«Если бы я не пришел, – подумал Костенко, – то допрос, видимо, превратился бы в сольную партию Пименова. Девушке неловко ставить жесткие вопросы, потому что этот человек – уважаемый работник, директор завода, орденоносец. Издеваемся над «интеллигентской мягкотелостью», а ведь это идет от нашего дремучего полузнания. Настоящий интеллигент никогда не бывает мягкотелым. Настоящий интеллигент всегда обнажает существо проблемы, не опасаясь, что при этом он кого‑то может обидеть вопросом, беспощадным и прямым. «Мягкотелый интеллигент» – эти два слова, в принципе‑то взаимоисключающие друг друга в данном понятии. Мягкотелым может быть мещанин, обыватель. Как бы мягкотелый ни говорил о себе, что он интеллигент, все равно на деле он мещанин. Когда речь идет о поиске истины, надо сразу же называть кошку кошкой и заранее оговаривать условия игры».
Костенко дождался, когда Ермашева начала записывать ответ Пименова, и спросил:
– Скажите, по пути к «Ласточке» Проскуряков в больницу не заезжал?
– Не знаю, ей‑богу.
– Разве вы не в одной машине ехали?
– Мы? Да нет. Я на такси, а он на служебной. Вы шофера его спросите, у него шофер – хороший человек, вам точно скажет: завозил он его куда или нет.
– Спасибо. Это, видимо, Ирина Васильевна сделает позже. Вы меня извините, – обратился он к Ермашевой, – что я влез в вашу работу без разрешения.
– Ну что вы, Владислав Николаевич, пожалуйста.
– Тогда позвольте, я задам еще несколько вопросов.
– Да, да, конечно.
– Скажите, товарищ Пименов, – начал Костенко, отодвигая от себя папку с экспертизами. Он поднялся со стула и по обычной своей манере сел на краешек стола, – скажите, пожалуйста, а Проскуряков был воздержан по части спиртного?
|
|
– Да он и не пил вовсе! Так, если за компанию.
– Может, компаний было много?
– Нет, раз, два, и обчелся.
– Он никогда раньше не жаловался на боли в сердце?
– Никогда.
– Вы с ним часто выпивали?
– Да как вам сказать? Раза три я с ним выпивал.
– Где?
– Один раз, когда он к нам на завод приезжал, а два раза здесь, в Москве.
– Когда первый раз пили?
– Ну, этого‑то я не помню.
– Где?
– Тоже не помню. Он сказал мне: «Пойдем, Пимен, поужинаем, что‑то настроение скверное, семья на даче, одному грустно».
– А в день гибели что он вам сказал?
– «Едем, – говорит, – Пимен, поужинаем, а? На бережку посидим поболтаем. Яуза течет, чайки летают». Вот и поболтали.
– Это когда он вам предложил? В какое время?
– Да уж часов в семь, после работы, конечно.
– У него посетителей не было?
– Нет, всех принял, все вопросы решил.
– А у вас?
– Что? Что у меня?
– Тоже все вопросы были решены?
– Да. Я все провернул.
– Так… Продолжайте.
– Да вот, собственно, и все, чего ж тут продолжать?
– Нет. Не все. Он вас пригласил. Что было дальше?
– Дальше поехали в «Ласточку».
– Вот меня и занимает: почему вы врозь поехали, если работа у вас обоих была кончена?
– А вам непонятно?
– Не совсем, – признался Костенко и закурил, предложив сигарету Пименову.
– Спасибо, я, если позволите, свои, – ответил тот и достал мятую пачку «Севера». – Так вот, неловко перед подчиненными – ему, а мне – перед работниками главка, чтобы, знаете, чего не подумали. У нас ведь народ скор на сплетни: если начальник дружит с подчиненным, значит, обязательно и поблажки и там, понимаете, льготы всякие.
|
|
– Вы давно дружили с Проскуряковым?
– Давно.
– Домами?
– Что?
– Я спрашиваю – домами тоже дружили?
– Мы‑то? Бывал я у него, а моя старуха скрючена радикулитом, в Пригорске сидит безвыездно. Я‑то у него был пару раз.
– Кто предложил поехать в «Ласточку» врозь? Неужели Проскуряков так боялся досужих сплетен? Такой уважаемый человек, начальник главка.
– А может, он куда с шофером заезжал? Надо шофера спросить.
– Теперь это просто‑таки необходимо сделать, – согласился Костенко и посмотрел на Ермашеву со своей обычной улыбкой. – Не так ли, Ирина Васильевна?
– Шофер уже вызван, Владислав Николаевич.
– А в отделении милиции его не допрашивали?
– Допрашивали. Он сказал, что отвез Проскурякова прямо из главка к высотному зданию на Котельнической. А «Ласточка» рядом с высоткой.
– Вот как? Видите, товарищ Пименов, никуда больше Проскуряков не заезжал.
Костенко ощущал, как за последние пятнадцать лет в нем остро развилось особое «качество чувствования». Он порой ощущал себя неким точным индикатором, улавливающим и безошибочно отделяющим ложь от правды. Однажды в клубе милиции выступал с психологическими опытами Вольф Мессинг. Костенко подошел к нему после сеанса, и они долго беседовали. Маленький, с седой шевелюрой, в безупречном костюме, Мессинг, держа свои пальцы в руке Костенко, говорил:
– Каждый человек может развить в себе заложенные с рождения качества телепата, угадывателя, а скорее не угадывателя, а распознавателя, надо только желать, надо поставить перед собой цель…
|
|
Первое время, когда Костенко чувствовал во время допроса, что человек ему лжет, и оперативная целесообразность не возбраняла сказать об этом, он тем не менее, опасаясь зря обидеть, молчал, из‑за этого еще больше раздражался, как и всякий, кому нагло лгут в глаза. Он ловил себя на том, что, почувствовав фальшь, в корне ломал отношение к человеку, подвергая затем сомнению даже самые правдивые показания.
И сейчас Костенко уловил в словах Пименова – таких, казалось бы, искренних и открытых – неправду, и не простую, связанную с тем, что проглядел что‑то или напутал, – многие лгут, чтобы не выглядеть смешными или жалкими, – нет, в словах Пименова была особая ложь, расчетливая и продуманная. И, поняв это, Костенко перестал задавать вопросы, решив, что Пименова надо вызвать для серьезной беседы, тщательно к ней подготовившись, ибо слишком уж многое во всем этом деле закольцовывалось на столь, казалось бы, случайно возникшем фигуранте: Кешалава – Налбандов, Налбандов – Пименов, Пименов – Проскуряков.
– Не буду вам больше мешать, – сказал Костенко, поднимаясь. – До свидания, Ирина Васильевна.
– До свидания, Владислав Николаевич.
– До свидания, – сказал Костенко, полуобернувшись к Пименову, – может статься, что мне понадобится с вами побеседовать по поводу интересующих меня вопросов.
– Пожалуйста, – с готовностью ответил Пименов, – слетаю домой, все на производстве утрясу и могу приехать, если есть необходимость.
– Я думаю, улетать сейчас вам ни к чему.
Ермашева спросила:
– Взять подписку о невыезде?
– Нет, – ответил Костенко, – зачем же… Просто попросить товарища Пименова задержаться на два‑три дня. Адрес ваш указан?
– Да, я указал: гостиница «Турист», номер девяносто четвертый, корпус пятый. Но мне бы хоть на пару дней вернуться домой, товарищи. Все‑таки я вместо двух дней и так уже неделю здесь. Мне‑то в белокаменной приятно, но ведь там фабрика работает, нерешенных вопросов, наверное, тьма.
– А зачем государственные деньги на билеты тратить? – в тон ему ответил Костенко. – Рублей семьдесят набежит, не меньше. Мы‑то ведь не оплатим, мы только преступников за казенный счет возим.
Костенко уже взялся за ручку двери, но потом, задержавшись на какой‑то миг, обернулся:
– Между прочим, мне бы вас и как квалифицированного эксперта хотелось привлечь. Вы не откажетесь помочь нам?
– Смотря какая экспертиза.
– По камням. У наших экспертов мнения расходятся.
– По камням пожалуйста, но только смотря какие. Бриллиант, изумруд – это я не понимаю, а вот сердолик, гранат, рубин – это наша продукция, в этом я могу помочь.
– Ну, спасибо. Я вам закажу пропуск. Огарева, шесть, второй подъезд.
Костенко разложил перед Пименовым две горстки камней: в одной были алмазы, которые он еще вчера попросил затребовать с московской ювелирной фабрики, а во второй – те гранаты, что Кешалава оставил в номере актрисы Тороповой.
– Вот, товарищ Пименов, – сказал Костенко, – предлагаю вам блеснуть профессиональным умением: меня интересует, что собой представляют предложенные вам на экспертизу камни, их поштучная стоимость, место изготовления и возможность их реализации через торговую сеть. На этой бумажке я написал все вопросы. Не буду вам мешать, если ко мне станут звонить, передайте, что я вернусь через полчаса.
– Одну минуточку, – остановил его Пименов, нахмурившись. – Одну минуточку, пожалуйста. Простите, я вашей фамилии не знаю.
– Костенко. Моя фамилия Костенко.
– Не надо меня здесь на полчаса оставлять, товарищ Костенко. Я вам готов сразу сказать, что в этих алмазах московской фабрики я ничего по‑настоящему не понимаю, а вот гранаты – мои. С нашей фабрики. Стоимость каждого не менее ста – ста двадцати рублей.
– Вы убеждены, что эти красивые гранаты с вашей фабрики?
– Абсолютно убежден, товарищ Костенко. Сомнений быть не может. Как они к вам попали? Я ж их централизованно, с охраной переправляю в «Ювелирторг».
– У нас тут свои хитрости есть, товарищ Пименов. Вы мне напишите, пожалуйста, ваше заключение, а потом я вернусь и объясню вам, как они попали в этот кабинет.
Еще вчера Костенко попросил Садчикова связаться с аппаратом Управления по борьбе с хищениями социалистической собственности и продумать совместно, каким образом, не привлекая излишнего внимания, поднять всю переписку между главком и Пригорской аффинажной фабрикой. По просьбе Костенко товарищи из УБХСС должны были поручить сотрудникам Пригорского районного отдела милиции организовать внезапную ревизию по линии местных органов народного контроля.
– Ну как там, дед? – спросил Костенко, заглянув к Садчикову. – Начали в главке документацию смотреть?
– Подбираются. Сейчас и я к ним подключусь, Слава.
– Знаешь, он сразу определил, что эти красные рубины…
– Г‑гранаты.
– Да, гранаты, ты прав. Он сразу же сказал, что это с его фабрики.
– Ну и что?
– Да, в общем‑то, ничего. Посмотри заодно, дед, какие там правила по хранению готовой продукции. Свяжись с московской фабрикой и предприятием на Урале. Проконсультируйся сначала с ними, а потом поспрошай, каким образом можно эти самые камни украсть в процессе производства, именно в процессе производства, чтобы нам не выпячивать отдел технического контроля.
– Х‑хитрый ты.
– Зарплату нам дают именно за это качество.
– За хитрость? Выдавливай из себя по к‑каплям р‑раба, Слава. За ум нам дают зарплату, за ум. Хитрость – чем дальше, тем б‑больше – будет не в цене. Тут х‑хитришь‑хитришь, а просчитают на ЭВМ – и сразу окажешься голеньким. Ну, я двинул.
– Жду сигналов. К двум часам я получу кое‑что из Тбилиси, от Серго Сухишвили, и пойду по второму кругу с Кешалавой.
– В прокуратуре был?
– Пока плохо. Они не дают санкции на арест. И вообщето правильно делают: из моих косвенных улик дела не склеишь – жидко.
– А к‑камни? Откуда у Кешалавы камни?
– А почему, собственно, это его камни? На показаниях одной Тороповой обвинения не построишь. Или построишь?
Когда Костенко вернулся в свой кабинет, Пименов передал ему маленькую бумажку:
– Вот.
– Нет, на такой бумаге писать не надо.
– Вы меня не поняли. Это вас просили позвонить. В клинику. Я написал заключение на большом листе. А это телефон клиники.
– Клиники?
– Да, какой‑то Ларин звонил,
– Ларин? Нет, это Ларик. Спасибо большое, это дружок мой, спасибо вам.
Недавно Костенко встретил Лазаря на стадионе – играли «Динамо» со «Спартаком». Именно тогда он сказал Ларику, что последнее время чувствует себя чертовски плохо. Усталость ломала его начиная с двух часов; огромным усилием воли он заставлял себя быть таким же, как и утром. Но иногда все же приходилось запирать дверь кабинета и ложиться на диван. Подремав полчаса, Костенко снова мог работать до девяти вечера…
– Знаешь, Ларик, – задумчиво говорил Костенко, – я стал бояться следующего дня: вдруг не смогу встать? Раньше ведь мечтал вырваться сюда, выпить с тобой пивка, заесть черствым бутербродом. А сейчас ничего не хочу, только бы завтра проснуться без боли в брюхе и без этой чертовой усталости.
– Как дома?
– Все хорошо, ты ведь Машуню знаешь, она святая…
– Ты, между прочим, тоже не дьявол. Ну‑ка, покажи язык. Желтый. Чтобы нам с тобой зря не волноваться, зайди ко мне, мы быстренько проведем обследование.
Ларик после этого трижды звонил Костенко и снова просил приехать в клинику, где он был главным врачом. Он знал, что Костенко ненавидит ходить по врачам, и обещал, что задержит его всего на час, от силы на полтора. «В муторное время живем, брат, – сказал Ларик, – сами же микробов расплодили, гарантий теперь никаких. Приезжай, не глупи, тебе еще дочку надо вырастить». Позавчера рано утром, до начала работы, Костенко заехал в клинику к Ларику. Тот провел его по всем кабинетам за сорок минут.
– Алло, Ларик, – сказал Костенко, набрав номер. – Ты что меня домогаешься? Нашел язвочку?
– Язвочку не обнаружил, а вот профессору Иванову я хочу тебя сегодня показать.
– Иванову? Он чем же занимается?
– Кровью. Твоя кровь мне не совсем нравится.
– Здесь мы с тобой не столкуемся. – Костенко улыбнулся. – Мне очень нравится моя кровь.
– Славик, слушай, это все, конечно, ерунда, но изволь ко мне сегодня приехать.
– Исключено. Как‑нибудь на той неделе.
– Слава, я прошу обязательно приехать сегодня. На полчаса. С этим делом шутить нельзя.
– Когда? В какое время?
– Начиная с трех – в любое.
– В одиннадцать можно?
– До семи я тебя жду, – сказал Ларик и положил трубку. Ему было трудно продолжать этот разговор с Костенко. Он не знал, что следует говорить другу, потому что данные анализов неопровержимо свидетельствовали о наличии в организме полковника Костенко какого‑то, – весьма возможно, злокачественного – воспалительного процесса.
– Эскулапы, – сказал Костенко, задумчиво посмотрев на телефонную трубку, из которой доносились короткие гудки. – Охраняют здоровье трудящихся. Так вот по поводу вашего вопроса, товарищ Пименов. Эти гранаты мы получили не из «Ювелирторга». Мы их изъяли у преступника.
– Ограбление магазина?
– В том‑то и дело, что ни один магазин не был ограблен. Я запрашивал «Ювелирторг» – у них сальдо с бульдо сходится, как в аптеке. Если вы убеждены, а вы, как я вижу, убеждены, что эти камни вашей фабрики, то похитить их могли только там.
«Налбандов, скотина, сучья харя. – Пименов сразу же все понял. – Он, паразит, один он, никто больше не мог украсть, контролеры б сразу мне стукнули! Ах мерзавец, ах гад! То‑то он побоялся в город вернуться, то‑то он плел ахинею! А я болван! Поверил! Раз в одном деле – значит, между собой во всем честны! Мало ему было наших иголок, так нет же, целые камни стал воровать! Это же надо! Камни воровать! Кому он их сбывать думал? Все мало, мало, твари ненасытные, тараканы, мразь!»
– Этого не может быть, товарищ Костенко.
– Может, товарищ Пименов.
– Надо срочно отправить ваших людей и проверить наши склады. Может, еще что похищено? У нас ведь и гранаты, и рубины, и аметисты. Когда эти камни были похищены?
– Совсем недавно. А что касается наших людей, – это хорошая мысль. Знаете, что мы сделаем? Я сейчас закажу разговор с вашей фабрикой. Кто вас замещает?
– Главный инженер.
– Ну и прекрасно. Я позвоню ему, а вы его попросите провести наших сотрудников вечером по фабрике, посмотреть – замки, двери, окна. Не возражаете?
– Как же я могу возражать, если сам это предлагаю?
– Ну, спасибо. Очень хорошо. Теперь, может быть, и вторую формальность закончим?
– Пожалуйста.
– Я допрошу вас об инструкции по хранению ценностей и о возможности хищений. Согласны?
– Конечно, о чем разговор! Сейчас посидим вместе, помаракуем, как это могло произойти. Только, ей‑богу, не верится мне, честное благородное. Как гром среди ясного неба. Надо же, все одно к одному, одно к одному…
– Значит, так… Вопрос первый. – Костенко снова улыбнулся и пощупал пальцем то место под нижним правым ребром, где снова появилась боль. – Кто из сотрудников фабрики имел доступ к хранилищу готовой продукции?
– Директор. То есть я. Всегда, в любое, как говорится, время дня.
«Ох, не нравится мне этот змей, – думал Пименов, наблюдая за тем, как Костенко записывал его ответ. – Мягко стелет, бес, не пришлось бы спать на нарах от такой подстилки. Он еще вчера смекнул, что и я все вижу, поэтому меня от девочки увел».
– Еще кто?
– Главный инженер.
– Так. Еще?
– Мой заместитель, начальник ОТК и начальник охраны. Вот, собственно, и все.
«Там, в Пригорске, он не подкопается. Там у меня все чисто. А Налбандова надо прятать. Эта сволочь меня под монастырь подведет. Надо будет его выводить – только осторожно – под виновного. Он и есть виновный, его и надо отдавать. Так или иначе, не полный же он осел, уговор был: все берет на себя, я потом его вытащу. Надо будет сразу же, как прилечу, идти к нему в горы. Сразу же. Пусть отвечает за эти камни. Господи святый, а если к ним не только камни, но и весь товар попал?! Если Налбандов держал эти проклятые гранаты вместе с нашими левыми иголками?!»
– Каждый из поименованных вами сотрудников мог входить в хранилище один или же в сопровождении начальника охраны?
– Конечно, один. Зачем же людей унижать недоверием?
– Тоже разумно.
«Карточку Налбандова они могли показывать нам, потому что он чужой паспорт оставил. Говорил же я ему, идиоту, оставь на крайний случай, не трогай документ, береги, пригодится, если надо будет уходить в бега. Но что же этот змей не спрашивает именно про Налбандова? Темнит? Значит, у него есть что‑то в запасе для удара?»
– Я слушаю вас, – прервал задумчивое молчание Пименова Костенко. – Вы еще что‑то хотите сказать мне?
– У нас построено все на принципе: доверяй, но проверяй, – продолжал Пименов. – Сигналов‑то за восемь лет не было. Ни одного ведь не было сигнала, товарищ Костенко. Всегда переходящее знамя держали и по плану, понимаете, всегда впереди.
– Значит, никто, кроме поименованных вами сотрудников, не имел права входить в складское помещение?
– Никто.
– Может быть, вы не замечали каких‑нибудь незначительных нарушений правил по хранению продукции? К сожалению, у нас бывает. Занят, к примеру, главный инженер, попросит секретаршу пойти на склад. Такого не было?
– Что вы! Упаси господь! У нас за этим смотрят очень строго!
– А во время промежуточного периода? Когда камень‑минерал только поступил в обработку? Цех‑то у вас, видимо, большой?
Пименов снисходительно улыбнулся – он точно сыграл эту снисходительную улыбку, подставляясь Костенко:
– Сорок камней‑минералов запускаем – сорок принимаем на контроле, товарищ Костенко. Да и потом, рабочий класс у меня замечательный, чудо что за люди. Нет, это я отметаю начисто. Рабочий человек – он и есть рабочий человек.
– Значит, если наши люди установят, что на территорию завода не проникали бандиты, у нас останется полный список возможных расхитителей, не так ли?
– Именно так. Но только я за каждого из моих людей могу подписку дать.
– Вы думаете, что на территорию фабрики залезали злоумышленники?
– Да. Скорее всего.
– Как часто начальник охраны проверяет надежность запоров, окон, дверей? Проверяются ли чердаки, полы?
– Все по инструкции, товарищ Костенко, все по инструкции… Что там проверяют, я уж точно не помню, но то, что положено, обязательно проверяют.
– Вам начальник охраны ни разу ни о чем не сигнализировал? Не просил введения дополнительных постов, улучшения систем надзора?
– Нет. У нас все восемь лет надежно было.
– Значит, вы утверждаете, что, кроме главного инженера, заместителя директора, начальника ОТК и начальника охраны, в складские помещения никто не входил?
– Никто.
«Что ж он про Налбандова‑то до сих пор не спрашивает? Карточку ведь приносили не зря на опознание».
– Вы понимаете, что я должен проверить поименованных вами людей?
– Понимаю. Только вы еще одного человека упустили.
– Я перечислил всех, кого вы назвали.
– Нет, товарищ Костенко. Вы забыли меня. Вы обязаны меня первым проверить.
– Да? Ну что ж. Только, надеюсь, этот наш разговор останется между нами?
– Я готов дать подписку о неразглашении.
– А разве есть такая подписка? – спросил Костенко, поднимаясь. – Ладно. Не буду вас больше задерживать. Пожалуйста, еще денька два пострадайте в столице, ладно?
– Без ножа вы меня режете, товарищ Костенко.
– Ну, так не бывает, – ответил Костенко, подписывая пропуск. – Вы в коридоре подождите, когда дадут Пригорск, я вас сразу приглашу, хорошо? Вы дадите указания заместителю или главному инженеру по поводу наших людей.
ВСЕ‑ТАКИ ПЛОХО ОБМАНЫВАТЬ СВОИХ
«Здесь загнешься от холода, в колонии – от работы. Какая разница – где? И жрать нечего. Что же он не идет, что ж он меня тут на смерть обрекает?» Налбандов подтянул колени к животу. За эти четыре дня он исхудал, и теперь его колени, если нагнуть голову, легко касались подбородка. Первые два дня, что он жил здесь, согреваться приходилось только днем, осторожно выползая из охотничьего шалашика на солнце. У него тогда еще оставался батон, вязка сушек и пачка сахара. Теперь все это кончилось, а вчера ночью ударил первый заморозок. Горы сделались белыми, вокруг то и дело что‑то потрескивало, будто кто подкрадывался к шалашу, и поэтому Налбандов не сомкнул глаз, сжимая в руках ружье, заряженное картечью. «Если он сегодня не придет, надо ночью спускаться в город. А где я ночью еды достану? Ему позвоню, пусть вынесет, кому ж мне еще звонить? Он меня в это дело втравил, пусть он теперь и придумывает, как вылезать. Он во всем виноват, я работал спокойно, всем честно в глаза смотрел».
Налбандов спрятал голову под бурку и начал дуть на заледеневшие пальцы. В детстве, когда они с братом уезжали на лето к бабушке в деревню, там в холодные ночи точно так же прятались с головой под бурку и долго, до звона в ушах дули, пока им становилось тепло.
Налбандов вспомнил брата. Степан сейчас заканчивал в Ленинграде аспирантуру в консерватории. Он три раза ездил за границу и в Бельгии занял третье место. Полгода назад ему присвоили звание заслуженного артиста.
«Чего ж мне на Пименова сваливать? – вздохнув, подумал Налбандов, чувствуя, что ему становится еще холоднее и в глазах загораются быстрые черно‑зеленые точки из‑за того, что он очень сильно дул на пальцы и на грудь. – Сам виноват. Мог бы не согласиться, и все. Да еще заявить в народный контроль – какие мне предложения передовой директор вносит. Нечего на Пименова валить! Он еще не знает про камни. Я во всем виноват, один я. Посмотрел, как Степка живет, и мне так захотелось: чтоб и машина, и пять костюмов, и туфли на каучуке, и рубашки из полотна, и чтоб завтракать в ресторане – ужинать там и дурак может, нет, именно позавтракать – без коньяку и водки, а чтоб «тостик, пожалуйста, омлет с сыром и кофе», и чтоб официант не задавал глупого вопроса: «С молочком?» – а чтобы знал клиента, как они Степу знают, и чтоб нес медную маленькую кофейницу, и чтобы иностранцы разные оглядывались и просили официанта принести такой же кофе, а тот чтобы отвечал: «Это специально для. заслуженного артиста Налбандова». Степик – заслуженный. А кто я? За что мне жить так, как он? Это все только учат нас – равенство, равенство. Какое ж это равенство, если одним все открыто, а другие должны таиться, чтобы хоть чего‑то достичь, а добившись, снова таиться, чтобы не начали копать, откуда взял, почему столько денег тратит. Если б нас учили с детства: «Он умней и способней, ему и жить по его уму!» Снова я отговорки ищу. – Налбандов вздохнул. – Теперь вот уже и школа виновата. Не возьми я камни – все было бы поправимо, Пименов сам говорил: «Надо обождать. Если фабрику трясти не будут, значит, наши иголки у ферта, а не в органах. Он попадется, обязательно попадется, он ведь бандит, но это будет позже, мы все успеем в нашем производстве перестроить, мы на другой товар переключимся, с этого мы и так хорошо получили. Мне друзья в Москве подскажут, на что переключиться, мы торопиться с тобой не будем, дружок, мы своего достигнем, только без суеты, спокойно. На иголках нас не возьмешь, мы там со всех сторон закрыты». А если Виктор попадется с камнями? Не сможет ведь он им объяснить, что эти камни спасены мною из брака. Как он им это объяснит, если попадется? Я просиживал по две смены, спасая раздробленные камни! Я придумал новые грани, я новый рисунок и новую форму создавал. Я! Никто ведь до меня в мире не смог осколок наново превратить в драгоценный камень! Я это придумал! Другой бы директор мне за это сто тысяч отвалил! А я и сказать‑то про это не мог, мне «Волга» была нужна. Ах, Витя, Витя, доберусь я до тебя, дай только отсюда вылезти! Я найду тебя, мерзавец, я всех ваших выпускников обойду, а твою фамилию выясню, и тогда плохо тебе будет, смерть в твои глаза посмотрит, если добром не отдашь мой товар. Сразу надо было в Тбилиси лететь, нечего было Пименова слушать, он старый, он всегда страхуется по сто раз, я бы там нашел этого Витеньку, красавчика, мерзавца!»
Налбандов отбросил бурку, поднялся, вышел из шалаша. Вокруг в лунной ночи все было белым, рельефным и трескучим. Он начал прыгать на месте, потом побегал вокруг шалаша, но согреться не мог.
Налбандов вспоминал, как потемнело лицо Пименова, когда он признался директору, что взял номер в «Украине» по паспорту Урушадзе. Он никогда, не видел у Пименова такого лица – за все пять лет, что проработал на фабрике.
«Зачем же ты эдак, сынок? – спросил тогда Пименов после долгой‑долгой паузы. – Я ведь тебе говорил, что тот паспорт беречь надо на самый крайний случай. Баба, что ль? Или решил погулять?»
Налбандов сказал, что познакомился с женщиной, «красавица женщина, блондинка с голубыми глазами, товару в ней через край, не тащить же ее в «Турист», в трехкоечный номер! На один день взял «люкс», а тут встретил этого гада, он же мне точно пообещал «Волгу», при мне из автомата звонил Григорию Васильевичу, просил зайти ко мне в «Украину», чтобы обо всем договориться. «Ему тысячу приготовь, – сказал Виктор, – и еще надо будет тысячу передать директору магазина. Пойдем куда‑нибудь, надо написать заявление, чтобы тебе позволили купить именно мою машину. Или ладно, у тебя напишем, только возьми лучше коньяку в магазине, зачем переплачивать ресторанную цену?» Вот и переплатил. После третьей рюмки отключился. Как же он мне всыпал снотворное, изверг? Ведь я сам купил коньяк. Точно, в его бутылке эта гадость уже заранее была. То‑то я обратил внимание, что та бутылка, которую он достал из своего портфеля, была без фабричной пробки. Он еще объяснил, что это прямо с завода, десятилетней выдержки. Наверное, он себе наливал из моей бутылки, а мне – из своей. Точно, он ведь просил меня воды похолодней принести. Я в ванную ушел, а он в это время налил мне отравленного коньяка, мерзавец! А еще кричат: «Милиция, милиция, советская милиция!»
Налбандов даже споткнулся, когда осознал до конца то, о чем он только сейчас говорил себе. Он тихо засмеялся: «Вор у вора украл…» Он даже сел на землю – от смеха. Он боялся громко смеяться в этом пустом, трескучем, громадном лесу.
«Будь я проклят. – Он вздохнул, почувствовав, что начал согреваться. – Будь я трижды проклят. Сам во всем виноват. Как Степику в глаза посмотрю, если будет суд и меня в зал введут конвоиры – бритого наголо, без галстука и без ремня?! Как я посмотрю ему в глаза? Как я объясню ему, что не корысть руководила мною, а желание во всем быть, как он; чтобы не позорить его своим запыленным, засаленным, старым костюмом и крикливо‑цветастыми носками, чтобы он не говорил друзьям: «Познакомьтесь, это Павел», – а чтобы ему было приятно представлять своим товарищам, тоже артистам и балеринам, старшего брата, видного горного инженера, «который вот на своей «Волге» завез меня позавтракать», и вообще чтобы одиннадцать месяцев унылого прозябания в Пригорске можно было компенсировать хотя бы месяцем раздольной жизни возле тебя, мой талантливый и любимый младший брат Степик. Никак я ему этого не объясню. Лучше умереть, чем доставить Степику такое горе. Если меня арестуют, его жизнь тоже будет сломана. Нет, такое не имеет права быть. Я, мерзавец, захотел того, что мне богом не отпущено, а Степику за что страдать? За то, что его брат дурак? Пусть меня Пименов куда‑нибудь в геологическую партию устроит года на три, надо скрыться, время все спишет. А если не спишет? – возразил он себе. – Тогда как? На все пойду, до конца дойду, любое дело сделаю, только б не тюрьма. Не за себя ведь боюсь, да и кто за себя в наш век боится? За детей боятся, за любимую, за родителей. А у нас во всем мире никого нет: только Степик и я. На все пойду, на все», – повторил он и снова начал бегать по лугу, чтобы согреться как следует. Трава была схвачена заморозком и казалась сейчас декорацией из детской сказки, которую они со Степиком смотрели в ТЮЗе много лет назад – так давно это было, что и вспоминать нельзя: дышать тяжело, и слезы закипают.