Поначалу Эссиорх причислял себя к первой группе и, нацепив на спиннинг морковку, терпеливо отлавливал Пегаса. Однако Пегас ловился как-то очень нерегулярно, и мало-помалу Эссиорх стал сторонником каждодневных последовательных и ровных усилий.
Всю зиму и начало весны он старался рисовать ежедневно, тем более что сезон был не байкерский, и мотоцикл стоял у него в комнате, постепенно завешиваясь всевозможной одеждой.
– Талант у меня маленький, и если я не буду раздувать его искру каждый день, он того и гляди погаснет, – сказал он как-то Корнелию.
Трезвое суждение о себе – единственная основа внутреннего роста. Его стартовая площадка. Другой нет и не будет. Чтобы вытащить из грязи увязшую машину, необходимо поставить домкрат на что-то твердое и незыблемое.
Корнелию тоже были известны эти азы. Он зевнул и, присев на корточки, почесал спину о ручку балконной двери. Племянник Троила вечно изобретал нестандартные движения. А сейчас у него к тому же зудели лопатки. Порой пытались прорезаться крылья, а летать в человеческом мире было особенно негде. Не над Москвой же, путаясь в электрических проводах.
– Искру таланта раздуваешь? Га-га! А ты бензинчику в него плесни! Вообрази себя, к примеру, безнадежно влюбленным, непонятым или там всеми покинутым. Кто-то мне говорил, что саможаление очень помогает творческому копушеству, – посоветовал Корнелий.
Эссиорх подошел к боксерской груше и несколько раз без силы клюнул ее левой рукой. Костяшки на руках у него были сбиты. Чаще всего это случалось, когда руки увлажнялись под защитными бинтами, а удары приходились вскользь.
– Я плохой страж, неважный художник и посредственный мотоциклист. Я пытаюсь быть всем сразу, но у меня получается быть только последовательным неудачником.
|
|
– Не скромничай! Мотоциклист-то ты не посредственный! – обнадежил его Корнелий.
– Ты просто не видел других. Слишком много талантов – почерк дилетанта. Кареглазов, к примеру, даже акварелей теперь не пишет, говоря, что нельзя размывать талант. А ведь чувство цвета у него прекрасное. Я по старым его работам это знаю.
– Ну-ну, – заявил Корнелий. – Не надо уныния! На то и правила, чтобы превращать их в сплошные исключения! Я вот, например, красив и умен. И флейту выхватываю так быстро, что потом совершенно не знаю, что с ней делать. Хорошо еще, если суккуб какой попадется.
Когда Ирка, прихрамывая, всё же добралась до Эссиорха, Корнелий где-то пропадал. Эссиорх же сдвигал к окну мольберт, ловя освещение. Ирка могла часами сидеть рядом и смотреть, как он рисует. Порой она и сама бралась за кисти, но у нее не хватало терпения.
– На компьютере я нарисовала бы это в три раза быстрее! – утверждала она.
– И в четыре раза бездушнее, – обычно добавлял Эссиорх.
Вот и сейчас Ирка долго смотрела, как хранитель поочередно нюхает краски, скручивая с тюбиков колпачки.
– Каждый художник – немного токсикоман. Правильное масло отличается от неправильного не только цветом, но и запахом, – сказал он.
– А это какое? Правильное или нет?
– Пока не разобрался. Я таким раньше не работал. Запах вроде правильный, – ответил Эссиорх осторожно. Лучший способ не ошибиться в выводах – не спешить с ними.
– Слушай, можно я тебе кое-что расскажу? – вдруг спросила Ирка.
Эссиорх разрешил.
|
|
– А ведь Багров изменился! Просветлел как-то, что ли. Раньше это был роковой некромаг с тягой к домашнему хозяйству, а теперь дохлыми косточками он, вроде, наигрался, а тяга к хозяйству осталась, – сказала Ирка полувопросительно-полуутвердительно.
– Есть немного, – согласился Эссиорх. – Это только кажется, что люди меняются медленно и постепенно. Это явная обманка. Иной человек двадцать лет с одним лицом ходит – и время его не берет, а потом месяц-два – и совсем другой. Кто-то лучше становится, кто-то хуже. Лифт вверх-вниз катается.
– И что, как ты думаешь, больше всего портит мужчину?
– Многое портит. Но больше всего сытость, успех, чрезмерное здоровье, самодовольство. Зажирается человек, кабанеет. Душа жирком подергивается. В глазах, и в тех жир стоит. Спасибо хоть не бурлит.
– Да ну! Все твои хорошие люди какие-то одинаковые! Тихие такие, ходят, глазками пол подметают, – сказала Ирка.
У нее появилось настроение противоречить.
– А вот и нет, – возразил Эссиорх. – Ты опять обертку от шоколадки перепутала с шоколадкой. Они-то как раз все и разные. Просто, чтобы их яркость увидеть – надо их по меньшей мере узнать. То же, что обычно считают «яркостью» – на самом деле просто гипертрофированные следы пороков. Ну как лицо памятника у гордеца, сонливая вялость речи у лентяя, летящие капельки кислой слюны у болтуна или вытаращенные от честности глазки жулика. Мрак обожает ставить на всё свои печати. У них же, собаккеров, строгая отчетность!
Эссиорх отвлекся, опустил руку с палитрой и внимательно оглядел комнату.
– Ты чего? – спросила Ирка.
|
|
– Да привычка у меня! Когда теряю в квартире телефон – звоню на него с другого. А тут вот любимую кисть куда-то задевал и ужасно хочется позвонить самому себе на кисть. Дурдом! Жить вместе с Корнелием – это отдельная сказочка про Машу-растеряшу и про Пашу-хваташу!!
– А чего он хватает? – удивилась Ирка.
Своим неосторожным вопросом она ткнула обычно терпеливого Эссиорха точно булавкой. У того, как видно, давно накипело.
– Да всё! Нужен ему свитер – цапает мой единственный, а мне потом приходится втискиваться в его тощий свитерок, пошитый на мелкую мартышку! Даже зубные щетки различать до сих пор не научился, хотя у меня зеленая, а у него красная! Может, он дальтоник?
Оставив Эссиорха зарывать Корнелия в песочную ямку критики, Ирка вышла на балкон. В комнате она отчего-то начала задыхаться. Облокотившись о перила, валькирия смотрела вниз, где на пятачке земли плясал у нее перед глазами куст сирени. Ирка всё надеялась, что он сейчас остановится, но не тут-то было. Чем дальше, тем куст плясал настойчивее. Неожиданно валькирия-одиночка ощутила головокружение и легкую тошноту.
Опасаясь свалиться, Ирка присела на корточки и, покачиваясь, стиснула ладонями виски. Лоб покрывала липкая испарина. В следующую минуту Ирке сильно, до спазма в желудке, захотелось жирных, с трескучим некрепким панцирем прудовых улиток и слизней. От молодых побегов водорослей она бы тоже не отказалась. А уж порыться головой в придонной мути – разве может что-нибудь сравниться с этим утонченным удовольствием?
Отняв руку от виска, она случайно посмотрела на пальцы и обнаружила, что указательный превращается в длинное маховое перо. Ирка вздрогнула, моргнула, тряхнула рукой. Наваждение исчезло, однако уже через минуту то же самое стало происходить и с другой рукой.
«Всё ясно! Я уже три месяца не превращалась в лебедя, и – вот!» – осознала валькирия-одиночка, и ей стало совсем не смешно. Когда у человека всё хорошо с пяткой – он может месяцами не вспоминать, что она у него вообще есть. Но стоит ему поймать в нее гвоздь, как ситуация в корне меняется.
Превращаться в лебедя прямо здесь, у Эссиорха, ей не хотелось. Мало ли что могла натворить крупная птица, решившая, что ее заперли в четырех стенах. В лучшем случае всё разбить, пытаясь взлететь, а то и изрезаться об оконные стекла.
Ирка усилием воли загнала сущность лебедя на задворки души, в ту комнатку за сценой, где пылились несбывшиеся или отложенные желания. Лебедь внутри у нее бился и пытался расправить крылья.
Ирка вернулась в комнату.
– Я сожалею, что наговорил о Корнелии много лишнего. Прости! Я не должен был давать волю эмоциям, – услышала она голос Эссиорха.
Хранитель стоял к ней спиной и ногтем соскребал с холста присохший кусок не то клея, не то воска. Он все еще пытался разобраться в своем отношении к Корнелию. За те минуты, что Ирка оставалась на балконе, акценты немного сместились. Прежде Эссиорх ругал Корнелия – теперь же грыз себя. Ирка издала звук, который Эссиорх воспринял как «почему?».
– Ну как? Думать о незнакомых и неизвестных тебе людях плохо – дурной тон. Думать же плохо о знакомых скверно вдвойне. Человеку лишь кажется, что он говорит плохо о ком-то. На самом деле он говорит плохо только о себе.
– А-а? – переспросила Ирка, не слыша.
– Мелкий я становлюсь, без полета. Накал мысли как накал лампочки. У меня лампочка на 40 ватт. Больше не раскочегаривается, – убито пояснил Эссиорх.
С усилием попрощавшись, Ирка поплелась в коридор, по дороге ухитрившись налететь бедром на мотоцикл.
– Ты что, серьезно уходишь? Без дураков? – удивленно крикнул ей вслед хранитель.
У Ирки не хватило уже сил на ответ. Пытаясь обуться, она присела, собираясь завязать шнурки. Веревочки путались, пальцы не слушались. Дырок казалось бесконечное количество. Вдобавок Ирка поняла, что разучилась завязывать бантик. Простая конструкция из двух шнурков казалась ей теперь сложнее, чем в далеком детстве.
Кое-как справившись, она почти поднялась, когда на нее волной нахлынули возвратившиеся тошнота и головокружение. Пленный лебедь внутри отчаянно рванулся. Ирка попыталась удержать его, но не успела.
Упав на пол, она поджала под себя колени, вытянула стремительно удлинявшуюся шею и забилась в одежде, ставшей вдруг слишком просторной и одновременно тесной. Когда минуту спустя привлеченный шумом Эссиорх выглянул в коридор, то обнаружил лебедя, который, запутавшись в светлой вельветовой куртке, рвался из нее, рискуя сломать себе крыло. Заметив Эссиорха, лебедь вытянул шею и угрожающе зашипел.
Следующие дни стали для Ирки сумбуром, какой оставляют в памяти быстро забывающиеся тревожные ночные сны. Она не знала, ни кем была, ни что с ней происходило. То она старалась взлететь и билась о потолок, то врезалась клювом в стекло и, не понимая, что это, испытывала обиду и недоумение. То куда-то ползла, то что-то глодала, то ей досаждали блохи и она пыталась выгрызть этих мелких тварей зубами. Кажется, один раз ей даже удалось кого-то укусить. За это на нее сильно кричали, а она огрызалась и, пятясь, поджимала уши.
Эти простые ощущения, иногда приятные, но чаще нет, захлестывали ее волнами, накрывали с головой и норовили утащить на дно, туда, где не существовало мысли, а было одно простое и во многом интуитивное животное чувство – великодушно-жертвенное у лебедя и озабоченное, недоверчиво-агрессивное у волчицы.
И, чудом выныривая после каждой волны, Ирка лихорадочно напоминала себе, что она все же человек. Живой человек, а не птица и не волк. А потом всё разом переменилось…
Глава 2
Волчица
Я вечно боялся не того, чего надо было бояться, и вечно не боялся того, чего бояться следовало. А раз так, то стоило ли вообще чего-либо бояться?
Загробный дневник подавившегося горошиной в уличной забегаловке
– Эй! Я не могу к ней даже подойти! Пусть кто-нибудь брыснет, а? – пожаловалась Гелата.
Как всегда, подмосковная валькирия дышала нетерпеливым жизненным жаром. Двести движений в минуту, тысяча противоречивых желаний в час. Стоять с ней рядом и то было горячо и беспокойно.
Гелата маячила в дверях, вставала на цыпочки и пыталась увидеть хоть что-то, кроме множества валькирий и оруженосцев, запрудивших всю комнату.
– Нас здесь слишком много! Все лишние должны удалиться! – отчетливо сказала Фулона.
Ее призыв повис в воздухе. Расплывчатые приказы саботировать проще, чем конкретные. Ни одна из валькирий лишней себя не считала. Багров и Антигон тоже уходить не собирались. Подумав, Фулона решила вопрос в гендерном ключе, выгнав на лестницу всех оруженосцев, начав с собственного, который призван был подать пример.
– Пусть очкарик тоже выйдет! Он хотя и компактный, но места много занимает, потому что бесконечно крутится! – потребовала Радулга, указывая Корнелию на дверь.
– Вообще-то я тут живу! Это мой диван! – огрызнулся связной.
– Где твой диван? – не поняла Радулга.
– На котором она лежит!
– Так и быть. В виде исключения диван может остаться!
Корнелий вздохнул и проворчал, что с женщинами не спорят. Их сразу в мешок и топят. Однако мешка под рукой у него не оказалось и поневоле пришлось послушаться.
Гелата, пробившаяся к дивану Ирки, опустилась на колени. Их лица оказались рядом – бледное, с подрагивающими веками лицо Ирки и розовое, напряженно-внимательное Гелаты. Валькирия-одиночка лежала неподвижно, укрытая по грудь одеялом в цветном пододеяльнике. Дыхание было слабым. Кожа на носу содрана, что неудивительно. Когда носом пытаются прорыть нору в ванной, от этого портится не только и даже не столько ванная.
Гелата протянула руку и осторожно коснулась спутанных волос Ирки. Руки у валькирии воскрешающего копья были красные, с облупившимся лаком на ногтях, с тонкими характерными царапинами кошатницы на внешней стороне ладони и, наконец, с кокетливым кольцом-сердечком. Если добавить к этому еще две сбитых ударных костяшки, то руки девы и воительницы можно было представить себе ярко.
– И давно она приняла человеческий облик? – спросила Гелата.
Не дождавшись ответа в первую же секунду, она быстро вскинула лицо. Для нетерпеливой валькирии минута промедления была всё равно что для другого три часа на морозе в ожидании электрички.
– Я же спрашиваю!
– Ты спрашиваешь, а мы пытаемся думать. Часа два назад, – спокойно ответил Эссиорх.
Гелата ужаснулась.
– Как? Уже два часа! А до этого где вы ее держали? Только не говорите, что в ванной!
– А где еще? Искать в зоопарке неудачную клетку два на три метра? Мы поняли, что если кормить вовремя, то в ванной спокойнее всего. Там ее ничего не пугает, и вода опять же… – сказал Эссиорх.
– А кровь на руке откуда? Поранилась? – продолжила выяснять валькирия.
– Сама себя укусила. Голова еще волчья была, а крыло лебединое. Ну и вцепилась! – удрученно пояснил Эссиорх.
Гелата кивнула и, выпрямившись, отошла от дивана. Ирка ничего не могла слышать, но всё равно валькирия воскрешающего копья предпочла встать у окна.
– Подведем итоги. За двое суток она восемь раз превращалась в волчицу и девять в лебедя. Так?
Эссиорх подтвердил.
– Съела ведро мелких беспозвоночных, трудноопределимое число отрубей и дождевых червей, двенадцать мороженых кур и одного… кгхм… живого кролика. Кстати, какой гений его вообще припер? Да еще и с голубой ленточкой на шее?
Багров виновато кашлянул.
– Но она действительно любила кроликов! Всегда мечтала о кролике! Я надеялся, что она его увидит и это поможет ей стать человеком!
– И что, помогло? – ехидно спросила Ильга.
Она только что перестала выяснять по телефону соотношение курсов валют и теперь активно втискивалась в разговор.
– Мне хотелось сделать ей подарок!
Таамаг чихнула гулко и с раскатами, точно на кафель упала и прокатилась пустая кастрюля.
– Подарок? В сущности, ты его и сделал, – ухмыльнулась Таамаг. – Волчица осталась довольна. Что такое, если разобраться, кролик? Котлета с лапками! И вообще, некромаг, ты помнишь наш последний разговор? Когда тебя удушить? Сейчас или вечерком?
– Успокойся, Таамаг! – поморщилась Бэтла. – Хоть ты-то не лезь!
Непрерывный щебет валькирий действовал на Бэтлу изматывающе. Чужие слова буквально торчали у нее из ушей, как мотыль изо рта у переевшей аквариумной лягушки.
Ничто не размывает волю и не лишает внутреннего покоя так быстро, как пустая болтовня. Пускай даже самая дружеская. Поэт, разгрузивший вагон телевизоров, может еще в теории часа за три восстановиться и написать эссе. Но поэт, проболтавший минут сорок по телефону, не способен уже даже разгружать вагоны.
– Всё равно я некромага как-нибудь прибью! Просто для профилактики! Нечего вокруг валькирий крутиться! До того девчонку довел, что она кроликов сырых лопает и носом кафель в ванной проковыряла! – заявила Таамаг, любившая не столько правду, сколько сам процесс обличения.
– Дайте мне топор, маменька, я пошел правду-матку рубить! – томно сказала Ламина.
Валькирия лунного копья сидела на подоконнике. Уютно подобрав под себя ноги, она покусывала ноготь мизинца, всякий раз внимательно разглядывая его, точно желая добиться какого-то совершенства.
Эссиорх вопросительно коснулся плеча Гелаты. Та оглянулась.
– Можно спросить, что именно тебя настораживает? Ирка же стала человеком! Сейчас отсыпается, а потом проснется! – уточнил он.
– Так-то оно так, но только, боюсь, это мало что решает, – невесело заметила Гелата.
– Почему?
– Разве непонятно? За двое суток она ни разу не была человеком! Ни разу! Превращение из лебедя в волчицу шло по сокращенной схеме, вообще без промежуточных состояний! – подчеркнула Гелата.
– Ну и что? – влез Багров. – Ирка просто всю зиму не превращалась, и вот они прорвались!
– Без промежуточных состояний! – настойчиво повторила Гелата. – Восемь и девять – это семнадцать! Как вы себе это представляете? Всё равно что семнадцать раз подряд уронить ребенка головой на бетон и потом удивляться, что он плохо помнит таблицу умножения! Даже если бы она год не превращалась – всё равно такое не могло произойти! Ну два раза, ну три… Хотя три – это уже много.
– И что? Хочешь сказать, она не сможет больше быть валькирией? Копье перестанет подчиняться? – озаботилась Бэтла.
– Сейчас о копье даже речи не идет. Так как промежуточные состояния отсутствовали, ее человеческая личность на время окажется порабощенной. Пока же она восстанавливается, одна из дополнительных сущностей заместит основную. Короче, она станет или лебедем, или волчицей. Кем точно – не знаю. В зависимости от того, кто в ней в данный момент сильнее.
– Ты уверена? – спросил Эссиорх.
Валькирия воскрешающего копья невесело кивнула.
– И надолго?
Этого Гелата не знала.
– В лучшем случае: нет. В худшем: навсегда. Всякое превращение – это как мокрой тряпкой по доске. А тут целых семнадцать раз!
Согнав со стула Ильгу, Гелата передвинула стул к дивану, но садиться не стала, а оперлась о сидение локтями и снова стала смотреть на Ирку. У той чуть порозовели скулы, но лицо оставалось меловым.
– Должна существовать еще причина, почему она не смогла сопротивляться волчице и лебедю! – заявила Гелата.
– НЕКРОМАГ! – сказала Таамаг обвиняюще. – Чего другие причины искать? По башке его!
– Если дело во мне – я защищаться не буду, – сказал Багров спокойно.
Антигон перестал носиться по комнате, биться лбом о ноги валькирий, охать, когда ему наступали на ласты, и дергать себя за бакенбарды. Правый бакенбард был выдран почти с корнем, и отдельные клочки его попадались в самых непредсказуемых местах.
У каждого беспокойство выражается по-своему. Кто-то предпочитает его выбегивать, другие же глотают волнение как ядовитую пилюлю и сидят на одном месте, неподвижные точно удавы, пока оно медленно разъедает их внутри. Так и здесь. У Антигона беспокойство имело двигательную форму, у Багрова – разъедающую.
– Укус хмыря считается? – спросил кикимор, бесцеремонно проталкиваясь через лес ног.
Гелата насторожилась.
– Хмыря? А хмырь откуда? – спросила она.
– Да тяпнул её недавно один хмыреныш… – протянул Антигон, длинным плевком по дуге очень точно выразив всё, что не упаковалось в слова.
Фулона насторожилась.
– Хмырь? В человеческом мире? Что он тут забыл? – спросила она.
– Да вроде как искал чегой-то… У, елкина моталка! Прынцоид переделанный! – горячо сказал Антигон.
У него потребовали подробностей. К сожалению, подробностей кикимор смог поведать немного, то и дело сбивался на личную характеристику хмыреныша. Его останавливали, вновь требовали подробностей, и вновь Антигон слова через три скатывался.
Пришлось махнуть на него рукой.
– Вообще, конечно, укус хмыря мало кому пойдет на пользу. Хмырь и стерильность – это даже не антонимы, а нечто вообще никак не соприкасающееся. Не исключено, что укус хмыря, особенно непромытый, мог ослабить защиту валькирии, – допустила Гелата. – Но все равно нужно еще что-то. Что-то внутреннее, психологическое, глубинное. Э-э… Она никогда не страдала от раздвоенности?
– Раздвой… как? – озадачился кикимор.
– Не было у нее внутреннего надлома, глобального противоречия, недовольства? Иногда человек кажется цельным и благополучным, а внутри его точно двуручной пилой терзает, – пояснила Гелата.
– А то как же! – наконец сообразил Антигон. – Гадкая хозяйка – она такая! Никак ее не поймешь! То говорит: сделай яичницу, а сделаешь – поковыряет и не трескает! «Я, мол, перехотела. Ты картошки не пожаришь, будь такой гаденький?» – «А яичницу теперь что, выкидывать?»
Кикимор посмотрел на слабые Иркины руки, лежащие поверх одеяла, перешел на крик и, отвернувшись, издал звук, похожий на собачий лай.
Поняв, что от Антигона, кроме рассуждений о яичнице и рыданий, ничего не дождешься – Гелата вопросительно посмотрела на Багрова.
– Ничего не хочешь сказать? – спросила она, очень зорко глядя на него.
Багров смутился.
– НУ???
– Четвертое правило кодекса, – произнес Матвей совсем тихо, чтобы никто, кроме Гелаты, не слышал.
Валькирия воскрешающего копья хмыкнула.
– Про кодекс будешь в суде говорить. Мне скажи по-русски. Что-нибудь вроде поцелуя?
Матвей кивнул, уставившись в пол.
– Это я виноват. Не думал, что это так опасно. Она не хотела, – сказал он, защищая Ирку.
Гелата недоверчиво скривилась.
– Если бы не хотела – ничего не было бы. Опасно не столько соприкосновение губ – сколько соприкосновение сердец, – сказала она.
– Как вы узнали? – спросил Багров.
– Ну об этом легко догадаться, – ответила Гелата так же вполголоса. – Все наши об это рано или поздно спотыкаются. Тут главное крепко держать сердце, чтобы его не выкрали из сумочки… Ирка, к сожалению, не удержала – и вот результат.
– И что теперь будет? – тихо спросил Багров. – Она станет прежней? Останется валькирией? Хотя бы человеком когда-нибудь станет?
Он ощущал себя убийцей. Даже хуже, чем убийцей. Убийца чаще всего убивает того, кого ненавидит. Он же убил или почти убил ту, кого любил больше, чем себя.
Гелата вздохнула.
– Слишком много вопросов. Явно больше, чем у меня ответов. И вообще, если тебе нужна истина в последней инстанции, то это не ко мне…
– Эй вы, двое! Чего вы там шушукаетесь? – недовольно подала голос Таамаг. – Гелата, мамочка не учила тебя, что шепотом на ушко можно говорить только четыре слова: «Простите, где тут туалет?» Всё остальное – невежливо.
– Нет, – спокойно ответила Гелата. – Не учила!
– Это еще почему?
– Когда мама работала на хлебозаводе в утреннюю смену – у меня была вторая смена в школе. Когда же в школе стала первая смена – мама перешла на молокозавод и стала работать уже в вечернюю смену. Когда же настал счастливый миг и мы, наконец, состыковались, учить меня было поздно.
Таамаг выслушала рассказ о детстве Гелаты с интересом.
– А сестры у тебя были? – переключилась она на любимую свою тему.
– Брат, – кратко ответила Гелата.
Разговаривать про братьев Таамаг было неинтересно.
– А, ну брат не считается!
– Почему не считается?
Валькирия каменного копья затруднилась объяснить, но вместо нее влезла Бэтла, имевшая кучу двоюродных сестер и братьев, долго живших с ней в одной квартире.
– Владелец хомяка и владелец бойцовой собаки никогда не поймут друг друга. Сестра – это, по моим наблюдениям, одно, а брат совсем другое. Брат – это стукнуть по лбу, а через два дня, не извиняясь за старое, купить шоколадку. Сестра же – вначале исподтишка уколоть иголкой, а потом тут же не отходя от кассы пожалеть, но шоколадку не покупать, – заявила она.
– А разве братья не защищают? – усомнилась Ильга, любящая традиционные формулы суждений.
Бэтла с сомнением хмыкнула, безнадежно пытаясь нашарить взглядом своего оруженосца с его продуктовым патронташем. Вспомнила, что оруженосец на лестнице, и загрустила.
– В исключительных случаях – да. Но чаще они обучают защищаться сами от себя, а ты потом применяешь те же методы против других, – сказала она.
Ламина подошла к Иркиному дивану и наклонилась над ней.
– Я ее потрогала, а она попыталась укусить меня за палец! И ещё она вся какая-то влажная! – воскликнула она, невольно встряхивая ладонью.
– Обычный пот! Ты что, сама духами потеешь? – набросилась на нее Гелата, поддерживая за плечи Ирку, которая металась, пытаясь привстать.
– Ты угадала! – сказала Ламина.
Перебодать ее в споре было сложнее, чем спилить вилкой столетний дуб.
Гелата поискала глазами полотенце и, не найдя, промокнула Ирке влажный лоб краем одеяла. Охотясь за ее рукой, Ирка замотала головой, точно щенок, который тренирует смертельный укус на хозяйском ботинке.
– Ну это явно не лебедь! Или я совершенно ничего не понимаю в лебедях! – пробормотала Гелата. – Уводи всех! Скоро начнется! – велела она Фулоне.
– А ты?
– Я остаюсь! И захватите с собой моего оболтуса, хоть немного от него отдохну!..
Шумная толпа низверглась вниз, до полусмерти напугав поднимавшегося наверх маленького школьника, оказавшегося как раз между оруженосцами и валькириями. Школьник сдал назад. Его тяжелый рюкзак перевесил и, попытавшись поскользнуться, бедняга ухватился за перила.
– Не упал? Не бывать тебе летчиком! – громогласно сообщил ему Вован.
Лестница грохнула хохотом. Перепуганному школьнику немедленно вручили шоколадку. Школьник ее от неожиданности взял, но держал с испуганным лицом человека, которому мама запретила брать что-либо у людей посторонних, которые на 99,9 процента окажутся маньяками и отравителями.
Всю ночь Ирка металась, шептала что-то, бредила. Становилась то холодной как лед, то горячей как утюг. Под утро она успокоилась, стала дышать ровнее, и Гелата позволила себе задремать рядом.
Проснулась она от острого звериного запаха. Открыла глаза, приподнялась на локтях и хриплым спросонья голосом прошептала: «Ой, мама!» В шаге от нее стояла белая волчица и смотрела на нее желтыми настороженными глазами. На дне глаз плескались осколки луны.
Гелата осторожно свесила ноги. Когда ее вторая ступня коснулась пола, волчица негромко заворчала. Поджатый хвост качнулся, однако без всякого дружелюбия.
– Ирка, это я, Гелата. Ты меня узнаешь? – спросила Гелата очень медленно и раздельно.
Волчица перестала рычать и немного склонила голову набок.
– Всё будет хорошо! Расслабься! Не пытайся с ней сражаться! Просто смотри на мир своими глазами! Своими, а не ее! Не дай зверю сломать тебя! Не сливайся с ним! – медленно, надеясь, что Ирка поймет, сказала Гелата.
В коридоре чавкнула дверь, ведущая на площадку. Волчица вскинула морду, прислушалась и рванула на звук. Хилая дверка комнаты не выдержала наскока ее передних лап и распахнулась. Кто-то негодующе завопил. Бильярдно застучали обрушившиеся книги в шкафу. Стряхнув последние остатки сна, Гелата вскочила и, как была, без обуви, метнулась вдогонку. Она поняла уже, что волчица вырвалась на лестницу.
На бегу Гелата услышала звон. Еще через два пролета увидела осколки, и сразу все стало ясно. Волчица атаковала в прыжке стекло между первым и вторым этажами и в стеклянном дожде вырвалась на улицу. Гелата осторожно просунула голову в раму, нависшую над ней гильотинным сколом.
В предрассветной полутьме дыбились кусты сирени. Призрачные коробки домов вязли в ватном одеяле тумана. Отыскать быструю волчицу в этом лабиринте было не по силам даже валькирии.
Гелата вернулась в квартиру, ощущая сквозь чулки холод ступеней. На полпути ей попался взмыленный Корнелий.
– Где она?
Гелата посмотрела сквозь него.
– Уже нигде, – хмуро ответила она.
– Как нигде? Там внизу еще одна дверь! Она не сможет ее открыть!
Гелата нервно рассмеялась.
– Она и не пыталась! Кто тебя вообще просил ее выпускать?
Корнелий надулся.
– Говорю тебе: она через меня пробежала! На лицо, между прочим, наступила!
– А остановить? Ты же страж!
– Ага! Остановишь тут! Я упал на спину, а флейта была в рюкзаке! – пояснил Корнелий.
Дурному вратарю в очередной раз помешало, что зритель на первом ряду показал ему язык.
Глава 3
Новая знакомая зоркоглазика
«При поединке, как на холодном, так и на огнестрельном оружии, противникам разрешается безусловно иметь на себе обыкновенной формы очки. Употребление во время поединка пенсне, случайное падение которого может быть причиной различных недоразумений, не допускается…»
И. Микулин. Из «Дуэльного кодекса»
Чем дольше Корнелий жил в Москве, тем реже телепортировал и тем чаще ездил на метро. Корнелий любил метро. Любил грохот вагонов, особенно последнего, на котором не висли сзади другие вагоны и не мешали ему болтаться. Любил резиновый запах новых эскалаторов, выветривающийся не раньше, чем через два года после открытия станции.
Любил момент, когда прожектор поезда рождается в тоннеле, а потом и сам поезд стремительно вылетает с дребезжаще-резким электрическим гудком: отгоняет бравирующих студентов, пытающихся попасть под всесокрушающее зеркало машиниста. Любил надпись «не прислоняться » и те многие издевательства, которые творились над ней.
В каждом вагоне у Корнелия имелся свой любимый закуток. Находился он у самой двери – справа или слева. Здесь тебя не сметала толпа, давившая обычно строго вперед, и можно было комфортно стоять, прислонившись плечом к стенке, а бедром к поручню. Единственное, что требуется от обитающего на этом месте, – регулярно наклоняться чуть вперед, открывая схему метрополитена и позволяя недоверчивому пассажиру убедиться, что «Пушкинская» и «Чеховская» – это примерно одно и то же, только через переход.