«Уверен, маленькая часть тебя, может быть, глубоко внутри, будет облегчена услышать, что Кристофер не глухой. У нас было множество приёмов в больнице, и насколько врачи могут сказать в таком юном возрасте, его слух полностью функционирует. Он яркий, счастливый малыш, Саша. Он помог мне залечить раны прошлого. Со временем, может быть...»
Я сминаю бумагу и бросаю её через комнату. Пугающие, опасные образы затуманивают мое зрение. У меня возникает желание что-нибудь разбить, сделать кому-нибудь больно, сделать больно себе. Как он может так говорить? Как он может писать эти мысли на бумаге? Это намного хуже, чем говорить вслух, потому что ему пришлось использовать ручку, записать их, чтобы они существовали вечно. Он считает, я испытаю облегчение от того, что его новый сын не глухой? Это звучит так, будто я была разочарована, что наш сын был глухим. Его инвалидность никогда не была для меня причиной стыда или грусти. Это делало его особенным. Кристофера переполняло счастье, каждый день его жизни. Его никогда не сдерживал тот факт, что он был глухим. Я чувствую себя грязной внутри от того, что Эндрю вообще...
Кррррррэк!
Я замираю за столом. Громкий, резкий звук взрыва, который раздался только что, разрезав густую тишину музея, по-прежнему эхом раздаётся в коридорах прямо за моим кабинетом. Что это было?
Звук раздаётся снова, на этот раз громче.
КРРРРРРРЭККК!
Какого... какого чёрта прямо сейчас происходит?
Меня внезапно наполняет паника. Выстрел? Это действительно мог быть выстрел? Логическая, разумная часть моего мозга практически сразу отрицает эту возможность, и всё же остальная часть меня начинает дрожать. Выстрел. Кто-то выстрелил в музее. У кого-то здесь есть оружие. Почему? Зачем кому-то...
— Эй? Здесь кто-нибудь есть? — спрашивает глубокий, невнятный голос. Кому бы ни принадлежал этот голос, он не может быть далеко от двери моего кабинета. Как только музей открывается, в административной части здания очень хорошо слышен гомон из основных выставочных зон. Он такой громкий, что иногда едва слышно собственные мысли. Но прямо сейчас, когда до открытия музея был ещё час, можно услышать, как падает булавка. Звук ботинок медленно приближается по коридору за моим кабинетом и посылает по моему телу дрожь адреналина и тревоги.
— Эй? Если там кто-то есть...
Я задерживаю дыхание. Ни звука, ни звука, ни звука...
Коридор заполняет звон разбитого стекла. Я закрываю руками рот, заставляя себя молчать. Раздаётся вторая волна дребезга стекла, на этот раз ближе. Затем третья. До меня доходит — это тонированные стеклянные окна дверей кабинетов. Кто-то разбивает их по очереди.
— Чёрт.
Я опускаюсь на четвереньки, быстро забираясь под стол. Я не могу понять, что происходит. Несколько мгновений назад я читала письмо, ошеломлённая грубостью и хладнокровием своего бывшего мужа, а теперь, из ниоткуда, кажется, будто кто-то крадётся по музею с оружием в руках. Голос, который я слышала только что, зовущий на помощь, не казался голосом человека в беде; он звучал как голос кого-то погружённого в очень интересную игру в кошки-мышки. Он звучал издевательски и зловеще. Каждый мой инстинкт побуждал меня спрятаться от владельца этого голоса.
— Брось, милая. Я знаю, что ты здесь. Женщина за стойкой сказала, что ты единственная хлопотунья в здании. Ты мне всё портишь, — шипит голос. С выгодной позиции под столом я вижу кусочек панели из матового стекла в двери; я пытаюсь не кричать, когда на другой стороне останавливается высокая, тёмная фигура.
— Доктор С. Коннор, — произносит голос. — Почему-то я уверен, что ты как раз тот человек, которого я ищу.
Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Я пытаюсь думать, пытаюсь просканировать свой мозг, вспомнить, что у меня стоит на столе. Какое-нибудь оружие? Что-нибудь, чем можно защититься? Нет. Там ничего нет. И в моих ящиках ничего нет. Год назад Али купила мне крохотный перцовый болончик, чтобы прицепить на ключи, но он звенел и раздражал, так что я сняла его с кольца. Комнату заполняет звук разбивающегося стекла, и появляется рука в перчатке, тянущаяся через образовавшуюся дыру в стене, ища дверную ручку. Я не могу остановить ошеломлённый крик, который вырывается у меня изо рта. Дверь даже не заперта. В смысле, зачем мне запирать её в таком месте, как музей? Это должно быть безопасное место. Оно должно быть под охраной двадцать четыре часа в сутки. Дверь распахивается, и в поле моего зрения появляется пара пыльных коричневых ботинок. На правом ботинке шнурки коричневые, что меня удивляет, учитывая, что левый зашнурован чёрными.
— Доктор С., мне нужно мгновение вашего времени, — говорит голос. — Вы можете мне помочь, или мне придётся заставить вас предложить мне свою помощь?
Мне не нравится тон голоса этого мужчины. Я крайне напугана. Каким к чёрту образом я выберусь из этого? Моя сумочка лежит на полу рядом со мной, возможно, упала, когда я вскочила, чтобы спрятаться под столом. Мои вещи разбросаны по всему полу — помада, расчёска, зеркало, блокнот, серебряная ручка, которую купил мне отец, когда я закончила колледж. Мой телефон тоже лежит на расстоянии вытянутой руки. Я хватаю его, как раз когда мужчина заходит в кабинет, еле слышно рыча.
— Тупая дура, — рявкает он. — Ты правда думаешь, что я не знаю, где ты? Вставай, сучка. Сейчас же вставай, пока я не подошёл и сам не поднял тебя на ноги.
Медленно, болезненно медленно я вылезаю из-под стола. Моё сердце стучит во всём теле, пульс неровный и сбивчивый. Только раз в жизни я была напугана сильнее, чем сейчас. Такой ужас я испытывала только в ту краткую секунду перед тем, как моя машина ударилась о воду столько лет назад, и чувствовать это снова было ошеломляюще. Я не могу реагировать должным образом. Я не могу мыслить трезво. Я могу только подняться на ноги и поднять руки в воздух.
Я молча молюсь, чтобы мужчина в чёрной лыжной маске передо мной не обыскивал меня. Не нашёл телефон, который я только что просунула за пояс своей юбки на пояснице. Я набрала Али, первого человека в списке моих контактов. Первого человека, о котором подумала. Прошёл ли звонок? Я позвонила бы в 911 сама, но не было времени. Мне едва хватило времени набрать одну цифру на клавиатуре — быстрый набор на мою подругу — а затем кнопку вызова.
Мужчина в маске делает шаг вперёд и хватает меня за руку. Его пальцы как тиски. Дыхание с запахом кофе.
— Хочешь умереть?
Он звучит заинтригованным, будто ему на самом деле интересен мой ответ. Будто я могу сказать, да, я хочу умереть, по какой-то неизвестной, неожиданной причине. Я качаю головой, не в силах найти голос, и незнакомец в маске тяжело вздыхает.
— Хорошо. Делай, что говорят, и, возможно, я не сделаю тебе больно. Согласна?
— Чего вы хотите?
— Я спросил... ты согласна?
Паника. Страх. Ужас. Я киваю.
— Да. Да, я согласна.
— Отлично. Теперь иди.
Он резко, с силой тянет меня, и я ударяюсь бедром об угол стола. Меня охватывает боль, и я вскрикиваю, но на парня в маске не влияет мой дискомфорт. Я не вижу выражение его лица под чёрной шерстяной лыжной маской, но у меня складывается впечатление, что он даже может улыбаться.
— Отведи меня в хранилище, — говорит он мне.
— Хранилище? Здесь нет никакого хранилища.
Моя голова откидывается в сторону, когда он ударяет меня. В моей голове вспыхивает яркая боль, размывая зрение, и в ушах звенит. Я пытаюсь прижать руку к щеке, но мужчина по-прежнему держит меня, и моя рука резко останавливается.
— Не глупи, сучка. Мы оба знаем, что в этом месте кучи бесценного искусства и дерьма. А теперь отведи меня в хранилище.
— Я же вам сказала. У нас нет хранилища. Я не могу отвести вас в место, которого нет.
Он наклоняется вперёд, нависая надо мной, и меня охватывает острая и давящая нужда сжаться, сделать себя как можно меньше.
— У тебя острый язык, док. Не особо умничай, ладно? Не хочу, чтобы мне пришлось затыкать тебя навсегда. Теперь скажи, что тебе жаль.
— Что?
— Извинись. За то, что соврала мне.
Я смотрю на простую вязку шерстяной маски на его лице. Я смотрю на водянистую голубизну его радужных оболочек, на кровяные ниточки разорванных капилляров в его глазах, на белую корочку засохшей слюны в уголках его рта. Его губы тонкие, злые, изогнутые в злобные узкие линии.
— Я не могу...
Я не заканчиваю предложение. Меня словно бьет молнией. Или, вернее, молнии вырываются из моей головы, когда мужчина берёт меня и ударяет спиной о стену. Секунду я ничего не вижу. В моём животе поселяется чувство невесомости мира. Я слышу странный, сиплый звук, когда кислород безуспешно пытается попасть в мои лёгкие.
Его рука обхватывает моё горло. По бокам моей головы поднимается странное колющее чувство, по щекам, по вискам, горячее, твёрдое, неприятное и пугающее. Всё сразу.
— Извинись, — рычит он.
— Простите. Простите. Простите.
— Лучше. Намного лучше. А теперь, сними свои туфли.
Он отпускает меня, и поток крови, устремившийся в мою голову, вызывает головокружение. Медленно, я снимаю чёрную лодочку сначала с левой ноги, затем с правой. Я стою в чулках, дрожу, несмотря на жару, от вентиляции в полу.
— Идём, док.
Мужчина держит мою руку, будто он мой любовник. На этот раз он обводит меня вокруг стола, тянет вокруг угла, чтобы я снова не ударилась. Его внезапная забота странная, учитывая тот факт, что он только что ударил меня головой о стену.
В коридоре мои ноги в чулках скользят по начищенному скользкому полу. Мужчина толкает меня налево, еле слышно ворча.
— Что там внизу? — требовательно спрашивает он.
— Ин... инженерия. Система контроля всего музея. Водные насосы и... Я не знаю. Воздушные кондиционеры.
Он разворачивает меня лицом к противоположной стороне.
— А это что?
— Склад. Старые выставочные объекты. Серверы наших информационных систем.
— Что насчёт денег?
— Деньги увозят каждую ночь. Их оставляют в банке. Ночное хранилище. Здесь их не хранят.
— Чушь.
Между моих лопаток прижимается что-то твёрдое и круглое. Страх, который я испытываю в этот момент, поглощает всё. Он возвращает меня обратно, наконец, обостряя зрение. Мир будто возвращается в фокус, становясь одновременно светлее и ярче. Он не хочет слышать правду. Правда его злит, что в свою очередь заставляет его причинять мне вред. Я больше не хочу, чтобы он причинял мне вред, так что поднимаю руку, быстро говоря, пока он ничего не сделал.
— Наверху. Наверху, на четвёртом этаже. Там держат немного денег. И немного драгоценностей. Какие-то египетские артефакты, которые одолжили для музея в Каире, —
музей никогда не одалживал никакие артефакты из Каира.
Здесь вообще никогда не было египетской выставки. Самым ценным предметом во всём здании были останки динозавра на нижнем этаже, возможно, это вообще был самый знаменитый объект, но он ни за что не уйдёт отсюда с голенью Ти-Рекса, и ни за что не заработает на ней денег, даже если ему удастся с ней сбежать. Возможно, он знает это. Возможно, не знает. Мгновение он молчит, а затем говорит:
— Я открою тебе маленький секрет, док. Та охрана внизу? Симпатичная тётушка в очках? Я перерезал ей горло, от уха до чёртового уха. Она истекала кровью на полу. Я смотрел, как она умирает. Она не сделала то, что ей сказали, так что мне пришлось преподать ей урок. Я хочу, чтобы ты это знала, потому что мне нужно, чтобы ты знала, что с тобой произойдёт, если ты не будешь делать так, как сказано. Ты слышишь, что я тебе говорю? Понимаешь?
Земля качается под моими ногами. Такое чувство, будто я на палубе лодки, которая попала в жуткий шторм.
— Да. Я слышу. Я понимаю.
Теперь я жалею, что сказала про четвёртый этаж. Оттуда нет путей выхода. Нет никаких легкодоступных пожарных выходов, и в это время дня там не будет никаких охранников. Там нет ничего, кроме залов заседаний и ещё одного склада. Я могла подписать себе смертный приговор, предложив подняться туда. Просто это было первое место, которое пришло мне в голову.
Парень снова толкает меня, побуждая идти вперёд. Я ставлю одну ногу перед другой, задерживая дыхание, отчаянно думая. Я чувствую экран своего мобильника, который прижимается к голой коже моей спины под свободной майкой. Он засунут за мой пояс, и я знаю, что он никуда не делся. Но я понятия не имею, дошёл ли звонок до Али. И если дошёл, я понятия не имею, слышит ли она что-либо. Есть все шансы, что она подумала, что я случайно её набрала, и повесила трубку. Есть все шансы, что никто не знает, что здесь происходит, и я вот-вот умру.
Глава 16
Слухи
Рук
В Нью-Йорке привыкаешь к звуку сирен. Они часть звукового ландшафта, отрывистой пунктуации ритма города. Помню, что как только вышел из тюрьмы, я лежал в кровати поздно ночью, пытаясь заснуть, и не мог отключиться. Часами я лежал, метаясь и ворочаясь, не в силах понять, что меня тревожит, доводит до края, пока не дошло: не было никаких сирен. Никаких скорых. Никакой полиции. Никаких пожарных. Тяжёлая мантия тишины легла над городом за моим окном, и казалось, будто время каким-то образом остановилось на тихих улицах под окном моей спальни. Я задерживал дыхание и ждал. Мир, несмотря на всё, что указывало на мрачный исход, продолжал вертеться.
Так я себя чувствовал, когда проснулся рядом с Сашей и вспомнил, что у меня встреча с матерью сегодня утром — будто надо мной висело какое-то чувство тёмной надвигающейся гибели. Но встречи с Сим Блэкхит всегда проходят дерьмово. Крайне дерьмово. Если бы я мог избежать их, то избежал бы, но она чёртова змея. Она любит вмешиваться и любит появляться без предупреждения, чтобы посеять хаос в моей жизни. Нелепо, но какого чёрта. С этим мало что можно поделать. У автоугонщиков тоже есть матери. Я чуть ли не смеюсь вслух, когда представляю, как расскажу ей про Сашу.
Я вижу на досках лёд, когда перехожу Бруклинский мост. Лёд и на толстых металлических прутьях. Лёд как глазурь на любовных замках, повешенных на стальные кронштейны, которые поддерживали тусклые викторианские фонари. Под моими ногами медленно грохочет движение, прогресс стоит на вялых десяти милях в час. У людей изо ртов валят большие облака тумана, а на другой стороне реки, в Манхэттене, меланхоличный вой сирен пробуждает Уолл-стрит. В отличие от той ночи, когда вышел из тюрьмы, сейчас я слышу их ясно, через грохот музыки, которую слушаю, толстые амбюшуры моих наушников, сохраняют тепло моим ушам (прим. резиновая составляющая наушников). Даже таким ранним утром, и даже с колючим ветром, цепляющимся за людские шарфы и прорывающимся по спинам людских курток, прямо посреди тротуара стоят туристы, сосредоточенно раскрыв рты, пока пытаются запечатлеть под идеальным углом мост, возвышающийся над их головами.
Я останавливаюсь на полпути, чтобы прикурить сигарету. Я всё никак не могу бросить — курю, может быть, по одной сигарете в день. По две или три, если конкретно напряжён. Я тащу ноги в сторону своей цели, так что задержаться на мосту, пока выкуриваю «Мальборо», кажется разумным способом убить минуту или две. Я снимаю наушники, оставляя их висеть на шее, пока копаюсь в карманах в поисках зажигалки.
—...два человека. Может, три. Они застряли в здании с семи утра. Кто-то видел тело, которое лежало на полу в фойе.
— Какого чёрта кто-то будет пытаться ограбить это место? В этом даже нет смысла.
Вокруг меня плывут разговоры, когда я щёлкаю зажигалку и подношу маленькое, дрожащее пламя к своей сигарете.
—...копы повсюду. Дороги перекрыты.
— Мою встречу отменили. Говорят, там больше одного стрелка.
Услышав это, я оживляюсь. Стрелок?
— Я всегда говорил, что в музеях опасно. Людно. Так много людей по всему зданию. Теракт в таком месте создаст полный хаос.
— Это не теракт, Майк. Это просто какой-то пьяница. Так сказали по новостям.
— Да. Верно. Так они нам и сказали правду. Это устроит массовую панику. Они скажут нам по факту. Я слышал, на заброшенной станции метро на прошлой неделе нашли огромные бочки агента «оранж» (прим. Агент «оранж» — токсичная смесь, химическое оружие. Применялось во время Вьетнамской войны. Последствия его применения — тяжелые умственные и физические нарушения в нескольких поколениях людей, оказавшихся в области поражения)...
Разговор мужчин пошёл дальше. Я оглядываюсь, разглядывая лица других прохожих, которые идут вдоль моста, и требуется меньше секунды, чтобы понять, что что-то произошло. Что-то плохое. Я встаю перед двумя женщинами, бизнес-леди в толстых пальто с шапками, натянутыми на уши, их плечи поднялись до ушей, пока они укрывались от холода.
— Прошу прощения. Вы знаете, что происходит? Все говорят...
Они будто бы ждали, пока кто-то спросит. Та, что повыше с энтузиазмом кивает.
— Какой-то психопат ворвался в Музей естественной истории сегодня утром и убил одного из охранников. Внутри может быть больше мёртвых, но полиция осторожничает. Они никого не впускают, пока не удастся обыскать всё здание.
Женщина пониже и покруглее, в запотевших очках, тоже кивает.
— В новостях показали фотографию ног мёртвого охранника. На полу везде была кровь.
Она продолжает говорить, но я не особо слышу, что она болтает; мои уши будто забиты ватой. Музей? Кто-то ворвался в музей? В Сашин музей? Слова скачут в моей голове. Такие слова, как агент «оранж», стрелок, террорист и кровь. Мои руки холодные и онемевшие, пока я похлопываю себя, ища знакомую форму своего мобильника в одном из карманов.
— Вы в порядке? Сэр, у вас всё хорошо? Вы выглядите немного напуганным.
Высокая женщина кладёт руку мне на плечо. Я даже не чувствую контакта через толщину куртки.
— Да, я, эм... Я в порядке. Спасибо.
Я ухожу с дороги, опираясь на перила, пока снимаю с плеч рюкзак, продолжая искать телефон. Я зажимаю бычок сигареты между зубов и заставляю свои руки функционировать, пока вожусь с замками. Наконец я нахожу его. Захожу в контакты и ищу номер Оскара, затем нажимаю кнопку вызова. Он отвечает после четвёртого гудка.
— Мне звонили минут двадцать назад, — говорит он мне. — Сказали, что музей в изоляции, и я не смогу работать. Я понятия не имею, что там происходит, но репортёры новостей говорят, что музей на осадном положении или ещё что-то.
Я так облегчён, что он в порядке, что на мгновение словно не могу дышать.
— Они знают, кто ещё внутри? Люди приходят на работу так рано? Помимо охраны?
Когда я ушёл от Саши, чтобы пойти домой и принять душ, солнце только встало, но она была одета и выглядела готовой уйти из дома. Однако она не говорила, пойдёт ли сразу на работу.
— Обычно нет, — медленно говорит Оскар. — Некоторым сотрудникам нравится приходить и начинать работу до того, как музей откроется для посетителей. Видишь ли, днём так шумно. Но я не думаю, что кто-то был там сегодня в семь утра. Я очень сильно в этом сомневаюсь.
— Оскар. Во сколько Саша обычно приходит на работу? Есть какой-то шанс, что она может быть внутри того здания?
— Саша?
Я не говорил о Саше со своим дедушкой с того первого дня, как познакомился с ней в музее. Должно быть, он прямо сейчас в чертовском замешательстве.
— Да. Саша.
Тишина на другом конце провода оглушает.
— Оскар. Брось.
— Она действительно иногда приходит очень рано, — говорит он. — Если там кто-то и есть, то... скорее всего это она.
Глава 17
Побег
Саша
Моё тело будто тянут в пять разных сторон. Мраморный пол подо мной холодный, но по какой-то причине моё тело горячее. На самом деле, обжигающее, будто я слишком долго лежала на солнце. Мне действительно стоит помнить наносить солнцезащитный крем. Эндрю всегда говорит, что я испорчу себе кожу, если не буду лучше заботиться о...
Кристофер.
Где Кристофер?
Я открываю глаза, и моя голова будто разрывается на части. Мне нужно выпить. Чёрт возьми, мне очень нужно выпить. Мой язык прижат к нёбу и... медь? Почему у меня во рту привкус меди? Я пытаюсь перевернуться на спину, но моё тело кажется таким невероятно тяжёлым. Я создана из свинца. Из камня.
— Вставай-вставай, Спящая Красавица.
Я пытаюсь повернуть голову на голос, но мне это не удаётся. Вместо этого я открываю глаза, морщась от яркого света. Свет вспыхивает, а затем тускнеет, становясь не таким ярким теперь. На самом деле, в комнате довольно темно, и воздух сухой, как бумага или картон.
— Я начал думать, что ты могла умереть, — говорит голос. Я слышу справа скрип, а затем звук металлического щелчка. Краем глаза я вижу его, сидящим на корточках, спиной к стене, в грязных мозолистых руках блестит что-то яркое и острое. Затем я вспоминаю. Я вспоминаю разбитое стекло и переполняющую ужасную боль. Я помню, как забиралась по лестнице, и помню злость в его голосе, когда он понял, что здесь нечего красть, ничего не стоит для него настоящих денег. После этого всё в блаженной дымке.
— Пока ты спала, я пытался решить, — говорит мужчина. На его голове по-прежнему эта лыжная маска, но перчатки уже исчезли, и я вижу пятно татуировки на тыльной стороне его ладони. Что-то большое и чёрное. Герб? Какой-то щит? Я не могу разобрать дизайн, но форма татуировки мне знакома.
— Я пытался решить, позволю ли тебе жить, — продолжает он. Его голос ровный и тихий. Почти спокойный, хотя за тоном его слов скрывается намёк на сумасшествие. — Но у богатых белых сучек, как ты, есть большие дома и куча денег. Я пришёл к выводу, что, возможно, это была не полная потеря времени, — фыркает он отвратительным звуком и отхаркивает мокроту из горла. Он сплёвывает её на пол, затем секунду тихо мычит себе под нос. — Ты знаешь, что отсюда есть выход, верно? Задняя дверь или что-то ещё. Тебе нужно отвести меня к себе домой. Ты должна отдать мне деньги, которые у тебя есть. Это единственный способ, которым я могу тебе помочь.
— Помочь... мне? — мой голос хриплый. Будто всё во мне разбилось на миллион маленьких кусочков.
— Да. В таких ситуациях есть правила. Они существуют для того, чтобы сохранять чёткую линию между человеком с властью и... другим человеком.
Он не хочет говорить «жертва»? Он ведь наверняка знает, что я жертва? Он не был таким застенчивым, когда бил меня головой о стену внизу.
— Ты должна была сказать мне правду, — говорит он. — Ты должна была делать всё то, что я говорю, и ты должна была говорить правду. Тогда я мог бы взять то, за чем пришёл, и ты могла бы пойти своим весёлым путём. А теперь?
Это звучит зловеще. Мне совсем не нравится, как это звучит. Парень в лыжной маске неодобрительно цыкает.
— Теперь я должен тебя убить, — информирует он меня. — Я не вижу другого выхода.
— Вы не обязаны. Вы не обязаны убивать меня. Не надо, если не хотите.
Парень в лыжной маске вздыхает.
— Конечно, я хочу. Желание не относится к делу. Я должен следовать правилам, даже если ты не следуешь. Сколько денег у тебя дома?
— Я не знаю. Три... три сотни долларов?
— Три сотни? И всё? — парень поднимается на ноги, шипя как змея. — Думаешь, я могу спасти тебе жизнь за какие-то триста долларов? Ты облажалась, леди. Хорошо и по-настоящему облажалась.
Он начинает приближаться ко мне, и поле моего зрения заполняют потрёпанные носки его поношенных кожаных ботинок. Внутри меня вспыхивает паника.
— Подождите! Подождите! У меня... у меня дома есть мамино обручальное кольцо. Там два карата. Оно... оно может стоить минимум пятнадцать тысяч. И у меня есть сорок семь тысяч долларов на банковском счету. Я могу достать их вам. Я могу отдать вам это все.
— Ты думаешь, столько стоит твоя жизнь? Сорок семь тысяч и кусок железа с камнем?
— Это всё, что у меня есть, — мой голос такой тихий, но эхом отдаётся в коридоре музея.
Мужчина в лыжной маске ничего не говорит. Он стоит надо мной, смотрит на меня сверху вниз, эти холодные безжизненные голубые глаза оценивают меня, и глубоко внутри я знаю. Это ключевой момент. Здесь он решает, убьёт меня или позволит мне жить. Если я скажу что-то не то, если я даже посмотрю на него не так, он достанет этот свой нож и вонзит его мне в грудь. Я ничего не смогу с этим поделать.
В проходящие моменты меня посещает мысль. Я снова встречаюсь лицом к лицу с собственной смертью. Первый раз был в моей машине пять лет назад, пока я сидела за рулём, ожидая, пока нос автомобиля не врежется в холодную, недружелюбную воду Ист-Ривер. И сейчас, лёжа на спине, на полу музея, я смотрела в глаза незнакомца. Но на этот раз я вдруг перестала бояться. Я выжила, не утонув, только чтобы умирать ежедневно, каждый раз вспоминая, что мой сын больше не со мной.
Если я сегодня умру, мне не придётся страдать от боли этой правды каждый раз, просыпаясь по утрам. Мне больше не придётся стоять в дверном проёме его спальни, обвивая руками своё тело, будто пытаясь себя удержать, глядя на все его вещи, его машинки и электрическую железную дорогу, его аккуратно сложенную одежду на конце кровати или его потрёпанного мишку, Хавьера, который лежал лицом вниз на пыльном полу перед окном. Я просто исчезну, и ничего не останется. Ни стыда. Ни вины. Ни одиночества. Ни боли. Только приветливые руки забвения.
Я закрываю глаза.
Но смерть не наступает.
— Тогда, полагаю, этого ты и стоишь, — шепчет мой нападающий. — Для некоторых людей сорока семи тысячи долларов недостаточно. Но ты мне нравишься, док. Сегодня для тебя этого достаточно.
***
Я не могу нормально идти. Не могу опереться на левую ногу; каждый раз, когда пытаюсь, мои нервные окончания пронзает жгучая острая боль. Не только нервные окончания в ноге, а по всему телу, быстро и жестоко, как молния. От тяжести этого захватывает дух — так сильно, что я практически теряю сознание, пока этот парень в лыжной маске тащит меня за руку по коридору.
— Ты выведешь меня через секретную дверь, — говорит он, игнорируя моё тяжёлое дыхание. Я скачу и прыгаю, пытаясь поспевать за ним, но он, кажется, ничего не замечает. — Как только мы выйдем за дверь, ты будешь ждать вне поля зрения, пока я ловлю такси. Мы оба сядем сзади. Ты будешь притворяться, что я твой друг. Не будешь пытаться поднять тревогу. Если попытаешься, все выйдет из-под моего контроля. Я больше не смогу тебе помочь. Понимаешь?
— Это не секретная дверь. Это всего лишь вход для погрузочной платформы.
— Значит, вход для погрузочной платформы. Погрузочная платформа. Погрузочная платформа. Да.
Он произносит слова, и это окончательно. Я не могу с ним спорить. Не могу предложить другой вариант. С этим парнем что-то не так, я точно знаю. Помимо того, что он жестокий преступник, я подозреваю, что он ещё страдает от какого-то психического расстройства, которое заставляет его сильно фокусироваться на чём-либо. Когда он хотел, чтобы я извинилась в своём кабинете, он практически был встревожен. Его нестабильные действия были следствием какой-то отчаянной необходимости того, чтобы я что-то делала, пока он повелевает мной. Он не переставал говорить о правилах — правилах, которым я должна следовать, и совершенно других правилах, которым нужно следовать ему. И сейчас, пока он тащит меня за руку, кажется крайне важным, чтобы мы добрались до погрузочной платформы как можно быстрее.
Очевидно, он не знает дороги, так что продолжает толкать меня перед собой, заставляя становиться на травмированную ногу, и каждый раз, когда я переношу на неё вес, у меня в желудке всё переворачивается. Меня скоро вырвет, и я не смогу сдержаться. Я уже знаю, что ему это не понравится.
Он держит меня подальше от окон. Идёт справа от меня, пока мы болезненно медленно спускаемся по ступенькам, блокирует вид на улицу, чтобы я не видела, что происходит. Думаю, может быть, там есть люди, собравшиеся на ступеньках музея. У меня нет часов, и я слишком боюсь доставать свой мобильник из-за пояса юбки, чтобы проверить на нём время, так что я понятия не имею, который час, но кажется, что уже день, а не ранее утро. Музей уже давно должен был быть открытым. Тот факт, что он закрыт, говорит мне, что этот мужчина каким-то образом заблокировал вход, и что другие сотрудники будут встревожены тем, что внутри здания происходит что-то плохое. Знает ли полиция? Боже, я на это надеюсь.
Уходит вечность на то, чтобы спуститься на первый этаж. У меня болит бедро и спина. Виски тоже болят. Кожа ощущается странно; думаю, может быть, на моём виске и ниже, на щеке, засохшая кровь.
Где сейчас Рук? Моё сердце переворачивается в груди, когда я думаю о нём. Если бы он был здесь... Боже, я даже не могу об этом думать. Я разрыдаюсь, а мне нужно оставаться как можно более спокойной. Но я знаю. Если бы Рук был здесь, я уже знаю, что он справился бы с этим психом.
Казалось, я миллион лет назад приехала в музей и увидела установленную рождественскую ель. Когда я вижу её в фойе сейчас, моё сердце делает кульбит. Там, в основании дерева, Аманда, которая недавно проверяла мою сумку, лежит на полу в алой луже крови. Она лежит лицом вниз, её голова повёрнута на бок под странным углом, глаза открыты и ничего не видят. Я не вижу её шею, но могу представить, как она, должно быть, выглядит. До меня доходит, что до сих пор я не верила, что этот парень кого-то убил. Я думала, что он просто пытается меня напугать, но увидев Аманду лежащей вот так, явно мёртвую, я вытаскиваю эту теорию на поверхность. Холодный страх скручивается в узлы внизу моего живота.