало его.
Вдруг новая мысль мелькнула в его голове: добраться как-нибудь до города, разыскать во что бы то ни стало Лукайя и обломать о его голову кизиловую палку!
Но тотчас же дедушка одумался: ведь дальше двора он никуда не ходил без рясы. И он вообразил себя шествующим к городу.
…Вот идет но улице старый поп в рясе. Его провожают взглядами друзья и недруги. Одни дивятся: неужели еще есть священники, разгуливающие по городу в рясе? Другим же досадно: как, еще не извели этих попов? А то, смотришь, кто-нибудь крикнет ему вслед: «Попик-козлик, бородач!»
Что тогда делать обнаженному старику?
Раньше, в прежние времена, у него хватило бы и сил, и нервов. А теперь… Ни здоровья, ни былой крепости духа!
Дедушка Тариэл погрузился в эти думы, когда вдруг услышал голос Лукайя, кричавшего на черную собаку.
Не ожидал этого дедушка Тариэл.
Взглянул — и впрямь Лукайя.
Собрался с силами и побрел к нему.
Смотрит и сомневается: может, что только так кажется ему?
Лукайя тоже уставился на Тариэла, так и не узнал его. Вспомнил загримированного «бога» на антирелигиозной демонстрации и с негодованием повернулся к дедушке Тариэлу спиной. «Негодники-комсомольцы не оставляют в покое священника даже в его собственном доме!»
Отвернувшись, поднял голову и стал смотреть на чирикающих в тополях скворцов.
«Совсем рехнулся, окаянный!» — мелькнуло в голове дедушки Тариэла, и он на цыпочках подкрался к Лукайя.
— На что ты уставился, дурень? — заорал он.
— Да вот, скворцы прилетели, — ответил тот, стоя к нему спиной.
— А тебе что?
Лукайя по голосу узнал Тариэла и обернулся.
«Не иначе, помешался старик!» — решил он, глядя на вымазанного в саже священника. Уцелели только ресницы, только одни рыжие ресницы дедушки Тариэла.
«С помешанным лучше говорить так, как будто принимаешь его за здорового», — хитро подумал Лукайя.
— Да вот, рассказывают они что-то друг другу, — ответил он дедушке Тариэлу.
— Что же они рассказывают, полоумный ты этакий!
Лукайя Лабахуа слышал, что свихнувшемуся все вокруг кажутся сумасшедшими. Поэтому он спокойно ответил:
— О том, что слышали в стране Солнца.
— А что они слышали в стране Солнца? — расспрашивал Тариэл.
— То, о чем у нас не говорят, — так же спокойно отвечал Лукайя.
— А откуда ты, дурень, знаешь, что скворцы прилетели из страны Солнца?
— А иначе с чего бы они так почернели?
Дедушка Тариэл вскипел.
— Ах, чтоб ты лопнул!
Раньше он любил такие диалоги. Но, видно, для этого нужно быть в хорошем расположении духа. Тогда лепет полоумного Лукайя приятно щекочет его слабеющий рассудок.
Сейчас Тариэл был взбешен и потому резко оборвал Лукайя.
Похоже было, что Лукайя весь путь проделал пешком: он отирал рукавом обильный пот, стекавший со лба, и при этом посмеивался так ехидно, что довел священника до исступления.
Заношенная вконец пелерина Лукайя была вся в колючках. По большому пятну на спине можно было догадаться, что он валялся на траве.
Это еще пуще обозлило Тариэла.
— Где ты пропадал столько времени, болван? Оставил скотину голодной, собака разбила котел, куры перевернули вверх дном всю кухню, свиньи сожрали овес! — перечислял дедушка Тариэл все напасти, случившиеся в отсутствие Лукайя.
Теперь-то Лукайя понял, что его собеседник в здравом уме, но, заартачившись, не захотел идти на мировую,
— Где я был? Где мог быть? — он моргал и заикался. — Икру на берегу подсчитывал.
— Ну, и сколько же ее оказалось, дурень?
— Столько же, сколько морских камешков…
— А сколько морских камешков, разбойник ты этакий?
— В пять раз больше, чем звезд.
Возможно, что разговор в этом духе продолжался бы и дальше, если бы его не прервал сам Лукайя, снова отвернувшись к скворцам.
«Вот до чего дошло, он смеет от меня отворачиваться!»
Вне себя от гнева, дедушка Тариэл замахнулся костылем и бросил его в Лукайя.
Полы пелерины задержали палку, иначе она перебила бы юродивому босые ноги. Лукайя изловчился, подпрыгнул, однако палка все же угодила ему в голую пятку, и старик упал.
— Ой! — завопил он, схватившись за ногу. Но, видя, что священник идет на него, вскочил и кинулся бежать.
Прихрамывая, вперевалку бежал Лукайя Лабахуа. Дедушке Тариэлу стало дурно.
— Чтоб мои глаза не видели тебя больше! — крикнул он, падая на землю.
Даша, не будучи в силах сдвинуть его с места, позвала соседей, и двое мужчин, уложив на бурку грузное тело священника, с трудом перенесли его в дом.
ЮРОДИВЫЙ ВО ХРИСТЕ
Дальние с дальними сроднились
из-за дальности.
В вечер свадьбы Арлана Тамар захворала.
Наутро Тараш и Каролина очамчирским поездом привезли ее домой. Каролина утверждала, что болезнь Тамар вызвана потерей креста, сильно ее огорчившей.
Дома выяснилось, что Даша креста не видела и ничего о нем не знает. Еще на лестнице она подробно рассказала приехавшим обо всем, что случилось за время их отсутствия.
— У Татии коклюш, дедушка Тариэл бросил в Лукайя кизиловой палкой, Лукайя сбежал.
Не скрыла и того, что у дедушки был сердечный приступ.
Все это еще большей тяжестью легло на душу расстроенной Тамар.
Едва войдя в свою комнату, она высвободилась из рук Тараша и Каролины, кинулась к туалетному столику, перерыла комод. Она открывала ящики с такой стремительностью, точно дом горел и надо было спасать вещи.
Каролина поспешила в комнату Татии.
Тараш стоял у открытого окна, устремив задумчивый взгляд на отцветшую яблоню, на застывшие в неподвижности фруктовые деревья. И странная грусть охватила его под монотонное жужжанье пчел.
Тамар открывала и закрывала ящики, вытаскивала ларцы, шкатулки, коробки, рылась в них — лихорадочно искала свой крест.
Потом выложила платья, перетряхнула белье. Стоя среди разбросанных вещей, уронила последнюю шкатулку и, закрыв лицо руками, с криком: «Мама!» упала на постель в горьких рыданиях.
Плечи ее вздрагивали, и она так жалобно причитала: «Мама! Мама!», точно только сейчас потеряла мать.
Тараш подошел к ней, стал гладить по голове; искал слова утешения, но не находил их. Он понимал, что причиной ее горя была не только потеря креста, но и долго скрываемая тоска рано осиротевшей девушки.
И этот возглас «Мама, мама!» так жалобно, так безутешно прорывался сквозь плач Тамар, что Тараш был потрясен.
Прибежала перепуганная Каролина, позвала Дашу и велела закрыть все двери, что ведут в комнату Тариэла. Боялась, что если старик узнает о потере креста, то совсем обезумеет.
Сев у изголовья Тамар, Тараш и Каролина успокаивали и обнадеживали ее:
— Без сомнения, Лукайя нашел крест и запер его в своем «сундуке святых мощей». Разве не так было в прошлом году, когда он нашел крест на умывальнике?
Тамар действительно вспомнила этот случай, и маленькая надежда затеплилась в ее душе. Она вытерла слезы.
Тараш не раз замечал, что девушка носит крест. И когда Каролина объяснила, что это тот самый крест, который изображен на портрете Джаханы, он тоже пожалел о пропаже столь редкостного творения старогрузинского ювелирного мастерства.
Но чтобы успокоить девушку, он сказал:
— Послушай, Тамар, не будь же ребенком. Стоит ли проливать слезы даже из-за любимой вещи? Если ты верующая, то какое значение имеет для тебя то, что крест был драгоценный? Будешь носить простой. Ведь крест — только символ веры, не больше.
Каролина заступилась за Тамар.
— Просто удивительно, — говорила она, — как мы сживаемся с вещами, которые долго находятся около нас. Они делаются как бы частью нашего существа и делят вместе с нами и радость и горе.
Тамар стало стыдно. Вытирая слезы, она тихо произнесла:
— Однажды мы с Херипсом ехали в Тбилиси. А крест я забыла дома и хватилась только в дороге. Если бы Херипс не отправил меня с обратным поездом, я заболела бы от горя.
Каролина была убеждена, что стоит разыскать Лукайя и все выяснится.
— Но кто приведет Лукайя, если даже его найдут? Херипса здесь нет. В таких случаях Лукайя пропадает целыми неделями.
— Вот если бы его разыскали, — обратилась она к Тарашу, — тогда он, конечно, явится. Скажите ему, что Тамар больна, и он сам тотчас же прибежит.
— Отлично, но где он может быть?
— Бог его знает, где он шатается в такую пору. Иногда, как леший, бродит в лесу, у Ингура, оглашая окрестности своим пением и криками. Случается, затащат его в духан, покормят и заставляют рассказывать про старину, потешаются над ним.
А возможно, он у Сасаниа. Знаете, за рынком, где раньше была почта? Там, рядом с зеленым домиком, стоит такая покривившаяся лачужка, где раньше изготовляли церковные свечи… Не знаю, чем теперь занимается этот Сасаниа…
А если и там не найдете, то недалеко должна быть старая кузница. Спросите кузнеца Зосиму. Он давнишний приятель Лукайя.
Тараш торопился домой, чтобы отправить в Тбилиси спешной почтой часть своей рукописи.
Тем не менее он отправился на розыски Лукайя, пообещав женщинам непременно доставить его, как только найдет.
Долго бродил он по базару, заглядывая в открытые двери пурен,[19]чувячных, кузниц, духанов, всматриваясь в толпившихся на перекрестках людей. Но Лукайя нигде не было видно.
После долгих расспросов Тараш нашел свечную мастерскую. Старика Сасаниа дома не оказалось.
Из двери выглянула маленькая, худая старушка.
— Лукайя? Был он здесь часа два тому назад, — сказала она. — Прибежал испуганный, сильно хромал, опирался на палку. Спросил, где муж, и снова ушел, ничего мне не объяснил.
Разглядывая незнакомого ей красивого молодого человека, старушка вежливо пригласила гостя в дом.
Как видно, ее поразило, что так хорошо одетый незнакомец разыскивает Лукайя. Хотелось спросить, кем доводится и для чего понадобился ему этот опостылевший и богу и людям человек.
— Садитесь, — приглашала Тараша старушка, указывая на кругляк, стоявший у очага. Она суетилась, не зная, чем угостить, как услужить гостю.
— Скажите, откуда родом этот несчастный Лукайя. и кто его ввел в семью Шервашидзе? — спросил Тараш.
— Эх, не знаю, что и сказать, — заохала старушка. — Никто точно не знает, кто он; от Лукайя ведь трудно добиться толку. С мужем моим они большие приятели. Мой муж — мастер свечного дела, а Лукайя был псаломщиком у священника Тариэла, и тогда он часто заходил к нам.
Поговаривают, будто Манучар Шервашидзе, отец Тариэла, жил с матерью Лукайя. Беременную, ее похитили мохаджиры из дома Шервашидзе и продали Апакидзе. У них и был выкуплен Лукайя Манучаром.
Потом, когда он подрос, священник Тариэл взял его в псаломщики. Говорят еще, прости господи, и другое…
Тут старушка оборвала свою речь, но Тараш допытывался:
— Скажите, что еще говорят?
— Да что же говорят? Рассказывают, что когда-то он был влюблен в свою госпожу, молодую Джахану, царствие ей небесное! Наверное, и вы слыхали, что покойница была прекрасна, как богородица, — награди ее светом господь! От любви к ней будто бы и свихнулся бедняга.
А другие еще и не такое несут. Манучар, отец Тариэла, был страшен, как сам бог, и когда прослышал, что сын крепостной осмелился полюбить его невестку, велел запереть несчастного Лукайя в овине и поджечь.
Но Лукайя вылез на крышу и спрыгнул. От страха, говорят, и тронулся тогда. Так толкуют, а правду разве узнаешь?
Тараш молча слушал.
Старушка продолжала:
— После смерти Джаханы Лукайя не смог расстаться с этой семьей. В гостиной висел портрет покойницы, и когда никого не было, Лукайя проскальзывал туда и потихоньку крестился на изображение Джаханы. Кроме того, Тамар — вылитая мать, поэтому он и не уходит от них. Тараш встал.
— Где кузница Зосимы? — спросил он.
— Не утруждай себя зря, батоно,[20]— ответила старуха. — Кузницу его давно уже прикрыли, а сам Зосима работает на бывшей дадиановской мельнице, что на берегу Ингура.
— А почему прикрыли? Разве запрещено иметь кузницы?
— Нет, кузницу можно иметь. Но Зосима — абхазец, он заставлял народ приносить клятву на наковальне, поклоняться чертям. Так говорят, батоно, а правда одному богу известна.
Тараш собрался уходить, но старуха продолжала тараторить о том, как ее вывезли из Имеретии, когда она была невестой, о ревматизме своего мужа и о всяких домашних происшествиях.
Уже вечерело, когда Тараш добрался до одного из притоков Ингура.
Река вышла из берегов. Перекинутый через нее плетеный мост обвис и сильно качался. Тараш прошел немного по мосту, но у него закружилась голова. Он вернулся и, стоя на берегу, сердито глядел на младшего брата Ингура, с грохотом катившего свои волны.
Солнце зашло за горы. Сумерки легли на развалины крепости.
Тараш не знал, как быть, он не любил возвращаться с полпути. Вернуться в город, взять извозчика или лошадь? Все равно ему не поспеть к мельнице засветло. Он знал: не так-то легко отыскать ночью брод на Ингуре.
Вдруг он услышал за спиной песню. Обернувшись, увидел мальчугана в широкой соломенной шляпе, приближавшегося к реке с тремя буйволами. Сидя на одном из них, мальчуган лениво погонял хворостиной двух других.