наконец свернулся клубком на своем месте у меня под кроватью, я откопал в
шкафчике запасное одеяло и накрыл его с головой - только самый кончик носа
оставил снаружи, и он вздохнул, дрыгнул ногами и протяжно застонал от
полноты чувств. А я подумал, что очередной мой якобы бесспорный вывод
перечеркнуло новое умозаключение. Ночью Плохие земли превратились в земли
Добрые. Вот так-то. А чем это объяснить - я и сам не знаю.
На следующем этапе моего путешествия у меня завязался роман. Я влюбился
в Монтану. Другие штаты я уважаю, восхищаюсь ими, признаю их достоинства и
даже чувствую привязанность к некоторым из них, но Монтану я люблю, а
влюбленному бывает трудно разобраться в своих эмоциях. В те времена, когда я
млел от восторга, купаясь в голубом мареве, которое излучала Владычица Души
Моей, отец однажды поинтересовался, чем она меня пленила, и мне показалось,
что он просто не в своем уме, если сам этого не видит. Теперь-то я, конечно,
знаю, что волосы у той девчонки были мышиного цвета, нос конопатый, коленки
в болячках, голос, как у летучей мыши, а нежности в душе не больше, чем у
варана. Но в те дни она озаряла светом и меня и все вокруг. Монтана - это
мощный всплеск величия. Она грандиозна, но не подавляет. Земля ее щедра на
травы и краски. А горы! Вот такие я бы и сотворил, если б среди прочих дел
мне пришлось заняться и горами. На мой взгляд, Монтана - это почти то же
самое, что Техас в воображении маленького мальчика, который наслушался
рассказов о нем от техасцев. Здесь я впервые услышал областной говор, не
испытавший на себе влияния телевизора, - говор медлительный, полный теплых
интонаций. Мне казалось, что лихорадочной суеты Америки в Монтане нет.
|
|
Здесь, по-моему, не страшатся призраков - я имею в виду тех, что преследуют
воображение членов общества Джона Бэрча <Одна из наиболее реакционных
организаций США, ставящая своей целью борьбу с коммунизмом.>. Спокойствие
этих гор и зеленых предгорий передалось и людям. Когда я проезжал через этот
штат, начался охотничий сезон. У охотников, с которыми мне приходилось
говорить, совсем не чувствовалось тяги к смертоубийству ради смертоубийства,
они просто шли пострелять чего-нибудь съестного. Может быть, и тут во мне
говорит любовь, но, на мой взгляд, города Монтаны - это не потревоженные
ульи, а места, предназначенные для жизни. У обитателей их хватает времени на
то, чтобы, оторвавшись от своих деловых забот, отдать дань уходящему
искусству добрососедских отношений.
Я поймал себя на том, что проезжаю через здешние города без всякой
спешки и вовсе не стараюсь поскорее оставить их позади. Я даже задерживался
то в одном, то в другом под тем предлогом, что надо сделать кое-какие
покупки. В Биллингсе я купил шляпу, в Ливингстоне - куртку, в Бьютте -
винтовку, по сути дела ненужную мне - "ремингтон" со скользящим затвором,
подержанный, но в прекрасном состоянии. Нашелся и оптический прицел, без
которого уже невозможно было обойтись, и его поставили в моем присутствии, а
я, пока ждал, перезнакомился и с продавцами и с покупателями, которые туда
заходили. Винтовку мы зажали в тиски, затвор из нее вынули и выверили
нулевую установку по дымовой трубе за три квартала от магазина. Когда я
потом стрелял из этой винтовки, менять установку прицела не понадобилось. На
|
|
покупку у меня ушло почти все утро, главным образом потому, что очень уж не
хотелось уезжать из Бьютта. Но любовь, как убеждаешься всякий раз,
косноязычна. Монтана меня околдовала. Монтана - это величавость и теплота.
Если б у нее было морское побережье или если бы я мог жить вдали от моря, я
бы немедленно туда переехал и подал бы прошение о разрешении на поселение
там. Из всех штатов этот самый мне дорогой и самый любимый.
У Кастера мы сделали крюк в сторону, чтобы засвидетельствовать свое
почтение генералу Кастеру и Сидящему Быку на поле битвы у Литл-Биг-Хорна
<Место, где в 1876 году вождь индейского племени сиу Сидящий Бык нанес
поражение американскому генералу Кастеру. После одержанной победы индейцы
подверглись еще большему преследованию и разгрому, а остатки их были загнаны
в резервации.>. Вряд ли найдется хоть один американец, у которого не
сохранилась бы в памяти картина Фредерика Ремингтона, где изображен
последний оборонительный бой Седьмого кавалерийского полка. Я обнажил
голову, отдавая дань мужеству этих людей, а Чарли почтил их по-своему, но
тоже с большим уважением.
Вся восточная часть Монтаны и западная обеих Дакот запечатлелись в
наших воспоминаниях как страна индейцев, и воспоминания эти не столь уж
давние. Несколько лет назад по соседству со мной жил Чарльз Эрскин Скотт
Вуд, автор "Бесед на Небесах". Я знал его уже дряхлым стариком, но в
молодости, сразу после окончания военной академии, он был прикомандирован в
чине лейтенанта к генералу Майлзу и участвовал в сражениях против индейского
|
|
вождя Джозефа. Он очень хорошо помнил эту кампанию, и она оставила у него
очень грустную память по себе. Он говорил, что отступление Джозефа - одно из
самых славных в истории. Вождь Джозеф уводил племя нез персе с женщинами,
детьми, с собаками и всем домашним скарбом за тысячу миль под ожесточенным
обстрелом, пытаясь пробраться в Канаду. Каждый шаг давался им с боем, а силы
в этом бою были несоизмеримые. Кончилось тем, что кавалерийские части под
командованием генерала Майлза окружили отступающих и большую часть
уничтожили. По словам Вуда, это был самый тяжкий долг, который ему пришлось
выполнить, и у него навсегда сохранилось уважение к боевому духу индейцев
племени нез персе.
- Если бы они были одни, без семей, мы бы их не догнали, - рассказывал
он. - А при равных силах и равном вооружении нам с ними никогда бы не
справиться. Это были люди, - говорил он. - Настоящие люди.
Должен признаться, что мое отношение к национальным паркам страдает
некоторой небрежностью. Во многих я вовсе не бывал. Может быть, потому, что
обычно они заключают в своих пределах только уникальное, сногсшибательное,
поражающее глаз - самый большой водопад, самое глубокое ущелье, самый
высокий утес, самое грандиозное произведение человека или природы. По-моему,
хорошая фотография Брэди интереснее монументальных скульптур Маунт-Рашмора.
Мы же почему-то прославляем в заповедниках всякие курьєзы и уродства нашей
страны и нашей цивилизации. По Йеллоустонскому национальному парку можно
судить об Америке не больше, чем по Стране Диснея <Созданный популярным
американским художником-мультипликатором Уолтом Диснеем парк "Диснейленд"
демонстрирует ряд сказочных и псевдоисторических аттракционов.>.
Такова моя точка зрения на этот вопрос, и я сам не знаю, что меня
заставило пересечь границу Вайоминга и круто свернуть на юг к Йеллоустону.
Скорее всего, страх перед ближними моими. Мне слышались их голоса: "Ка-ак!
Вы были недалеко от Йеллоустона и не заехали туда? Безумец!" А может быть,
виной тому свойственное нам, американцам, отношение к путешествиям? У нас
разъезжают туда-сюда не столько ради желания повидать мир, сколько для того,
чтобы потом рассказывать о своих поездках. Но каковы бы ни были причины,
приведшие меня в Йеллоустон, я не жалею об этом, ибо иначе мне никогда бы не
узнать о Чарли того, что я знаю о нем теперь.
Приятный молодой человек - служитель Национального парка отметил меня
при въезде, а потом сказал:
- А как с собакой? Разрешается, только если на поводке.
- Почему? - спросил я.
- А медведи-то!
- Сэр! - сказал я. - Это пес единственный в своем роде. Зубы и клыки
ему без всякой надобности. Он уважает право кошек быть кошками, хотя и не
питает к ним особой симпатии. Ему проще свернуть с дороги, чем потревожить
какую-нибудь суровую гусеницу. Больше всего на свете он боится, как бы ему
не показали кролика и не предложили погнаться за ним. Мой Чарли - мирная,
тишайшая собака. Самая большая опасность, которая грозит вашим медведям, это
щелчок по их самолюбию, потому что Чарли не уделит им ни малейшего внимания.
Молодой человек рассмеялся.
- За медведей я не очень беспокоюсь, - сказал он. - Но они у нас
почему-то проявляют нетерпимость к собакам. Какой-нибудь один может выразить
вашему Чарли свою антипатию таким образом: размахнется - бац! - и нет
собачки.
- Я запру его в кузове, сэр. Верьте моему слову, Чарли воды не замутит
в медвежьем царстве, и я, как старый их поклонник, за себя тоже ручаюсь.
- Мое дело предупредить, - сказал он. - У вашей собаки намерения,
наверно, самые лучшие, я в этом не сомневаюсь. Но у наших медведей они,
наоборот, наихудшие. Не оставляйте на виду ничего съестного. Они не только
воруют, но и весьма критически относятся к тем, кто берется исправлять их
дурные наклонности. Короче говоря, не полагайтесь на умильное выражение этих
мордашек, не то солоно придется. И не пускайте собаку бегать на воле.
Медведи уговоров не слушают.
Мы въехали в эту волшебную страну, где владычествует спятившая с ума
природа, а что касается дальнейшего, то вам придется принять мои слова на
веру. Подтвердить их я смог бы, только раздобыв какого-нибудь медведя.
Не проехали мы от ворот и мили, как я увидел недалеко от дороги
медведя, который заковылял наперерез Росинанту, точно собираясь задержать
меня силой оружия. И в эту секунду Чарли будто подменили. Он взвизгнул от
ярости. Губы у него вздернулись кверху, обнажив свирепые клыки, которые не
так-то легко справляются с собачьей галетой. Он истошным голосом выкрикивал
оскорбления по адресу медведя, услышав каковые тот взвился на дыбы и
показался мне выше Росинанта. Я что было силы стал крутить ручки, поднимая
стекла в кабине, потом быстро свернул влево, чуть не задев зверюгу, и
припустил наутек, в то время как Чарли бесновался и буйствовал рядом со
мной, расписывая во всех подробностях, что бы он сделал с этим медведем,
если бы тот попался ему. Я просто в себя не мог прийти от удивления.
Насколько мне было известно, Чарли медведей отроду не видел и всю свою жизнь
проявлял величайшую терпимость ко всему живому. Помимо этого, Чарли - трус,
закоренелый трус, ухитрившийся даже выработать особую технику сокрытия своей
трусости. Но сейчас все его поведение говорило о том, что ему не терпится
выскочить из машины и уложить на месте зверя, вес которого относился к его
весу как тысяча к одному. Понять это трудно.
Немного дальше на нашем пути появились еще два медведя, и это дало
двойной эффект. Чарли превратился в буйно помешанного. Он прыгал по мне, он
сыпал ругательствами и выл, верещал и взвизгивал. Я и не подозревал, что моя
собака умеет верещать. Где его этому научили? В медведях теперь недостатка
не было, и дорога превратилась в кошмар. Впервые в жизни разумные доводы не
действовали на Чарли, не подействовала и оплеуха. В кабине рядом со мной
метался первобытный убийца, жаждущий крови своего врага, а до сих пор врагов
у Чарли не было. На безмедвежьем отрезке дороги я отворил дверцу кабины,
выволок Чарли за ошейник и запер его в кузове Росинанта. Но легче от этого
не стало. Когда мы поравнялись с новыми медведями, он вскочил на стол и,
пытаясь добраться до них, начал скрести когтями по оконному стеклу. Мне был
слышен грохот консервных банок, которые он сшибал в припадке безумия.
Медведи просто-напросто выпустили на волю мистера Хайда, затаившегося в моей
благородной, как доктор Джекил, собаке <Персонажи "Странной истории доктора
Джекила и мистерл Хайда" английского писателя XIX века Роберта Льюиса
Стивенсона.>. Чем это объяснить? Может быть, это явление атавизма память о
тех временах, когда в нем сидел волк? Я хорошо знаю своего Чарли. Время от
времени с ним случается, что он пробует взять нас на пушку, но его
притворство обычно бывает шито белыми нитками. А тут, клянусь, тут
притворства не было. Я не сомневаюсь, что если бы Чарли выпустить, он
схватился бы с каждым медведем, которые попадались нам навстречу, и нашел бы
в этих схватках победу или смерть.
Нервы мои не выдержали такого страшного зрелища будто ваш старый и
всегда такой спокойной Друг сошел с ума у вас на глазах. Никакие чудеса
природы - ни суровые скалы и низвергающиеся водопады, ни горячие источники
не могли завладеть моим вниманием, пока в Росинанте у меня творился ад
кромешный. После пятой встречи с медведями я сдал позиции, развернулся на
дороге и поехал вспять. Если бы мы заночевали в парке и медведей привлекли
бы запахи моего ужина, не знаю, чем бы все это кончилось.
Парковый служитель отметил меня на выезде.
- Что-то вы быстро. А где собака?
- Заперта в кузове. Я приношу вам свои извинения. Этот пес - убийца до
мозга костей, а я этого и знать не знал. До сей поры инстинкты пробуждались
в нем только при виде недожаренного бифштекса, и то самую малость.
- Да-а! - сказал сторож. - С ними это случается. Потому я вас и
предупреждал. Охотничьи собаки - те правильно расценивают шансы, а я видел
однажды, как от шпица только легкий дымок остался. Медведь, знаете ли, если
он в форме, так подкинет собаку, точно свечку даст в теннисе.
Я быстро ехал той же дорогой, не решаясь сделать остановку, потому что
меня преследовал страх, как бы не встретиться здесь с другими медведями -
вольными, не из государственной коллекции. Ту ночь мы провели в уютном
мотеле недалеко от Ливингстона. Пообедал я в ресторане, а потом сел в
удобное кресло, налил виски в стакан, только что вымытые босые ноги поставил
на ковер с красными розами и приступил к осмотру Чарли. Вид у него был
какой-то ошалелый, взгляд отсутствующий - чувствовалось, что он опустошен
полностью, за счет сильных переживаний, конечно. Его можно было сравнить с
пьяницей после длительного, тяжелого запоя - какой-то поникший, вялый,
измочаленный. Он не притронулся кеде, отказался от вечерней прогулки и,
когда мы вошли в номер, рухнул на пол и заснул. Ночью меня разбудило
поскуливанье, тявканье, я зажег свет и увидел, что он дрыгает ногами, как на
бегу, дергается всем телом - а глаза широко открыты. Наверно, ему что-то
примедведилось. Я растолкал его, дал напиться. На этот раз он заснул и
проспал до. утра, не шелохнувшись. Утром вид у него был все еще усталый. А
мы почему-то считаем, будто мысли и ощущения животных - это нечто совсем
простое.
В детстве, когда я слышал или читал о Великом перевале, меня буквально
потрясало величественное звучание этих слов, настолько точно оно
соответствовало моему представлению о гранитном становом хребте континента.
Мне рисовались бастионы, вздымающиеся под облака, нечто вроде Великой
Китайской стены, созданной самой природой. Скалистые горы - это нечто такое
большое, протяженное, значительное, что им нет нужды бить на эффект. В
Монтане, куда я вернулся, подъем идет постепенно, и если б не яркая табличка
у шоссе, мне бы нипочем не догадаться, что вот это и есть то самое место.
Перевал оказался совсем не так высок. Я уже проехал его, но, увидев
табличку, остановился, дал задний ход, вышел из машины и стал над этим
каменистым выступом, широко расставив ноги. И когда я стоял так, лицом к
югу, меня вдруг осенила странная мысль, что дождинки, падающие на мой правый
сапог, попадут в Тихий океан, а те, что на левый, преодолеют бессчетное
количество миль и в конце концов доберутся до Атлантики. Место это было не
столь уж внушительно, чтобы служить основой для такого потрясающего
умозаключения.
Очутившись среди этих высокогорных хребтов, невозможно не вспомнить
первых людей, которые переваливали через них - путешественников-французов,
членов экспедиции Льюиса и Кларка. В самолете мы покрываем это пространство
за пять часов, в машине, если ехать быстро, - за неделю, а с прохладцей, вот
как я, - за месяц-полтора. Но Льюис и Кларк вышли со своей партией из
Сент-Луиса в 1804 году, а вернулись туда в 1806. И тем из нас, кто склонен
гордиться своим мужеством, не мешает вспомнить, что за два с половиной года,
понадобившиеся этим людям, чтобы пройти по диким, неисследованным местам до
берегов Тихого океана и обратно, только один человек у них умер и один
сбежал. А мы расклеиваемся, если нам не доставят молоко вовремя, и чуть ли
не умираем от разрыва сердца, стоит лифтерам объявить забастовку. Какие
мысли рождались у этих людей, когда перед ними развертывался совершенно иной
мир? Или они проникали в него так медленно, что сила впечатления терялась?
Неужели масштабы открытия не поражали их самих? Трудно в это поверить! Во
всяком случае, отчет об экспедиции, представленный ими правительству, -
документ волнующий, и написан он людьми взволнованными. Они не растерялись.
Они сумели разобраться в том, что нашли.
Я пересекал торчащий вверх палец штата Айдахо и ехал в горах, среди
отвесных скал, поросших соснами и засыпанных глубокими наносами снега.
Приемник мой замолчал - вышел из строя, как мне сначала показалось, но потом
я понял, что высокие горные кряжи преграждают путь радиоволнам. Пошел снег,
вернее, снежок, веселый, легкий, - счастье не оставляло меня. Воздух по эту
сторону Великого перевала был мягче, и мне припомнилось, будто я читал
где-то, что воздушные волны, нагретые Куросио, проникают далеко в глубь
континента. Подлесок здесь стоял густой и ярко-зеленый, и со всех сторон
слышался шум воды. Дороги были безлюдные, только изредка встречались
компании охотников в красных кепи и "желтых куртках, иной раз с лосем или
оленем, распластанным на крыше машины. Хоть и не часто, но попадались и
горные хижины, врезанные в крутые склоны.
Мне приходилось то и дело останавливаться из-за Чарли. Мой Чарли
испытывал все увеличивающиеся трудности при опорожнении мочевого пузыря,
излагая же этот печальный факт попросту, он не мог делать пили. Иногда это
сопровождалось болями, а уж о смущении и говорить нечего. Вы только
представьте себе эту собаку - ее elan <Здесь: аристократичность (франц.).>,
ее безукоризненные манеры, bon ton <Хороший тон (франц.).>, наконец,
свойственное ей благородство осанки. Он страдал не только физически, но и
морально. Я останавливал машину и пускал его погулять, а сам из сострадания
поворачивался к нему спиной. У него уходило на это очень много времени.
Случись такая вещь с человеческим существом мужского пола, я заподозрил бы
тут простатит. Чарли - пожилой господин французских кровей. Французы
признаются только в двух недугах - вот в этом и в заболевании печени.
Итак, поджидая Чарли и делая вид, будто меня интересуют цветочки и
ручейки, я обдумывал свое путешествие и старался создать из него нечто
целое, а не просто ряд отдельных дорожных эпизодов. Посмотрим, не было ли с
моей стороны каких-нибудь ошибок? Так ли все идет, как было задумано? Перед
отъездом многие мои друзья поучали, натаскивали, наставляли и нашпиговывали
меня, кто как мог. Один из них был известный, в высшей степени уважаемый
публицист. Ему пришлось сопровождать кандидатов в президенты в их разъездах
по Америке, и когда я с ним встретился вскоре после этого, настроение у него
было неважное, ибо он любит свою страну и, любя ее, чувствует, что в ней
что-то неладно. Добавлю еще: человек этот абсолютно честный.
Он говорил мне с горечью:
- Если вам попадется во время вашего путешествия какой-нибудь смельчак,
засеките это место. Я съезжу туда познакомиться с ним. Мне что-то ничего,
кроме трусости и приспособленчества, не встречалось. Когда-то нашу страну
населяли гиганты. Куда они подевались? Нельзя же защищать нацию силами
директоров акционерных обществ. Тут нужны мужи доблести. Где они?
- Где-нибудь, наверно, есть, - сказал я.
- Ну так попытайтесь откопать их парочку-другую. В них теперь большая
нужда. Клянусь вам, у меня создалось такое впечатление, будто в нашей стране
мужество есть только у негров. И заметьте, пожалуйста, - продолжал он, - я
не собираюсь отказывать им в праве на героизм, но нельзя же, черт побери,
чтобы они захватили монополию на него в свои руки! Отыщите мне десять
полноценных американцев-белых, которые не боятся иметь собственные
убеждения, идеи или взгляды, идущие вразрез с общепринятыми, и тогда я
успокоюсь: костяк постоянной армии у нас есть.
То, что его явно тревожило это обстоятельство, произвело на меня
сильное впечатление, и в дороге я все присматривался к людям, вслушивался в
разговоры. И действительно, не часто при мне кто-нибудь отстаивал свои
убеждения. Я видел только две настоящие драки, когда кулаками совали
вдохновенно, но неумело, и обе они были из-за женщин.
Чарли вернулся с извинениями, что на это потребуется еще некоторое
время. Я бы с радостью помог ему, но он предпочел остаться один. И тогда я
стал вспоминать дальнейший разговор с моим другом.
- Было у нас раньше нечто, было некое достояние, которым мы очень
дорожили. Называлось это Народ. Выясните, куда он подевался. Я не о тех,
рекламных - открытый взгляд, зубы, как жемчуг, шевелюра - восторг, не о тех,
кто лопни, а чтобы машина новейшей модели, и не о тех, кому успех достается
ценой инфаркта. Может быть, Народа с большой буквы и не существует, но если
он есть, то о нем и говорила Декларация независимости, о нем и говорил
Авраам. Линкольн. Впрочем, если порыться в памяти, так людей из Народа я
знавал - правда, не очень много. Но ведь было бы глупее глупого, когда бы в
конституции говорилось о молодом человеке, жизнь которого вертится вокруг
секса, спорта и спиртного.
Помню, я возразил ему:
- Может быть, под словом "Народ" всегда подразумеваются те, кто жил за
поколение до нас?
Чарли вернулся какой-то одеревенелый. В Росинанта его пришлось
подсаживать. Мы двинулись дальше в горы. Легкий, сухой снежок сеял на
дорогу, точно белая пыль; вечер, как мне показалось, наступал в этих местах
быстрее. Я остановился на заправку у небольшой группы домишек сборной
конструкции, похожих на квадратные ящики, каждый с крылечком, с одной дверью
и одним окном, но без малейшего намека на палисадник или песчаные дорожки.
Маленькая лавочка позади бензоколонок (она же мастерская и закусочная) была
самая невзрачная из всех, какие мне только приходилось видеть. Стандартные
голубые плакаты на стене - все в мушиных автографах, скопившихся не за одно
лето. "Такими пирогами утрем нос старенькой маме". "Мы не заглядываем вам в
рот, а вы не заглядывайте к нам на кухню". "Без отпечатков пальцев
банковские чеки недействительны". Шуточки солидной давности. Здесь еду в
целлофан вряд ли укутывают.
К бензоколонке никто не явился, и я заглянул в закусочную. В задней
комнате - там, вероятно, была кухня - шла ссора. Низкий мужской голос и
тенорок перебивали один другой. Я крикнул: "Есть кто дома?" - и голоса
смолкли. В дверях появился здоровенный дядя с сердитой, еще не остывшей от
перепалки физиономией.
- Что вам?
- Заправиться. А если есть свободный домик, я бы заночевал.
- Выбирайте любой. Тут ни души нет.
- Помыться можно?
- Принесу ведро горячей воды. Зимой цена за сутки два доллара.
- Хорошо. А поесть дадите?
- Ветчина с фасолью, мороженое.
- Ладно. Я с собакой.
- Дело ваше. Домики не заперты. Выбирайте любой. Если что понадобится -
крикнете.
Те, кто обставлял эти домики, не пожалели трудов, чтобы сделать их как
можно безобразнее и лишить всякого уюта. Матрас на кровати был комкастый,
стены грязножелтые, занавески замызганные, как нижняя юбка у неряхи. В
непроветренной комнате стоял смешанный запах мышей и сырости, плесени и
застарелой, залежавшейся пыли, но простыни были чистые, а небольшого
сквознячка оказалось достаточно, чтобы изгнать из нее память о прежних
обитателях. С потолка свешивалась электрическая лампочка без абажура;
отапливалась комната керосиновой печкой.
В дверь постучали, и я впустил молодого человека лет двадцати, в серых
фланелевых брюках, белых полуботинках с коричневыми союзками и яркой
спортивной куртке со значком Споканской средней школы; шея повязана шарфом в
мелкую крапинку. Его темная, поблескивающая на свету шевелюра была чудом
искусства - со лба волосы зачесаны назад, а от ушей к макушке уложены
наперекрест двумя длинными прядями. После того людоеда за стойкой этот юноша
потряс меня своим видом.
- Вот вам горячая вода, - сказал он, и я узнал голос одного из
спорщиков.
Дверь на улицу оставалась у меня открытой. Мне было видно, как глаза
его скользнули по Росинанту, задержались на табличке с номерным знаком.
- Вы правда из Нью-Йорка?
- Правда.
- Вот бы где побывать!
- А оттуда все рвутся сюда.
- Зачем? Что здесь делать? Гнить заживо?
- Если придет охота сгнить, так это везде можно.
- Здесь никуда не продвинешься - вот я о чем.
- А куда вам продвигаться?
- Да ведь у нас тут ни театра, ни концертов, не с кем... поговорить не
с кем. Последние номера журналов и то не достанешь, только по подписке.
- Значит, вы читаете "Нью-Йоркер"?
- Откуда вы догадались? Я на него подписываюсь.
- И на "Тайм" тоже?
- Конечно.
- Можете никуда не ездить.
- Не понимаю.
- У вас весь мир как на ладони. Новости моды, искусства, науки-все тут,
у крылечка. А уедете - и вовсе с толку собьетесь.
- Самому хочется все повидать, - сказал он. Честное слово, так и
сказал!
- Это ваш отец?
- Да, но я в доме будто пасынок какой-то. Ему что надо? Половить рыбу,
сходить на охоту да выпить.
- А вам?
- Я хочу добиться чего-нибудь в жизни. Мне двадцать лет. Ведь надо о
будущем подумать. Вот уже опять орет. Слова не скажет без крика. Вы с нами
будете есть?
- Да, конечно.
Я не спеша помылся в заскорузлом от накипи оцинкованном ведре. На
секунду у меня мелькнула мысль, а не пустить ли мне этому юнцу пыль в глаза
нью-йоркским костюмом, но я отставил ее и удовлетворился чистыми спортивными
брюками и трикотажной рубашкой.
Здоровенный дядя - хозяин этого заведения - стоял за стойкой, красный,
как спелая малина. Когда я вошел, нижняя челюсть у него так и выпятилась
вперед.
- Мало мне тут с ним мороки, надо еще, чтобы вы из Нью-Йорка
пожаловали.
- Разве это плохо?
- Для меня плохо. Только я успел утихомирить своего мальца, а вы ему
как шилом в зад.
- Я Нью-Йорк не расхваливал.
- Да, но вы сами оттуда, и он у меня опять взбеленился. А-а, пропади ты
пропадом! Все равно от него здесь толку мало. Пойдемте, там у нас и поедите.
"Там у них" была кухня, кладовая, чулан, столовая и, судя по койке,
застланной армейским одеялом, - спальня. В высокой, готической формы
дровяной печке потрескивало и шипело. Обедать нам предстояло за квадратным
столом; на нем лежала белая клеенка вся в порезах. Взвинченный ссорой, юноша
раскладывал по мискам клокочущую фасоль со шпигом.
- А нельзя ли разжиться у вас лампой для чтения?
- Э-э! Ведь я движок на ночь выключаю. Придется дать керосиновую.
Садитесь. У меня там еще ветчина в духовке.
Хмурый юноша с безучастным видом подал на стол миски с фасолью.
Краснолицый опять заговорил:
- Я думал, кончит он среднюю школу и хватит с него. Да нет, где там!
Он, видите ли, не такой, наш Робби! Ему вечерние курсы понадобились.
Представляете? Не школьные, а за плату. Где только он такие деньги достал,
не знаю.
- С запросами юноша.
- Кой черт с запросами! Вы лучше поинтересуйтесь, на кого там учат, на
этих курсах. На парикмахера. Не бритье-стрижка, а дамские прически. Может,