Сострадание и «межличностная мораль»

Классический символ права – беспристрастная Фемида. «Пристрастный» - от слова «страсть». Однако вокруг судебных конфликтов страсти бушуют. Беспристрастие Фемиды, к чему мы еще неоднократно будем возвращаться, возникает как рациональное преодоление эмоционального, страстного начала.

Помимо политики существует и другой механизм социальной регуляции, который регулярно соотносят с правом, то чуть ли не отождествляя, то категорически противопоставляя. Этот механизм – мораль. Она действительно в чем-то существенно сходна с правом (например, как и право, мораль в значительной мере нормативна), в чем-то кардинально отлична (об отличиях нам еще предстоит обстоятельный разговор).

Я придерживаюсь той точки зрения, что именно эмоциональное начало – сопереживание - составляет базис морали. Должен признать, что среди этиков[68] эта позиция не доминирует. В философии ее впервые развернуто представил и обосновал в XIX веке великий мыслитель Артур Шопенгауэр[69], ко взглядам которого мы далее вернемся. В то же время, спустя 150 лет после Шопенгауэра к аналогичным выводам приходят некоторые этологи, опираясь на эмпирический материал.

Я не буду пока более забегать вперед. Скажу дополнительно лишь то, что и право, и мораль имеют сопереживание (в первую очередь, видимо, именно акцентированное Шопенгауэром сострадание) в качестве своей предпосылки. Однако если право блокирует это начало, то мораль сохраняет его в себе как важнейшую составляющую нравственной регуляции поведения.

Сказанное обосновывает необходимость анализа вопроса о том, существует ли сопереживание у высших обезьян, если да, то в чем оно выражается и какова его роль в построении поведения этих приматов.

Вполне в духе Шопенгауэра де Вааль пишет: «Альтруизм… вырастает из эмпатии к тем, кто нуждается в помощи, а весь смысл эмпатии[70] состоит в сти­рании границы между собой и другим существом. Очевидно, это делает разницу между эгоистичными и неэгоистичными мотивами довольно туманной»[71]. «Нейробиология – полагает он - сообщает об эмпатии два принципиально важных факта. Первый: не существует четкой разделительной линии между эмоциями человека и животных. Второй: эмпа­тия передается от тела к телу. Вы колете руку женщины иглой, и центр боли в мозгу ее мужа возбуждается от одного только вида этой процедуры. Его мозг реагирует так, как будто вы воткнули иглу в его собственную руку. Вспомнив все, что нам известно о зеркальных нейронах, мимикрии и заразитель­ности эмоций, можно сделать вывод о том, что «телесный канал» эмпатии возник по крайней мере одновременно с от­рядом приматов — но мне лично представляется, что значи­тельно раньше»[72].

Как и Вааль, я полагаю, что эмпатия (сопереживание) возникает значительно раньше, о чем мы еще поговорим, но здесь предметом разговора являются человекообразные обезьяны, прежде всего, шимпанзе и, особенно, бонобо, у которых эмпатия развита намного сильнее. «Я считаю их очень чуткими, гораздо более чуткими, чем шимпанзе. Стоит одной особи хотя бы слегка пораниться, и его тут же окружают сородичи, готовые осмотреть и выли­зать рану или хотя бы разобрать шерсть и утешить бедняжку грумингом»[73].

Описаний того, когда за раненым или больным животным ухаживают другие обезьяны, несметное множество. Особенно сильное впечатление это производит в контексте смерти. Воспроизведу два случая, о которых рассказывает де Вааль

Первый:

«Амос ничем не выдавал своего состояния до кануна своей смерти. В тот день мы обнаружили его сидящим на джутовом мешке в одной из ночных клеток, в то время как остальные шимпанзе резвились на открытом воздухе; он, как загнанный, глотал воздух с частотой 60 вздохов в минуту, по морде его катился пот. Амос отказался выходить из клетки, поэтому мы изолировали его от сородичей вплоть до осмотра ветеринара. Остальные шимпанзе, однако, то и дело заглядывали внутрь, чтобы проведать его, и мы оставили дверь, за которой сидел Амос, приоткрытой, чтобы не прерывать контакт. Амос уселся прямо за приоткрытой дверью, а одна из самок по имени Дейзи осторожно взяла его голову и стала почесывать чувствитель­ные места за ушами. Затем она принялась таскать ему целыми охапками мягкую древесную стружку, из которой шимпанзе обожают строить гнезда. Они аккуратно раскладывают ее во­круг себя и спят на ней. После того как Дейзи принесла свой дар, мы видели, как еще один самец сделал то же самое. По­скольку Амос сидел спиной к стене и стружкой почти не за­нимался, Дейзи несколько раз залезала поглубже и сама на­пихивала стружки между его спиной и стенкой. Это замечательный случай! Похоже, Дейзи понимала, что Амос чувствует себя нехорошо и что ему удобнее было бы опираться спиной на что-нибудь мягкое, — точно так же мы поправляем подушки в постели больного. Вероятно, Дейзи представила, как сама чувствовала бы себя в подобной ситуа­ции, со стружкой и без, и экстраполировала свои ощущения на Амоса. Вообще, Дейзи была известна у нас как «маньячка по части стружки» (вместо того чтобы делиться стружкой, она обычно заграбастывала себе всю кучу). Я убежден, что че­ловекообразные обезьяны воспринимают и учитывают состо­яние окружающих, особенно когда речь идет о друзьях в беде»[74].

Второй:

«Однажды утром Геза Телеки, следовавший за группой шимпанзе, услышал в отдалении громкие хриплые вопли. Шесть самцов производили вокруг чего-то дикие движения с воплями «врааах», а их крики отражались от крутых стен долины громким эхом. В небольшой промоине лежало рас­простертое на камнях недвижное тело Рикса. Телеки не видел, как кто-то свалился с дерева, но решил, что стал свидетелем первой реакции сородичей на падение этого самца со смер­тельным исходом. Несколько особей остановились, при­стально вглядываясь в труп Рикса, а затем бросились прочь, с силой бросая во всех направлениях большие камни. Под­нялся страшный шум. Шимпанзе обнимались, спаривались, трогали и похлопывали друг друга — и все это с широкими нервными гримасами на мордах. Позже члены группы подолгу рассматривали мертвое тело. Один самец свесился с ветки вниз, посмотрел на труп и захныкал. Другие подходили, тро­гали или обнюхивали останки. Одна молодая самка непре­рывно смотрела на тело Рикса более часа, молча и не шевелясь. Три часа спустя один из старших самцов наконец покинул по­ляну и двинулся вниз по ручью. Остальные потихоньку, один за другим, потянулись следом. Уходя, они часто оборачивались и смотрели на труп. В последнее время сообщений о том, как человекообраз­ные обезьяны реагируют на смерть, становится все больше»[75]. «На мой взгляд – отмечает де Вааль - мы можем с уверенностью сказать, что чело­векообразные обезьяны знают о смерти — знают, что она отли­чается от жизни и что это навсегда»[76].

Эмпатия обезьян не ограничивается состраданием. Один из самых ярких описанных эпизодов эмпатии связан с тем, как во время родов одной самки ведут себя другие:

«Через наблюдательное окно мне было видно, как вокруг Мей собралась толпа — быстро и молча, как будто по какому-то тайному сигналу. Стоя на полусогну­тых ногах, Мей держала под собой раскрытую ладонь, готовясь подхватить младенца, как только он выско­чит. Самка постарше, Атланта, стояла рядом с ней в похожей позе и делала в точности те же движения рукой, но между своих собственных ног, что явно было лишено смысла. Когда, минут через десять, появился ма­лыш — здоровенький сынок, толпа всполошилась. Одна из шимпанзе завопила, другие начали обниматься; это ясно показывало, насколько все они были захвачены про­цессом. Атланта, скорее всего, идентифицировала себя с Мей, потому что раньше и сама многократно рожала. Как близкая подруга, она в течение нескольких следую­щих недель ухаживала за молодой мамой почти непре­рывно» [77].

Сегодня у науки есть что сказать и по поводу нейрофизиологических процессов, которые обеспечивают такое поведение. «Лишь недавно стало известно, как в мозгу бонобо встро­ена такая чувствительность. Первый намек дала особая группа нейронов, так называемые веретенообразные клетки. Предпо­лагается, что эти клетки задействованы в механизмах самосо­знания, эмпатии, чувства юмора, самоконтроля и других че­ловеческих привилегий. Первоначально их находили только у людей, но, как обычно бывает в науке, позже они были об­наружены и в мозгу человекообразных обезьян, в том числе бонобо. Затем пришло время исследований, в которых сравни­вались конкретные зоны мозга у шимпанзе и у бонобо. Оказа­лось, что области, связанные с восприятием чужого страдания, такие как мозжечковая миндалина и передняя часть островковой доли мозга, у бонобо заметно крупнее. В мозгу этой обезь­яны также хорошо развиты нейронные пути, позволяющие сдерживать агрессивные импульсы. Рассказывая об этих нейрологических различиях, Джеймс Риллинг с коллегами делает (121) вывод о том, что мозг бонобо имеет физиологическую основу эмпатии. «Мы предполагаем, что эта нейронная система под­держивает у бонобо не только повышенную эмпатическую чувствительность, но и такие поведенческие схемы, как секс и игра, задача которых — снижать напряжение и таким образом уменьшать дистресс и тревожность до уровней, совместимых с просоциальным поведением» [78].

Разумеется, было бы неверно обойти вопрос о том, а испытывают ли вообще обезьяны какие либо эмоции, в том числе обусловленные состраданием, или их действия носят более или менее автоматический, машинообразный характер? Де Вааль по этому поводу пишет: «Я против использования разных терминов для обозначе­ния этих реакций у человека и человекообразных обезьян, как требуют противники антропоморфизма. Те, кто говорит, что «животные — не люди», как правило, забывают, что хотя это и правда, но в то же время люди — тоже животные. Упро­щать поведение животных, не упрощая при этом поведения человека, нельзя — это воздвигает между ними искусственный барьер. Я лично придерживаюсь других принципов методо­логического минимализма; согласно им, если два близкород­ственных вида в сходных обстоятельствах поступают одина­ково, то и мыслительные процессы, стоящие за их поведением, скорее всего, тоже схожи. Иначе пришлось бы постулиро­вать, что за короткое время после разделения оба вида раз­вили у себя разные мыслительные механизмы, порождающие одно и то же поведение. С эволюционной точки зрения это слишком сложное предположение. Разве что удастся доказать, что обезьяна, утешающая сородича, руководствуется иными мотивами — не теми, что движут человеком в тех же обстоя­тельствах. Я предпочитаю более элегантное предположение: тем и другим видом движут одинаковые импульсы»[79]. К этому вполне убедительному рассуждению я бы добавил ссылку на говорящих обезьян, которые на общем с людьми языке рассказывают людям о своих эмоциональных состояниях. Иными словами, мы знаем о наличии у высших нечеловеческих приматов эмоциональных состояний из тех же самых процедур, что и о наличии этих состояний у других людей. Можно, конечно, и здесь сомневаться, но, на мой взгляд, это сомнение уже имеет отчетливый медицинский запах. Вопрос о наличии у животных эмоциональных переживаний может считаться положительно решенным современной наукой.

Один из важных итогов размышлений де Вааля об эмпатии у высших нечеловеческих приматов, включающий, в том числе, и кажущийся мне удачным терминологический неологизм, состоит в следующем: «В итоге можно сказать, что социальный кодекс, по кото­рому живут приматы и дети, поддерживается двумя факто­рами: внутренним и внешним. Первый — это эмпатия и же­лание со всеми поддерживать хорошие отношения, что застав­ляет избегать ненужных ссор. Второй — угроза физических последствий, таких как наказание со стороны вышестоящих[80]. Со временем эти два фактора создают внутренний набор правил и ограничений, который я называю межличностной моралью. Такая мораль позволяет уживаться партнерам, об­ладающим несравнимыми способностями или силой; речь, к примеру, может идти о самцах и самках или о взрослых и детенышах. Мораль связывает их и помогает сформировать приемлемый для всех образ жизни. Иногда от правил отсту­пают — в тех случаях, скажем, когда соперники конкурируют за статус, — но в целом приматы стремятся к мирному сосу­ществованию. Особи, не способные или не желающие под­чиняться общественному кодексу, становятся маргиналами. Главным двигателем этого процесса с эволюционной точки зрения является стремление к интеграции, поскольку ее про­тивоположность — изоляция или остракизм — резко снижает шансы особи на выживание»[81].

Однако «межличностная мораль», согласно де Ваалю, еще не мораль. «В то же время я бы поостерегся называть шимпанзе «мо­ральным существом». Дело в том, что одних чувств недоста­точно. Мы стремимся к логически цельной и непротиворечи­вой системе и спорим о том, как смертная казнь согласуется с утверждениями о священности жизни, и может ли сексуаль­ная ориентация, которую человек не выбирает, быть морально ущербной. Эти разногласия свойственны только человеку. Слишком мало свидетельств того, что другие животные хоть как-то оценивают действия, которые их непосредственно не за­трагивают. Великий пионер исследований морали финский ан­трополог Эдвард Вестермарк объяснил это тем, что связанные с моралью человеческие эмоции не определяются сиюминут­ной ситуацией. Скорее они имеют дело с понятиями добра и зла на более абстрактном, беспристрастном уровне. Именно это отличает человеческую мораль от всех прочих: стремление к универсальным правилам и одновременно сложная система оправдания, наблюдения и наказания»[82]. Действительно, мораль не существует без морального размышления, моральной рефлексии общего характера. Далее мы как раз и увидим, как и в силу чего происходит скачок от обычной эмпатии и эмпатического поведения к рефлексии над собственными сопереживаниями, то есть, к морали как таковой.

Прообразы права.

В системах построения индивидуального и взаимного поведения индивидов в сообществах шимпанзе и бонобо есть такие элементы и механизмы, которые, сохранившись в мире людей, в рамках последнего довольно часто, обычно, как правило, а иногда и исключительно соотносят с правом. О них сейчас и пойдет речь.

Одна из важнейших и внутренне присущих праву функций– разрешение конфликтов. Достаточно часто именно с ней и ассоциируют право в первую очередь. Исследования последних лет показывают, что разрешение конфликтов – обычная практика в поведении высших нечеловеческих приматов. Вот серия весьма разнообразных примеров разрешения конфликтов:

«Жарким днем две матери — Джимми и Тепел — сидят в тени дуба, а двое их детенышей играют в песке у их ног (заметны игровые лица, они борются, кидаются песком). Между двумя матерями спит самая старая самка Мама. Внезапно детеныши начинают кричать, бить друг друга и дергать за волосы. Джимми пытается приструнить их мягким угрожающим ворчанием, а Тепел тревожно передвигается. Детеныши продолжают ссориться, и через какое-то время Тепел будит Маму, толкая ее не сколько раз под ребра. Когда Мама поднимается, Тепел указывает на двух ссорящихся детенышей. Ссора прекращается, стоит Маме сделать угрожающий шаг вперед, поднять руку в воздух и громко гавкнуть. После этого Мама снова укладывается и продолжает свою сиесту.

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ. Чтобы в полной мере понять эту интерпретацию, важно знать две вещи: во-первых, Мама — это крайне уважаемая самка с самым высоким рангом; во-вторых, эти конфликты детенышей регулярно порождают такое напряжение между матерями, что они тоже ввязываются в драку. Вероятно, напряжение вызвано тем фактом, что каждая мать стремится помочь своему ребенку и не дать вмешаться в потасовку другой матери. В вышеприведенном примере, когда игра детенышей оборачивается дракой, обе матери оказываются в затруднительном положении. Тепел решила эту проблему, задействовав доминирующую третью сторону, Маму, и указав на затруднение. Мама, очевидно, поняла с первого взгляда, что должна выступить арбитром»[83].

«Однажды Джеки, которому меньше месяца, забирает у матери против ее воли его «тетушка» Кром. Мать Джимми с воплями и плачем бежит за ней, однако Кром отказывается отдать Джеки, пока Йерун и Лёйт не замечают, что происходит, не подходят к двум самкам и не встают с угрожающим видом перед Кром, демонстрируя себя. Кром поспешно возвращает Джеки его матери»[84].

«…высшие приматы нередко разрешают конфликты из-за еды, которая им не принадлежит. Однажды я видел, как молодая самка пресекла ссору между двумя подростками из-за ветки с листьями. Она отобрала у них ветку, разломила пополам и вручила каждому его часть. Хотела ли она просто прекратить драку или понимала что-то в том, как следует де­лить? Высокоранговые самцы тоже нередко пресекают драки — и не прикасаются при этом к пище, из-за которой вспыхнула ссора»[85].

«…если крупная драка выходит из-под контроля, зеваки могут тычками в бок разбудить альфа-самца. Члены группы уверены, что он, как са­мый эффективный арбитр, должен вмешаться»[86].

«высокоранговые самцы регулярно высту­пают в роли беспристрастных арбитров, разрешая споры в со­обществе[87]». «В молодости Финеас был альфа-самцом, но ближе к 40 годам стал относиться к лидерству спокойнее. Он обожал играть с подростками, заниматься грумингом с самками и сле­дить за порядком. Едва заслышав шум ссоры, Финеас спешил на место событий и принимал угрожающую позу — да так, что вся шерсть у него вставала дыбом, — чтобы прекратить скандал. Он готов был стоять между спорщиками до тех пор, пока не прекращались вопли и визг. Такая «контролирующая функция» хорошо известна и у диких шимпанзе. Примеча­тельно, что самцы в этой роли никогда не принимают чьей бы то ни было стороны: они защищают более слабого участника ссоры, даже если вторая сторона — их лучший приятель. Я ча­сто удивлялся подобной беспристрастности, ведь она идет вразрез со многими другими обычаями шимпанзе. Однако роль контролера заставляет самца отказаться от своих соци­альных пристрастий и тем самым реально работает на благо сообщества. Нам с Джессикой Флэк удалось показать, как полезно для группы такое поведение. Для этого мы временно уда­лили из вольера тех самцов, которые обычно исполняли в ссорах роль арбитров. В результате обезьянье сообщество буквально расползлось по швам. Заметно вырос уровень агрессии, а примирения, напротив, стали реже. Но стоило вернуть самцов в группу, и порядок сразу восстановился»[88].

Приведенные и многочисленные аналогичные примеры показывают, что разрешение конфликтов среди высших обезьян – не отдельные уникальные случаи, которые свидетельствовали бы об их способности к этой сложнейшей форме поведения, а система, важная составляющая самой организации сообщества. Она предполагает не только инициативное вмешательство вышестоящих индивидов в конфликты нижестоящих, но и обращение к вышестоящим с информацией о конфликте и просьбой о его разрешении, которое может предполагать не только прекращение насилия, но и восстановление нарушенного порядка (например, возвращение украденного детеныша) или решение спорного вопроса по существу (например, справедливое деление пищи).

Система разрешения конфликтов, иерархически организованная, на вершине которой стоит альфа-самец у шимпанзе или альфа-самка у бонобо, представляет собой не что иное, как механизм поддержания порядка, его восстановления в случае нарушений. Особенно замечательно указание на беспристрастность арбитров, свидетельствующую о том, что речь идет не просто о некоем силовом балансе индивидов, дружеских групп или рациональных коалиций.

Беспристрастность означает наличие некоего надситуативного и надындивидуального поведенческого стандарта – нормы. Норма есть поведенческий стандарт, который принципиально нарушаем, то есть может быть нарушен. В отличие от инстинкта, который нарушить физически невозможно, норма нарушаема, субъект в состоянии перешагнуть через нее. Именно нарушаемость нормы и порождает необходимость контроля. «Социальный кодекс… определяет, помимо всего прочего, кто с кем мо­жет спариваться, как играть с малышами, кому следует уступать и при каких обстоятельствах можно отобрать у другого пищу, а при каких следует ждать своей очереди.. на­рушители кодекса всегда встречают яростное сопротивление»[89]. Нарушитель нормы – виновен. Он не просто повздорил с другим индивидом, но нарушил некое общее правило. Нарушение должно быть пресечено, а иногда имеет место не только пресечение нарушения, но и наказание виновного субъекта. В некоторых случаях, если немедленное наказание невозможно, оно может быть даже отсроченным. “Однажды теплым вечером мы позвали своих шимпанзе в здание, но из-за великолепной погоды две юные самочки отказались возвращаться. Они были рады получить весь остров в свое распоряжение. Но в зоопарке существует правило, согласно которому никто из обезьян не получит ужина, пока все не соберутся в помещении, поэтому выходка упрямых самочек вызвала в группе откровенное недовольство. Когда через несколько часов они все-таки соизволили прийти, им выделили на ночь отдельную комнату, чтобы уберечь от наказания. На следующее утро — мы все успели уже забыть о вчерашнем инциденте — шимпанзе показали, что они-то ничего не забыли. Оказавшись на острове, вся колония принялась вымещать раздражение за задержанную трапезу на двух нарушительницах; в конце концов их просто побили… В тот вечер две юные самочки явились к ужину первыми”[90].

Пресечение нарушения, как и наказание, исходит обычно от высокоранговых индивидов, но иногда и от группы в целом. Последний вариант имеет особое значение, о котором я скажу после нескольких иллюстраций.

«Вот, например, сцена в колонии шимпанзе под моим окном. Джимо, предыдущий альфа-са­мец, однажды наказал молодого самца, заподозрив его в не­законном спаривании. В обычных условиях Джимо просто отогнал бы правонарушителя подальше, но по какой-то при­чине — может быть, та же самка отказала ему в тот день — он пустился в настоящую погоню и никак не хотел успоко­иться. Молодого самца прослабило от страха, и было похоже, что добром для него дело не кончится. Но не успел Джимо добраться до нарушителя, как самки подняли галдеж и стали издавать громкие вопли протеста. Шум поднялся оглушитель­ный; в конце концов к хору присоединилась и альфа-самка. Джимо прекратил погоню и удалился с нервной гримасой»[91].

Еще более показательна следующая история:

«…достойно внимания единственное имею­щееся сообщение о серьезном насилии среди диких бонобо. Хоманн и его жена Барбара Фрут оказались свидетелями мрач­ного случая во время реализации проекта «Ломако-форест». Жертвой стал молодой самец по имени Фолькер. Матерью Фолькера была Камба, альфа-самка сообщества Айенго, где он родился. Самцы у бонобо всегда «держатся за юбку» ма­тери и вырастают маменькиными сыночками. Стоило Фолькеру оказаться в сложной ситуации — повздорить с другими самцами или попасть под горячую руку самкам, — как мать вступалась за него и выручала. Взрослея, Фолькер постепенно повышал свой рейтинг среди самцов, карабкаясь с помощью матери по социальной лестнице. Он также подружился с од­ной самкой по имени Эми. Однако вскоре после того, как Эми родила первенца, произошло неожиданное. Большая группа бонобо кормилась на дереве гарцинии, усеянном тысячами блестящих сладких плодов:

«Фолькер прыгает на ветке, где сидит Эми с малы­шом. На мгновение самка, кажется, теряет равновесие, но затем цепляется попрочнее и сталкивает Фолькера с ветки. Самец спрыгивает на землю, за ним — вопя­щая Эми. Спуск Фолькера и Эми провоцирует общую реакцию; остальные взрослые самки и самцы дождем сы­плются с дерева, и за несколько секунд лес превращается в поле битвы. Подробности заслоняет густая расти­тельность, но пугающий шум вопящих бонобо указывает на то, что это не шуточное, а настоящее сражение».

Организованная атака пятнадцати, если не больше, обе­зьян была целиком и полностью нацелена на Фолькера, кото­рого они принялись волочить по земле взад и вперед. Через некоторое время его нашли на том же участке; он отчаянно цеплялся за дерево всеми четырьмя лапами, морда была ис­кажена панической гримасой. Все бонобо были страшно воз­буждены и шумели, шерсть у них стояла дыбом; одновременно они издавали предупреждающее тявканье, будто информируя людей-наблюдателей о том, что приближаться им не следует. Морды бонобо выражали эмоции, которых прежде Хоманну и Фрут видеть не приходилось. Удивительнее всего было то, что Эми, довольно низкоранговая самка, смогла спровоциро­вать столь массовую атаку, а Камба при этом держалась в сто­роне и не вмешивалась. В обычных обстоятельствах Камба первой бросилась бы на защиту своего сына, но в тот раз спря­талась на самой верхушке дерева, где ее и обнаружили ученые. Исследователи считают, что Фолькер, возможно, угрожал малышу Эми»[92]. Судя по всему, речь идет о нарушении базового принципа, «суть которого — защита интересов самых слабых и уязвимых. При нарушении этого принципа на его защиту встают так массово и так яростно, что даже высшие эшелоны сообщества, такие как альфа-самки, не осмеливаются выступить против»[93].

Значение двух последних примеров состоит в наглядной демонстрации того, что нормативный порядок у высших обезьян стоит выше любых индивидуальных интересов или амбиций. Доминирующие особи подчинены ему так же, как и все остальные. Доминирующее положение, силовые возможности альфа-особей есть применительно к нормативному порядку эффективный инструмент его поддержания. Но если сами альфа-особи становятся его нарушителями, то для поддержания порядка включается силовой ресурс всей группы, всегда превосходящий возможности отдельного индивида.

Разумеется, есть вопрос о том, насколько нормативные системы в разных сообществах обезьян одного вида, будь то бонобо или шимпанзе, отличаются друг от друга. Можно предположить, что доля инвариантных норм высока, однако это не противоречит их именно нормативной природе, в отличие от инстинктов. В конце концов, в человеческих обществах также многие базовые нормы инвариантны, что не подталкивает кого-либо оспаривать их нормативность и принадлежность культуре, а не биологии человека.

Вот еще одна рассказанная де Ваалем история, имеющая прямое отношение к размышлению на тему наличия / отсутствия права у обезьян:

«В первый период лидерства Никки, т. е. летом 1978 г., именно Йерун спаривался чаще всех остальных. Он не подпускал ни Лёйта, ни Никки к самкам в течке, натравливая двух соперников друг на друга. Как только Никки приближался к самке или пытался запугать Йеруна, бывший вожак криками взывал к Лёйту, чтобы тот помог ему разобраться с Никки. Лёйт был только рад остановить любого своего соперника. И наоборот, когда Лёйт решался подойти к самке, Йерун столь же успешно обращался за помощью к Никки. Ревность в отношениях Никки и Лёйта стала в руках Йеруна сильным инструментом… 5 сентября все внезапно изменилось. Мы увидели, что Никки и Лёйт регулярно и открыто спариваются, тогда как Йерун сидит на некотором расстоянии от них и никак не вмешивается. Неожиданность этого поворота застала нас врасплох»[94].

Обсуждая этот эпизод в другой своей публикации, де Вааль пишет: «Both other males suddenly refrained from supporting him against each other. I have interpreted this as a "nonintervention treaty" between Luit and Nikkie. This special relationship, only manifest during periods of sexual competition, developed further over the years»[95].

Если согласиться с интерпретацией де Вааля, то мы имеем дело с наличием договора во взаимоотношениях между шимпанзе. Вопрос о том, какова процедура его достижения, на каком «языке» она происходит, требует отдельного исследования, но в любом случае, как пишет де Вааль, «результат такого бессловесного процесса неотличим от процесса переговоров»[96]. Вдруг, разом, кардинально меняется система отношений между акторами, в их взаимоотношениях возникают взаимные обязательства, которых еще вчера (буквально) не было, при этом они распространяются только на одну конкретную область отношений. Трудно интерпретировать происшедшее иначе, чем договор, то есть свободное согласование воль, определяющее дальнейшее взаимное поведение субъектов.

В контексте правовых отношений в современном обществе обычно рассматривается феномен обмена. В «Политике у шимпанзе» де Вааль рассказывает о том, что обезьяны научились при помощи больших веток, используя их в качестве лестниц, забираться за сладкими листьями на живые деревья, защищенные электрическим ограждением. Это технически сложное и довольно опасное дело, в котором обезьяны иногда помогают друг другу. «Однажды – пишет де Вааль, - когда Дэнди держал ветвь, чтобы Никки мог забраться на дерево, он потом получил половину собранных Никки листьев. Это было похоже на прямую оплату оказанных услуг»[97]. В этой книге де Вааль говорит о намерении впоследствии более детально исследовать такого рода отношения у обезьян, резюмируя известное ему на тот момент следующим образом: «групповая жизнь шимпанзе похожа на рынок власти, секса, любви, поддержки, нетерпимости и враждебности. Два его основных правила: «услуга за услугу» и «око за око, зуб за зуб»[98].

Последующие исследования подтвердили прежние выводы. В «Истоках морали» де Вааль пишет: «Нам удалось измерить обмен услугами. Много раз в течение года я регистрировал все утренние сеансы груминга между нашими шимпанзе, а во второй половине дня создавал ситуацию, в которой они могли поделиться пищей. Я нарезал ветки с листьями в лесу около станции (а шимпанзе обожают молодые побеги ежевики и сладкую камедь) и свя­зывал их в большие пучки ветками жимолости. Две больших вязанки молодых побегов мы забрасывали в обезьяний вольер. Завладеть ими мог взрослый представитель группы любого ранга, а шимпанзе уважают право собственности. Вскоре вокруг каждого из счастливых обладателей собирался кружок просите­лей с протянутыми лапами; все они скулили и хныкали. В таком кружке в позе просителя можно было увидеть даже самого вы­сокорангового самца; также, согласно сообщениям полевых ис­следователей, происходит и в природе, когда шимпанзе собира­ются вокруг добытой на охоте обезьяньей туши. В конце концов лакомство получит каждый — либо непосредственно от облада­теля, либо через кого-нибудь из родственников или приятелей. Я отследил около 7000 актов передачи пищи в ходе множества подобных трапез, и мои данные показали связь между досту­пом к пище и утренним грумингом. К примеру, в тот день, когда Соко ухаживал за Мей (делал ей груминг), его шансы на полу­чение от нее нескольких вкусных веточек заметно повышались по сравнению с днями, когда он не ухаживал за ее шерстью. Это позволяет уверенно предположить, что шимпанзе помнят и це­нят оказанные им услуги»[99]. «Меня всегда поражает, насколько общество шимпанзе со­средоточено на взаимности: зуб за зуб, ты — мне, я — тебе. Эти человекообразные обезьяны строят на этом настоящую социальную экономику; в обмен идет все, от пищи до секса и от груминга до поддержки в драке. Создается впечатление, что каждый шимпанзе аккуратно подсчитывает и регистри­рует все оказанные ему услуги и формирует по ним ожидания и даже обязательства; отсюда такая резкая негативная реакция на обманутое доверие»[100].

Стоит обратить внимание, что феномен обмена де Вааль помещает в более широкое поле отношений, которое он обозначает как «взаимность». И если на одной стороне взаимности мы видим обмен вещественными ценностями (например, пищей) и услугами (например, груминг, секс, технологическая помощь, социальная поддержка и т.д.), то на другой стороне обнаруживается закон талиона, «око за око, зуб зуб». Вот несколько иллюстраций последнего:

«Однажды утром разгорается конфликт между Мамой и Ор. Ор устремляется к Никки и дикими жестами и преувеличенно громкими криками убеждает его атаковать могущественную противницу. Никки набрасывается на Маму, и Ор выигрывает. Но вечером, через целых шесть часов, мы слышим звуки схватки в спальном помещении. Кипер позже рассказывает нам, что Мама атаковала Ор по вполне очевидным причинам»[101].

«Правила не всегда соблюдаются, причем откровенное пренебрежение ими может наказываться. Это случилось однажды после того, как Пёйст поддержала Лёйта в драке с Никки. Когда Никки позже стал демонстрировать себя перед Пёйст, она повернулась к Лёйту и протянула ему руку, прося тем самым помощи. Но Лёйт ничего не сделал, чтобы защитить ее от атаки Никки. Пёйст тут же с яростным лаем набросилась на Лёйта, погнала его по всему вольеру и даже ударила[102]».

В этой связи следует вспомнить, что закон талиона многими трактуется как важнейший принцип архаического права.

Как уже было упомянуто, у шимпанзе, по мнению де Вааля, действует отношение собственности. В более общем виде он пишет об этом так: «Шимпанзе и бонобо уважают право собственности, так что даже высокоранговым самцам иногда приходится выпрашивать пищу. Вообще, до­минантные особи редко отбирают у других пищу силой, и на­рушители кодекса всегда встречают яростное сопротивление»[103]. Между тем, собственность в своей сущности есть именно правоотношение, о чем более подробный разговор еще впереди.

Завершить этот обзор отношений, взаимодействий и т.п., которые обычно ассоциируются с правом, я хочу темой справедливости. По-русски слова «право» и «справедливость» однокоренные, в античных языках соответствующие понятия вообще трудноразличимы, достаточно напомнить, что «юстиция» по латыни означает и справедливость, и законность одновременно. Имманентная связь справедливости и права довольно близка к общепризнанной и отрицается, пожалуй, только крайними позитивистами. Более того, некоторые видные теоретики права считают справедливость чисто правовой, и ни в какой степени не моральной категорией. «Только право и справедливо»[104], пишет В.С. Нерсесянц.

При всей сложности понятия справедливости, разнообразии явлений, соотносимых с этим понятием, есть немало такого, что несомненно воспринимается именно в контексте темы справедливости. Те явления, которые исследовал, обозначая их через понятие справедливости, де Вааль, как раз таковы.

«Не­сколько лет назад мы провели эксперимент: приматы с удо­вольствием выполняли задания ученых за кусочки огурца, пока не увидели, что другие получают виноград, который гораздо вкуснее. Обезьяны, получавшие в награду огурцы, пришли в возбуждение, побросали свои овощи и устроили забастовку. Очень приличная еда стала для них негодной только потому, что кто-то из собратьев получал кое-что по­лучше»[105]. Капуцины – а эксперимент был проведен именно на этих обезьянах – демонстрируют здесь, в терминологии де Вааля, справедливость первого порядка, то есть, «протест против получения меньшей доли»[106]. Человеку свойственна также и справедливость второго порядка, «которая представляет собой предпочтение справедливых решений в целом»[107]. Наряду с человеком справедливость второго порядка характерна и для высших человекообразных обезьян:

«Во-первых, высшие приматы нередко разрешают конфликты из-за еды, которая им не принадлежит. Однажды я видел, как молодая самка пресекла ссору между двумя подростками из-за ветки с листьями. Она отобрала у них ветку, разломила пополам и вручила каждому его часть. Хотела ли она просто прекратить драку или понимала что-то в том, как следует де­лить? Высокоранговые самцы тоже нередко пресекают драки — и не прикасаются при этом к пище, из-за которой вспыхнула ссора. Любопытны также наблюдения за Панбанишей, самкой бонобо, которую беспокоило собственное привилегированное положение. В лаборатории во время испытаний Панбаниша получала вдоволь молока и изюма, но чувствовала на себе за­вистливые взгляды подруг и родных. Через некоторое время она отказалась от всякого вознаграждения. Глядя на экспери­ментатора, она упорно показывала на остальных, пока тем тоже не дали вкусненького, и только после этого вновь начала есть. Человекообразные обезьяны умеют думать о будущем, и если бы Панбаниша на виду у всех наелась бы до отвала, то позже, по воз­вращении к остальным, у нее могли возникнуть неприятности.

Однако на