Костенко вошел первым. Шалаш был пуст.
На самодельном столе лежали остатки курицы, а в металлической банке из‑под бычков в томате – горка окурков. «Север» и «Прима». Здесь же стояла порожняя бутылка водки.
– Ну, – обернувшись к начальнику РОМа, стоявшему у входа, сказал Костенко, – кто здесь пировал? Святой дух? Или Пименов с Налбандовым вчера ночью? Окурки, бутылку – все «на пальчики» берите, – попросил он эксперта и пошел к машинам. Забравшись в «Волгу», он устроился на заднем сиденье так, что смог наконец подтянуть коленки к подбородку, боль сразу же начала успокаиваться, и он впервые за много часов ощутил тепло в ногах и пальцах.
Костенко вспомнил Левона. Он даже закрыл глаза – так он ясно увидел его лицо: круглые глаза, боксерский, чуть расплющенный нос («Во мне унизили истого армянина, – шутил Лева, когда ему перебили переносье во время поединка на ринге со студентом из Института международных отношений. – Курносый армянин – это что‑то новое в биографии моего народа, на родине меня не поймут»).
«Господи, – подумал Костенко, – а ведь Левон родом из Пригорска. Он еще всегда говорил: «Ни ереванские, ни арзнинские, ни кировабадские Кочаряны не смогут сравниться с нами, пригорскими…»
Левон многое знал, многое умел, но жизнь его была несладкой: он начал работать в сорок втором году, когда ему было одиннадцать. Он расстался с женщиной, которую любил, и, скрывая от всех горе, заводил шумные романы. К нему ходили за советом все, и он никогда не ошибался, давая советы. Он умел хлопотать за друзей: просиживал долгие часы в приемных, когда Костенко с Машей жили в разных комнатах, а квартиру никак не давали. Левон ездил в Ленинград на заседание художественного совета, когда сдавали первый фильм Степанова… А когда фильм провалился и Степанов с горя начал пить, Левон вызвал его к себе в онкологическую клинику (это было в самом начале, после операции и кобальтовой пушки), купил бутылку «Старки», увел Митьку в подвал, и провел с ним там весь день и половину ночи, и оставил Митю ночевать у истопников, и отпустил его только на следующий день, позвонив предварительно Костенко: «Синдром кончился, но все‑таки побудь с ним, ему плохо, очень плохо». Костенко вспомнил, как Левон еще до болезни пришел к нему на Петровку, 38, хлопотать за соседа по двору. «Славик, он ни в чем не виноват, он не может быть жуликом… Ты должен освободить его…» Костенко знал, что сосед Левона – жулик и гад, но он был в «несознанке», и Костенко ничего не мог ответить другу, и отводил глаза, и старался перевести разговор на Митьку Степанова, который уехал тогда во Вьетнам, но Левон стоял на своем, а потом сказал: «Ты можешь погубить себя, Слава, если перестанешь верить друзьям. Если хочешь, я могу поклясться, что он невиновен. Я готов взять его на поруки… Пойми, ведь у него дочке пять месяцев всего…» Он ушел тогда, хлопнув дверью. Позвонил он только через пять месяцев, когда кончился процесс и жулика осудили. «Хочешь плюнуть мне в лицо? – сказал он тогда. – Закажи пропуск, я приеду к тебе. Можешь собрать всех сотрудников отдела: публичность казни – залог ее воспитательного значения…»
«Нет его на свете. – Костенко вздохнул. – Пусто без него… Пусто…»
Когда днем пришли данные экспертизы и стало очевидно, что на бутылке из‑под водки были отпечатки пальцев Налбандова и второго человека и на окурках также были зафиксированы отпечатки пальцев неизвестного и Налбандова, Костенко попросил бутылочку ему вернуть, внимательно изучил этикетку и сразу же обнаружил на ней штамп «ресторан».
Костенко поехал в аэропорт, зашел к директору ресторана, сонной женщине в белой куртке, надетой поверх меховой безрукавки, и, представившись, спросил:
– Скажите, пожалуйста, кто позавчера ночью работал в смене?
– Вы бэхаэс, что ль? Так у нас вчера лейтенант Широков был, все обсмотрел. Ей‑богу, будто работы у вас другой нет.
– Что, часто мучают?
– Будто и не знаете.
– Да знаю, знаю. Вас не мучай, все по кирпичам разнесете.
– Платили б мне триста, а не семьдесят, выгоды б государству было на пятьсот.
Костенко улыбнулся:
– Экономическую дискуссию продолжим позже, а? Вы мне сейчас помогите в моем деле, я из уголовного розыска.
– Тоже змеи, – беззлобно сказала женщина и достала из сейфа какие‑то растрепанные, захватанные жирными руками бумаги. Поплевывая на пальцы, она стала перелистывать графики дежурств сотрудников, продолжая ворчать: – Вы думаете, у меня сотрудников раз‑два – и обчелся? Их аж пятнадцать человек! А что толку? В ресторане всего десять столов, а в книгу гляньте – вся жалобами исписана. Хоть бы одно предложение, так нет, только жалобы… Дали б волю директору – пусть хоть семь бэхаэс проверяют, пусть хоть заместителем лейтенант сидит, – я бы с пятью людьми здесь чудеса делала, ко мне б из других городов люди обедать прилетали. А то ведь я официантке замечание, а она мне заявление об уходе. Вот… Маклакова дежурила, Шилкина с Васильковой, на кухне – Крюков и в гардеробе – Потанин.
– Когда последний самолет из Москвы приходит, ресторан еще открыт?
– Нет. Мы за полчаса до него закрываемся.
Костенко достал из портфеля бутылку.
– Это штамп вашего ресторана?
– Сама ставила.
– Ну а если постучать в дверь, попросить хорошенько, продадут?
– Кто ж от рубля откажется?
– Кур тоже продаете?
– Это что, пароль какой?
Костенко усмехнулся и объяснил:
– Нет, я имею в виду отварных кур. Вы продавали позавчера в буфете отварных кур?
Женщина снова полезла в сейф, достала еще одну кипу листов и начала – так же неторопливо и обстоятельно – просматривать свои записи.
– А была б у меня прямая связь с колхозом, – ворчливо объясняла она, – я б сразу вам ответила. Разве упомнишь, что торг отпустит? Сегодня кур даст, завтра – свинину. А кто ее берет, свинину‑то? Вот, нашла! Продавали мы позавчера цыплят вареных, верно говорите.
Официантка Шилкина опознала Пименова по фотографии.
– Он наш, в городе живет, на машине ездит, начальник. Верно, покупал он у меня водку и закуску.
– Ресторан‑то был закрыт?
– Так он постучал.
– Рублем он тебе постучал, – хмуро сказала директорша, – ишь, какая сердечная.
– А что ж мне, отказать человеку?!
– Ты б в рабочее время человека обслуживала, а то по часу всех маринуешь!
– А вы б поварам приказали работать быстрей, а не баклуши бить.
Костенко подвинул Шилкиной протокол опознания:
– Подпишитесь, пожалуйста. Спасибо. Я поеду, а вы уж без меня выясняйте отношения.
Вернувшись на фабрику, где сотрудники райотдела продолжали вести допросы, Костенко сказал начальнику РОМа:
– На вечерний рейс, пожалуйста, забронируйте мне билет и посмотрите по вашим справкам, когда Пименов терял паспорт.
– Паспорт? А почему вы думаете, что он терял паспорт? Я что‑то не помню такого эпизода.
– Посмотрите, майор, посмотрите. Не прилетел ведь Пименов… И в Москве его нет. По какому ж документу он жить будет, бедолага? Меня чутье не обманывает – терял он паспорт, обязательно он паспорт свой должен был утерять.
Кешалава и сегодня был так же спокоен, как всегда. Лицо его, правда, изменилось до неузнаваемости из‑за того, что отросла борода. Она у него была густая, подбиралась к самым глазам и, сливаясь со смоляными волосами, выбивавшимися из‑под расстегнутой рубашки, казалась продолжением сплошного волосяного покрова.
Костенко вдруг представил его в номере очередной жертвы, когда он доставал бутылку с отравленным коньяком: лощеный, гладко выбритый, с хорошими манерами, в костюме, сшитом у лучшего портного…
«Тогда он был ненастоящий, – подумал Костенко. – Настоящий он сейчас, когда похож на зверюгу».
Он вспомнил, как однажды встречался со студентами архивного института. Слушали его хорошо, по потом – это уж неминуемо – возник больной вопрос о культуре постового милиционера. Кто‑то из студентов рассказал, как его задержали с друзьями за то, что они ночью, после экзамена, устроили на улице игру в чехарду.
– Ничего себе, «моя милиция», – закончил студент. – Мать потом два дня с постели не могла подняться, сердце отказало!
Костенко тогда ответил:
– Вы рассказали о безобразном случае… Я не буду отрицать, я не стану говорить, что этого не могло быть. Увы, такое бывает. И, к сожалению, постовой, именно такой, который вас задержал, более всего заметен. А люди, что позавчера задержали бандита Скворцова (он перед этим зарезал девушку в подъезде из‑за двадцатирублевых часиков), эти люди незаметны, о них вы ничего не знаете. Незнакомо вам имя Ивана Купченко, который три месяца гонялся за бандой мошенников. Они обворовали сорок девять человек. Между прочим, двух студенток на двести семьдесят рублей нагрели… Не знаете вы имя Нодара Шилая. Он задержал бандгруппу и погиб в перестрелке. Не знаете вы и лейтенанта Сироткина, который на мотоцикле гнал сто километров за преступником, сбившим трех людей, а ведь ему шестьдесят. Я, признаюсь, был обижен, когда увидел в Лондоне памятник Шерлоку Холмсу. У нас есть свои сыщики, поверьте, не хуже англичанина. Многое в нашей милиции изменилось, многое меняется. Люди к нам пришли молодые, ваши сверстники, с университетским образованием. Новая сейчас милиция у нас, новая.
– А преступники остались прежними? – спросили тогда студенты.
– Как вам ответить… Есть преступник – дурак, а есть преступник – зверь. Так вот, дурак мало изменился, это ведь качество врожденное – дурак‑то. А зверь изменился. Зверь старается быть интеллигентным бандитом.
…Кешалава потер ладонью бороду и сказал:
– Парикмахерская будет за ваш счет, товарищ полковник.
– Вы такое выражение слыхали: «Гусь свинье не товарищ»?
– Слыхал. Только надо выяснить, кто из нас гусь, а кто свинья.
– А мне вот надо выяснить другое, Кешалава… Мне надо выяснить, куда вы спрятали чемодан Налбандова. Вы же связей с торговым миром не имеете, вам трудно сразу рубиновые иголки сбыть.
Кешалава дрогнул – подался назад, словно от удара, и стало видно, как побледнело его лицо.
– Москва вообще опасный город в этом смысле, Кешалава. Это вам не Свердловск.
– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.
– Бросьте. Вы все понимаете. Будете сами рассказывать или мне вам рассказать обстоятельства, при которых вы совершили три убийства?
– Повторяю, мне неясно, о чем вы говорите.
– Тогда идите в камеру и подумайте. Вам нужно выстроить новую версию, я вам даю время.
– Мне не нужно времени! Меня не интересуют ваши версии!
– Врете. Версии вас интересуют. А у меня версия, одна версия, ясно?
– Почему нет ответа на мои жалобы?
– А их и не будет, ответов‑то. Завтра вам предъявят обвинение, и пойдете в суд. Все бы у вас сошло, Кешалава, все. Но жив остался Налбандов. Вот его показание. Здесь, в этой папочке. И цепь замкнулась. Помните, как я интересовался, принимаете ли вы снотворное? Вы его перестали принимать. Помните, как я вас спрашивал, отдавали вы пиджак кому‑нибудь из друзей? Не отдавали вы пиджак. А в вашем пиджаке, и в организме Налбандова, Кикнадзе, Орбелиани и Гамрекели, и на камушках, которые вы хотели презентовать Тороповой, были следы одного и того же сильнодействующего снотворного. Это улика. Показания Налбандова – вторая улика, самая страшная. Вы остальных травили водкой, а с Налбандовым решили попробовать коньяк. А он, оказывается, в какой‑то степени нейтрализует яд. Понимаете, какую промашку дали? А третью улику, вещественное доказательство, как мы говорим, нам передаст Ломер Морадзе.
Кешалава сорвался со стула. Глухо, по‑звериному зарычав, он перепрыгнул через стол, опрокинул его, ударил Костенко каблуками в живот. Затем, впадая в истерику, он хотел было с разбегу стукнуться головой об стену, но Костенко, закричав от страшной, пронзившей его боли, ухватил Кешалаву за лодыжку.
Лишь только когда двое милиционеров, вбежавших в комнату, бросились на Кешалаву, Костенко разжал пальцы и сразу же потерял сознание.
– Железный организм у вашего друга, товарищ Садчиков, – сказал хирург, делавший операцию в центральном госпитале, – уникальный, я бы сказал, организм у него.
– Р‑рак?
– Что?
– Р‑рак у него?
– Да вы что, с ума сошли?! Окститесь, полковник! Гнойный аппендицит, а после удара – перитонит!
Садчиков опустился на стул и засмеялся, вытирая слезы.
– Ах, светила, светила, ах, м‑мудрецы! Ему ж‑же профессор Иванов рак обещал. Прямо в глаза сказал, не утаил. А Костенко это скрывал от в‑всех. Но вы у него все внутри пос‑смотрели? – снова забеспокоился Садчиков. – М‑может, у него рак с левой стороны, а вы правую резали.
– Не задавайте хирургам милицейских вопросов – мы обидчивы. Ваш Костенко умрет в возрасте девяноста трех лет от усталости. Ему надоест жить. Могу побиться об заклад. А профессор Иванов, как любой гений, имеет право на ошибку…
На совещании у комиссара обстановку докладывал Садчиков. Новый стиль милиции – патрульные машины вместо постовых, электронно‑вычислительные устройства вместо длинных ночных совещаний с разбором всевозможных версий, сыщики аспиранты, кандидаты и доктора наук вместо практиков, которые предпочитали беседовать с преступником «по фене» и толкаться в автобусах, высматривая знакомых карманников, – все это не позволяло Садчикову чувствовать себя у нового начальства раскованно и привычно.
Однажды его жена Галя сказала: «Отец, ты стал у меня дремучим, ты играешь в нашей семье роль женщины. Типично обратное, – когда муж интеллектуально растет, а жена, погрязшая в кухонных делах, делается отсталой наседкой».
Она сказала это весело, шутя, после защиты диссертации, когда перешла из клиники в институт профессора Гальяновского, на кафедру хирургии. Она в тот вечер была особенно красивой и веселой, и так мудрено говорила с коллегами о резекциях и пересадках, и так спокойно принимала поклонение, а он смотрел на нее и вспоминал их первые годы, когда она училась в медицинском, а он уже был майором, а она от избытка почтительности чуть не на «вы» его называла. А он ей говорил всегда: «Галчонок, давай вкалывай, будешь человеком». Галя потом, после того, как начала работать в клинике, впервые сказала ему: «Отец, а может, тебе тоже пойти поучиться? Сейчас без высшего образования трудно». – «А кусать что будем? – спросил он тогда. – Только п‑птицы в клюве еду приносят д‑детишкам…» Какое‑то время она слушала его истории про жуликов и бандитов с детским, осторожным интересом. Но потом он заметил, как однажды Галя ушла на кухню, не дослушав его историю, – раньше она всегда сидела, подперев кулачками подбородок, и в глазах ее он видел то страх, то смех, то гордость. Год назад Галя предложила отвезти его к психиатру, который лечил заикание. «Ты ужасно долго излагаешь самые простые истины, – сказала она, – а время, дорогой, – это деньги, тут американцы правы».
Именно с тех пор Садчиков старался не выступать на совещаниях у начальства, а если его и спрашивали о чем‑то, то он от смущения и страха, что прозаикается слишком долго, отвечал невнятно, думая больше о том, чтобы подобрать слова, которые начинаются с гласной.
– Давайте, Садчиков, – сказал комиссар, – мы вас слушаем.
Садчиков поднялся, тоскливо посмотрел в окно: моросил мелкий дождь, и голуби по карнизу прохаживались, нахохлившиеся, уродливые и беззащитные, как женщины в «Салоне красоты» перед тем, как сесть к мастеру на укладку.
– Я изложу с‑соображения К‑костенко, – начал он, – п‑п‑потому, что его соображения кажутся м‑мне самыми р‑разумными. В‑впрочем, я их напечатал, может, раздать т‑товарищам, чтобы я не з‑занимал м‑много времени?
– Ничего, ничего, – сказал комиссар, относившийся к Садчикову с доброй уважительностью (Садчикову казалось, что это жалость), – время у нас есть, излагайте соображения Костенко, вероятно, это в чем‑то ваши общие соображения…
– П‑первое.
Комиссар улыбнулся.
– Товарищ Садчиков, вам, наверное, удобней вместо «первое» говорить «а», это тоже допустимо… Я заметил ваше тяготение к открытым гласным.
– Т‑тогда я на «б» прозаикаюсь еще д‑дольше, – в тон ему ответил Садчиков и повторил: – Итак, п‑п‑первое. Кешалава изоблич‑чен вещественными доказательствами и п‑показаниями Налбандова. С н‑ним вопрос ясен. Однако в‑второе и т‑третье увязаны друг с д‑другом. Лишь только задержав с‑скрывшегося П‑пименова, мы сможем з‑завершить все дело и д‑доказать, что именно он с‑спровоцировал Н‑налбандова на имитацию ограбления с‑склада и ч‑что именно он был организатором хищений. В‑видимо, товарищ Романов выскажет свое м‑мнение по линии УБХСС, я же с‑сосредоточусь на т‑том, как с‑следует задержать П‑пименова. К‑костенко установил, что П‑пименов – заядлый рыболов и охотник. Я с‑сейчас занимаюсь т‑тем, что обследую все охотничьи и рыболовецкие хозяйства в радиусе двухсот к‑километров вокруг М‑москвы. К‑костенко установил, ч‑что Пименов «терял» п‑паспорт. Мы с НТО пробовали повертеть версию: как можно изменить фамилию, исходя из т‑того, что П‑пименов скрывается по «ут‑терянному» паспорту. Вышли следующие фамилии: Пименовский, Тименов, Паменов, Таменов, Тименовский. Это н‑наиболее в‑вероятные, с нашей т‑точки зрения, фамилии. Д‑даны установки всем участковым Москвы и об‑бласти проверить эти «фамильные» версии. Гостиницы п‑предупреждены. Аэропорты – также. Поскольку П‑пименову шестьдесят три года, мы с‑сообщили эти фамилии в поликлиники и б‑больницы. К‑костенко выяснил, ч‑то Пименов с‑страдает г‑гипертонической болезнью в‑второй степени. К‑костенко также узнал, что в М‑москве живет родственник жены Пименова, директор хоз‑зяйственного маг‑газина. С н‑ним сейчас работает УБХСС.
– Видишь ли ты, – пропел Романов, – мы еще не начали с ним работать, мы пока ждем, что скажет служба наблюдения. Нам кажется, что от этого самого шурина, от Попкова Гавриила Федосеевича, может идти ниточка к беглецу нашему, к рубиновому магнату.
– Это разумно, – согласился комиссар, – пугать его не следует, но, вероятно, стоило бы как‑то посмотреть документацию в торге: может быть, там тоже обнаружатся какие‑нибудь сюрпризы.
– Это мы уже второй день делаем, товарищ комиссар, – ответил Романов особо «солидным» тоном, который он употреблял в минуты «ведомственного торжества», когда демонстрировал преимущества УБХСС по отношению к другим службам министерства.
– М‑можно продолжать?
– Да, пожалуйста, товарищ Садчиков.
– К‑костенко в‑высказал предположение, что П‑пименов м‑мог загодя п‑приобрести по «утерянному» п‑паспорту домик где‑нибудь в т‑тихом месте. Его в‑версия к‑косвенно подтверждается по‑показаниями ж‑жены Пименова, его заместителя Г‑гусева и шофера Аралова. В‑все они рассказали, ч‑что П‑пименов п‑последние д‑два года во время от‑тпуска улетал на д‑две недели в М‑москву, чего раньше за н‑ним не было, – он всегда проводил отпуск в лесу.
– Почему вы остановились на московской версии? – спросил комиссар. – Почему вы не допускаете мысли, что Пименов скрывается в Сибири или в Средней Азии?
– М‑мы решили отработать московскую в‑версию, а уже п‑потом идти по линии в‑всесоюзного розыска, т‑товарищ комиссар. Все‑таки ему в М‑москве проще скрываться. Он тертый к‑калач и п‑понимает, что на аэродромах и н‑на железной дороге ему л‑легче засветиться – оп‑познают.
– Отпустит усы и побреется наголо – пойди опознай его. У вас все?
– П‑пока да.
– Вы сказали, что Кешалава изобличен вещественными доказательствами. А где камни? Где иголки? Деньги? Он может отвергнуть показания Налбандова. Ознакомится с обстоятельствами и скажет, что Налбандов дал свои показания в беспамятстве. Он ведь истерик, этот Кешалава, а истерик может быть твердым в своей позиции. «Истерика наоборот» – занятная штука. Нужна последняя улика – чемодан Налбандова.
– С‑с‑сухишвили работает в этом направлении, товарищ комиссар. К‑костенко п‑предположил, что чемодан с иголками и деньгами К‑кешалава спрятал в горах, у Морадзе. С‑сухишвили считал преждевременным проводить там обыск.
– Мотивировка?
– М‑морального п‑плана.
Комиссар чуть усмехнулся; Садчиков сразу почувствовал обычную неловкость и закончил:
– У м‑меня все.
– Спасибо. Очень интересно. Что у товарища Романова?
– Видите ли, – запел Романов, поднимаясь, – у нас тоже кое‑что есть. Мы установили – наша бригада плотно сидит в Пригорске, – пояснил он мимоходом, – что Пименов работал очень элегантно, вдохновенно, я бы сказал, работал. Он уникум своего рода. Как правило, расхитители вступают в преступный сговор с несколькими соучастниками, ставят на ключевые, руководящие посты своих людей.
– Мы слыхали об этом, – заметил комиссар, и все сотрудники его управления дружно рассмеялись.
– Это я цитировал самого себя, – пропел Романов, сменив горделивые горловые интонации на высокий, чуть не женский фальцет, – прошу прощения. Здесь все так молоды, что мне показалось, будто я нахожусь в институтской аудитории. Так вот. У Пименова на заводе был только один сообщник – Налбандов. Как начальник ОТК, он браковал ту продукцию, которую поставляли смежники, – иглодержатели для проигрывателей, пластмассовые коробочки и металлические зажимы. Опытные образцы – к ним особые претензии. В комиссию, которую создал Пименов, вошел Гусев, это заместитель директора, и уборщица Венгерова. Гусев – из породы тупиц с преданными глазами. Он подписывал все. Он мог бы подписать себе смертный приговор, отдай ему Пименов такого рода приказ. А Венгерова, алкоголичка, исполняла роль общественности. Очень удобная комбинация. Было списано в брак более девяти тысяч деталей для игл, а каждая иголка идет в продажу по три рубля. Это то, что мы пока смогли установить документально. Налбандов и Пименов сами собрали более трех тысяч игл из выбракованных деталей; следственный эксперимент показал, что человек может собирать по пятьдесят иголок в день. По приблизительным подсчетам, было похищено у государства товарной продукции на сумму тридцать шесть тысяч рублей. Следовательно, мы имеем дело с особо крупным хищением. Товарищи звонили мне сегодня утром. Высказывают предположение, что хищение шло не по одной только линии. Тот же Налбандов списал в брак партию опытных насосов, детали к которым делали смежники. Общая сумма брака – примерно на восемь тысяч рублей. Но это предварительные данные. Сейчас мы начинаем бухгалтерскую экспертизу, а это требует времени. В зависимости от вашей санкции мы начнем работать с Попковым – можно предположить, что именно через его магазин шла реализация «левого» товара. Вот вкратце то, что у нас есть на сегодняшний день.
Комиссар помолчал, записал что‑то на листке бумаги и заметил:
– Судя по всему, Пименова будет очень трудно взять. Максимум осторожности. Хотя такого рода жулики, как правило, сдаются, когда чувствуют, что партия проиграна, но Пименов может пойти ва‑банк. Он понимает, что терять ему нечего.
Морадзе встретил Сухишвили точно так же, как и в первый день, разве что в глазах у него не было той спокойной, тяжелой неприязни, которую он даже не считал нужным скрывать.
– Как добрались? – спросил он. – Говорят, на перевале размыло дорогу.
– Дорогу действительно размыло. Ничего, подтолкнули машину плечом, и вот у вас. Вы телеграмму получили?
– Какую?
– От меня.
– Ах, эту… Да, получил. Спасибо. Тронут. Вы, вероятно, рассчитываете, что в знак благодарности я стану активно помогать вам?
– Я на это не рассчитывал. Просто теперь я могу со спокойным сердцем допросить вас.
– Я к вашим услугам.
– Ну и прекрасно. Тогда начнем?
– Нет. Сейчас у меня рабочий день. Я должен вести людей по маршруту. Я вернусь к пяти, тогда и начнем.
– Увы. Мы начнем сейчас.
– Вы уполномочены сорвать график тренировок?
– Да. Поскольку Кешалава уже изобличен в убийстве одного человека, а подозревается в убийстве еще трех людей и в хищении государственных ценностей, мне придется отвлечь вас от тренировок.
– В прошлый раз вы мне говорили, что его обвиняют в изнасиловании.
– А вы помните, как прошлый раз меня встретили?
– Так же, как сейчас.
– Это меня и удивляет.
– Вам бы хотелось, чтобы я бросился на шею? Вы сделали то, что обязан сделать каждый честный человек на вашем месте. Вы просто добросовестно выполнили свой служебный долг.
– Ну и уговорились. В тот раз я тоже выполнял свой служебный долг, когда говорил вам об изнасиловании. Впрочем, изнасилование и убийство – это близко. Давайте, товарищ Морадзе, начнем работу. Меня интересует, в какое время к вам пришел Кешалава.
– Не помню.
– Я предупредил вас о ложных показаниях.
– Именно поэтому я вам так отвечаю.
– У него был чемодан?
– Не помню.
– Вот санкция на обыск.
– Я обыскал все помещения после вашего отъезда. Никакого чемодана не было.
– Нам придется поискать еще раз.
– Это ваше право.
– В котором часу вы ушли в маршрут на следующий день после того, как здесь появился Кешалава?
– Как обычно, в девять.
– Кто оставался в лагере?
– Никого.
– Больных не было?
Морадзе на мгновение задумался.
– Кажется, был больной. Да, да, больной тогда был. Я могу уточнить по дневнику.
– Когда вы вернулись, Кешалава ждал вас?
– Да. Я отвез его на «газике» вниз после того, как мы вместе поужинали.
– Он был без чемодана?
– Он был без чемодана.
– Вы это помните?
– Это я помню.
– Мог ли он прийти к вам накануне, но оставить чемодан на веранде?
– Мог.
– Вы не видели чужого чемодана на веранде?
– Я не обратил внимания. На веранде всегда много чемоданов и рюкзаков — их оставляют альпинисты.
– А спрятать среди чемоданов и рюкзаков альпинистов маленький чемоданчик можно?
– Я не пробовал.
– Вы такую возможность допускаете?
– Допускаю.
Сухишвили пригласил своих сотрудников и сказал:
– Давайте, товарищи, начинайте обыск. Понятых возьмите. Объясните им, что мы ищем и почему это надо обязательно найти.
Морадзе налил себе молока, выпил, вытер рот платком и посмотрел на альпинистов, которые толпились на волейбольной площадке.
– Скажите, пожалуйста, ребятам, – попросил Морадзе, – чтобы они были свободны. Могут позагорать возле водопада.
– Сейчас скажу, – ответил Сухишвили, рассматривая карту района, укрепленную на стене. – А эту карту кто рисовал?
– Я.
– И тропы вы наносили?
– Конечно.
– А что значит вот это?
– Этот знак говорит о наличии змей.
– Когда у вас был Кешалава, карта была на стене?
– Да. Мне кажется, да.
– В районе, где много змей, нельзя ходить?
– Почему? Можно. Только надо надеть резиновые сапоги.
– У вас есть такие сапоги?
– Конечно.
– А что за район – этот змеиный заповедник?
– Это не заповедник, я же сказал вам. Там камни, неподалеку река.
– С километр отсюда?
– Семьсот сорок два метра.
– Где у вас обычно хранятся сапоги?
Морадзе кивнул в сторону веранды:
– Там. Но они не хранятся. Просто стоят.
– Кешалава не просил у вас сапог?
– Не помню.
– Он при вас рассматривал карту? Спрашивал об этом месте?
– Не помню.
– Почему вы так отвечаете?
– Потому что я действительно не помню этого.
– В змеином месте можно спрятать чемодан?
– Можно.
– А где здесь еще можно спрятать чемодан?
– Всюду. Двадцать пять квадратных километров округи в нашем распоряжении.
– Кешалава когда‑нибудь ходил с вами по здешним местам?
– Нет… Кажется, нет. По дороге мы с ним, естественно, гуляли, это я помню.
– По дороге в горы или на равнину?
– И там и там.
Сухишвили внимательно посмотрел на Морадзе. Тот выдержал этот взгляд. Он сейчас не усмехался, и лоб его был пересечен двумя резкими морщинами.
Через полчаса все альпинисты после того как Сухишвили, собрав их, объяснил задачу, разошлись пятью группами в поисках чемодана. Сухишвили отправился с той группой, которая решила прочесать «змеиный» район. К вечеру альпинист Габуния нашел чемодан, обернутый в полиэтиленовую клеенку. Чемодан был завален камнями неподалеку от леса. Внимание Габунии привлекли нарезы на деревьях. Они были свежие, желтая смола еще не превратилась в коричневые, бугорчатые наросты.
В чемодане лежали рубиновые иглы, сорок семь гранатов и тридцать пять тысяч рублей.
Первым, кого увидел Сухишвили, вернувшись в лагерь, был Морадзе. Он стоял возле своего домика и задумчиво жевал травинку. Сухишвили хотел сразу же сесть в машину и уехать. Но он заставил себя подойти к Морадзе. Он долго стоял против него и смотрел ему в глаза.