— Не волнуйся из-за него, Билл, — говорила тем временем Мириам, проводя ладонью по его уже заросшей щеке. — Меня его чувства не заботят.
Нет-нет, думал он, тут есть что-то еще. Что-то совсем дурное, внушающее, стоит только задуматься об этой парочке, страх, что-то связанное с Мириам. Своего рода предчувствие…
Билл попытался отогнать его, вспомнить о лежащей на нем ответственности. Прежде всего, именно он втянул Мириам в эту историю. И обязан ее защитить.
— Я не волнуюсь, — натужно улыбнулся он. — Во всяком случае, не по поводу Гиббса. Гиббс — это уже прошлое.
— То есть?
— Я собираюсь добиться его увольнения.
Глаза Мириам расширились, потом она улыбнулась-не просто от удовольствия, но и, быть может, от удивления, вызванного столь неожиданным проявлением его мужской решительности.
— Ты же не можешь так просто взять да и выгнать человека. Верно?
— Он мошенник. Крадет деньги с благотворительного счета.
— Ты можешь это доказать?
— Да. Я получил в банке чеки. Подписи на всех поддельные.
— И чьи же подписи он подделывал? — Тони Кастла. Мою. — Он помолчал, дабы подчеркнуть важность дальнейшего, и прибавил: — Твою.
— А почему ты до сих пор ничего не предпринял?
— Выжидал момент, — ответил Билл. — Вот он и наступил.
Он ласково поцеловал ее, и внезапно его захлестнула неудержимая волна чувств. Слова полились из Билла потоком, он услышал фразы, которые, как он сознавал, еще только выговаривая их, произносить не следует, потому что они — худшее из всего, что он мог сказать:
— Я люблю тебя, Мириам. Ты знаешь, я сделаю для тебя все. Все, лишь бы ты была счастлива.
Он ожидал, что Мириам потянется к нему, возвратит поцелуй. Вместо этого она произнесла:
|
|
— У меня есть другой мужчина, Билл. Ты не единственный.
Он отпрянул: — Что?
— Наверное, мистер Гиббс прав, — продолжала Мириам безжизненно ровным голосом. — Наверное, я потаскуха. Шлюха. Я знаю, отец так бы меня и назвал. — Она издала тоскливый смешок. — Ох, увидел бы он меня сейчас! Тут же схватил бы нашу идиотскую семейную Библию и вышиб бы из меня дух.
— Кто он? — пожелал узнать Билл. — Как его зовут?
— Ты его не знаешь, — ответила Мириам. — Он не с фабрики. Вообще не из этих мест. — Она настороженно взглянула на Билла. — Ты ведь не ревнуешь, правда? В конце концов, у тебя же есть Ирен.
Билл молчал. Ревность душила его, чего уж там, и в то же время он ощущал облегчение, а как-то примирить одно с другим не мог.
— Ты все это выдумала? — наконец спросил он. — Просто для того, чтобы заставить меня…
— Он намного моложе тебя, — сказала Мириам. — Почти вдвое. Не такой симпатичный, как ты, но более… крепкий, понимаешь? И он не женат.
Билл перекатился на спину, уставился в потолок.
— Это серьезно? — поинтересовался он. И следом: — Где ты с ним познакомилась?
Мириам приподнялась, уселась на Билла верхом, положила ладонь ему между ног. Она поглаживала там Билла, распаляя, пока не добилась полной его готовности, и тогда начала опускаться на него — медленно, плавно, с бесконечной осторожностью, бесконечной тщательностью, пока все не ушло в нее, пока Билл не зажмурился, ожидая дальнейшего, беспомощный от желания.
— Ты единственный, кто нужен мне, Билл. Единственный, — прошептала Мириам, и больше они в ту ночь не произнесли ни слова.
* * *
|
|
На следующее утро она повела себя еще более странно, а тоска Билла по Ирен, по воплощаемой ею надежности стала только острее.
Махнув рукой на уже потраченные деньги, они выписались из отеля еще до завтрака и поехали в Клент-Хиллз. Съели там в чайной по куску фруктового торта, выпили по чашке крепкого кофе с молоком. Потом прогуляли час с лишком по заросшей редким леском гряде холмов, среди позолоченных осенью папоротников; верховые тропы вели их, словно бы наугад, по иссохшим, выцветшим пастбищам, через неровные ельники, под пологом древесных вершин, затенявших резкий утренний свет. Погода после вчерашнего дождя установилась ясная, в холмах почти никого не было. Изредка попадалась навстречу неторопливая лошадь со всадником, который приветствовал их, прикасаясь к шляпе, или запыхавшаяся собака, зигзагами меряющая тропу впереди своего хозяина, в прочем же окружающий мир оставлял Билла и Мириам наедине друг с другом. Под ними, справа и слева от тропы, расстилалась наполовину укрощенная фермерами земля, издали доносился приглушенный рокот автострады.
Билл просил Мириам рассказать что-нибудь о ее новом любовнике. Но она уклонялась от ответа — посмеиваясь, увиливая, заговаривая о другом. Она сжимала ладонь Билла, целовала его, шла с ним под руку, потом вдруг поворачивала назад, выбирала другую тропу, останавливалась, вглядываясь в поля, пока он уходил вперед. Что с ней происходит, понять Билл не мог.
Первым, что он сказал по возвращении к машине, было:
— Так, выходит, ты собираешься сделать выбор? Между ним и мной?
— А ты? — ответила она. — Ты собираешься сделать выбор — между ней и мной?
|
|
Однако Билл выбор уже сделал. И появление вероятного соперника выбор этот лишь облегчило. Теперь можно было не считать, что он бросает Мириам, — нет, скорее отпускает ее, передает с рук на руки мужчине помоложе и посноровистее, чем он. В поступке этом присутствовало нечто почти благородное. Какой-то миг Билла жгла мысль о том, что ему придется жить без нее, что он никогда больше не увидит это тело, не прикоснется к нему — к телу, которое он знал теперь намного лучше, чем тело жены. Однако Билл был уверен в том, что это правильно. И даже в том, что именно этого хочет в глубине души и сама Мириам.
Они вернулись в Нортфилд и были уже минутах в пяти езды от дома Мириам, когда у нее началась истерика. Она снова расплакалась, выкрикивая сквозь рыдания, что без него жизнь ее ничего не значит, что она придет к нему домой и все расскажет Ирен, что покончит с собой, если он не бросит жену и не станет жить с ней. Билл сдал машину к обочине, остановился, попытался успокоить Мириам — безуспешно. Он осыпал ее обещаниями, понимая, что никогда их не сдержит. Плач Мириам, ее выкрики, походившие на шум не настроенного ни на какую станцию, но включенного на полную громкость приемника, растянулись, казалось, на многие часы. Все, что ему оставалось, это повторять, снова и снова, что он любит ее, любит ее, любит. Оба они утратили власть над словами, которые произносили.
На следующее утро Мириам поняла — необходимо выбираться из дома. Семейные воскресенья и всегда-то были ужасны: Мириам и Клэр жили в постоянном страхе перед отцом, Дональдом, — мрачность и молчаливость его, казалось, накрывала холодной тенью детство каждой из них, по воскресеньям же он становился жестким и неприветливым еще и более обычного. И хоть отец не настаивал больше на двухчасовом изучении Библии — заунывнейшей особенности семейных уик-эндов, — он по-прежнему ожидал, что воскресные утра вся семья будет проводить в церкви. Однако сегодня Клэр — возможно, поняв, что сестре это еженедельное испытание окажется не под силу, — устроила сцену, проявив неслыханное непокорство и наотрез отказавшись составить отцу компанию. Дональда, когда он выслушал ее, затрясло от бешенства, у них состоялся полный горечи и яда разговор, Клэр плакала, отец говорил негромко, но яростно, однако в итоге сестры сумели настоять на своем и часов около десяти вырвались из дома. Правда, чем занять себя — кроме долгой прогулки, — они не знали.
В тот год отношения их складывались неровно. Еще в декабре 1973-го пятна, оставленные мясным паштетом на страницах ее дневника, открыли Мириам глаза на то, что Клэр тайком читает его. Последовала сцена. После долгих препирательств, гневных, неистовых, они шесть недель не разговаривали. Рождество получилось совершенно непереносимым, да и день рождения Клэр — не намного лучшим. И все же, так или иначе, благодаря одному из тех малых чудес, что образуют основу всей ткани семейной жизни, примирение состоялось и сестры сдружились еще и сильнее прежнего. Само знание о том, какие чувства питает Мириам к Биллу Андертону, обратило Клэр — медленно и болезненно — из предмета ненависти в некое подобие наперсницы. Дневник Мириам вести перестала, всех частностей истории своей Клэр не пересказывала, но одно лишь то, что Клэр осведомлена о существовании Билла, что ей известно его имя, что она понимает, как много значит он для сестры, заставляло Мириам не то чтобы делиться с ней своими тайнами, но хотя бы искать ее общества — интуитивно, — когда роман с Биллом становился особенно мучительным. И потому, несмотря на разницу в возрасте, между сестрами установилось подобие близости.
Тем воскресным утром они проехали на 62-м автобусе до конечной его остановки — мимо Лонгбриджской фабрики, до самого Реднала. Побродили по Кофтон-парку, заглянули в галерею игровых автоматов, стоявшую в начале Ликки-роуд, а после вернулись к автобусной станции, посидели в грязноватом, задымленном кафе напротив газетного киоска. Имя Билла во все это время не прозвучало ни разу, но Клэр понимала — сестра только о нем и думает. Когда они достигли южной окраины парка и оказались вблизи от Гроувели-лейн, Мириам минуты две-три постояла, вглядываясь через улицу в дом Андертонов. Машины на подъездной дорожке не было, Мириам ушла оттуда, не произнеся ни слова. В то утро она была непривычно тиха.
Пока они сидели в кафе, попивая переслащенную колу и поедая из одного пакетика хрустящий картофель, туда же вошли двое мальчиков. Одного Клэр узнала сразу — и испытала при этом прилив волнения — Бенжамен Тракаллей. Другим, вероятно, был его младший брат. Судя по всему, они переругивались.
— Им не понравится, что мы зашли в такое место, ты это прекрасно знаешь, — говорил Бенжамен.
— И это, о благовоспитанный, единственная причина, по которой мы здесь оказались. Господи, да я же отсидел с тобой в церкви всю службу. Ты мог бы теперь выставить мне чаишко да хлебца ломоть.
— Чаишко да хлебца ломоть? Где ты нахватался этих дурацких словечек? Так или иначе, ничего я тебе покупать не буду.
— Сегодняшняя служба, — объявил Пол, выуживая из кармана десятипенсовую монету, — явила собой шедевр интеллектуальной бессодержательности.
— Я вообще не понимаю, зачем ты на нее потащился. Прекрасно же знаешь, я предпочел бы побыть в церкви один.
— Теперь, когда мой слабоумный братец попал в лапы религиозных маньяков, он нуждается в моем попечительном догляде. — Пол отдал Бенжамену монету и многозначительно повел подбородком в сторону Мириам и Клэр. — Купи мне чего-нибудь вкусненького, а я покамест начну подбивать клинья под этих аппетитных цыпочек. Готов поспорить, они нам не откажут.
И, прежде чем Бенжамен успел его остановить, Пол уселся за ближний к сестрам столик и тут же обратился к старшей из них с каким-то замечанием, несомненно развязным. Бенжамен купил две банки лимонада и поспешил вернуться к брату. Он уже успел приглядеться к Клэр и узнать ее, что, впрочем, положения — для него, во всяком случае, — не облегчало. Бенжамен понятия не имел, что следует говорить в подобных случаях, к тому же у него ломался голос и предугадать, на каком именно слове он пустит петуха, было решительно невозможно.
Но хотя бы от одной заботы Клэр его избавила, прозаичным тоном сообщив, едва он подошел:
— Ты — Бенжамен.
И, отобрав у него одну из банок, прибавила:
— Дай глотнуть.
— Извините меня за брата, — пробормотал Бенжамен. — Он сущее наказание.
Пол показал ему язык, а затем обратился к Мириам:
— Я покажу тебе мою, если ты покажешь мне свою.
Мириам смерила его взглядом, каким обычно удостаивают болотную жабу.
— Ты ведь в «Кинг-Уильямс» учишься, верно? — продолжала Клэр. — Я тебя видела в автобусе.
— Верно, — ответил Бенжамен. Реплика далеко не блестящая. Он присосался к соломинке, лихорадочно придумывая, что бы еще сказать.
— Вы, случаем, не из церкви? — спросил он.
— Из церкви? — изумленно переспросила Клэр. Наступило молчание, затем она, явно считавшая эту тему не заслуживающей повторного к ней обращения, благосклонно произнесла: — Я видела тебя с твоими друзьями. У вас всегда такой надменный и заносчивый вид.
— О. Вообще-то мы не такие. Во всяком случае, на мой взгляд.
— Ты ведь знаком с Филипом Чейзом?
— Конечно. Мой лучший друг.
— И с Дугги Андертоном тоже?
Мириам, резко дернув головой, отвернулась.
— Дугги? — переспросил Бенжамен. — Никто не зовет его «Дугги».
— Вот как? — удивилась Клэр. — А я почему-то думала, что так его все и называют.
Она уже заметила покрывшую лицо сестры смертельную бледность и поняла, что даже фамилию Андертонов упоминать не следовало. И поспешила сменить тему:
— Жаль, что у нас так мало общего, правда? Я о наших школах.
— Да, — ответил Бенжамен. — Хорошо бы нам устроить что-нибудь общими усилиями.
Эта возможность породила в его мозгу быструю вереницу мыслей, приведших к небрежным тоном заданному вопросу:
— Ты ведь знакома с Сисили, так? Сисили Бойд.
Клэр закатила глаза. Бенжамен явно задел ее за живое.
— Господи, ну почему все мальчики вашей школы помешались на Сисили? Почему они только ею и бредят? Ну что уж в ней такого? Она даже не очень красивая.
— О нет, — возразил Бенжамен. — Сисили — красавица.
Не стоило это говорить, но остановиться вовремя он не смог.
Клэр ответила ледяной улыбкой: — Понятно. Перед нами образчик отроческой влюбленности, не так ли? — Она надорвала новый пакетик картошки и, даже не предложив Бенжамену угоститься, заявила: — Ну так могу сказать тебе одно: ты в этой очереди первым не будешь.
— Я знаю, — ответил Бенжамен. Клэр явно думала обидеть его, однако Бенжамен усмотрел в ее замечании лишь печальную истину. — А все ваши девочки влюблены в Гардинга, правильно? Просто потому, что он такой занятный.
— Вот уж нисколько, — фыркнула Клэр. — Никто в него не влюблен. Да, с ним бывает весело, но и не более того. В вашем выпуске есть только один ученик, на котором помешаны все наши девочки.
Бенжамен подождал уточнений, но, по всему судя, имя этого ученика было слишком очевидным, чтобы его называть. В конце концов он решился спросить:
— Ты говоришь о Калпеппере?
— Калпеппер! Нет, уволь. Твой Калпеппер — мистер Отвратина!
— Ладно, тогда о ком же?
— О Ричардсе, разумеется. Бенжамен остолбенел:
— О Дяде Томе?
Клэр ахнула и едва не подавилась картошкой:
— Неужели вы так его называете?
— А что?
— Но это же… оскорбительно.
— Да почему? Это всего лишь шутка.
— Но он же черный, как можно называть его Дядей Томом? Тебе самому понравилось бы, если б тебя называли не настоящим твоим именем?
— Так меня никто им и не называет. Во всяком случае, в школе. Меня называют Бентом.
Клэр, похоже, готова была прыснуть или отпустить какое-то ядовитое замечание, но передумала и вместо этого резко спросила:
— Ты не хотел бы куда-нибудь со мной сходить?
— Сходить? — переспросил Бенжамен. Желудок его произвел сальто-мортале и замер, стиснутый упоенным ужасом.
— Во вторник в церковном зале будут играть диско. Мы могли бы пойти туда попрыгать.
Попрыгать Бенжамену ни разу еще не доводилось. И занятие это представлялось ему устрашающим. Но, слава богу, ответ на предложение Клэр у него имелся:
— Во вторник я никак не могу, собираюсь оттянуться в «Барбарелле».
«Барбареллой» называлось одно из самых стильных ночных заведений Бирмингема, и небрежность, с которой Бенжамен упомянул его, да еще и в сочетании с «оттянуться», эффект возымела немалый. На Клэр и то и другое явно произвело сильное впечатление.
— Вот как? — сказала она. — И с кем же?
— С Волосатиком.
— С кем?
— С Малкольмом. Воздыхателем моей сестры. Хотим послушать «Хэтфилд-энд-Норт».
— Никогда о них не слыхала. А можно я тоже пойду?
— Нет, — решительно произнес Бенжамен. — Тебе их музыка не понравится. Она очень сложная, трудная для восприятия. Немного похожа на «Генри Кау».
— И о нем не слыхала тоже.
— Боюсь, это не то, что нравится девушкам.
— Ну вот, а я что говорила? — произнесла, гневно сминая пакетик с картошкой, Клэр. — Заносчивость и надменность.
И в тот же миг звук, какой издает ладонь, плюхнувшая по чьей-то щеке, возвестил, что еще один разговор, ведшийся поблизости, достиг своей высшей точки. Мириам отъехала на стуле от столика, порывисто встала.
— У твоего брата, — сообщила она Бенжамену, — психология муниципального золотаря. Пойдем.
Она схватила сестру за руку и потащила ее к двери, обернувшись лишь для того, чтобы сказать:
— А я-то думала, что слышала уже все!
В миг, когда они покидали кафе, Бенжамен еще успел в последний раз обменяться с Клэр взглядом — и все. Сестры ушли, оставив его с чувством утраты, с щемящим, опустошающим ощущением упущенной возможности.
«Что ты ей сказал?» — едва не спросил он у Пола. Однако, увидев ухмылку на злобной физиономии брата, решил, что лучше ему этого не знать.
* * *
Под вечер того же дня Бенжамен корпел у себя в комнате над последним своим сочинением. То была пьеса для двух гитар продолжительностью примерно в полторы минуты. Он придумал примитивный метод наложения, сообразив, что если записать на кассетник партию одной из гитар, то можно будет сыграть под эту запись подобие дуэта. Пьеса была задумана в ля миноре и получила условное название «Песня Сисили». Бенжамен поприкидывал было, не переименовать ли ее в «Песню Клэр», однако решил, что это будет свидетельством непостоянства. А кроме того, приятно, конечно, когда тебе пытаются назначить свидание, но, откровенно говоря, Клэр и в подметки Сисили не годилась. Ни внешне, ни внутренне. Их и сравнить-то невозможно.
Сочинение второй гитарной партии оказалось делом далеко не простым. Откуда ни возьмись, в последовательность аккордов затесалась септима в фа-диез мажоре — просто встала на место, и все, — а это означало, что играть здесь придется скорее в до-диезе, чем в до-бекаре. Выглядело все странновато, но Бенжамен решил эту неправильность сохранить. В конце концов, это и значит — быть в музыке пионером. Если он хочет звучать, как «Генри Кау», сказал себе Бенжамен, придется писать вещи еще более странные. Малкольм обещал в следующий свой приход послушать его сочинение.
К тому времени нужно будет выверить все до последней ноты.
Что касается Лоис, она относилась к их малопонятной дружбе на удивление спокойно. Похоже, ее сейчас вообще ничем расстроить было невозможно. Малкольм преобразил ее. В школе она доучивалась последний год и уже подала заявление в Бирмингемский университет — чтобы оказаться, выйдя из школы, поближе к Малкольму. На ее взгляд, Малкольм просто не мог сделать что-либо неправильное. Раз он решил взять брата под опеку, дать ему странноватое подобие музыкального образования, значит, так тому и быть надлежит. Даже Колин и Шейла, когда у них спросили, можно ли Бенжамену пойти во вторник с Малкольмом на концерт, немедля дали свое благословение. Вот до какой степени вся их семья ему доверяла.
— Так ты правда не против? — спросил вчера Бенжамен у сестры. — Не обидишься, если я пойду с ним, а ты останешься дома?
— Конечно, нет, — ответила Лоис. — Ты же знаешь, я к этой музыке равнодушна. И вообще мне надо платьем заняться.
Она только что получила на семнадцатилетие лиловое бархатное платье, длинное, до самых пят, и его нужно было немного ушить к их годовщине. В четверг исполнялся ровно год — пусть не с первого их свидания, но со дня, когда Малкольм получил посланное ему через редакцию «Звуков» письмо Лоис.
— Он пригласил меня на обед, — сказала Лоис, — и попросил приодеться. Похоже, предстоит что-то особенное. Он говорит, что приготовил мне сюрприз.
* * *
Во вторник вечером в «Барбарелле» Бенжамен узнал, в чем этот сюрприз состоит. Малкольм извлек из кармана кожаную коробочку и предъявил ему для осмотра обручальное кольцо с бриллиантом.
— Ну, что скажешь, гитарист?
— Ух ты! — воскликнул Бенжамен, ничего в драгоценных камнях не смысливший. — Красивое какое. Настоящее?
Друг Малкольма, третий член их компании, Редж, услышав этот вопрос, загоготал. Для Бенжамена его присутствие стало неожиданностью. Хватило нескольких минут, чтобы Редж с его нечесаными, седоватыми патлами, отсутствием трех передних зубов, красноватой физиономией и манерой гоготать в ответ на каждое услышанное слово Бенжамена начал действовать Бенжамену на нервы. Возраст Реджа остался загадкой — где-то между двадцатью пятью и пятьюдесятью, — кроме того, он обладал способностью выдуть пинту пива ровно за шесть секунд. Сигареты, которые курил Редж, отзывались каким-то странным запашком, Бенжамен такого никогда еще не слышал. Малкольм называл его Редж Косячок, и смысл этого прозвища тоже был выше разумения Бенжамена.
— Еще бы не настоящее, — сказал Редж. — За какого мудака ты его держишь?
Постоянное сквернословие было еще одной отличительной чертой Реджа.
— Восемнадцать карат золота, — сказал Малкольм. — Для моей Лоис только самое лучшее.
— Почему ты решил, мудила, что она скажет тебе «да»? — поинтересовался Редж.
— А я ничего такого и не решил. — И Малкольм спросил у Бенжамена: — Ты-то что об этом думаешь, гитарист?
— Я думаю, скажет. Наверняка. По-моему, ей до смерти хочется выйти за тебя.
Редж отошел за двумя новыми кружками пива и кокой для Бенжамена, слишком юного не только для выпивки, но, строго говоря, и для того, чтобы находиться в этом заведении. Впрочем, Малкольм, судя по всему, был знаком с парнем, стоявшим в дверях, и тот не стал уточнять возраст Бенжамена.
— А разница в годах? — спросил Малкольм. — Она не кажется тебе слишком большой?
— Не знаю, — сказал Бенжамен. — Тебе сколько?
— Двадцать три.
— Да ну, всего-то шесть лет. У моих родителей точь-в-точь такая же.
Малкольм серьезно кивнул. Похоже, услышанное его успокоило. Бенжамен еще ни разу не видел, чтобы он так нервничал.
— А кстати, сколько лет Реджу?
— Бог его знает. Я с ним познакомился, когда учился в Астоне.[13] Он иногда заглядывал в художественные мастерские, и как-то раз мы с ним разговорились. Он в порядке, не думай.
— Уж больно он ругается.
— Зато сердце у него доброе.
Бенжамен вглядывался в переходивших от столика к столику людей в пальто и шерстяных пледах. Здешняя публика процентов на девяносто пять состояла из мужчин. Потолки в клубе были низкие, охряные светильники бросали тусклые отблески на стоявшие на сцене гитары, динамики, ударную установку. Они уже прослушали два отделения — певца по имени Кевин Койн и дуэт фортепиано и саксофона, Стив Миллер и Лол Коксхилл. Музыка в обоих случаях была странная, но временами очень красивая, с какой-то собственной извилистой логикой. Присутствующие внимали ей в уважительном молчании, сосредоточенно морща лбы. Малкольм сказал Бенжамену, что следующая группа, «Хэтфилд-энд-Норт», будет, скорее всего, попроще, повеселее, однако Бенжамен уже понял, почему Лоис предпочла остаться дома.
— Так когда ты собираешься на ней жениться? — спросил он.
— Думаю, не раньше лета, — ответил Малкольм. — Ей же надо школу закончить. Потом я еще поторчу пару месяцев на работе, подкоплю деньжат, а когда нас окрутят, мы махнем куда-нибудь. В Индию, в Новую Зеландию. Может быть, на Дальний Восток.
— Лоис это понравится, — сказал Бенжамен. — А может, проведем медовый месяц в окрестностях Тадж-Махала.
— Ну. Это вообще будет полный блеск. Вернулся с напитками Редж Косячок.
— Так куда ты ее в четверг потащишь? — спросил он. — Где собираешься совершить свое грязное дело?
— Думаю, для начала в «Лозу», часикам к восьми. А после отправимся… — он снова порылся в кармане и на этот раз вытащил карточку, — вот в это новое заведение. Я заказал там столик на девять часов.
— «Паста папы Луиджи и спагетти по-милански», — вслух прочитал Бенжамен и вернул карточку Малкольму. — Это что же, ресторан?
— Итальянский, — ответил Малкольм.
— Постранствовать, значит, решил. — Редж Косячок в один глоток осушил свою кружку и мощно рыгнул. — Господи, ну какой же я грязный мудак, — сказал он и снял с соседнего стула номер «НМЭ». — Слушай, Малк, сколько ты отдал, чтобы попасть сюда?
— Шестьдесят девять пенсов за каждого.
— А купил бы вот это, хватило бы и сорока девяти.
Он показал Малкольму отрывной талон, в котором значилось, что сегодняшний концерт представляет собой часть мероприятия, именуемого «НМЭ/Вирджин-Кризис-Турне». Идея его, судя по всему, состояла в том, чтобы сделать немного более приятной жизнь молодых английских меломанов, продолжающих страдать от все новых забастовок и нехватки горючего. Несколько недель назад состоялись вторые за этот год всеобщие выборы, приведшие к власти очередное правительство лейбористов — на сей раз большинством в три голоса, — впрочем, никто не думал, что правительство это сможет хоть как-то изменить жизнь страны.
— Этот мудила, Брэнсон, — он как, ничего?
— По-моему, да, — ответил Малкольм.
И они объяснили Бенжамену, что Ричард Брэнсон возглавляет компанию «Вирджин-Рекордз».
— Понимаешь, вот такие-то люди нам и нужны, — сказал Малкольм. — Идеалисты. Те, кого интересуют не одни только деньги. Иначе что у нас будет за общество?
— Ты кто, социалист? — поинтересовался Редж. — Или мудила-тори?
— Не знаю, — ответил Бенжамен. — Наверное, мудила-тори.
Редж в очередной раз загоготал.
— И готов поспорить, ты считаешь ИРА шайкой озверелых ирландцев, так? А наших ребяток в Белфасте — долбаной солью земли?
— Не цепляйся к нему, Редж. Он же ходит в пижонскую школу. Когда ему было во всем разобраться?
— Ну так подари ему на день рождения «Филантропов в драных штанах».[14]Да заодно уж и Джорджа Оруэлла. — Редж склонился к Бенжамену, оказавшись с ним почти нос к носу. От него сильно пахло пивом и странным табаком. — Ты еще проснешься, сынок, рано или поздно. Проснешься и поймешь, что происходит в этой стране.
— Ты имеешь в виду профсоюзы?
— Нет, я имею в виду не профсоюзы. Профсоюзы, видишь ли, в полном порядке. Я имею в виду людей, которые объединяются против профсоюзов. Отставных полковников с жульническими идеями, пытающихся сколотить наемные армии. На деньги банков и международных корпораций. И их друзей из партии тори. — Он откинулся на спинку стула, многозначительно подмигнул и добавил: — Точно тебе говорю, в доброй старой Англии заваривается сейчас хрен знает какое дерьмо.
Малкольм кивнул, соглашаясь:
— Да, на горизонте событий маячит нечто пугающее.
— А тем временем, — заметил Редж, — наш Малкольм, предатель мудацкий, вознамерился податься в записные члены гребаной бурджазии.
И он двинул Малкольма по спине, добродушно, но с немалой силой. Малкольм ответил на это слабой улыбкой.
— И кстати, могу дать тебе простой совет, и совсем задаром. Не води ты ее в «Лозу».
— Почему?
— Потому что там в это время полным-полно мудил в строгих костюмчиках.
— Так куда же мне ее повести?
— Не знаю, — ответил Редж, вытаскивая из кармана бумагу для новой самокрутки. — В «Городскую таверну», что ли.
* * *
Бенжамен, как он ни старался, почти ничего из сказанного не понял. Редж Косячок изъяснялся на неведомом ему языке. А с другой стороны, и то, что он слышал от родителей или от школьных учителей, тоже не казалось таким уж убедительным. Мир, в котором жил Бенжамен, сам этот мир представлялся ему непостижимым — эта нелепо огромная, сложная, беспорядочная, неоглядная постройка, бесконечная игра человеческих отношений, отношений политических, культур, историй… Как можно хотя бы надеяться освоиться в нем? Другое дело — музыка. В музыке всегда присутствует смысл. Та, которую он слушал тем вечером, была прозрачной, исполненной знания, ума и юмора, мечтательности, энергии, надежды. Понять мир ему не удастся, а вот музыку, такую музыку он будет любить всегда. Бенжамен слушал ее и знал, что Бог на его стороне, что он нашел свое место.
Вечером в четверг 21 ноября 1974 года Лоис и Малкольм встретились в четверть восьмого на юго-восточном углу Холлоуэй-Сэкес, у кинотеатра «Одеон Куинсвей». Они пересекли подземным переходом Смоллбрук и пошли по Хилл-стрит, миновав «Джейси Синема», на этой неделе предлагавший зрителям выбор между «Девушки сбивают с пути», «Когда девушки раздеваются» и «Любовными играми по-шведски».
Названия их развеселили.
— Мне на такие фильмы и ходить ни к чему, — сказал Малкольм. — Ты уже сбила меня с пути.
— А как насчет любовных игр по-бирмингемски? — поинтересовалась Лоис.
Оба немного дрожали — от холода и от предвкушений. Оба пришли на свидание в длинных пальто, отчего Малкольму пока еще не удалось полюбоваться лиловым бархатным платьем Лоис.
У дверей книжного магазина «Хадсонс», стоявшего там, где Нэвигейшн-стрит переходит в Стефенсон-стрит, Малкольм, обняв Лоис, сказал:
— Знаешь, я люблю тебя.
— И я тебя люблю, — ответила Лоис. Поцелуй, последовавший за этим, поначалу жадный, потом все более нежный, продлился больше минуты; ладони Малкольма зарылись глубоко в волосы Лоис, пальцы девушки ласкали его шею.
— Я решил, что лучше нам поцеловаться сейчас, — сказал он. — Если мы займемся этим в пабе, нас оттуда вытурят.