Лукас возвращается домой. Мальчик лежит у него в кровати. Он говорит ему: — Мне надоело, что каждый вечер я нахожу тебя в своей кровати. Иди к себе в комнату и спи.
Подбородок у мальчика дрожит, он шмыгает носом:
— Я слышал, как Петер сказал, что в столице люди стреляют друг в друга. Ты думаешь, Ясмине грозит опасность?
— Ясмина в безопасности, не беспокойся.
— Ты сказал, что Петер, может быть, больше не вернется. Ты думаешь, он умрет?
— Нет, я так не думаю. Но Клара умрет наверняка.
— Кто такая Клара?
— Одна знакомая. Иди в свою кровать, Матиас, и спи. Я очень устал.
В Маленьком Городе почти ничего не происходит. Иностранные знамена исчезают с общественных зданий, портреты руководителей тоже. Через город проходит процессия со старыми знаменами страны, люди поют бывший государственный гимн и другие старые песни, которые напоминают другую революцию, прошлого века.
В кафе полно народу. Люди говорят, смеются и поют громче, чем обычно.
Лукас постоянно слушает радио, до того дня, когда вместо новостей звучит классическая музыка.
Лукас смотрит в окно. На Главной Площади стоит танк иностранной армии.
Лукас выходит из магазина купить сигарет. Все магазины и лавки закрыты. Лукасу приходится идти до самого вокзала. По дороге он видит еще танки. Пушки танков поворачиваются в его сторону, следят за ним. Улицы пустынны, окна закрыты, ставни задвинуты. Но на вокзале и вокруг него много местных солдат и пограничников, все без оружия. Лукас обращается к одному из них:
— Что происходит?
— Понятия не имею. Мы демобилизованы. Вы хотели сесть на поезд? Для гражданских поездов нет.
— Я не хотел сесть на поезд. Я пришел купить сигареты. Магазины не работают.
Солдат протягивает Лукасу пачку сигарет:
— Вам нельзя в здание вокзала. Верите эту пачку и возвращайтесь домой. Гулять по улицам небезопасно.
Лукас возвращается домой. Мальчик не спит, они вместе слушают радио.
Много музыки и несколько коротких выступлений:
«Мы выиграли революцию. Народ одержал победу. Наше правительство попросило помощи у нашего великого защитника от врагов народа».
И еще:
«Сохраняйте спокойствие. Больше чем по двое собираться запрещено. Продажа спиртного запрещена. Рестораны и кафе остаются закрытыми до нового распоряжения. Индивидуальные перемещения на поезде или автобусе запрещены. Соблюдайте комендантский час. Не выходите на улицу после наступления темноты».
Опять музыка, потом рекомендации и угрозы:
«Работа на заводах должна возобновиться. Рабочие, не явившиеся на свое рабочее место, будут уволены. Саботажники предстанут перед чрезвычайным трибуналом. Им грозит наказание вплоть до смертной казни».
Мальчик говорит:
— Я не понимаю. Кто выиграл революцию? И почему все запрещено? Почему они такие злые?
Лукас выключает радио:
— Не надо больше слушать радио. Это бесполезно.
Еще есть сопротивление, бои, забастовки. Людей арестовывают, сажают в тюрьму, они исчезают, их казнят. Двести тысяч жителей покидают страну в панике.
Через несколько месяцев тишина, спокойствие и порядок воцаряются снова.
Лукас звонит в дверь Петера:
— Я знаю, что вы вернулись. Почему вы от меня прячетесь?
— Я не прячусь от вас. Я просто подумал, что вы не хотите меня видеть. Я ждал, что вы сделаете первый шаг.
Лукас смеется:
— Он сделан. В общем, все, как раньше. Революция ничего не дала.
Петер говорит:
— История рассудит. Лукас снова смеется:
— Какие громкие слова. Что это с вами, Петер?
— Не смейтесь. Я пережил тяжелый кризис. Сначала я подал заявление о выходе из партии, потом меня уговорили вернуться на свой пост в этом городе. Я очень люблю этот город. Он завладевает душой. Если человек один раз пожил в нем, не вернуться сюда невозможно. И потом, здесь вы, Лукас.
— Это признание в любви?
— Нет. В дружбе. Я знаю, что мне нечего ждать от вас. А что Клара? Она вернулась?
— Нет, Клара не вернулась. Кто-то другой уже поселился в ее доме.
Петер говорит:
— В столице погибло тридцать тысяч человек. Стреляли даже по колонне, где были женщины и дети. Если Клара в чем-нибудь участвовала…
— Она наверняка участвовала во всем, что происходило в столице. Я думаю, она теперь вместе с Томасом, и так лучше. Она все время говорила о Томасе. Она думала только о Томасе, любила только Томаса, она была больна Томасом. Так или иначе, она все равно умерла бы от Томаса.
Помолчав, Петер говорит:
— Многие люди ушли за границу в этот смутный период, когда граница не охранялась. Почему вы не воспользовались этим, чтобы отправиться к брату?
— Я ни секунды не думал об этом. Как бы я оставил мальчика одного?
— Вы могли бы взять его с собой.
— Невозможно пускаться в подобные приключения с таким маленьким ребенком.
— Пускаются на что угодно, когда угодно, с кем угодно, если действительно этого хотят. Мальчик — всего лишь предлог.
Лукас опускает голову:
— Мальчик должен остаться здесь. Он ждет возвращения матери, он бы со мной не пошел.
Петер не отвечает. Лукас поднимает голову и смотрит на Петера:
— Вы правы. Я не хочу ехать к брату. Он сам должен вернуться, потому что это он уехал.
Петер говорит:
— Тот, кого не существует, не может вернуться.
— Клаус существует и он вернется!
Петер подходит к Лукасу и сжимает ему плечо:
— Успокойтесь. Вы должны наконец взглянуть правде в глаза. Ни ваш брат, ни мать мальчика не вернутся, вы прекрасно это знаете.
Лукас шепчет:
— Нет, Клаус вернется.
Он падает навзничь, стукается лбом о низкий столик и распластывается на ковре. Петер втаскивает его на диван, смачивает полотенце и вытирает залитое потом лицо Лукаса. Когда Лукас приходит в себя, Петер дает ему воды и протягивает зажженную сигарету:
— Простите меня, Лукас. Давайте больше не
говорить об этих вещах. Лукас спрашивает:
— О чем мы говорили?
— О чем?
Петер зажигает другую сигарету:
— Конечно, о политике. Лукас смеется:
— Должно быть, это было очень скучно, раз я
заснул у вас на диване.
— Да, вот именно, Лукас. Политика всегда наводила на вас скуку, правда?
Мальчику шесть с половиной лет. В первый день школьных занятий Лукас хочет пойти с ним, но мальчик предпочитает идти один. Когда в полдень он возвращается, Лукас спрашивает, как вес прошло, мальчик отвечает, что все было очень хорошо.
В следующие дни мальчик говорит, что в школе все в порядке. Но однажды он возвращается с разбитой щекой. Он говорит, что упал. В другой день у него красные пятна на правой руке. Назавтра все ногти на этой руке, кроме ногтя большого пальца, чернеют. Мальчик говорит, что прищемил себе пальцы дверью. Несколько недель ему приходится писать левой рукой.
Однажды вечером мальчик приходит домой с разбитыми и опухшими губами. Он не может есть. Лукас ни о чем его не спрашивает, он понемногу поит мальчика молоком, потом кладет на кухонный стол носок, набитый песком, острый камень и бритву. Он говорит:
— Этим оружием мы оборонялись против других детей. Возьми его. Защищайся!
Мальчик говорит:
— Вас было двое. А я один.
— Одному тоже надо уметь защищаться.
Мальчик смотрит на предметы, лежащие на столе:
— Я не хочу. Я никогда бы не смог кого-нибудь ударить, кого-нибудь ранить.
— Почему? Другие тебя бьют, ранят.
Мальчик смотрит Лукасу в глаза:
— Телесные раны, которые я получаю, не имеют значения. Но если бы мне пришлось кому-нибудь их нанести, это стало бы для меня раной иного рода, которую я не смог бы вынести.
Лукас спрашивает:
— Хочешь, я поговорю с твоим учителем?
Мальчик говорит:
— Ни за что! Я запрещаю тебе это! Никогда этого не делай, Лукас! Разве я жалуюсь? Разве я прошу тебя помочь? Дать мне оружие?
Он сбрасывает со стола носок, камень и бритву:
— Я сильнее их всех. Я храбрее и, главное, умнее. Это единственное, что имеет значение.
Лукас выбрасывает камень и набитый песком носок в помойку. Он складывает бритву и прячет ее в карман:
— Я еще ношу ее с собой, но никогда ею не пользуюсь.
Когда мальчик лежит в постели, Лукас входит к нему в комнату, садится на край кровати:
— Я больше не буду вмешиваться в твои дела, Матиас. Я больше не буду задавать тебе вопросы. Когда ты захочешь уйти из школы, ты скажешь мне, правда?
Мальчик говорит:
— Я никогда не уйду из школы.
Лукас спрашивает:
— Скажи мне, Матиас, иногда по вечерам, когда ты один, ты плачешь?
Мальчик говорит:
— Я привык быть один. Я никогда не плачу, ты же знаешь.
— Да, знаю. Но ты и никогда не смеешься. Когда ты был маленьким, ты все время смеялся.
— Это, наверно, было до смерти Ясмины.
— Что ты говоришь, Матиас? Ясмина не умерла.
— Нет. Она умерла. Я давно это знаю. Иначе она бы уже вернулась.
Они молчат, потом Лукас говорит:
— Даже после отъезда Ясмины ты еще смеялся, Матиас.
Мальчик смотрит в потолок:
— Да, может быть. До того, как мы покинули Бабушкин дом. Не надо было уезжать из Бабушкиного дома.
Лукас берет лицо мальчика в свои ладони:
— Наверно, ты прав. Наверно, нам не надо было уезжать из Бабушкиного дома.
Мальчик закрывает глаза, Лукас целует его в лоб:
— Спи хорошо, Матиас. А если тебе станет слишком тяжело, слишком грустно, и если ты не хочешь ни с кем об этом говорить, пиши. Это поможет тебе.
Мальчик отвечает:
— Я уже написал. Я обо всем написал. Обо всем, что со мной случилось с тех пор, как мы здесь живем. О моих страшных снах, о школе, обо всем. У меня тоже есть своя толстая тетрадь, как у тебя. У тебя их несколько, а у меня только одна, она еще тоненькая. Никогда я не позволю тебе ее прочесть. Ты запретил мне читать твои тетради, я запрещаю тебе читать мою тетрадь.
В десять часов утра в магазин входит пожилой бородатый мужчина. Лукас уже видел его. Это один из лучших его покупателей. Лукас встает и с улыбкой спрашивает его:
— Что вам угодно, сударь?
— У меня есть все, что нужно, спасибо. Я пришел поговорить с вами о Матиасе. Я его школьный учитель. Я отправил вам несколько писем с просьбой зайти ко мне.
Лукас говорит:
— Я не получал ни одного письма.
— Однако под ними стоит ваша подпись.
Учитель достает из кармана три конверта и протягивает их Лукасу:
— Ведь это ваша подпись?
Лукас рассматривает письма:
— И да, и нет. Это очень ловко подделанная моя подпись.
Учитель улыбается и берет письма назад:
— В конце концов я так и подумал. Матиас не хочет, чтобы я с вами говорил. Поэтому я решил зайти во время уроков. Я попросил ученика постарше посмотреть за моим классом, пока меня нет. Если вы не возражаете, мой визит останется нашим секретом.
Лукас говорит:
— Да, мне кажется, так будет лучше.
Матиас запретил мне с вами беседовать.
— Это очень самолюбивый мальчик, даже гордый и, несомненно, он самый умный мальчик в классе. Несмотря на это, единственный совет, который я могу вам дать, — это забрать мальчика из школы. Я подпишу все необходимые для этого бумаги.
Лукас говорит:
— Матиас не хочет бросать школу.
— Знали бы вы, что ему приходится терпеть! Жестокость детей не поддается описанию. Девочки издеваются над ним. Они зовут его пауком, горбуном, ублюдком. Он сидит один на первом ряду, и никто не хочет сидеть с ним рядом. Мальчики бьют его, пинают ногами, кулаками. Его сосед сзади зажал ему пальцы крышкой парты. Я несколько раз вмешивался, но это только ухудшает положение. Даже его ум оборачивается против него. Другие дети не выносят того, что Матиас все знает, что он во всем лучший ученик. Они завидуют ему и делают его жизнь невыносимой.
Лукас говорит:
— Я знаю это, хотя он никогда мне об этом не рассказывал.
— Нет, он никогда не жалуется. Он даже не плачет. У него огромная сила воли. Но он не может бесконечно выносить такое количество унижений. Заберите его из школы, я буду каждый вечер давать ему уроки здесь, для меня это будет настоящим удовольствием работать с таким одаренным ребенком.
Лукас говорит:
— Благодарю вас, сударь. Но все это не зависит от меня. Сам Матиас непременно хочет ходить в школу, как все другие дети. Для него уйти из школы означало бы признать, что он другой, что он калека.
Учитель говорит:
— Я понимаю. Однако он все же другой, и когда-нибудь ему придется с этим смириться.
Лукас молчит, учитель прохаживается по магазину и рассматривает книги на полках:
— Это очень просторное помещение. Как вы думаете, а не поставить ли здесь несколько столов со стульями, чтобы получилась детская читальня? Я мог бы приносить вам старые книжки, мне их просто некуда девать. Таким образом дети, у которых родители не имеют ни одной книги, — а таких, поверьте мне, много, — смогли бы приходить сюда и спокойно читать час или два.
Лукас пристально смотрит на учителя:
— Вы думаете, это сможет изменить отношения между Матиасом и другими детьми, не так ли? Да, стоит попробовать. Может быть, это хорошая идея, господин учитель.
Десять часов вечера. Петер звонит в дверь к Лукасу. Лукас выбрасывает в окно ключ от входной двери. Петер поднимается и входит в комнату:
— Я не помешал вам?
— Вовсе нет. Напротив. Я искал вас, но вы исчезли. Даже Матиас беспокоился о том, что вас нет.
Петер говорит:
— Это очень мило с его стороны. Он спит?
— Он у себя в комнате, но как узнать, спит он или чем-нибудь занимается? Он просыпается посреди ночи и начинает читать, писать, думать, учить уроки.
— Он может нас услышать?
— Если захочет, то да.
— В таком случае, мне кажется, нам лучше пойти ко мне-.
У себя дома Петер открывает окна во всех комнатах и падает в кресло:
— Эта жара просто невыносима. Налейте себе что-нибудь выпить и садитесь. Я только что с вокзала, я провел в дороге целый день. Пришлось четыре раза пересаживаться с поезда на поезд и очень долго ждать на промежуточных станциях.
Лукас наполняет рюмки:
— Откуда вы приехали?
— Из своего родного города. Меня срочно вызвали к следователю по делу Виктора. Он задушил свою сестру в приступе белой горячки.
Лукас говорит:
— Бедный Виктор. Вы виделись с ним?
— Да. Он в психиатрической больнице.
— Как он?
— Он держится очень спокойно. Лекарства немного его оглушили. Он обрадовался моему приходу, спрашивал о вас, о книжном магазине, о мальчике. Просил передать вам привет.
— А что он говорит о том, что случилось с сестрой?
— Он мне просто сказал: «Дело сделано, и ничего изменить нельзя».
Лукас спрашивает:
— Что с ним будет?
— Не знаю. Суда еще не было. Я думаю, он закончит жизнь в психиатрической больнице. Виктору не место в тюрьме. Я спросил у него, что я могу сделать, он попросил регулярно присылать ему канцелярские принадлежности. «Все, что мне нужно, — это бумага и карандаши. Здесь я наконец смогу написать свою книгу», — сказал он мне.
— Да, Виктор хотел написать книгу. Он мне так сказал, когда я покупал у него книжный магазин. Именно это и заставило его все продать.
— Да, и он уже начал писать.
Петер вытаскивает из портфеля пачку машинописных листов:
— Я прочел их в поезде. Возьмите их с собой, прочитайте и верните мне. Он напечатал их на машинке рядом с трупом сестры. Он задушил сестру, сел за письменный стол и стал писать. Так их и обнаружили в комнате Виктора: задушенная сестра лежит на кровати, Виктор печатает на машинке, пьет водку и курит сигары. Полиция была вызвана на следующий день клиентками его сестры. В день убийства Виктор вышел из дома, снял деньги со счета, сходил за водкой, сигаретами и сигарами. Заказчицам, которым было назначено на примерку и которые ждали у двери, он сказал, что сестра плохо себя чувствует из-за жары и что не надо ее беспокоить. Заказчицы оказались настойчивы и наверняка им хотелось как можно скорее получить свои новые платья; они вернулись назавтра, стали стучать в дверь, обсуждать все с соседями, нашли все это очень странным и в конце концов решили заявить в полицию. Полицейские выломали дверь и обнаружили мертвецки пьяного Виктора, продолжавшего спокойно печатать свою книгу. Он дал увести себя без всякого сопротивления, забрав с собой уже напечатанные страницы. Несмотря на многочисленные ошибки, текст можно прочесть, и он очень интересен.
Лукас возвращается домой с рукописью Виктора и за ночь переписывает ее в свою тетрадь.
Сегодня 15 августа, зной стоит уже три недели. Жара невыносима, как в доме, так и на улице. Нет никакой возможности от нее укрыться. Я не люблю жару, не люблю лето. Дождливое лето, прохладное — люблю, но от зноя я положительно заболеваю.
Я только что задушил сестру. Она лежит на моей кровати, я накрыл ее простыней. При такой жаре ее тело скоро начнет пахнуть. Какая разница? Там посмотрим. Я закрыл входную дверь на ключ, и, когда стучат, я не открываю. Еще я закрыл окна и задвинул ставни.
Я прожил с сестрой около двух лет. Я продал принадлежавший мне дом и книжный магазин в маленьком далеком городке возле границы. Я приехал жить к сестре, чтобы написать книгу. В далеком маленьком городке это казалось мне невозможным из-за моего чрезмерного одиночества: я мог сделаться больным и алкоголиком. Я подумал, что здесь, у сестры, которая станет заниматься хозяйством, едой и одеждой, я буду вести здоровый, уравновешенный образ жизни, который позволит мне наконец написать книгу, которую я всегда хотел написать.
Увы, спокойная и размеренная жизнь, которую я себе воображал, быстро превратилась в ад.
Сестра следила за мной, постоянно за мной шпионила. Едва я приехал, как она запретила мне пить и курить, а когда я возвращался из магазина или с прогулки, она нежно обнимала меня, но я чувствовал, что делает она это с единственной целью — уловить, пахнет ли от меня алкоголем или табаком.
Несколько месяцев я воздерживался и не пил, но я был совершенно неспособен отказаться и от табака. Я курил тайком, как мальчишка, я покупал себе сигару или пачку сигарет и уходил гулять в лес. На обратном пути я жевал еловые иголки, сосал мятные конфеты, чтобы избавиться от запаха. Я курил ночью, открыв окно, даже зимой.
Часто я садился к письменному столу, на котором лежали листы бумаги, но в голове у меня была абсолютная пустота.
Что я мог написать? В моей жизни ничего не происходило, в моей жизни никогда ничего не происходило, и вокруг меня тоже. Ничего, о чем стоило бы писать. И потом, сестра меня все время отвлекала, она входила ко мне в комнату под всевозможными предлогами. Она приносила мне чай, стирала пыль с мебели, раскладывала чистую одежду у меня в шкафу. Еще она заглядывала мне через плечо, чтобы увидеть, насколько продвинулась моя писательская работа. Поэтому я был вынужден заполнять страницы за страницами, а поскольку я не знал, чем их заполнить, то переписывал тексты из книг, из любых книг. Иногда моя сестра из-за плеча читала какую-нибудь фразу, находила ее красивой, ободряла меня довольной улыбкой.
Никакой опасности, что она обнаружит мою подтасовку, не было, потому что она никогда не читала; возможно, она за всю свою жизнь не прочла ни одной книги, у нее не было времени, — с детства она работала с утра до вечера.
По вечерам она заставляла меня приходить в гостиную:
— Ты сегодня достаточно поработал. Давай немного поболтаем.
Не прекращая шить, вручную или на своей старой педальной швейной машинке, она говорила. О соседках, о заказчицах, о платьях и о тканях, о своей усталости, о той жертве, которую она приносила ради творчества и славы своего брата, то есть меня, Виктора.
Я вынужден был сидеть, не курить и не пить, и слушать ее глупую болтовню. Когда она наконец Удалялась к себе в комнату, я шел к себе, зажигал сигару или сигарету, брал лист бумаги и заполнял его ругательствами в адрес сестры, ее тупых заказчиц и дурацких платьев. Я прятал лист среди Других листов: на них были только беспорядочные выписки из случайных книг.
На Новый год сестра подарила мне пишущую машинку:
— Твоя рукопись уже очень толстая, думаю, скоро ты дойдешь до конца своей книги. Потом придется напечатать ее на машинке. Тебя учили машинописи в коммерческом училище, и даже если ты немного подзабыл из-за отсутствия практики, ты быстро научишься.
Я был в совершенном отчаянии, но, чтобы доставить удовольствие сестре, я немедленно сел к письменному столу и неловко напечатал несколько страниц текста, уже списанного из какой-то книги. Сестра следила за мной и одобрительно кивала головой:
— Не так уж плохо получается. Виктор, я удивлена, но получается почти хорошо. Очень скоро ты будешь печатать так же быстро, как раньше.
Оставшись один, я перечитал эти машинописные страницы. Они состояли из бесчисленных опечаток, ошибок и помарок.
Через несколько дней, возвращаясь с «оздоровительной» прогулки, я зашел в кафе на окраине. Мне хотелось только согреться за чашкой чая, потому что руки и ноги у меня озябли и совершенно одеревенели из-за моего плохого кровообращения. Я сел за столик возле печки и, когда официант спросил, что я хочу, ответил:
— Чашку чая. Потом я добавил:
— С ромом.
Не знаю, почему я это добавил, у меня не было ни малейшего намерения добавлять эти слова, однако я их произнес. Я выпил чай с ромом и заказал вторую порцию рома, на этот раз без чая, и потом третью.
Я с беспокойством огляделся. Город небольшой, почти все в нем знают мою сестру. А вдруг она узнает от своих заказчиц или от соседок, что я заходил в кафе! Но меня окружали лишь мужские лица — усталые, безразличные, замкнутые, и беспокойство прошло. Я выпил еще рому и вышел из кафе. Меня пошатывало, я много месяцев не пил, и алкоголь быстро ударил мне в голову.
Я не знал, как вернуться домой. Я боялся сестры. Некоторое время я блуждал по улицам, потом купил в одном магазине коробку мятных конфет и сразу сунул две из них в рот. В тот момент, когда я платил, я сам не знаю почему, так сказать, против своей воли, сказал продавщице безразличным тоном:
— Кстати, дайте мне еще бутылку сливовой водки, две пачки сигарет и три сигары.
Я положил бутылку во внутренний карман пальто. На улице шел снег, я чувствовал себя совершенно счастливым. Мне уже не было страшно возвращаться домой, я больше не боялся сестры. Когда я пришел домой, она крикнула из комнаты, которая служит ей для работы:
— У меня срочная работа, Виктор. Твой ужин стоит в тепле на плите. Я поем позже.
Я быстро поел в кухне, ушел к себе в комнату и закрылся на ключ. Впервые я осмелился закрыть Дверь на ключ. Когда сестра захотела войти ко мне в комнату, я закричал, я осмелился закричать:
— Не мешай мне! У меня великолепные мысли! Мне надо записать их, пока они не улетели.
Моя сестра смиренно ответила:
— Я не хотела тебе мешать. Я только хотела пожелать тебе спокойной ночи.
— Спокойной ночи, София!
Она продолжала стоять под дверью.
— У меня была очень требовательная заказчица. Нужно, чтоб ее платье было готово к Новому году. Извини меня, Виктор, что тебе пришлось ужинать одному.
— Ничего страшного, — ответил я ласково, — иди ложись, София, уже поздно.
Помолчав, она спросила:
— Зачем ты запер дверь на ключ, Виктор? Не надо было запираться на ключ. В этом не было никакой нужды.
Я отхлебнул водки, чтобы успокоиться:
— Я не хочу, чтобы мне мешали. Я пишу.
— Хорошо. Очень хорошо, Виктор.
Я выпил бутылку водки, там было всего поллитра, выкурил две сигары и много сигарет. Окурки я выбрасывал в окно. Снег все падал. Он покрывал окурки и пустую бутылку, которую я тоже выкинул в окно, далеко на улицу.
На следующее утро сестра постучалась в мою дверь. Я не отвечал. Она снова стала стучать. Я закричал:
— Дай мне поспать!
Я услышал, что она уходит. Я встал только в два часа дня. Обед и моя сестра ждали меня на кухне. Вот наш диалог:
— Я грела обед три раза.
— Я не голоден. Свари мне кофе.
— Сейчас два часа. Как ты можешь так долго спать?
— Я писал до пяти утра. Я художник. Я имею право работать, когда хочу, когда мне позволяет воображение. Писать — не то что шить платья. Запомни это раз и навсегда, София.
Сестра смотрела на меня с восхищением:
— Ты прав, Виктор, прости меня. Ты скоро закончишь писать свою книгу?
— Да, скоро.
— Какое счастье! Это будет прекрасная книга. Те несколько глав, которые я прочла, убедили меня в этом.
Я подумал: «Дура несчастная!»
Я пил все больше и больше, я постепенно терял осторожность. Я забывал пачки сигарет в кармане пальто. Моя сестра под предлогом чистки обшаривала мои карманы. Однажды она вошла ко мне в комнату, размахивая полупустой пачкой:
— Ты куришь!
Я с вызовом ответил:
— Да, курю. Я не могу писать, если не курю.
— Ты обещал мне не курить!
— Я сам себе это обещал. Но я понял, что не могу писать, если я не курю. Для меня это вопрос самоощущения, София. Если я брошу курить, то брошу писать. Я решил, что лучше продолжать курить и писать, чем жить и не писать. Я приближаюсь к концу книги, тебе надо дать мне свободу, София, чтобы я мог закончить книгу, и не важно, курю я или нет.
На сестру это произвело большое впечатление, она ушла, потом вернулась с пепельницей и поставила ее на мой письменный стол:
— Тогда кури, это не так страшно, если ради книги…
Чтобы выпить, я применял следующую тактику: я покупал литровые бутыли водки в разных кварталах города, стараясь не заходить два раза подряд в один и тот же магазин. Я проносил бутылку во внутреннем кармане пальто, прятал в коридоре, в корзине для зонтов, а когда сестра выходила или ложилась спать, я забирал бутылку, запирался у себя в комнате, пил и курил до поздней ночи.
Я избегал кафе, возвращался с прогулки трезвым, и все шло хорошо у нас с сестрой до этой весны, когда София стала терять терпение:
— Когда ты наконец закончишь свою книгу? Так не может продолжаться. Ты никогда не встаешь раньше двух часов дня, ты плохо выглядишь, ты так заболеешь, и я тоже.
— Я закончил ее, София. Теперь мне надо ее исправить и отпечатать на машинке. Это большая работа.
— Я никогда не думала, что написать книгу занимает столько времени.
— Книга — это не платье, София, не забывай.
Пришло лето. Я ужасно мучился от жары. Я проводил дни в лесу, лежа под деревом. Иногда я засыпал, мне снились какие-то смутные сны. Однажды во сне меня застала гроза, ужасная гроза. Это было четырнадцатого августа. Я, как смог быстро, несмотря на больную ногу, покинул лес. Я бросился в ближайшее кафе. Там сидели и пили рабочие, простые люди. Все они радовались грозе — уже несколько месяцев не было дождя. Я заказал лимонад, они засмеялись, и один из них протянул мне стакан красного вина. Я взял его. Потом я заказал бутылку и угостил всех вином. Так и продолжалось, пока дождь не стих, я заказывал одну бутылку за другой, я чувствовал себя чудесно, я был окружен дружеской теплотой. Я потратил все деньги, которые у меня с собой были. Мои приятели, один за другим, уходили, а мне не хотелось идти домой: я чувствовал себя одиноким, у меня не было дома, я не знал, куда идти, я хотел бы вернуться к себе, в книжный магазин, в маленький далекий город, который был идеальным местом. Теперь я знал это наверняка: мне не надо было уезжать из этого приграничного города, не надо было переезжать к сестре, которую я ненавидел с детства.
Хозяин кафе сказал:
— Закрываемся!
На улице левая больная нога подвернулась, и я упал.
Что было дальше, я уже не помню. Я проснулся, весь в поту, у себя в кровати. Я не осмеливался выйти из комнаты. Ко мне медленно возвращались обрывки воспоминаний. Хохочущие вульгарные лица в пригородном кафе… Потом дождь, грязь… мундиры притащивших меня полицейских… растерянное лицо сестры… я кричу ей оскорбления… полицейские смеются…
В доме было тихо. На улице снова пекло солнце, от жары можно было задохнуться.
Я встал, вытащил из-под кровати свой старый чемодан, начал складывать в него одежду. Это был единственный выход. Уехать отсюда как можно скорее. У меня кружилась голова. Глаза, рот, горло горели. Я почувствовал головокружение и вынужден был сесть. Я подумал, что никогда не смогу добраться до вокзала в таком состоянии. Я порылся в корзине для бумаг, нашел там едва начатую бутылку водки. Я стал пить из горлышка. Я почувствовал себя лучше. Ощупал голову: за левым ухом у меня была болезненная шишка. Я снова взял бутылку, поднес ее ко рту, и в комнату вошла сестра. Я поставил бутылку и стал ждать. Сестра тоже ждала. Молчание длилось долго. Она сама прервала его спокойным и странным голосом:
— Что ты хочешь мне сказать?
— Ничего. Она завопила:
— Это слишком просто! Это было бы слишком просто! Он ничего не хочет сказать! Его, мертвецки пьяного, валяющегося в грязи, подбирает полиция, и ему нечего сказать!
Я сказал:
— Оставь меня в покое. Я ухожу.
Она зашипела:
— Да, я вижу, ты складываешь чемодан. Но куда ты пойдешь, дурак несчастный, куда ты пойдешь без денег?
— У меня в банке еще остались деньги от продажи книжного магазина.