Ганюшкин провел в хосписе "Надежда" выходной. Он часто ловил себя на мысли, что только здесь по-настоящему отдыхает душой. Испытывая те же чувства, какие, вероятно, испытывает Господь Бог, озирая свои творения, любуясь ими. Сколотив огромный капитал, имея неограниченную власть в этой зачуханной стране, лишь в хосписе он реально ощущал пределы своего могущества, ибо создал модель мира, принадлежащую ему целиком. Пусть на ограниченном пространстве, пусть еще несовершенную, зато ни одно дыхание не зарождалось без согласования с его царственной волей. Понимая это, он старался быть добрым и осмотрительным правителем. Кроме того, хоспис снимал, разрешал философское противоречие, иногда удручающее магнатов его уровня: как совместить деньги, являющиеся средоточием низменных, греховных инстинктов, с тонкими и возвышенными духовными устремлениями? Именно хоспис, воплощающий идеал житейского благоустройства, давал неограниченные возможности для бескорыстных творческих порывов.
Когда генерал Могильный доложил о встрече с отмороженным майором и о том, что, по всей видимости, действительно в верхах существует сговор, грозящий его бизнесу, он пришел в ярость, словно был беременной женщиной, которой собираются сделать принудительный аборт. Не сдержал эмоций, замахнулся на генерала кулаком:
- Старый дурак, почему не приволок его за уши?! Могильный печально ответил:
- Силы уже не те. Гай Карлович. Опасался, как бы он сам меня не пристукнул.
- Невелика потеря, - буркнул магнат.
Но, поостыв, пораскинув мозгами, пришел к выводу, что горячиться не следует. Не первая зима на волка. Если в Кремле плетется очередная интрига и если бедовый майоришка каким-то чудом заполучил ценную информацию, то разумнее ее купить, чем вытягивать из проходимца клещами. Тем более что от клещей тому все равно не спастись.
В хоспис приехал утром и, расположившись в собственных покоях, первыми принял Завальнюка и Гнуса, здешнее начальство, директора и главного врача. Как обычно, нагрянул без предупреждения - и несколько минут наслаждался ужасом, светившимся на лицах этих двоих. В хосписе не было нормальных людей, ни среди пациентов, ни среди персонала, все были хоть немного переделаны под общую колодку, что вполне соответствовало великой идее мировой глобализации. Директор Завальнюк, взятый из тюремных надзирателей, подвергся незначительной корректировке, его психика была изменена лишь в том ключе, что на самом деле он не Завальнюк, а житель Чикаго мистер Николсон, присланный в Россию для оздоровления нравов, но об этой тайне не знал никто, кроме него, двух-трех человек из начальства хосписа и Ганюшкина, и не должен узнать, ибо в противном случае его могли привлечь к ответственности за нарушение визово-го режима. Доктор Гнус в прошлом работал начальником отделения в знаменитых Ганнушках, считался классным специалистом, был автором двух учебников по психиатрии, но после частичной стерилизации левого полушария мнил себя незаконным сыном Ганюшкина, что чрезвычайно забавляло магната: по возрасту доктор был старше его на десять лет.
- Мистер Николсон, - обратился он к директору, разрешив обоим сесть. - Давайте говорить начистоту. Какого наказания вы заслуживаете?
- Расстрела? - вскинулся директор.
- Ну зачем же... Расстрел - наказание несерьезное. Можно придумать что-нибудь поинтереснее. Давайте спросим у господина Гнуса. Он все-таки врач. Герасим, как полагаешь?
Гнус злобно взглянул на директора, с которым у них были натянутые отношения. Они часто спорили, кто из них главнее, и нередко дело доходило до потасовки.
- Чего мудрить, босс? Посадить на кол посреди двора. Пусть больные порадуются. Положительные стрессы - лучшее лекарство. При расщеплении личности смех действует как наркотик.
- Хорошая мысль... Но скажи, дорогой Гнусяра, сам ты, значит, ни при чем? Никакой ответственности за случившееся не несешь?
От ласкового хозяйского голоса доктор побледнел, черные влажные кудри вздыбились.
- Отец, не гневайся, не виноват я. Я предупреждал, предупреждал... Он девку в наложницы взял. Не давал поставить на конвейер. Она дикая, дикая.... А он, а он!..
- Это правда, мистер Николсон? Извольте отвечать. Чувствуя себя в ловушке, директор пошел ва-банк.
- Когда он правду говорил? Да он и не знает, что это такое. Он же псих. И с девкой сам спал. Хоть кого спросите. Су Линь подтвердит. Он ее на процедурах трахал. Никого не пропускает, гад. Ему что мужик, что баба - один черт. Он же в Ганнушках работал, там все такие.
От столь наглого обвинения Герасим Остапович на мгновение оцепенел, потом, выставив вперед растопыренные клешни, с криком: "Не верь ему, папа!" - черным буром пошел на директора, пытаясь ухватить за горло. Бывший тюремщик дал достойный отпор, навесив нападающему две блямбы правым и левым хуком. После чего Герасим Остапович, сопя и потирая рожки на висках, как ни в чем не бывало вернулся в кресло и затих.
"Куртуазная" жанровая сценка доставила Ганюшкину удовольствие, но он укорил подчиненных:
- Как не стыдно, господа! Интеллигентные люди, один наполовину американец, а ведете себя как сявки... Хорошо, с девкой понятно, но как мог удрать социолог? Насколько я понимаю, он был в нулевой стадии?.. Герасим, я к тебе обращаюсь.
- Научный феномен, отец. Как раз пишу об этом статью для "Московского вестника". Все упирается в менталитет россиянского интеллигента. У них у всех двойное дно, а у этого оказалось тройное. Он так искусно симулировал кретинизм, что обманул даже приборы. Каюсь, здесь отчасти мой недосмотр. Не провели дополнительную активацию мозжечка.
- А вы что думаете, господин Николсон?
- У него нечем думать, - успел вставить Гнус. - Бревно тюремное.
- Я, ваше сиятельство, думаю, побег организован не без участия этой гниды, которая выдает себя за вашего сына. Как только поганый язык поворачивается!
- Каким образом он участвовал?
- Вы же слышали... Профессору потакал, вел в щадящем режиме, девку драл в процедурной. Не удивлюсь, если был с ними в сговоре. Я написал в докладной. Мое мнение такое. Если хотим застраховаться от подобных инцидентов, надо поменять главного врача. А этого - в распыл.
- Господин Николсон, вы ведь лично беседовали с новобранцем из крематория?
- Беседовал, ваше сиятельство. Как со всяким вновь прибывшим.
- И вас ничего не насторожило? Завальнюк бросил быстрый взгляд на врача.
- Еще как насторожило, ваше сиятельство!.. У него были надежные рекомендации, но все равно положено сразу сделать дезинфекцию. А он несколько дней работал просто так, как вольнонаемный. Какие у нас могут быть вольнонаемные? На нашем уровне секретности не может быть никаких вольнонаемных. Я спросил у этого типчика, где его номерная бирка. Он ответил, дескать, по спецподразделению проходит испытательный срок. Опять меня сбил с толку вот этот, который выдает себя за сына. Он что-то вякал о новой программе адаптации без наркотиков. Вроде как любого россиянина можно обработать насухую. Я рот и разинул. Все-таки наука, да? А надо было взять кувалду и размозжить башку.
- Кому именно, господин Николсон?
- Да обоим. И тому, и этому. Разрешите выскажусь до конца?
- Высказывайся, но покороче. У тебя какое-то недержание речи сегодня.
- Пока нет доказательств, но уверен, ваше сиятельство, имеет место хорошо спланированная акция. Вот этот якобы Гнус решил спрятать девку в укромное место, чтобы трахать ее без помех. По подложным документам устроил в хоспис подельщика - и вдвоем они обстряпали дельце. А интеллигента прихватили для маскировки, чтобы запутать следы. Эта версия все объясняет. Другой версии и быть не может. Доказательства я добуду. Только дайте срок.
Ганюшкин обернулся к главному врачу, который разглядывал в зеркальце разбухшие шишки на висках.
- Твое слово, Герасим. Как оправдаешься?
- Тюремный бред, - презрительно бросил Гнус, - Гай Карлович, вы же видите, он просто хочет уйти от наказания. Кому охота сидеть на колу?
- По делу говори, по делу.
- Я отвечаю за материал, который проходит клинические испытания. Этого парня в глаза не видел. Он даже не занесен в больничный реестр. Что касается девицы и социолога, картина, кажется, ясная. Обычное ротозейство тюремщика. Он тут возомнил себя главным, а умишко обезьяний. Какая может быть дисциплина, если у него охрана колется вместе с перевоплощенными? Да я бы...
- Все, хватит. - Ганюшкин предостерегающее поднял палец. - После обеда устроим показательное жертвоприношение. Прошу как следует приготовиться. Пошли вон, оба!
Оставшись один, Ганюшкин перезвонил Могильному. Генерал дулся, но это никак не отражалось в голосе - холодновато-спокойном, но без подобострастия. Многие качества ценил Ганюшкин в своем начальнике безопасности, но особенно ему импонировало вот это умение держать себя в рамках военного, с аристократическим замесом чинопочитания, резко выделявшее генерала из остальной свиты. В нем до сих пор, хотя он продался и перепродался, чувствовался характер, тогда как во всех прочих, кого Ганюшкин подмял под себя, от прежнего человеческого естества осталась лишь благовонная юшка. В чрезмерных количествах от нее тошнило.
- Просьба к тебе, старина, - сказал без предисловий. - Пожалуй, майора надобно какое-то время поводить. Не трогать его. Можешь это сделать?
Если бы он увидел, в какой ухмылке скривился генерал, возможно, усомнился бы в своем совершенном знании человеческой природы. Ответ прозвучал лаконично:
- Попробовать можно, но вряд ли получится.
- В чем проблема?
- С ведомственными службами проблем нет. Хотя тут отмена команд "Перехват" и "Молния" потребует некоторого времени. Но ведь задействованы все группировки, включая солнцевскую. С ними посложнее.
- Почему?
- У них свои представления о бизнесе. Заказ сделан, гонорар объявлен. Соглашение подписано. По их правилам, они обязаны его выполнить даже в случае смерти заказчика. И получить деньги. А тут выходит, сегодня одно, завтра другое. Они не поймут и неизвестно, как воспримут. Публика непредсказуемая.
- Ты в своем уме, генерал?
- Надеюсь, Гай Карлович.
- Мне кажется, нет. По-твоему, я должен вдумываться в сложности бандитских взаимоотношений?
- Я так не сказал. Просто ответил на ваш вопрос. Ганюшкин с трудом подавил раздражение.
- Все, Борис. Выполняй как ведено. Парня брать живым - но позже.
- Слушаюсь, босс.
В последних словах Ганюшкин все же уловил оттенок издевки, но решил, что ослышался.
Чудесный мир открылся ему на хосписном дворе. Зеленый парк, окаймленный красным кирпичным забором, терялся в прозрачно-голубом небесном сиянии. Символично возвышались с двух сторон сторожевые пулеметные вышки. Живописными группками и поодиночке прогуливались больные в разноцветных комбинезонах. Впрочем, какие там больные? Счастливые обитатели созданного его усилиями райского уголка. Все вокруг было поразительно упорядоченным, выпуклым, умиротворенным - волейболисты, азартно принимающие подачи без мяча, шахматисты, склонившиеся над досками без фигур, сладостные женские повизгивания, доносящиеся из кустов, хриплый лай овчарок, - все натуральное, из плоти и крови, и одновременно призрачное, иллюзорное, рукотворное. А как еще может выглядеть сказка, превращенная в быль?
По дальней аллее пробежал двойник Толяна Чубайса, кого-то, как обычно, преследовал, озорник. На сердце у Ганюшкина потеплело. Вот одна из безусловных удач психотропного эксперимента. Одухотворенный, ведающий лишь одну страсть, хотя и в пародийном преломлении, - абсолютно тождественная копия. На двойника поступило несколько заявок, некий магнат из Оклахомы готов выложить аж полтора миллиона, но Ганюшкин скрепя сердце отказался от выгодной сделки. С улыбкой много раз представлял физиономию оригинала, когда презентует ему живую игрушку, что собирался приурочить к ближайшим именинам великого реформатора.
Ганюшкин спустился с крыльца, направляясь к беседке, где приметил пышную шевелюру писателя Курицына, с которым его связывали приятельские отношения. В хосписе у знаменитого классика была особая роль: он не относился ни к персоналу, ни к пациентам, напрямую не участвовал ни в одной лечебной программе, получая деньги лишь за то, что присутствовал. Можно сказать, Ганюшкин арендовал его в долгосрочное пользование при обоюдном согласии.
Как-то на светском рауте в Доме кино, где Курицын выступил с блестящей обвинительной речью, доказав как дважды два, что вся советская эпоха была порождением сатаны, Ганюшкину удалось за рюмкой водки соблазнить мыслителя описанием земного рая, устроенного в живописном уголке Подмосковья. Сперва Курицын отнесся к идее с недоверием, бубня, что не верит и в небесные кущи, а не токмо в их земное воплощение, тем более опоганенное коммунистами, но когда магнат предложил месячное содержание в размере пяти тысяч баксов, с радостью согласился на роль летописца, оговорил единственным условием, что в хосписе будет пользоваться личным сортиром. Каприз тщеславия впоследствии обернулся для Ганюшкина множеством поучительных минут. Общаясь с писателем, лишний раз убеждался, как правы западные исследователи, доказывающие, что вся целиком россияния является тормозом на пути прогресса и цивилизованный мир не может чувствовать себя в безопасности, пока она не будет уничтожена.
Книги писателя, известные по всему миру, дышали патологической ненавистью к прошлому и будущему этой страны, где за последнее столетие не произошло ни одного события, достойного положительного упоминания; населяли ее и управляли ею исключительно маньяки, садисты, дуроплясы, фашисты, коммунисты, дегенераты и казнокрады. Трудно представить, чтобы нашлось еще место на планете, где какой-нибудь художник с такой утробной яростью отказывал собственному народу даже в принадлежности к человеческому сообществу, но при этом, забавная деталь, благосклонно принимая от него все мыслимые и немыслимые почести и награды.
Аборигены с детской непосредственностью и ликованием воспринимали жуткую правду о себе, что свидетельствовало о необратимом распаде национального организма. Ганюшкин не строил иллюзий: россияне обречены на вымирание, и построй он хоть сотни подобных хосписов, все равно это будет выглядеть жалкой попыткой продления агонии. Это его не смущало. Чем гуще тьма, тем ярче светит в ней последний огонек.
Писатель Курицын, заметив магната, выбежал из беседки и, как заведено у творческой интеллигенции, бухнулся на колени, ловя губами хозяйскую руку. При этом блудливо прятал глаза. Ганюшкин помог ему подняться, привычно попеняв:
- Ну зачем же так, голубчик Олег Яковлевич? Сколько раз просил... Что за пустой восточный ритуал? Поверьте, я вижу в вас друга, никак не слугу.
Писатель счастливо заухал:
- Как же, как же. Гай Карлович... Мы понимаем. Насчет себя позволю напомнить: никогда писатель Курицын не склонял головы перед сильными мира сего. Большевикам, не к ночи будут помянуты, резал правду-матку в глаза, за что претерпел немало страданий. Но не могу не выразить восхищения вашими деяниям. Как же иначе, как же иначе? Не безродные же мы псы, не почитающие мать и отца. Потому и трепещу, видя перед собой человека, сподобленного Господом к всеединому благу страждущих и усмиренных. Позвольте прикоснуться губами...
- Полно, полно. - С брезгливостью Ганюшкин отстранялся от мокрых лобызаний, ведя старика обратно в беседку, но восторг знаменитого мыслителя был приятен, хотя он прекрасно знал ему цену. Пять тысяч в месяц - и получите с доставкой на дом.
Уселись в затишке, и Ганюшкин угостил писателя дорогой сигаретой. Тот не курил, но отказаться не посмел, задымил, закашлялся, виновато косясь на благодетеля. Ганюшкин полулежал в плетеном кресле, вытянув ноги за порог. Наступила благостная минута полного душевного расслабления, ради которой он сюда тянулся. Божество вернулось домой. Особую, пряную; остроту этой минуте придавало то, что обитатели хосписа - безымянные и всемирно известные, старые и молодые, перевоплощенные и сохранившие частицу рассудка - не понимали, не чувствовали, кто наблюдает за ними с доброй, отеческой улыбкой. Пьянящее ощущение неограниченной, истинно небесной власти над маленькими смешными двуногими букашками...
- Веришь ли, Олег Яковлевич, завидую тебе иногда. Экая благодать вокруг! Так бы и поселился здесь навеки, в стороне от мирской суеты.
- Что так. Гай Карлович? - озаботился писатель, глядя на него влюбленными глазами. - Хотя что спрашивать... Государственные заботы томят, изнуряют. Дак ваша планида такая. Кому-то надобно тащить на себе этот воз - Расею-матушку, пропади она пропадом. К слову сказать, и пропадет, и сгинет, коли отступитесь. Последняя вы надежда наша. По телику слыхал, кое-где коммуняки опять подымают голову, страшно подумать. А вдруг?!
- Не того боишься, дорогой. Нынче пострашнее коммуняк звери объявились.
- Кто такие? - В деланном испуге мыслитель округлил глаза, тайком затушив сигарету.
Ганюшкин не ответил, перевел разговор. Поинтересовался, что думает писатель об этом загадочном происшествии, о побеге:
- Меня занимает не столько сам факт, сколько философский аспект. Из рая - опять в дерьмо. Добровольно. Каким человеком надо быть, чтобы на такое решиться? Вы, кажется, тесно общались с беглецами?
- Не то чтобы тесно, но общался. - Курицын приободрился, почувствовал себя в родной интеллектуальной стихии: в голосе проклюнулись назидательные нотки. - С Иванцовым имел знаменательные беседы. Любопытный человечек... мое отношение к россиянской интеллигенции вам известно. Гай Карлович. Кажется, вы его разделяете?
- Отчасти.
- Ломаные, пуганые существа, одним словом - нелюди. Ни Бога, ни черта не признают, токмо свою утробу. Они страну и погубили. Без их непосредственного участия не совершалось ни одного крупного государственного преступления - и так уже пятый век. Вы знаете мое отношение к дедушке Ленину, но назвав эту прослоечку гнилой, он был абсолютно прав. Я в одном своем сочинении образно определил так: раковый нарост на больном теле изъеденной моральной проказой нации, вот что такое россиянская интеллигенция. Точнее не скажешь. В другой статье...
- А Иванцов? - перебил магнат.
- Иванцов не совсем укладывается в схему. Конечно, родовые признаки налицо: самоуверенность, лживость, представление о себе как о пупе земли и прочее такое, но есть изюминка. Что-то в нем сохранилось первобытное, идущее от крестьянских корней. В сравнении с другими интеллигентами его с натяжкой можно назвать даже честным, искренним человеком. Ганюшкин удивился.
- Окстись, Олег Яковлевич. Он всю здешнюю медицину за нос водил, а ты говоришь - честный.
- Именно так! - Писатель обрадовался, будто услышал похвалу. - Именно водил за нос. В этом и особенность. Простите великодушно. Гай Карлович, но по какой-то причине этот человек не оценил, не принял здешних условий существования и начал бороться. Бороться, понимаете? Интеллигенты в сходных обстоятельствах хнычут, умоляют, подличают, пытаются продать себя подороже, но бороться они не умеют. И не будут никогда. Хоть в парашу сунь головой.
- Кажется, понимаю... Он у нас проходил по программе воспроизводства мозгов, а на самом деле был примитивным, простонародным существом. То есть ошибка допущена при классификации. Но все равно непонятно, почему сбежал? Чем ему тут было плохо?
Мимо беседки продефилировала певица Людмила Зыкина, помолодевшая, свежая, в нарядном комбинезоне с цветочками, под ручку с независимым журналистом Женей Киселевым. В паре они смотрелись живописно. Курицын загляделся и ответил не сразу.
- Да-да, разумеется... Чем ему было плохо? А ничем. В том-то вся и штука. Россиянскому интеллигенту хорошо везде, где его прикармливают, хотя надо остерегаться, чтобы не укусил за руку, а гибриду типа Иванцова, напротив, везде плохо. Куда ни посади. Про него пословица: он всегда в лес смотрит. В России гибрид интеллигента и простонародного рыла, по-современному совка, это и есть те дрожжи, на которых замешана любая смута. Прекрасно, что сбежал, мог бы еще крепче нагадить. Если позволите, ассоциацию со времени Алексея Тишайшего...
- Погоди, Яковлевич... Ладно, с социалистами все ясно. Вся его мерзость объясняется дурной кровью... Допустим... Но с девицей как? Ей чего не хватало?
- Еще проще, уважаемый Гай Карлович. Она же профессионалка. Причем рыночного замеса. У ней кидок в натуре. Она весь мир воспринимает как возможного клиента, с которого можно слупить реальные бабки. Кстати, увлекательная дамочка. Я уж сам по-стариковски - хе-хе-с - намеревался ее приобщить, так сказать, к высшим ценностям духа... Слиняла, стерва. У ней пламень промежду ног. Такую возможно удержать токмо железной цепью. А она тут свободно паслась на травке без должного надзора. Чему удивляться. Гай Карлович? Недоглядели ваши холуи. Вперед наука.
- Об этом тоже хотел с тобой посоветоваться как с писателем. Вечером устроим показательную казнь, чтобы другим неповадно было. Кого бы ты предложил в качестве искупительной жертвы? Чтобы было убедительно.
Курицын сразу уловил идею и так возбудился, что чуть не вывалился из беседки. Ганюшкин едва удержал его на пороге.
- Богоугодное дело, Гай Карлович, истинно богоугодное. Тут многие зажрались, как свиньи. Бери любого, не ошибешься. Вся слабость нынешней власти в ее мягкотелости. Коммуняки вон не миндальничали и продержались цельных семьдесят лет. А мы, болеющие за Россию, скоко убеждали прежнего еще президента: раздави гадину, раздави гадину! И чем кончилось? Популяли из танков, дали острастку, а жертв мало было, ох мало... Недостаточно было жертв.
От приятного воспоминания в выцветших очах писателя заблестела влага, и Ганюшкин в который раз умилился необыкновенной кровожадности народных витий. Особенно, как он знал, ею отличались так называемые правозащитники.
- Как думаешь, директор сгодится?
- Харитон Данилыч? - Писатель мечтательно сощурился. - Выбор хороший, но должного трепетания не будет. Смысл казни, как я полагаю, в духовном просветлении заблудших. Чтобы сердца паствы возликовали. Убедились в неотвратимости наказания за грехи. Для общего назидания более подходит фигура досточтимого доктора Гнуса.
- Почему?
- На него у всякого зуб, а директора, окромя персонала, здешняя публика и в лицо плохо знает. Показывается редко. Гордец. По совести, их обоих полезно вразумить. Разжирели. Мух не ловят. Оттого и происходят побеги. Заодно хорошо бы и япошку вздрючить.
- А этого зачем?
- Для национального разнообразия. Чтобы не возникло подозрений в шовинизме.
- Мудрый ты человек, Олег Яковлевич, - согласился Ганюшкин, - но так можно весь хоспис оставить без верхушки. Пока еще замену подберем...
Торжественное действо состоялось на заднем дворе, на пустыре. Охранники врыли в землю деревянный столб, привязали к нему главного врача, под ноги набросали сушняка. При подготовке к экзекуции Герасим Остапович оказал неожиданно мощное сопротивление, и его слегка помяли: надавали тумаков под ребра и разодрали ноздри. Он обвис на столбе, лишь изредка мычал: "Папа, за что?!" - да бросал жалобные взгляды на помост, где восседал Гай Карлович в окружении приближенных. Подобное событие было в хосписе не в диковинку, но каждый раз к нему готовились как бы впервые, что придавало празднику особый мистический смысл.
Охрана и средний персонал расположились на скамьях под помостом, переговаривались, обменивались шутками: им раздали по банке бесплатного пива и настроение у всех было приподнятое. Обитателей хосписа, пациентов, согнали в кучу у забора и на всякий случай огородили барьером из колючей проволоки. Среди этой группы в предвкушении необычного зрелища тоже царило возбуждение, хотя далеко не все понимали, зачем их собрали вместе. Самые авторитетные из двойников, вроде генерала Руцкого, еще не совсем перевоплощенного, сторонились толпы, пытались как-то обособиться, но это им плохо удавалось в тесноте. Привольнее всех чувствовал себя, кажется, двойник Чубайса, успевший раскатать на траве какую-то заполошную девчушку из донорской группы. Счастливица истошно визжала, изображая из себя девственницу.
Колючая проволока понадобилась во избежание недоразумений, которые случались прежде. Многие из тех, кто переживал психогенную ломку, обладали неадекватными реакциями, трудно было предсказать их поведение. На недавнем ритуальном самосожжении произошел досадный казус. Один из переделанных, вообразив себя пожарным, кинулся сбивать пламя с жертвы, прорезиненный комбинезон на нем мгновенно вспыхнул, но прежде чем сгореть, повинуясь капризу больного рассудка, горе-пожарный забежал в гараж и подорвал бочку с горючим. Короче, убытки вылились в кругленькую сумму, да и психологический резонанс получился отрицательный. Кроме проволоки, были приняты и другие меры предосторожности: за публикой бдительно следили санитары с шоковыми дубинками в руках.
По правую и левую руку владыки сидели личный представитель "Дизайна-плюс" японец Су Линь и - великая честь! - писатель Курицын; пониже, на дощатом настиле, разместились особо заслуженные старшие наставники, среди которых богатырской внешностью выделялся Зиновий Робентроп; и чуть дальше, на резиновом коврике (знак парии) грустно поник еще не прощенный директор Заваль-нюк, он же мистер Николсон. Но если кто-то из присутствующих был по-настоящему счастлив, так это именно он. Не столько потому, что сам избежал казни, сколько из-за морального поражения своего злейшего врага и соперника доктора Гнуса, позорно свисавшего со столба в виде огромного розово-фиолетового телячьего окорока. Несмотря на то что их разделяло большое расстояние, обостренным сердечным слухом директор различал срывающиеся с разбитых уст жалобы: "Папа, за что?! Пощади, родной!" - и злорадно бормотал в ответ: "Погоди, сучий потрох, сейчас тебе будет и папа, и мама, и дядька с ружьем".
Среди персонала на скамьях Ганюшкин заметил красивую мойщицу Макелу, о чем-то вспомнил и поманил ее пальцем. Могучая негритянка взлетела на помост огромным прыжком и распласталась ниц перед владыкой, который милостиво разрешил ей встать.
- Скажи, милое дитя, ты в соображении или как?
- Все разумею, государь. Я же на контракте, - с достоинством ответила эфиопка.
- Говорят, ты была в преступной связи с негодяем, который убежал. Это правда?
- Не по своему желанию. По поручению вон его, - указала пальцем на столб.
- Я не осуждаю, не бойся... Он никогда не намекал, что собирается бежать? И если намекал, то куда?
- О-о, государь, от меня по доброй воле не бегают. У Настены бегают, не у меня. Будь я мужиком, сама бы от ней сбежала. Она же заторможенная.
- Настена? - Ганюшкин потер брови, припоминая. - Тоже, кажется, мойщица? - Перед его мысленным взором всплыло пышное белое видение, в один из приездов доставившее ему короткое, но терпкое удовольствие. - Она тоже с ним спала, с профессором этим?
- Пыталась. Да обломилось ей, как же! Пусть лучше у дохлого татарина сосет.
- Ладно, тогда скажи, каков он в мужицком виде? Небось, квелый?
- Вот это нет, государь. Если его раззадорить, делался как заводной. Хоть пяток бабенок мог обиходить. Но Настену - нет. Его от нее рвало. Он так и говорил: меня от ней рвет. Она же извращенная. У ней в сердце гвоздь. Они это чувствуют - мужчины.
Ганюшкин обратился к Су Линю:
- Объясни, мой друг, отчего она такая разговорчивая? Разве мойщицы не атрофированы умственно?
- Конечно, атрофированы. Как вся обслуга. Языком мелет, а смысла нет. Вот и все. Чисто механическое словоизвержение. Как у робота.
- Я бы не сказал. В ее речах есть определенная логика и даже некие зачаточные признаки интеллекта. Разве нет?
Японец насторожился, но ответить не успел. Вмешался писатель Курицын, причем с неожиданным энтузиазмом:
- У них все шиворот-навыворот. Общий надзор поставлен из рук вон плохо. Ежели не пресечь, они еще не таких дел натворят. Я новый роман из здешней жизни так и хочу назвать не мудрствуя - "Подлецы". Естественно, вам посвящаю.
Ганюшкин сделал вид, что не заметил двусмысленности: писатель был глуховат к слову и часто давал петуха, но не со зла, а больше из подобострастия. Лишь попенял японцу:
- Действительно, дорогой Су, дисциплина в хосписе хромает. Отсюда и побег. И влюбленная мойщица. А ведь ты главный наблюдатель. Или уже нет?
Зловещее замечание хозяина побледневший японец встретил мужественно. Криво улыбаясь, заметил:
- Могу добровольно сделать харакири, государь. Чтобы потешить ваших холуев. Только кивните, - и тут же извлек из складок просторного кимоно синевато, призрачно блеснувший кинжал, при виде которого писатель сделал попытку спрыгнуть с помоста, но удержал себя нечеловеческим усилием воли.
- А по существу? - спросил Ганюшкин.
- По существу, - раздраженно ответил Су Линь, - большой проект не обходится без накладок. Вопрос в том, как с ними справляться. Тут все решают кадры. Не в обиду вам сказано. Гай Карлович, поглядите хотя бы на мистера Николсона, на так называемого директора. Что ему по плечу? Разве что самостоятельно в сортир сходить, да и то...
Завальнюк будто услышал, гордо вскинул голову на своем резиновом коврике.
Заносчивый японец, к сожалению, был прав, но не смог испортить настроения владыки. Чудесный теплый вечер, ожидаемое развлечение, родной мир, где он божество, - все тешило душу. Он отослал Макелу, так и не понявшую, зачем ее звали, и дал знак начинать.
Приговор доктору Гнусу зачитал пожилой, вельможного вида господин из недавно поступивших, которого вели по прокурорской программе. Перевоплощение еще не закончилось, и он немного робел. На сером комбинезоне болталась красивая табличка с фамилией Вышинский. По-видимому, он прежде состоял в либеральной фракции, поэтому текст читал с заунывным подвыванием, будто обвиняя весь мир в неуважении к человеческой личности. Звучали кодовые слова "общечеловеческие ценности", "права человека", "презумпция невиновности" и так далее, то есть те самые, по которым россияне узнают демократа за версту и бегут прочь сломя голову. К удивлению публики, речь оказалась краткой. Герасим Остапович Гнус обвинялся в нарушении пятой поправки Конституции США и приговаривался к показательному забрасыванию камнями и самосожжению.
Услышав приговор, Герасим Остапович задергался на столбе и свирепо взревел, отчего бойцы на сторожевых вышках дали в воздух несколько предупредительных очередей из автоматов.
- Ну что, интеллигенция? - благодушно обратился Ганюшкин к писателю, - Попадешь в лоб с трех шагов?
- Доверие оказываете? - дрогнул голосом классик.
- Почему нет? Вам, инженерам человеческих душ, тоже иногда полезно размяться на пользу отечества. Как считаешь? Или я ошибаюсь?
- Вы не можете ошибаться, - твердо сказал писатель.
- Так иди, действуй...
Под пристальным взглядом ротозеев Курицын спустился с помоста и подошел к заранее собранной куче камней. Для него ситуация имела символическое значение. Он каждый божий день сводил счеты с проклятым прошлым, но до окончательной разборки было еще далеко. При Советах получал Госпремии за романы из жизни рабочих и колхозников, позже, когда началась свободная рыночная жизнь, отбомбился по "Триумфам" и соросовским грантам, завоевав репутацию лагерного зэка разоблачительными сочинениями, а ныне, чуял опытной душой, опять понесло в какую-то новину. А он был уже не первой молодости, около девяноста годков, и не чаял дождаться, пока нынешний хозяин обратит Россию в подобие здешнего хосписа, где можно будет наконец-то успокоиться сердцем. Да и кто такой собственно Ганюшкин? С одной стороны, конечно, благодетель, спонсор, великий человек, а с другой - пес смердящий, ворюга несусветный, как все нынешние россиянские управители, которые, пожалуй, ненасытнее прежних, коммунячьих. Рассчитаться со всеми сразу, метнув снаряд в одну из подлюк, - это дорогого стоило.
Выбрал камушек - увесистый, округлый булыжник, удобно легший в ладонь, словно золотое яичко. Не спеша приблизился к черте, за которую нельзя заходить. У казни правила строгие: заступишь шаг, пристрелят дуболомы.
Гнус вертелся на столбе, как глист. Вопил:
- Всех, суки, урою! Дайте последнее слово.
Немало писатель попил с живоглотом винца, пытался наставить на путь истинный, учил, как обустроить изолятор, как обходиться с теми, кто даже в перевоплощенном виде сохранял в душе крохи инакомыслия. Докторюга не внимал добрым наставлениям: мерзейший человечишка, пакостник, садист. Ганюшкин прав, что поставил его на правилку. Потешился, пожировал - и хватит. Дай место другим. Такова жизнь. Причем не только на Руси, в иных местах тоже.
- Что так вопишь, сынок? - усовестил Гнуса. - Какое последнее слово? Ты уж давно все сказал.
Сам уже примеривался, поудобнее ставил ногу, сделал пару пробных замахов. Попытка одна, другую не вымолишь.
Хозяин вообще не любит, когда клянчат. Либо сам даст, либо никак.
- Яколеч, - протянул со столба несчастный, - я же тебя всегда уважал. Идеи твои разделял, как земство внедрить. Книжки детям читал. Наизусть заставлял учить.
На разговор писатель всегда был податлив, потому помедлил с броском:
- Пустой ты человек, Гнус. Завсегда врешь. Детей у тебя нету, книжки мои, сам говорил, говном пахнут.
- Шутил, Яколеч. На самом деле они мне заместо Библии. Поди, скажи супостату, чтобы помиловал. Он это сгоряча затеял. Без меня проект рухнет, на переделку человеков особый ум нужен. И большие знания. Не скоро сыщет такого, как я. Поди, умоли. А уж я тебе всей душой. Чего хочешь требуй. Все отдам.
- Нельзя, Гера. - Писатель переступил с ноги на ногу - и по публике прокатился восторженный вздох, - Сам знаешь, нельзя.
- Почему нельзя?
- Потому и нельзя. Одному потрафишь, другому, дальше разброд пойдет, шатания. Цельная держава рухнула оттого, что порядка не стало. Одни потрафляли, другие ихними милостями злоупотребляли. Отсюда воровство, падение нравов, цинизм. Эх, Гера, я ведь тебя и раньше учил, да ты не слухал. Теперича поздно.
- Неужто вдаришь?
- Не боись, припечатаю на совесть.
Метнул заветный камень - и промахнулся. На метр мимо взял, не меньше. И все оттого, что целил в лоб, а не в грудь, чтобы уж сразу наповал. Поверил в промах, лишь услышав горестный, разочарованный ропот зрителей и издевательское ржание Гнуса.
- Писателишка хренов, шкура продажная.! - радостно завопил тот, забыв на мгновение, что участь его все равно решена.
Горе классика было столь велико, что, бессмысленно повторяя: "Не может быть, не может быть!.." - он рухнул на колени, зарыдал в голос... Подбежали два дюжих санитара, подхватили горемыку под локотки и поволокли в дезинфекционный сарай, попутно, на потеху публике, пиная по старческим бокам...
СТРАНИЦЫЛЮБВИ
Настроение у Петрозванова было препаршивое. Все бы ничего, кабы не пуля в позвоночнике. Так и не удалось ее извлечь. Узнав об этом от дежурной ночной медсестры Тамары, которая ему симпатизировала, он выругался про себя, потом спросил с грустью:
- Что же, я и ходить не смогу? А если вдруг за водкой приспичит?
Сильные боли у него прошли накануне, теперь осталось чудное ощущение, словно все части тела - руки, ноги, туловище, голова - поочередно перетекают одна в другую. Сережа был человек особенный, сын полка, родителей у него не было, хотя он считал, что были; поэтому, по особенности своей, когда с ним случилась беда, никого не виноватил в ней, кроме себя, а из всех людей мечтал увидеть одного Сидоркина, наставника и побратима. Смутно помнил, что Антон его уже навещал, но не стал будить.
- Ходить будете, - улыбнулась медсестра. - Еще и бегать будете.
- С пулей-то?
- Зачем с пулей? Вернется из отпуска Иван Антонович, еще раз прооперирует. У него руки золотые. Там у тебя еще кое-что подштопать надо. Но это врачебная тайна.
В этот момент туловище Петрозванова перетекло в левую руку и он не смог ее поднять: так отяжелела. А хотел дотянуться и погладить круглую коленку медсестры. Женщины это любят, если невзначай.
- Ты з<