Всецело поддержал Филипп и другое направление деятельности Ивана III — наступление на Казанское ханство. Сохранилось его послание к великому князю, написанное в начале первой большой войны Ивана с Казанью — осенью 1467 года. В нем он сулит мученический венец всем, кто прольет свою кровь «за святыя Божиа церкви и за православное хрестияньство» (44, 180). Тогда же Филипп отправил послание к тверскому епископу Геннадию, призывая владыку убедить князя Михаила Тверского прислать войска для участия в войне с Казанью. Вновь святитель говорит об особом значении этой войны и о том, что все погибшие на ней «яко прежний великомученицы Христови будут и венец мучения восприимуть от Христа» (44, 184). Оба эти послания дышат искренним воодушевлением. Пламень духовного подвига ярко разгорелся в душе святителя Филиппа. Люди такого склада имеют сильное влияние на окружающих. Но они очень не любят компромиссов и сделок со своей совестью. Поэтому им всегда бывает трудно находить общий язык с правителями.
Борьба с литовским митрополитом-униатом Григорием отчеканила характер митрополита. Настроив себя и свое окружение на непримиримую борьбу со всем, что хотя бы отдаленно напоминало о «латинстве», Филипп уже не мог остановиться. Двоедушие оказалось ему не под силу. И когда в конце 60-х годов овдовевший великий князь задумал вдруг жениться на жившей в Риме и слывшей католичкой греческой принцессе Софье Палеолог, Филипп бросил на весы весь свой авторитет, чтобы предотвратить этот преступный, с его точки зрения, брачный союз. Но здесь необходим небольшой исторический экскурс…
Внезапная кончина первой жены Ивана III, княгини Марии Борисовны, 22 апреля 1467 года заставила 27-летнего великого князя Московского задуматься о новой женитьбе. Одни историки полагают, что замысел «римско-византийского» брачного союза родился в Риме, другие отдают предпочтение Москве, третьи — Вильно или Кракову (161, 178). Деятельными исполнителями проекта (а может быть, и его изобретателями) выступили жившие в Москве (или часто бывавшие здесь по делам) итальянцы — братья Джан Баггисте делла Вольпе («Иван Фрязин, московский денежник» русских летописей) и Карло делла Вольпе. В переговоры были вовлечены и племянники братьев Вольпе — Антонио и Николо Джислярди (161, 180).
Источникам известен первый плод матримониального замысла: в субботу 11 февраля 1469 года, когда Москва пропивала последние деньки разгульной православной Масленицы, в город въехал посол из далекого Рима — грек Юрий Траханиот. С ним прибыли и два итальянца, родственники Ивана Фрязина — Карло делла Вольпе и Антонио Джислярди. Так в темную компанию итальянских бродяг и авантюристов вливаются свежие силы — утративший родину, но сохранивший вкус к жизни хитроумный византиец.
После завоевания Константинополя турками в 1453 году многие из греков — в основном люди образованные и состоятельные, знакомые с миром и имевшие широкие связи — не пожелали оставаться на родине. Они разъехались по всей Европе. Природная предприимчивость в сочетании с изощренным и несколько циничным складом ума предопределила историческую миссию этих поздневизантийских интеллектуалов. Они стали закваской для всякого рода смелых проектов. С их помощью Рим надеялся исполнить давнее желание — распространить свое влияние на православную Русь. Кажется, именно греки внушили папе Павлу II (1464–1471) фантастическую идею о том, что, женившись на византийской принцессе, московский великий князь станет претендовать на низвергнутый турками византийский трон и в связи с этим начнет войну с Османской империей. Правители североитальянских городов (Милана, Венеции), не менее папы очарованные разглагольствованиями греков, также поверили в возможность использовать далекую и загадочную Московию как могучего союзника в борьбе с Османской империей. Гораздо лучше итальянцев знакомые с ситуацией в Восточной Европе вообще и Московии в частности, греки едва ли верили в свои собственные проекты. Но при этом они, конечно, не забывали пожинать обильные плоды, взращенные на ниве их фантазий.
Небольшая колония греков издавна существовала в Москве. Она состояла в основном из купцов, дипломатов и духовных лиц. С падением Византии греческая колония увеличилась за счет беженцев. Конечно, здешние условия жизни были весьма далеки от византийских. Греки страдали от морозов, от недостатка культурного общения и враждебности местного населения. Русские издавна привыкли смотреть на них со смешанным чувством зависти и презрения. В отличие от большинства русских, у греков всегда водились деньги. Они умели устраивать свои дела и помогать друг другу. Прокладывая свой путь в чуждой, а порой и враждебной окружающей среде, греки должны были стать изворотливыми и не слишком щепетильными в выборе средств. И потому русские не без основания считали их льстивыми, коварными, склонными к предательству. В то же время нельзя было не признать культурного превосходства «ромеев», засвидетельствованного самой историей «крещения Руси».
Московские князья ценили разнообразные способности греков. Наряду с выходцами из южнославянских стран они составляли высший слой московской культурной элиты. Нужда в их услугах возрастала по мере роста Московского княжества, развития его внутренней структуры и внешних связей. Известно, что Василий Темный имел у себя на службе греков Ралевых, один из которых, Николай, весной 1461 года был в Милане в качестве посла от «деспота России» (161, 176). Однако «звездный час» для греков на Руси настал с осуществлением «римско-византийского» матримониального проекта…
Биография Софьи (в Риме ее называли Зоей) Палеолог достаточно причудлива. «Племянница последнего и предпоследнего императоров Константина XI и Иоанна VIII, дочь морейского деспота Фомы Палеолога (Морея — область в центральной части полуострова Пелопоннес. — Н. Б.) и племянница другого — Дмитрия Палеолога — деспина Зоя никогда в Константинополе не жила. Фома Палеолог бежал из Морей на остров Корфу, куда он привез и высоко почитавшуюся в Морее святыню — голову Андрея Первозванного. Зоя (родилась или в 1449 году, или около 1443 года) провела детство в Морее, ее настоящей родине (ибо и мать ее Екатерина была дочерью морейского князя Захария III), и на острове Корфу. В Рим 16- или 22-летняя Зоя Палеолог с братьями Андреем и Мануилом приехала после смерти отца в конце мая 1465 года. Зоя считалась в Риме католичкой. Палеологи поступили под покровительство кардинала Виссариона, который до Флорентийского собора был никейским митрополитом, но, приняв унию, остался в Риме, а после смерти последнего константинопольского патриарха Исидора в 1462 году получил это звание. (Речь идет о константинопольских патриархах-униатах, живших в Италии под покровительством папской курии. — Н. Б.) Виссарион до своей смерти в ноябре 1472 года в Равенне сохранил симпатии к грекам. Константинопольский патриарх и кардинал Виссарион пытался возобновить унию с Русью с помощью бракосочетания. Не исключено, что Виссарион надеялся на участие Руси в крестовом походе против османов, который он стремился организовать в 1468–1471 годах» (161, 177–178).
Прибывший в Москву из Италии 11 февраля 1469 года Юрий Грек (Юрий Траханиот) привез Ивану III некий «лист». В этом послании, автором которого, по-видимому, был сам папа Павел II, а соавтором — кардинал Виссарион, великому князю сообщалось о пребывании в Риме преданной православию знатной невесты — Софьи (Зои) Палеолог. Папа обещал Ивану свою поддержку в случае, если тот захочет посвататься к ней.
Предложение из Рима обсуждалось в Кремле на семейном совете, куда были приглашены братья великого князя, его ближние бояре и мать — княгиня Мария Ярославна. Решающее слово, несомненно, принадлежало матери, крутого нрава которой Иван побаивался до конца ее дней. Вдова Василия Темного (напомним, сына литвинки Софьи Витовтовны) и внучка литвинки же Елены Ольгердовны (жены Владимира Серпуховского), старая княгиня, судя по всему, благосклонно восприняла «римско-византийский» династический проект.
Официальные великокняжеские летописи изображают дело так, будто во всей этой истории Иван III действовал в полном согласии с митрополитом Филиппом. Однако летописи, происходящие из митрополичьей канцелярии, не называют Филиппа участником того семейного совета («думы»), на котором решено было откликнуться на приглашение папской курии и униатского кардинала Виссариона. Очевидно, этот замысел «не встретил благосклонного приема у митрополита, который фактически был отстранен от решения такого важного вопроса» (161, 181).
В итоге Кремль решил отозваться на предложение папы и отправить в Рим для продолжения переговоров московского итальянца Ивана Фрязина — Джан Баттисту делла Вольпе. («Фрягами» или «фрязами» в средневековой Руси называли итальянцев.) В марте 1469 года вместе с Юрием Греком он пустился в далекий путь. Летом того же года итальянец был принят папой Павлом П. Понтифик вновь горячо поддержал идею династического брака и дал свою грамоту для безопасного проезда московских послов по всей Европе.
Тогда же Вольпе имел возможность повидать невесту, чтобы рассказать жениху о ее внешности. Одновременно был сделан и портрет Софьи, который послы должны были отвезти в Москву.
В Венеции Вольпе был принят дожем Никколо Троном, который вскоре предполагал начать войну с Османской империей и потому хотел узнать у московского посла, нельзя ли каким-нибудь образом договориться о совместных действиях против турок с московитами или татарами. Неизвестно, что говорил венецианцам Иван Фрязин. Однако, судя по всему, он их обнадежил.
Послушав денежника, дож в апреле 1471 года отправил в Москву с новым папским посольством (во главе которого стоял Антонио Джислярди) своего собственного посла — Джан Баттисту Тревизана. Его миссия не имела прямого отношения к матримониальным планам Рима. Через Москву Тревизан должен был отправиться дальше, к хану Большой орды Ахмату. Он вез с собой значительную сумму денег и подарки для хана, которого венецианский дож надеялся склонить к войне против турок. Возможно, именно эти сокровища и стали роковым соблазном для Вольпе. По приезде Тревизана в Москву (10 сентября 1471 года) денежник уговорил его не разглашать подлинной цели своего прибытия, так как в этом случае великий князь едва ли пропустил бы его к Ахмату, с которым он как раз собирался воевать. Назвавшись обычным купцом, Тревизан должен был жить в Москве до тех пор, пока сам Вольпе не найдет случая тайно отправить его к татарам. Денежник уже бывал ранее в Орде и имел там некоторые полезные знакомства.
Венецианец послушался своего московского покровителя. Однако исполнить задуманное без ведома великого князя оказалось нелегко. Лишь незадолго до отъезда во второе путешествие в Рим в январе 1472 года Вольпе отправил Тревизана с переводчиком в Рязань, откуда оба должны были отправиться дальше, к татарам (161,183).
Иван III узнал о странном передвижении венецианского «купца» и успел перехватить его прежде, чем тот добрался до татар. Оказавшись в застенке, Тревизан, разумеется, стал утверждать, что его тайная миссия не представляла для Москвы никакой политической угрозы. Более того, в случае ее успеха Волжская Орда на радость Ивану III оказалась бы втянутой в тяжелую войну с турками. Однако великий князь, кажется, опасался того, что итальянец мог представлять в Орде интересы не только Венеции, но и польско-литовского короля Казимира IV, искавшего тогда путей сближения с ханом Ахматом для совместной борьбы с Москвой.
Очевидная вина обоих итальянцев состояла лишь в том, что они попытались добиться своей цели за спиной великого князя Московского. Конечно, само по себе это уже было преступлением. И все же в другое время наказание «фрягов» могло быть не в пример более мягким. Но теперь, когда Иван со всех сторон подвергался упрекам за чрезмерную дружбу с «латинянами», ему нужно было наглядно показать свою жесткость по отношению к ним. Проделка Вольпе и Тревизана давала для этого отличный повод.
По возвращении из Италии в ноябре 1472 года Иван Фрязин — главный устроитель брака Ивана III с Софьей Палеолог — был арестован вместе со всей своей семьей, а имущество его конфисковано. «Князь же великы… повеле поимати Фрязина да оковав послал на Коломну, а дом его повеле разграбити и жену и дети изымати» (31, 299).
Логику рассуждений великого князя, в сущности, несложно было угадать наперед. Но Вольпе был слишком увлечен головокружительными мечтами. В коломенской темнице у него появилось достаточно времени, чтобы поразмыслить о превратностях судьбы и о коварстве сильных мира сего.
(Впрочем, колесо Фортуны еще не остановило свое вращение для него. Спустя некоторое время страсти улеглись, и государь сменил гнев на милость. Такой человек, как Вольпе, мог ему еще пригодиться. К тому же за денежника, вероятно, ходатайствовали земляки-итальянцы и сама великая княгиня Софья. Источники не сообщают об освобождении коломенского узника. Однако известно, что лет семь или восемь спустя Иван Фрязин был уже не только на свободе, но и вновь на вершине благополучия. О нем упоминает в своем завещании, написанном не позднее 1481 года, младший брат Ивана III, удельный князь Андрей Вологодский. «В числе заимодавцев (князя Андрея. — Н. Б.) оказался Иван Фрязин. Князь задолжал ему ни мало, ни много, как „полчетвертаста рублев“ (350 руб.), следовательно, громадную по тому времени сумму, больше, чем кому-либо другому из своих кредиторов. В закладе у Ивана Фрязина лежали лучшие княжеские драгоценности: золотая цепь, малая золотая цепь, два золотых ковша, чарка золотая. Все эти вещи были подарены Андрею Васильевичу его старшим братом, великим князем. Кроме того, в закладе у Ивана Фрязина лежали большая золотая цепь и 12 серебряных мисок, подаренных князю его матерью. Здесь Иван Фрязин выступает перед нами по крайней мере как крупный делец, ворочающий большими денежными суммами. Этого дельца мы с полным правом можем отождествить с названным раньше денежником Иваном Фрязиным» (149, 346).)
Приятелю Вольпе, Джану Баттисте Тревизану, пришлось отсидеть около двух лет в московской тюрьме. Заточив Тревизана, Иван III в конце 1472 года (под давлением итальянцев из свиты Софьи) отправил к венецианскому дожу Никколо Трона за разъяснениями своего посла (161, 183). Дож подтвердил, что Тревизан действительно является его послом к татарам, и попросил выпустить его из темницы, помочь добраться в Орду, а также снабдить деньгами. Все расходы дож обещал покрыть из своей казны (27, 299).
В конце концов, уступая просьбам венецианского дожа (подкрепленным богатыми дарами), а также желая успокоить напуганных жестокими расправами с соотечественниками московских итальянцев, великий князь 19 июля 1474 года отпустил Тревизана в Орду. Там посол встретился с ханом Ахматом, который, впрочем, не выразил никакого желания воевать с турками на благо Венеции. В конце концов Тревизан был отправлен татарами к Черному морю, откуда на кораблях вернулся домой.
Памятуя об обещании венецианского дожа возместить все расходы, связанные с Тревизаном, Иван не удержался от маленькой хитрости: вручив незадачливому послу на дорогу всего лишь 70 рублей, он написал дожу, будто дал 700. Уже через 5 дней после отъезда Тревизана московский посол Семен Толбузин повез эту грамоту в Венецию. Конец всей этой истории покрыт мраком забвения. Неизвестно, сумел ли Иван III провести видавших виды венецианских купцов. Но, судя по тому, что эта история попала в московские летописи, проделка удалась.
Конечно, это откровенное жульничество не украшает нашего героя. Однако не будем и судить его слишком строго. На иноверцев в ту пору на Руси (да и по всей Европе) смотрели не только как на врагов, но и как на существа иного порядка, в отношении которых нравственные законы имели не больше значения, чем в отношении домашних животных. Обмануть их тем или иным способом не считалось зазорным. Напротив, в этом видели даже некую доблесть и удаль. Сын своего времени, Иван не чужд был и его предрассудков…
Можно лишь догадываться о том, что рассказывал Тревизан, вернувшись в Венецию, о своих злоключениях в Москве. Известно, однако, что после этой истории Венеция надолго утратила интерес к переговорам с Иваном III. Желая исправить положение, Иван весьма радушно принял в Москве осенью 1476 года венецианского дипломата Амброджио Контарини, волею обстоятельств попавшего на Русь на обратном пути из Персии, куда он ездил в качестве посла. Уже первую свою беседу с Контарини Иван начал с того, что «с взволнованным лицом… стал жаловаться на Дзуана Баттисту Тревизана» (2, 226). Несомненно, он рассчитывал на то, что Контарини передаст этот разговор Совету Десяти и настроит правителей Венеции в его пользу.
(Успех финансовой «шутки» с Тревизаном, похоже, вдохновил Ивана на сходную проделку и с Контарини. Великий князь объявил обнищавшему за время пути дипломату, что берет на себя все те значительные долги, которые тот вынужден был сделать, чтобы вырваться из рук татар. Зная привычки Ивана, можно усомниться в том, что он действительно расплатился за Контарини. Но то, что знатный венецианец, возвратившись на родину, тем или иным способом вернул великому князю соответствующую сумму, едва ли подлежит сомнению.)
Но вернемся к неторопливому развитию матримониальных планов Ивана III. Удивительно, но факт: ни в 1470, ни в 1471 году Москва не проявляла активности в этом вопросе, который как бы повис в воздухе.
Чем объяснялась эта затянувшаяся пауза? Неизвестно. Возможно, Иван был занят сложными расчетами, связанными с началом борьбы за Новгород. В этой крупной игре, где религиозная риторика играла далеко не последнюю роль, ему нужна была «чистота риз». Облачившись в тогу борца с «вероотступниками», он не хотел давать повода для подобных обвинений в свой собственный адрес. Равным образом ему не хотелось тогда вступать в конфликт с митрополитом, активно участвовавшим в антиновгородской кампании. Знаменательно, что возобновление переговоров с Римом совпало с окончанием первого похода на Новгород. 1 сентября 1471 года Иван торжественно вернулся из Новгорода в Москву, а 10 сентября в столицу прибыло новое посольство из Италии. Его глава Антонио Джислярди по поручению папы должен был вновь пригласить московских бояр в Рим за невестой.
О приближении столь необычных послов в Москве, конечно же, узнали заранее. Можно не сомневаться в том, что 1 сентября, в день возвращения Ивана III из новгородского похода, митрополит Филипп был уже осведомлен об этой новости. Летописи отметили демонстративную холодность, проявленную им при встрече великого князя: тогда как вся родня и весь московский двор встречали победителя за несколько верст от столицы, святитель встретил его лишь возле Успенского собора, «толко с мосту болшего сшед каменого до кладязя площадного, со всем освященным собором» (31, 292). Эту фразу следует понимать так: митрополит, встречая великого князя, спустился по ступеням высокого южного крыльца Успенского собора и, пройдя несколько шагов, остановился у колодца, находившегося на Соборной площади (111,110). Учитывая повышенное внимание к церемониалу, присущее Ивану III и не раз проявленное им в отношениях с новгородцами и псковичами, можно не сомневаться: князь понял смысл этого демарша. Однако теперь старый иерарх мог гневаться сколько ему было угодно: игра была уже сыграна.
В Москве не любили торопиться в важных делах и над новыми вестями из Рима размышляли месяца четыре. Наконец, все размышления, сомнения и приготовления остались позади. 16 января 1472 года московские послы, главным среди которых был пока еще все тот же Иван Фрязин — Джан Баттиста делла Вольпе, — отправились в далекий путь. Это было поистине трогательное и величественное зрелище. Через бесконечные заснеженные пространства, через многие границы и государства просыпавшаяся Московская держава потянулась к лучезарной Италии — колыбели Возрождения, главному поставщику идей, талантов и негодяев для всей тогдашней Европы.
23 мая посольство прибыло в Рим. Москвичи были с честью приняты папой Сикстом IV, сменившим умершего 28 июля 1471 года Павла П. В подарок от Ивана III послы преподнесли понтифику шестьдесят отборных соболиных шкурок. Отныне дело быстро пошло к завершению. Через неделю Сикст IV в соборе святого Петра совершает торжественную церемонию заочного обручения Софьи с московским государем. Роль жениха исполнял Вольпе. В ходе церемонии выяснилось, что он не приготовил обручальных колец, которые были необходимым элементом католического обряда. Впрочем, этот казус замяли и помолвку благополучно довели до завершения.
В конце июня 1472 года невеста в сопровождении московских послов, папского легата Антонио Бонумбре, греков Дмитрия и Юрия Траханиотов и многочисленной свиты отправилась в Москву. На прощанье папа дал ей продолжительную аудиенцию и свое благословение. Он распорядился повсюду устраивать Софье, ее свите, а заодно и московским послам пышные многолюдные встречи. Тем самым Сикст IV проявил по отношению к московским послам такой высокий уровень приема, который, соответственно, должен был выдержать и московский государь в отношении папского легата и сопровождавших его лиц. Это был тонкий дипломатический ход. Вынужденное радушие Ивана по отношению к легату должно было символизировать и его уважение к «латинству».
Из трех возможных маршрутов путешествия — через Черное море и степь; через Польшу и Литву; через Северную Европу и Балтику — избран был последний. Он представлялся наиболее безопасным. После долгого пути через всю Европу с юга на север: от Рима до Любека и далее морем до Колывани (Таллина), а оттуда сушей на Юрьев (Тарту), — Софья прибыла во Псков. Это был первый русский город на ее пути. Здесь по распоряжению Ивана III будущей великой княгине была устроена торжественная встреча с хлебом-солью и ритуальной чарой вина. За ней последовало торжественное богослужение в городском соборе. Через несколько дней Софью встречал Новгород во главе с владыкой Феофилом.
Между тем в Москве на митрополичьем дворе с особым вниманием собирали вести, относившиеся к приезду Софьи. Уже во Пскове всеобщее внимание привлек находившийся при ней папский легат. Он выделялся из свиты «царевны» не только своим красным облачением и властным поведением, но и тем, что перед ним слуги постоянно носили огромное католическое распятие. Это был наглядный символ католического вторжения на Русь.
В Москве не хотели омрачать свадьбы скандалом, который мог устроить либо папский легат, либо митрополит. Последний, узнав о вызывающем поведении легата, предъявил великому князю своего рода ультиматум: «Не мощно тому быти, кое въ град сыи ему внити, но ни приближатися ему; аще ли же тако учинишь, почтити его хотя, но он въ врата граду, а яз, богомолец твои, другими враты из града; не достоит бо нам того ни слышати, не токмо видети, поне же бо (потому что. — Н. Б.) възлюбив и похваливыи чюжую веру, то своей поругался есть» (31, 299).
Иван немедленно отозвался на ультиматум митрополита. «Слышав же сие князь великы от святителя, посла к тому лягату, чтобы не шел пред ним крыж (польское наименование четырехконечного католического креста. — Н. Б.), но повеле скрыти его. Он же постоа мало о том и по том сотвори волю великого князя, а боле стоал о том Фрязин наш Иоанн денежник, что бы то учинити честь папе и тому послу его и всей земли их, како тамо ему чинили…» (31, 299).
Некоторые новые подробности этого примечательного эпизода сообщает Львовская летопись: «Егда же приеха с царевною Фрязин, посла князь великий боярина своего Федора Давыдовича (героя битвы на Шелони воеводу Федора Давыдовича Хромого. — Н. Б.) противу, и повеле крыж у легатоса отнявши, да в сани положити, а Фрязина поимати да и пограбити; то же все сътвори Федор, за пятнадцать верст встретил еа. Тогда же убояся легатос» (27, 299).
В четверг 12 ноября 1472 года Софья, наконец, прибыла в Москву. В тот же день состоялось ее венчание с Иваном III. Очевидно, этот день был избран не случайно. На следующий день праздновалась память святого Иоанна Златоуста — небесного покровителя московского государя. Службы в его честь начинались уже 12 ноября (139, 353). Отныне и семейное счастье князя Ивана отдавалось под покровительство великого святителя.
Официальные великокняжеские летописи утверждают, что Ивана и Софью обвенчал сам митрополит Филипп в деревянной церкви, устроенной внутри строящегося тогда нового Успенского собора (31, 299). Однако неофициальные летописцы, которым в данном случае следует верить, сообщают иное. Обряд венчания совершал «коломенский протопоп Осея» (Осия), «занеже здешним протопопом и духовнику своему не повеле, занеже вдовцы» (27, 299).
Странная ситуация, сложившаяся вокруг великокняжеского венчания, отчасти объясняется церковными канонами. Иван III вступал во второй брак, который осуждался Церковью. На вступающего во второй брак налагалась епитимья: отлучение от причастия на год (45, 325). Священнику, венчавшему второй брак, запрещалось присутствовать на свадебном пиру, «понеже двоеженец имеет нужду в покаянии» (правило седьмое Неокесарийского поместного собора). Венчать второй брак митрополиту было неуместно. И по каноническим причинам, и по самому отношению к «римско-византийскому» браку Филипп уклонился от совершения таинства.
Протопоп московского Успенского собора и духовник самого великого князя оказались неподходящими фигурами для совершения столь важного действа по той причине, что оба были вдовыми попами. Согласно правилу святого митрополита Петра, овдовевшие священники обязаны были принимать монашество. При этом они могли остаться в миру, что обычно и делали. Но, во-первых, такой вдовый поп считался как бы неполноценным, а во-вторых, иеромонахам по уставу не разрешалось совершать венчание. В итоге для венчания Ивана III с Софьей и был приглашен протопоп (глава белого духовенства) второго по значению города Московского княжества — Коломны.
Наконец, венчание состоялось. Софья стала полноправной великой княгиней Московской. Но страсти, вызванные этой историей, не утихали еще довольно долго. Легат Антонио Бонумбре провел в Москве два с лишним месяца. Пылая ненавистью к «латинянам», митрополит решил посрамить «лягатоса» в публичном диспуте о вере. Он тщательно подготовился к спору и даже призвал на помощь знаменитого на всю Москву своей ученостью «книжника Никиту поповича». В урочный день Антонио Бонумбре был призван к митрополиту, который стал предлагать ему свои вопросы. Однако легат уже кое-что понял в русской жизни. Спор со святителем мог ему дорого обойтись. И потому он предпочел отмолчаться, сославшись на отсутствие необходимых для диспута священных книг. «Он же ни единому слову ответа не даст, но рече: „нет книг со мною“» (27, 299).
В понедельник 11 января 1473 года папский легат вместе со своей свитой и другими участниками римско-византийского посольства покинул Москву. На прощанье князь Иван вручил ему дары для передачи папе.
На фоне всех этих событий и разворачивалось строительство нового Успенского собора. Оно стало своего рода ответом митрополита и разделявших его негодование московских ревнителей благочестия на происки униатов и «латинян». По замыслу Филиппа, московский собор должен был по своим формам повторить Успенский собор во Владимире, но при этом быть на полторы сажени шире и длиннее. Здесь ясно читалось некое назидание: Москва хранит и приумножает традицию древнего владимирского благочестия. Одновременно собору предназначено было стать символом политической преемственности Москвы от Владимира и Киева. Идея преемственности власти являлась стержнем всей московской концепции Русской земли как «вотчины» московского великого князя, впервые четко сформулированной в период подготовки первого похода Ивана III на Новгород.
Подготовительные работы начались осенью 1471 года. «Тое же осени Филипп митрополит повеле готовити камень здати (созидать. — Н. Б.) церковь святыа Богородица» (31, 292). Огромные глыбы белого камня-известняка вырубали в мячковских карьерах на Москве-реке, а затем на санях везли по льду реки до самого Кремля. Тем же способом доставляли и бревна для строительных лесов и прочих надобностей. Везти все эти тяжести на телегах было попросту невозможно.
Тогда же митрополит занялся и подысканием мастеров, способных построить это небывалое по величине сооружение. За два столетия монгольского ига русские зодчие отвыкли строить большие соборы. Вся их небогатая практика «каменного дела» сводилась в основном к небольшим бесстолпным или четырехстолпным одноглавым храмам, примером которых могут служить некоторые сохранившиеся доныне древние соборы подмосковных монастырей (Троице-Сергиева, Саввино-Сторожевского, Благовещенского на Киржаче), а также многочисленные новгородские церкви XIV–XV веков.
И все же умельцы нашлись. Об их происхождении и предшествующих работах летописи умалчивают. Сообщается лишь об их решающем разговоре с митрополитом, который «призва мастеры Ивашка Кривцова да Мышкина и нача им глаголати, аще имутся делати? Хотяше бо велику и высоку церковь сътворити, подобну Владимерской святей Богородицы. Мастери же изымашася (взялись. — Н. Б.) ему таковую церковь въздвигнути» (27, 297). После этого они отправились во Владимир, где произвели точные обмеры древнего Успенского собора (31, 293).
Строительство митрополичьего собора с самого начала было окружено всякого рода конфликтами, обидами и скандалами. Один из них особенно примечателен: он отразил закулисную жизнь тогдашней московской «элиты», полную интриг, несправедливости и вельможного хамства. Суть дела заключалась в следующем. Помимо собственно мастеров, митрополиту нужен был и подрядчик («предстатель») — благочестивый и честный человек, который имел бы опыт в строительном деле и взял бы на себя все хлопоты, связанные с организацией работ. Поначалу на эту трудную, но почетную (а может быть, и весьма доходную) должность приглашены были два человека — известный московский строитель и подрядчик, представитель знатного купеческого рода Василий Дмитриевич Ермолин и Иван Владимирович Голова, юный отпрыск другого знатного купеческого рода — Ховриных. Понятно, что вскоре между ними начались споры. Имевший за плечами с десяток сложных и ответственных строительных работ, Ермолин, по-видимому, был в 1472 году уже достаточно пожилым человеком. Его напарнику Ивану Голове было немногим за двадцать. Известно, что его крестным отцом был сам Иван III (82, 271–272). Назначение юнца на столь ответственную должность объяснялось его могущественными родственными связями: отец Головы Владимир Григорьевич Ховрин был богатейшим московским купцом и одновременно — великокняжеским боярином. В должниках у Ховриных ходили не только бояре и купцы, но и некоторые представители московского княжеского дома. Сестра Ивана Головы была замужем за боярином Иваном Юрьевичем Патрикеевым. Сам Иван Голова был женат на дочери знаменитого полководца Данилы Дмитриевича Холмского.