КАК ПОРОЙ ПОЛЕЗНО ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ
– Садитесь, Кешалава.
– Вы передали мое письмо прокурору?
– Конечно.
– Ну и каков результат?
– Я вам отвечу. Только сначала позвольте мне задать вам ряд вопросов.
– Моя просьба не носит противозаконного характера, и вы должны ответить мне. В ином случае я откажусь разговаривать с вами до тех пор, пока сюда не будет вызван представитель прокуратуры.
Костенко подумал, что на то время, пока он будет препираться с Кешалавой, стоит остановить диктофон, но потом решил выключить его совсем, потому что сегодня следовало разыграть иную партитуру допроса, предложив Кешалаве подписывать каждый его ответ в протоколе. Здесь магнитофонная запись не нужна – для очередной стычки в прокуратуре во всяком случае. Прокурор, у которого Костенко побывал сегодня, отказался дать санкцию на продление срока задержания Кешалавы.
«Товарищ полковник, – сказал прокурор, – вы отлично понимаете, что улик не хватает. Интуиция – вещь, бесспорно, интересная, но к закону неприложимая. Давайте научимся сами уважать закон даже в мелочах, давайте научим этому всех людей в стране, это лучшая гарантия и для нашей спокойной старости, и для юности наших детей».
Возразить было нечего, к тому же прокурор говорил именно то, с чем Костенко был принципиально согласен, и тем неприятнее было Костенко выслушивать все это от другого человека – тут у кого угодно испортится настроение.
Начальник управления, ознакомившись с доводами Костенко, позвонил заместителю генерального прокурора, но тот, выслушав просьбу комиссара, отказался дать немедленный ответ.
– Я должен посмотреть материалы и вызвать начальника отдела, – сказал он. – Вы же сами говорите, что улики не закольцовываются в логическую систему. Может быть, вы попросите ваших сотрудников написать более расширенное и мотивированное обоснование?
|
|
– Дело очень горячее. Посажу я их объяснение писать, а работать кто будет?
После разговора с прокуратурой комиссар пригласил представителей всех служб, принимавших участие в «автомобильном деле», которое за последние дни так разрослось, что пришлось подключить людей из УБХСС, и попросил Костенко подробно изложить положение не просто на сегодняшний день, а на последний час. Он долго выслушивал разные точки зрения (полковник Курочкин предложил выделить всех фигурантов дела – Кешалаву, Налбандова и Пименова – в отдельные разработки; с Курочкиным не соглашался майор Родин, поддерживавший Костенко, который был убежден в том, что растаскивать это дело по разным людям ни в коем случае нельзя) и принял половинчатое решение: до тех пор, пока не будет готова экспертиза УБХСС по Пригорской фабрике и пока не обнаружен Налбандов, дело «по страничкам» не расшивать, однако он еще раз подчеркнул – «пока» и на этом совещание закончил, пообещав Костенко тем не менее попробовать переговорить с заместителем министра по поводу продления срока задержания Кешалавы.
Но до сих пор от комиссара никаких сигналов не было, и Костенко, в упор разглядывая Кешалаву, решил провести «массированное» наступление на этого парня. Он почему‑то был убежден, что это «массированное» наступление принесет свои плоды.
Костенко не спешил начинать допрос Кешалавы. Он исподлобья приглядывался к арестованному, неторопливо затягиваясь сигаретой, высушенной в духовке газовой плиты. Так подсушивать сигареты его научил майор Ганов, когда несколько лет назад, еще на Петровке, 38, комиссар перевел Костенко «за неуживчивость характера» из группы по борьбе с бандитизмом в отдел, занимавшийся «малолетками» – преступностью среди несовершеннолетних. Кто‑то из высокого начальства сказал тогда, что именно эта проблема сейчас самая важная, и немедленно был создан отдел, на который сразу же повалились все шишки. Как всегда, Костенко полез в спор. «Наивно же все это, – говорил он тогда, – зачем мы в формализм уходим, товарищ комиссар? Сейчас военное поколение, безотцовщина… Я тут схемочку набросал; смотрите, что получается: чаще всего проходят преступники сорок пятого года рождения, реже – сорок восьмого. Подростки пятнадцати‑семнадцати лет. У них сплошь и рядом в графе вместо имени отца прочерк. И только в этом году их с матерями из подвалов перевели в новые дома. Надо в школах, в ремесленных училищах, на заводах работать, детский туризм развивать, хороших книг навыпускать больше, бассейны строить». Комиссар тогда шутливо предложил Костенко подать в отставку из‑за несогласия с начальством, но Костенко, не удержавшись, хотя Садчиков жал ему под столом ногу, ответил: «Я бы с радостью, товарищ комиссар, не будь у нас преждевременные отставки такими позорными».
|
|
Комиссар, как всегда, хмуро поругал Костенко за якобинство, но глаза у него при этом были грустные и ругал он совсем не вдохновенно, а как бы соглашаясь с Костенко в главном, не принимая лишь его «разнузданного вольнодумства».
|
|
«Кешалава – это патология, – думал Костенко. – Социальных корней здесь искать не приходится. Защити он диссертацию, меньше двухсот рублей не получал бы. Один, семьи нет. Прояви себя, защити докторскую – будут платить пятьсот, и только обыватель, пьянь или завистливый подонок упрекнет его за эту зарплату. В чем же дело? Родной Ломброзо? Или «тлетворное влияние гангстерских картин»? Почему же тогда я отмычку не беру? Люблю ведь гангстерские картины, просто даже обожаю. Биофизика должна прийти нам на помощь в этом вопросе. Откуда такое врожденное чувство собственной исключительности? Кто воспитал в Кешалаве ницшеанский дух самоутверждения через всепозволенность? Кто запрограммировал это в его генетическом коде? Значит, не «родимые пятна проклятого прошлого»? Значит, «родимые гены»? А может, психическая аномалия? Нельзя ссылаться на психическую аномалию, когда налицо осмысленное, точно продуманное деяние. Все‑таки, – продолжал размышлять Костенко, неторопливо разглядывая Кешалаву, – понятие «бюрократ» мы трактуем сугубо неверно. «Бюро» – это не так уж плохо, особенно, когда работа в этом самом «бюро» отлажена, четка и бесперебойна. И сейчас, если я буду на высоте этого неверно трактуемого понятия, я добьюсь того, чего следует добиться!»
– Отвечаю на ваш вопрос, – сказал наконец Костенко, разложив на столе бланки для допроса. – Ваше заявление в прокуратуру мною было передано в тот же день – вы потом сможете это проверить по входящему номеру. Ответ на ваше заявление еще не поступил: видимо, слишком маленький срок прошел. Нарушения процессуальных норм, таким образом, нет.
– Я не буду отвечать на ваши вопросы до тех пор, пока не получу ответ из прокуратуры.
– Пожалуйста, напишите мне это на отдельном листочке. Вот на этом.
– Я больше писать ничего не буду.
– Ну и ладно, – согласился Костенко. – Спасибо вам. Этим вы облегчаете мою задачу: есть основание просить прокуратуру о превращении вашего задержания в арест. Эту статью кодекса помните?
Эту статью Кешалава не помнил, и Костенко сразу же понял это. Он позвонил к дежурному и попросил вызвать конвой, чтобы задержанного увели в камеру.
– Хорошо, – сказал Кешалава, – я отвечу на ваши вопросы. Надеюсь, после этого вы отпустите меня?
– Это будет зависеть от того, что вы мне ответите. Вот распишитесь, пожалуйста. Об ответственности перед законом за дачу ложных показаний. Нет, не здесь – ниже.
Разбирая заключение экспертиз, просматривая еще раз бумажки, разложенные перед ним со странными, понятными одному лишь ему записями, Костенко – это с ним бывало в минуты отчаянно плохого настроения – твердо поверил, что сейчас он прижмет Кешалаву, прижмет на улике, которая позволит ему убедить прокуратуру и получить санкцию на арест. Только нельзя торопить события, сейчас все решит соревнование выдержек.
У Костенко бывали в жизни тяжелые дни, когда он не мог спать по ночам, терзаясь мыслью, что в камере сидит невиновный человек, а он, Костенко, арестовавший этого человека, лежит себе под теплым одеялом, покуривает и прислушивается к тому, как листва жестяно шелестит за окном. Сажать в тюрьму невиновных людей – зверство и подлость. Последнее время он несколько раз ловил себя на мысли: а почему же виновность этого красивого, воспитанного парня, так спокойно и уверенно, именно уверенно держащего себя на допросе, не вызывает у него сомнений? «А вдруг не он?»
Костенко проверял Торопову – лейтенант Рябинина прошлась по всем знакомым актрисы: «Душенька, бессребреница, честная и открытая, истинно русская актриса; уходила из двух театров в более низкооплачиваемые только потому, что не хотела играть «макулатурные» роли; никогда не лжет, всегда – правду в глаза… Морально? Сколько вокруг нее вилось да и сейчас вьется солидных людей, так нет, влюбилась в рядового актера, комнату уже три года снимают в полуподвале». Дежурная в гостинице категорически утверждала, что весь вечер сидела на своем месте и никто, кроме Кешалавы, в номер Тороповой не входил. Костенко пригласил Торопову к себе и долго беседовал с нею обо всех обстоятельствах той памятной ночи в Сухуми.
– Может быть, он был просто пьян? – задумчиво сказала Торопова. – Может быть, не надо так строго судить его.
– Вот так даже? – удивился Костенко. – Всепрощение и благость?
– Просто жаль человека. Он был таким тактичным и внимательным весь вечер; с ним произошла какая‑то странная метаморфоза у меня в номере – он стал совсем иным. Я испугалась его. Не всякому актеру дано так сыграть перевоплощение из человека в зверя.
– Значит, пощадим зверя?
– Поругайте его хорошенько – и достаточно. Это ему урок на всю жизнь.
– А то, что он камни из кармана пригоршнями доставал, – это вас не смущает?
– Единственно это и смущает.
– Вот видите. Прошу вас, если получите письмо с просьбой простить его, отказаться от своих прежних показаний, вы позвоните мне сразу же, ладно?»
…Костенко закурил, продолжая разглядывать Кешалаву в упор.
– Так, – сказал он, дождавшись, пока высохли чернила на бланке допроса, – хорошо. Поскольку, как я убедился, вы относитесь к категории клиентов хлопотных, то мне придется просить вас подписывать все ваши ответы. Нет возражений?
– Пожалуйста, – ответил Кешалава, плотнее усаживаясь на стуле.
– Вы утверждали, что все последние месяцы провели на побережье, отдыхая после серьезного заболевания?
– Да.
– Распишитесь. Спасибо. Вы согласны с заключением профессора Лебедева, что вы сейчас совершенно здоровы?
– Да.
– Распишитесь. Угнетенного настроения нет?
– Нет.
– Сон восстановился?
– Да.
– Распишитесь. В половом смысле?
– На этот вопрос я отказываюсь отвечать.
– Почему?
– Я считаю этот вопрос бестактным и не имеющим отношения к делу.
– Я же говорил вам, что в течение последних двух месяцев в Туапсе, Москве, Сочи и Ленинграде прошел ряд изнасилований, аналогичных – по предварительной фазе – тому, из‑за которого я задержал вас.
Костенко заметил, как глаза Кешалавы – напряженные, собранные — на какое‑то мгновение стали иными.
«Как держится, а?! – поразился Костенко. – Я ему второй раз такого червя пускаю, а он держится. Другой бы хоть вздохнул облегченно».
– Значит, вы продолжаете подозревать меня в изнасиловании?
«То‑то, – удовлетворенно подумал Костенко, – хоть в слове дрогнул».
– Вы не ответили на мой вопрос: вы никогда не жаловались на половые анормальности?
– Вас интересует, не являюсь ли я половым психопатом? Нет. Половыми психопатами являются, как мне кажется, несколько недоразвитые люди. Кстати, что с моим пиджаком? Много следов крови?
– Я вам отвечу. После отвечу. Пока что мы вернемся к истории вашей болезни. Когда вы отказались от медикаментов?
– Когда уехал на море.
– Значит, последние два месяца лекарств не принимали?
– Нет, какое‑то время еще принимал.
– Когда вы прекратили прием лекарств?
– Я опять‑таки не понимаю, какое все это имеет отношение к делу?
– Прямое, Кешалава. Чтобы вы не писали писем в Министерство здравоохранения по поводу жестокости милиции: арестовали больного человека. Тогда мне придется сажать вас на экспертизу в клинику Кащенко, а это еще три месяца. Я хочу оградить себя от всякого рода ненужных сложностей,
– Я повторяю, что сейчас совершенно здоров. Последний месяц я отказался от приема лекарств, чтобы организм не привыкал к их постоянному воздействию.
– Вы отказались от приема всех лекарств?
– Да.
– Распишитесь. Вы никогда не пользовались наркотиками?
– Нет.
– Распишитесь. Перечислите, какими лекарствами вы пользовались.
– Седуксен, триоксазин, настойка валерианового корня.
– Это все?
– Да.
– Распишитесь.
«Так. Теперь я застрахован. Он дал ложные показания. У него в кармане было снотворное, которое дают только в психиатрических лечебницах, под надзором врачей, в минимальных дозах. Этим лекарством были убиты три человека. Один убит именно в тот день, когда «больной» Кешалава приезжал в Ленинград, имея прописку в Гагре. И на камнях, которые шлифуют в Пригорске, где работал исчезнувший Налбандов, и в кармане Кешалавы был один и тот же яд, именуемый сильнодействующим «препаратом сна».
– Это все? Или у вас еще вопросы?
– Мы только начинаем, Кешалава. Как говорят в Одессе, «об все не может быть и речи». У меня вот какой вопрос. Вы откуда прилетели к Милютину примерять костюм?
– С юга.
– Я догадываюсь, что не из Воркуты. Вы в тот период жили в отеле или спали на берегу под шум прибоя?
– Не помню.
– Вы не помните, а я знаю. У вас ведь тогда был номер в «Гульрипше».
– Может быть. Я там действительно несколько раз останавливался, когда были свободные номера.
– Значит, в тот день у вас был номер в «Гульрипше»?
– Это вы говорите. Я говорю, что это могло быть.
– Ознакомьтесь с выпиской из регистрационной книжки. Это данные вашего паспорта?
– Да.
– Распишитесь. Благодарю вас. Значит, двенадцатого вы снимали номер в «Гульрипше»?
– Да.
– Распишитесь. Зачем же снимать номер в отеле, а самому улетать в Ленинград? Зачем?
– Я в Ленинград улетал на один день – три часа туда, три оттуда, утром улетел, днем сделал дела, а вечером вернулся. Или даже на следующее утро. Все равно прилетишь в свой номер. Иначе пойди достань место в гостинице! Не на улице же мне спать!
– Подпишите.
– Зачем вы записываете каждое мое слово?
– Я что‑либо перепутал? Приписал от себя? Или записал с ваших слов верно?
Кешалава подписал свой ответ. Костенко решил нанести первый открытый удар – он решил сломать темп допроса. Сейчас, после того, что он скажет Кешалаве, тот перейдет на односложные ответы «да» и «нет». Именно они сейчас и нужны Костенко, они и будут теми капканами, которые он заранее приготовил.
– Вы спрашивали, – начал Костенко неторопливо, – зачем я записал ваш ответ так подробно. Я объясню вам. Видите, вы подписали ваш ответ. Сами подписали, не так ли? «Не на улице же мне спать!» А на прошлом допросе вы говорили, что больше всего любите спать не в гостиницах, а на берегу моря, сиречь на улице.
– «На берегу моря» и «на улице» – это разные понятия.
– От «Гульрипша» до моря не более ста метров. Пошли дальше? У меня вот какой вопрос. Вы всегда снимали одинарный номер?
– Да.
– А если одинарных не было?
– Я платил за две койки.
– Скажите, а в ваше отсутствие никто не мог воспользоваться вашим костюмом? Некто похожий на вас? А?
– Нет.
– Распишитесь. Благодарю. Вопрос: мог ли неизвестный преступник взять у вас из номера костюм и в нем совершить преступление?
– Нет.
– Распишитесь. Почему не мог?
Костенко рассчитал точно: Кешалава не такого масштаба человек, чтобы заглатывать «крючок спасения» – какой‑то неизвестный преступник ночью надел его костюм… Нет, он играл свою игру, он не собирался никому подыгрывать.
– Потому что, как вы мне сказали, насильник действовал в разных городах, и еще потому, вероятно, что вы мне устроите очную ставку с жертвами, которые подтвердят, что я не тот, кого вы ищете.
– Распишитесь. Благодарю. Беда заключается в том, Кешалава, что насильник убивал свои жертвы.
– Как?
– Что «как»? Вас интересует, каким образом он убивал их?
– Нет, меня это не интересует. «Как» – в данном случае выражается мое удивление и гнев.
– Значит, вы отвергаете возможность использования преступником вашего костюма?
– Отвергаю.
– Подпишитесь. На сегодня все.
– Вы собираетесь снова отправить меня в тюрьму?
– Обязательно.
– На каком основании, объясните мне хотя бы!
– Кешалава, не надо. Вы, как я убедился, человек умный. Вы же понимаете, что я не могу отпустить вас до тех пор, пока не проверю все версии, существующие по этому делу. Если бы вы мне сказали: «Драгоценные камни, оставленные у Тороповой, я купил за сотню у пьяницы возле базара», – я бы отпустил вас, попросив стать моим помощником в деле разыскания преступника, похитившего государственное имущество. Но, поскольку вы категорически отвергаете сам факт, поскольку вы утверждаете, что Торопова оговаривает вас и никаких камней вы не видели, я не могу вас отпустить. Ну, подумайте, как бы вы на моем месте поступили?
– Вы позволите мне написать еще одну жалобу?
– У меня или в камере?
– У вас, если можно. В камере нас теперь пятеро, эти страшные люди чудовищно ведут себя, какие‑то скоты.
– Это верно. Ну, пишите. Вот бумага, перо. Снова в прокуратуру?
– Нет. Я напишу моему депутату. Это, я думаю, будет верней. Депутат – ректор нашего института, он меня прекрасно знает, я для него не единичка в деле, а советский человек, живой человек, кстати сказать.
– Валяйте, – согласился Костенко. – Может быть, вы и правы.
Прокурор ознакомился с объяснениями Костенко, который, в частности, указывал, что «Кешалава утверждает, что последний месяц он не употреблял снотворных препаратов, и он отвергает возможность использования его костюма другим преступником. Таким образом, никто, кроме Кешалавы, не мог положить в карман принадлежащего ему пиджака особо опасный, ядовитый «препарат сна», которым были убиты три человека и серьезно отравлен Налбандов. В оперативных целях от продолжения допроса я отказался, однако изложенное дает основание для дальнейшей перспективной работы с Кешалавой».
– Ну что же, – сказал прокурор, – теперь вы можете предъявить ему обвинение, и это будет законное обвинение.
Когда Костенко вернулся в министерство, было уже шесть. Он хотел было попросить у помощника дежурного машину и поехать к Ларику, чтобы показаться этому самому профессору Иванову, но ему навстречу поднялся улыбчивый, нежноглазый Садчиков.
– С‑славик, я хочу тебя об‑брадовать. Некий старшина Нодар Гокиэли опознал по фото нашего Кешалаву. Знаешь, где он его видел? Он его видел в горах, около альпинистского лагеря «Труд». И знаешь когда? На следующий день после эпизода с Налбандовым. И з‑знаешь что? В т‑тот день все альпинисты в м‑маршрут ушли, остался один ин‑нструктор Ломер Морадзе. Это уже не старшина выяснил, это я, Морадзе – сосед Кешалавы по Т‑тбилиси.
Костенко позвонил к Сухишвили:
– Здравствуй, Серго!
– Здравствуй, Славик, генацвале! – Полковник Сухишвили засмеялся. – Тебе уже сказали про нашего горного Пинкертона?
– Спасибо, Серго. Сказали. Ты меня бранить не будешь?
– Тебе, как и мне, к брани не привыкать, Слава. Начальство бранит, жена бранит, общественность тоже не отстает. А что, дорогой?
– Серго, мне надо, чтобы именно ты полетел к Морадзе. Нас с тобой сейчас интересует только одно самое главное – найти место, где у Кешалавы оборудован тайник. Тайник там, в горах, больше негде.
– Мы еще не отработали линию его тетки. Старуха теперь живет в деревне, старого княжеского рода старуха.
– Тетка теткой, а то, что он сразу после Москвы рванул, как лань, в горы, – это горячей, Серго, это горячей.
В шесть сорок пять позвонил Ларик.
– Старикашка, – сказал он неестественно бодро, – я передаю трубку профессору Иванову.
Костенко хотел было ответить, что «такие женские номера у него не проходят» и что это «глупо и неловко», но ответить ничего не успел, потому что услышал голос – странный, сухой, резкий, неинтересный по тембру, но властный и снисходительно‑картавый.
– Послушайте, Костенко, это Иванов говорит. Вы давайте‑ка приезжайте скоренько. Если денег на такси нет, я одолжу. Вы меня очень интересуете, понятно? Вы мне интересны.
– Я не умею рассказывать.
– Что?
– Я говорю, рассказывать не умею про мою работу. Это вас Лазарь Борисович обманул, что я хороший рассказчик.
– Вы меня интересуете не как рассказчик, вы меня интересуете как больной. Поторопитесь, пожалуйста, я тут задержал рентгенолога.
И положил трубку.
Костенко обернулся к Садчикову:
– У кого бы машину стрельнуть, дед?
– Тебе куда?
– В клинику.
– А что случилось?
– Черт его знает. Съезжу – узнаю. Что‑то, говорят, с кровью.
Садчиков позвонил к дежурному, выпросил у него на пятнадцать минут разгонную «Волгу» и подвез Костенко на Кировскую.
Профессор Иванов оказался высоким, барственного вида бритоголовым человеком с громадным перстнем на мизинце.
– Неинтеллигентно все это, – сказал он, не ответив на приветствие Костенко. – Пойдемте, там старуха ждет.
Пока они шли по коридору в рентгеновский кабинет, к «старухе» Блюминой, Иванов продолжал выговаривать Костенко, причем оборачивался к Ларику, будто Костенко здесь и не существовал.
– Кичимся тем, что Кафку читаем, – продолжал ворчать профессор, – а к врачу не ходим. Это же неинтеллигентно: чувствовать боль, усталость, запираться во время рабочего дня, чтобы отдохнуть, и не обратиться к врачу. На Западе люди ежемесячно за большие деньги психиатру показываются, а у нас принудительно не затащишь: «Что я вам, сумасшедший?» Разве не так?
Ларик опасливо посмотрел на Костенко – не стал бы тот спорить. Иванов не терпел, когда ему возражали.
– Игорь Павлович, – заметил Ларик, – этот неинтеллигентный тип спас жизнь вашему учителю.
Иванов споткнулся, словно налетел на стену, даже руки выставил перед собой.
– Это вы?! – Он обернулся к Костенко. – Вы милиционер?
– Он полковник, – обидчиво ответил Ларик.
– Это вы спасли профессора Гальяновского?
– Он, он, – радостно повторил Ларик, – именно он.
– Хорошо, что вы мне сказали, Лазарь Борисович, иначе в гневе я мог бы отрезать ему кое‑что еще вместе с аппендицитом… Чем вас наградили за то дело? Гальяновский любит рассказывать о том, как вы его спасли от бандитов. Орден? Медаль?
– Часы «Заря», именные, – ответил Костенко.
– А как здоровье того юноши, в которого стреляли бандиты?
– Рослякова? Ничего. Оклемался.
Они вошли в кабинет, и Ларик шепнул: «Раздевайся».
– А где этот Росляков? Гальяновский сделал на его сердце свою лучшую операцию, ее сейчас изучают студенты.
Костенко не ответил, потому что ему казалось, что этот профессор, как и большинство людей такого типа, говорит так, чтобы не дожидаться ответов, а лишь высказывать свои мысли.
– Так как же у него со здоровьем, у этого Рослякова?
– Со здоровьем у Рослякова хорошо, – ответил Костенко. – Правда, после женитьбы стало ухудшаться.
– Что, дрянь попалась?
– Нет. Она не дрянь. Просто он дурак.
– Так, становитесь сюда, поближе. А что же вы майку не сняли? Бросьте ее куда‑нибудь, здесь пол чистый.
Сильные пальцы профессора Иванова властно ухватили Костенко за руки и придвинули к холодному экрану рентгеновского аппарата.
«Вот что значит беззащитность, – подумал Костенко. – А у Даля в словаре совсем не то написано».
– А где сейчас этот Росляков? Вместе с вами? Не дышите. Задержите воздух. Где он? А?
– Мне отвечать или воздух задерживать? – спросил Костенко, чувствуя, как в нем растет раздражение против этого громилы с перстнем.
– Отвечайте.
– Из милиции он ушел. Он теперь…
– Не дышите. Еще ближе ко мне. Не дергайтесь!
– Тут металл холодный.
– Согреется. Так где он?
– В адвокатуре.
– Повернитесь левым боком. Почему ушел? Покашляйте. Нет, активней. Здесь болит?
– Нет.
– Не врите!
– Рядом болит.
– А так?
– Так глаза на лоб лезут. Не жмите больше, а то заору.
– Ну и орите, все равно жать буду. Здесь?
– Нет.
– А если так?
– Болит.
– Здесь отдает или бьет в поддых?
– И бьет и отдает.
– Правым боком повернитесь.
– Рука не пускает.
– А вы поднимите руку. Кашляйте. Сильней. А теперь не дышите. Больно?
– Вы же велели не дышать.
– Вылезайте и одевайтесь. Лазарь, дайте мне сигарету, мои в плаще.
Костенко тихо спросил «старуху» Блюмину – лет тридцати, хорошенькую докторшу‑рентгенолога:
– Что, швах мои дела?
– Кто это вам сказал? – Женщина засмеялась, не отрывая глаз от истории болезни, в которую она что‑то записывала. – Дела у вас вполне приличные.
Одевшись, Костенко вышел в коридор. Профессор Иванов стоял возле окна и курил. Ларик что‑то быстро говорил ему, но, услыхав скрип двери, обернулся и замолчал.
«Плохо дело», – решил Костенко, и сразу же на смену усталости пришло незнакомое ему доселе странное, несколько суетливое желание – узнать о себе и о своей болезни всю правду. То, что он серьезно болен, стало ему сейчас ясно до конца, и он вспомнил, как на днях еще шутливо говорил жене: «Рачок у меня, Машуля», – и совершенно не боялся этих своих слов, и вдруг теперь он ощутил страх, и сказал себе, что никакого рака у него не может быть, все это ерунда, просто какой‑нибудь плеврит или воспаление печени, и он – отстраненно и холодно – засек этот внезапно возникший в себе страх, и отметил промелькнувшую мысль про «обычное» воспаление, и вспомнил, что серьезно больные люди интуитивно выстраивают заслон против правды.
– Профессор, я тоже за интеллигентность, – сказал Костенко. – Я за то, чтобы говорить больному правду. Наверное, это жестоко – слабый обязательно сломится, но не надо следовать врачебной этике, ориентируясь на одних слабых. Для меня высшим милосердием является правда.
Иванов внимательно выслушал его, докурил, размял в пальцах окурок, бросил его на пол («Привык, черт, что за ним все поднимают, – успел отметить Костенко, – и все в руки подают») и сказал:
– Вы больны, и я не собирался этого скрывать. Больны вы серьезно. Рак? Не знаю. Не убежден. Скорее всего у вас воспаление желчного пузыря и поджелудочной железы, но это тоже не подарочек – операцию часа на четыре я вам гарантирую. Однако, – он неторопливо двинулся к кабинету Ларика, продолжая властно и картаво говорить на ходу, – я не исключаю возможность злокачественной опухоли, сиречь рака, в правом легком. Из ста семидесяти раковых больных доктор Зарьялова в нашей клинике выписала на работу сто десятерых. Из них более восьмидесяти процентов – люди не старые, вашего возраста. Старики мрут. Я вам сказал все в открытую, потому что лгать действительно нет смысла: вы, вижу, хотите вылечиться, и в вас есть сила. Поэтому завтра же с утра вам надлежит лечь в институт, в онкологический институт.
– Завтра не выйдет.
– Почему?
– Не выйдет, – повторил Костенко. – Так или иначе придется проходить обследование в нашей клинике, я человек служивый, профессор. И потом дело у меня сейчас.
– Это бросьте. Оставьте такие ответы драматургам, которые пишут героические пьесы. Вы нужны государству здоровым, слишком накладно платить пенсии больным.
– Профессор, я это дело не могу бросить. Оно выгодное. – Костенко вдруг улыбнулся и понял, что он улыбнулся сейчас нормально, как улыбаются обычно, а не заданно, от страха и ощущения обреченной, беспомощной неловкости. – Мне за него премию дадут, у нас сейчас премии дают большие, месячный оклад получу. И на все про все мне надо пять дней. Позвольте, а? Я управлюсь за пять дней. Ну не больше, чем за семь.
– Хорошо, торговаться не буду, это не штатное расписание выбивать, – сказал Иванов. – Даю вам неделю при условии, что завтра и послезавтра вы проведете у меня утро – надо сделать обследование загодя. Я ведь не убежден, что у вас рак, отнюдь не убежден. Как говорится, фифти‑фифти. Но имейте в виду: каждый день сейчас может иметь решающее значение. Каждый. Если наши исследования покажут, что отсрочка невозможна, ляжете завтра же. К начальнику вашего госпиталя я позвоню, он меня знает – мои ученики консультируют у вас онкологию.
– Слава! С‑слава!
Костенко обернулся: на скамеечке, под деревом с уже облетевшей листвой, сидел Садчиков.
– Это Садчиков, – удивительно незнакомым Ларику голосом сказал Костенко. – Дед. Дружок мой. Знакомься.
– Влас.
– Ч‑что? – не понял Садчиков.
– Я – Влас, это моя фамилия.
– Ах, так. А я С‑садчиков. Ну что, Слава? Ч‑то у тебя обнаружили эскулапы?
– А леший его знает. Воспаление селезенки. Так, что ли, Ларик?
– Почти.
– А я ч‑что‑то волновался.