Летом 1480 года Ливонский орден начал новое наступление на Псков. Несомненно, рыцарей воодушевило отсутствие в регионе московских войск, занятых войной с Ахматом. Захватив и разорив несколько небольших псковских крепостей, немцы почувствовали себя настолько уверенно, что в середине августа осадили Изборск, а затем двинулись на Псков. 28 августа они появились у стен города. Вскоре к рыцарям присоединилась «судовая рать», присланная им на помощь из Юрьева (Дерпта) тамошним епископом. Завоеватели расположились в Завеличье и приступили к осаде крепости. Над городом клубился дым сожженного посада, грохотали не умолкая немецкие осадные орудия.
Попавшие в беду псковичи взывали о помощи к Ивану III: «А гонцы многи гоняху ото Пскова к великому князю Ивану Васильевичю со многою печалью и тугою, а в то время притужно время было вельми» (40, 78). Однако государь, занятый войной с Ахматом, не мог оказать им никакой помощи. Этой ситуацией и воспользовались мятежные удельные князья, искавшие предлога для примирения. Они обратились к Ивану III с предложением, суть которого летопись передает так: «Уже ли исправишся (проявишь справедливость. — Н. Б.) к нам, а силы над нами не почнешь чинити и держати нас (будешь. — Н. Б.) как братью свою, и мы ти приидем на помощь» (18, 231). Великий князь согласился и даже, по выражению летописца, «во всю волю их даяся» (18, 231). Последнее — конечно, преувеличение: Иван всего лишь заключил с братьями какое-то соглашение, предусматривавшее расширение их владений.
Поладив со старшим братом, Васильевичи во исполнение его распоряжений готовы были выступить на помощь Пскову. Великий князь надеялся, что одного их приближения будет достаточно для того, чтобы заставить немцев прекратить войну и уйти восвояси. И расчет этот оказался правильным.
Выполняя указание Ивана III, псковичи отправили гонца к братьям — «чтобы помогли псковичам на немцы» (40, 78). Андрей и Борис Васильевичи не заставили себя долго упрашивать. В воскресенье 3 сентября они торжественно въехали во Псков. Ничто не омрачало их шествия: за день или два до прибытия братьев немцы, узнав об их приближении, прекратили осаду и ушли восвояси.
Удельное воинство простояло во Пскове десять дней. Псковская летопись по обыкновению полна сетований по поводу бесчинств и насилий, творимых в городе москвичами. «И псковичам быша много проторей (убытков. — Н. Б.)… И псковичи биша челом, чтобы они шли на немцы своим войском и со псковичи, и они не поидоша в немцы да прочь поехаша изо Пскова, и не учинив ничего же добра, и почаша волости грабити; и князь псковской Василей Васильевич (великокняжеский наместник Василий Васильевич Шуйский. — Н. Б.) с посадники псковскими послаше им 5 рублев, околицы (сельские округа. — Н. Б.) 15 рублев, и они поехаша за рубеж в Новгородцкую землю» (40, 78).
Отказ удельных братьев выступить вместе с псковичами против немцев объяснялся не ленью и не опасностью этого предприятия. Великий князь настойчиво звал Андрея Большого и Бориса с войсками на южную границу. Отогнав немцев от Пскова, они должны были спешить на войну с Ахматом.
(Рассказы источников о событиях 1480 года напоминают темный бабушкин чулан. Словно отчаявшись разложить по порядку целую гору красноречивых рассуждений, противоречивых мнений и колючих фактов, летописцы без всякого порядка высыпали все это в два огромных сундука, на крышке одного из которых красовалась надпись — «В лето 6988…», а другого — «В лето 6989…». Разбирая этот хаос, покрытый пылью пяти веков, историки внимательно разглядывают обломки, прилаживают один к другому. Из этих кропотливых упражнений постепенно возникают зыбкие очертания давно отшумевших событий.)
Переговоры Ивана с братьями тянулись все лето и первую половину осени 1480 года, то оживляясь, то затихая. Псковский поход Васильевичей явился лишь промежуточным результатом ожесточенного торга. За участие в войне с Ахматом они, по-видимому, запросили значительно более высокую цену, чем за Псков. Во время пребывания Ивана в Красном селе к нему прибыли послы от Андрея и Бориса с какими-то предложениями. Похоже, что поначалу великий князь отказался удовлетворить их новые пожелания. Но тут в дело вмешались митрополит Геронтий, владыка Вассиан, княгиня-мать и даже уважаемый Иваном за подвижническую жизнь игумен Троице-Сергиева монастыря Паисий Ярославов. Все вместе они стали уговаривать как Ивана, так и его братьев пойти навстречу друг другу. Особенно веским было, конечно, слово матери — инокини Марфы.
«…Князь же великий послушав моления их и повеле матери своей великой княине послати по них, а рекся (обещал. — Н. Б.) их пожаловати. Княиня же великая посла к ним, а веля им прямо идти к великому князю на помочь вборзе» (18, 224).
Источники не сообщают о том, что именно посулил Иван братьям за их повиновение. Если это то, что они получили после завершения всех тревог, весной 1481 года, — значит, Андрею Углицкому был обещан Можайск со всеми окрестными волостями, а Борису Волоцкому — лишь кое-какие села. В таком своеобразном разделе угадывается свойственный Ивану точный психологический расчет, не лишенный некоторого цинизма. Зачинщиком мятежа был Борис Волоцкий. Однако Иван понимал, что роль лидера в этом дуумвирате с самого начала играл Андрей Углицкий. Любимец матери, которая родила его в самые тяжелые дни своей жизни, когда углицкая темница, казалось, навсегда поглотила ее вместе с ее изуродованным мужем, — Андрей Большой был, судя по всему, человеком незаурядным. После смерти Юрия Дмитровского в 1472 году он по самому своему положению старшего среди удельных князей оказался главным соперником Ивана III. Похоже, это был человек чести, способный привлекать к себе людей. Бояре любили его за смелость и прямоту, а великий князь, кажется, несколько побаивался. Впоследствии, вскоре после кончины матери, Иван обманом заманил Андрея в Москву, велел схватить его и бросить в темницу.
Что же касается Бориса, то этот любимец двух бабушек (великой княгини Софьи Витовтовны и Марии Федоровны Голтяевой) был человеком набожным, добрым и слабовольным. В одиночку он не способен был на решительные действия. Примечательно, что, расправившись в 1491 году с Андреем Углицким, великий князь не тронул Бориса, лишь смертельно напугав его внезапным вызовом в Москву…
Итак, ценой переданного Андрею Большому Можайска мир в семье был восстановлен. Нахлестывая лошадей, гонцы помчались обратно в Великие Луки. Через несколько дней караван изгнанников потянулся обратно на юг сквозь осыпанные осенним золотом селигерские леса, вдоль подернутой хмурым октябрьским туманом Волги — назад, к родным очагам. Старики, женщины и дети вернулись по домам, а сами удельные братья со своими дружинами погнали коней на юг, к благословенной речке Угре, которая, словно Пояс Пречистой Богородицы, охраняла Русскую землю от нашествия варваров.
Дальнейшие действия и передвижения великого князя зависели теперь только от развития событий на Угре. Ясно было, что хан, опоздав к переправам, попытается пойти на прорыв. Иван III, фактически утративший власть над войском, мог либо очертя голову броситься туда, где решалась судьба войны, либо, оставаясь в Москве, смотреть, как другие вершат историю России. В каждом из этих вариантов были свои плюсы и минусы, подсчетом которых Иван, надо полагать, занимался с утра и до позднего вечера.
Между тем хан Ахмат, обосновавшись в районе Калуги, все еще терпеливо ждал своего неверного союзника, короля Казимира IV. Но тот, расточая обещания, на деле и не думал о войне. Вся история его отношений с Москвой свидетельствует о том, что мир на восточной границе был одним из главных принципов внешней политики этого осторожного короля. Серьезным аргументом в пользу мира с Иваном III была и крымская угроза. В начале осени 1480 года крымский хан Менгли-Гирей послал своих мурз в набег на Подолию. «Тогда бо воева Минли Гирей царь Крымскыи королеву землю Подольскую, служа великому князю», — сообщает московский летописец (31, 328). Набег крымских татар на Литву, судя по всему, не отличался большим размахом (90, 109). В Москве ему не придали серьезного значения и, кажется, даже поначалу не связывали с обязательствами хана помогать Ивану III против короля Казимира (98, 286). Однако этот военный эпизод дал королю хороший повод уклониться от сотрудничества с ханом Ахматом, «сохранив лицо».
Отчаявшись дождаться короля и, вероятно, получив от него соответствующее сообщение, Ахмат решил наконец действовать самостоятельно. В октябре на Угре закипело сражение. Татары в разных местах пытались нащупать слабину в расположении московских войск. С 8 по 11 октября Ахмат проводил интенсивную разведку боем (51, 106). Однако повсеместно ордынцы встречали отпор. «Ахмат же ирииде к Угре со всеми силами, хотя перейти реку; и приидоша татарове, начаша стреляти на наших, а наши на них… А наши стрелами и пищалми многих побиша, а их стрелы межи наших падаху и никого же уязвляху; и отбиша их от берегу. И по многи дни приступаху, бьющеся, и не возмогоша, и стояше, ждуще, егда река станет» (20, 201).
Несколько дней боевых действий на фронте, протяженностью в несколько десятков километров вверх от устья Угры, убедительно показали хану, что русское войско не уступает татарам ни по численности, ни по маневренности. Что же касается вооружения, то здесь преимущество, несомненно, было на стороне русских. Московские кузнецы поработали на славу. Едва ли не каждый всадник в армии Холмского имел железные доспехи: шлем, латы, поручи. У многих были кольчуги. При таком облачении татарские стрелы почти не могли уязвить русских воинов. Имелись у них и особые доспехи, защищавшие коней. Вероятно, не было недостатка и в стрелах с острыми наконечниками, которыми москвичи осыпали кое-как прикрытых своими кожаными доспехами и деревянными щитами ордынцев. «Оружием устрашения» служили пушки и примитивные ружья («пищали»). Они не могли нанести сильный урон рассеянным по полю татарским всадникам, однако были очень эффективным средством прикрытия узких бродов.
Итак, воинское искусство князя Холмского в сочетании с многочисленностью и хорошей экипировкой армии (результат многолетней административно-хозяйственной деятельности Ивана III) сделали свое дело. Татары были отброшены обратно на правый берег Угры. Переходить реку вслед за ними Холмский не хотел: это сразу лишило бы русскую армию ее позиционных преимуществ. Теперь все должна была решить «война нервов». Вновь началось изнурительное ожидание.
Узнав о том, что хан не смог с ходу переправиться через Угру и теперь в раздумье стоит за рекой, Иван III сделал свой ход. В середине октября он наконец покинул Москву и отправился на юго-запад, в сторону Калуги.
(Реальная хронология событий подтверждает известие Софийской II летописи о том, что, вернувшись в столицу 30 сентября, великий князь пробыл в Красном селе около двух недель (18, 231). Последний день боев за переправы на Угре — 11 октября (51, 106). Весть о том, что татары отражены на переправах, вероятно, была послана в Москву в тот же день и достигла столицы 13 октября. Получив это известие, Иван тотчас отправился к Угре. Несомненно, он заранее продумал свои действия на случай того или иного исхода сражения на Угре. Дата 3 октября в Московском летописном своде конца XV века и некоторых других летописях могла появиться как испорченная правильная дата отъезда Ивана из Москвы — 13 октября.)
Верный своему принципу руководить войсками из ставки, расположенной в глубоком тылу, князь Иван не поехал прямо на место противостояния. Он обосновался в абсолютно безвестном и до и после того городке Кременце (ныне рабочий поселок Кременск), на левом берегу речки Лужи (правый приток Протвы), верстах в шестидесяти к северу от устья Угры. Историки находят в выборе этой позиции выдающийся стратегический замысел: отсюда Иван мог при необходимости быстро двинуться на север и перекрыть дорогу литовцам, в случае, если те вздумали бы ударить от Вязьмы на Москву (52, 131). Однако следует заметить, что при том множестве неизвестных, которое составляет длинную свиту любого деяния нашего героя, всему можно найти глубокомысленное истолкование. В жизни все могло быть куда проще и банальнее.
В Кременце Иван III, по свидетельству летописи, стоял «с малыми людми, а людей всех отпусти на Угру к сыну своему великому князю Ивану» (31, 327). Сюда же к нему явились со своими дружинами умиротворенные удельные братья Андрей Углицкий и Борис Волоцкий. Однако, насколько можно понять из летописей, Иван до самого отступления Ахмата держал их при себе в Кременце. Пускать вчерашних мятежников на передний край в той шаткой ситуации было бы неблагоразумно.
По всей видимости, Иван III действительно был «скорее дипломатом, чем военачальником» (115, 194). Из Кременца он начал какие-то странные переговоры с Ахматом. «А ко царю князь велики послал Ивана Товаркова с челобитьем и с дары, прося жалования, чтобы отступил прочь, а улусу бы своего не велел воевати. Он же рече: „жалую его добре, чтобы сам приехал бил челом, как отци его к нашим отцем ездили в Орду“» (18, 231).
Великий князь обращался к хану как провинившийся вассал, готовый верной службой искупить свою вину. Трудно было понять, чего больше в этом подобострастном тоне: вкрадчивой восточной хитрости или наследственного страха перед степняками. Как бы там ни было, хан принял игру и отвечал в тон Ивану: приходи сам с повинной головой, тогда можешь надеяться на прощение. Именно так говорил когда-то хан Узбек своему опальному вассалу князю Александру Михайловичу Тверскому. Тот поехал в Орду с покаянием, был торжественно прощен Узбеком — а через два года без лишнего шума вновь вызван в Орду и казнен. Тело его палачи разрубили на части и бросили на растерзание бродячим псам…
Князь Иван, конечно, и не подумал ехать к хану. Кажется, он просто тянул время. Московская разведка через «своих поганых» внимательно следила за положением дел во вражеском стане. Известно было, что татары, выступившие в поход в разгар лета, измотаны, а главное — не готовы к зиме. «…Бяху бо татарове наги и босы, ободралися» (18, 231). Первые же морозы должны были стать для многих из них последними. До этих пор и следовало затягивать переговоры, усыпляя бдительность хана мнимой приниженностью.
Дни шли за днями. 26 октября православные праздновали память святого великомученика Дмитрия Солунского, издавна считавшегося на Руси небесным покровителем воинов. В Москве к святому Дмитрию относились с особым почтением. В Успенском соборе московского Кремля еще во времена Ивана Калиты был устроен придел во имя святого Дмитрия. Новый всплеск культа святого относится ко временам Дмитрия Донского и Василия I, когда святой Дмитрий вместе со святым Георгием Победоносцем вошли в состав «деисусного чина» — второго ряда иконостаса, в котором помещаются изображения самых почитаемых святых. Иван III украсил Фроловские (Спасские) ворота Кремля парными резными изображениями святого Георгия и святого Дмитрия. В день памяти святого Дмитрия в 1479 году Иван III отправился в очередной поход на Новгород. Согласно житию небесного воина, святой Дмитрий много раз спасал христиан от нашествия варваров. И кому, как не ему, должен был с особым усердием молиться князь Иван в эти тревожные дни в Богом забытом Кременце?
И словно услышав молитвы великого князя, небеса в этот день дохнули зимним холодом. «С Дмитреева же дни стала зима» (18, 231). Теперь для Ахмата удачное завершение переговоров становилось единственной возможностью окончить кампанию, «сохранив лицо». Он отправил к Ивану посла с предложением поручить переговоры сыну (Ивану Молодому) или любому из братьев. Иван ответил высокомерным молчанием. Тогда загнанный в угол хан предложил Ивану направить для переговоров хотя бы московского боярина Никифора Федоровича Басенкова, известного татарам по прежним дипломатическим поручениям. «Князь же велики того не сотвори» (18, 231).
В ханской ставке попытались начать свою «психологическую войну» с Иваном. Татары разными способами передавали русским слова Ахмата: «Даст Бог зиму на вас и реки все станут, ино много дорог будет на Русь» (18, 231). Слухи о «зимнем наступлении» татар должны были посеять страх в рядах московского воинства. Для князя Ивана, обладавшего подробными сведениями о тяжелом положении дел в орде Ахмата, эти угрозы стоили немногого. Однако и в армии, и в Москве подобные слухи производили тягостное впечатление. Многих взволновали и переговоры Ивана с Ахматом. Опасались, что великий князь может согласиться на выплату дани и вновь склонит голову под иго Орды. Особенно возмущался ростовский архиепископ Вассиан. На правах великокняжеского духовника он счел своим долгом отправить Ивану наставительное послание, в котором призывал твердо стоять за православную веру и Русскую землю против «поганых». Проникнутое патриотическим жаром, это знаменитое «Послание на Угру» Вассиана Рыло стало украшением древнерусской литературы. С ободряющим посланием к великому князю обращался тогда и митрополит Геронтий (45, 275–277). Настоятель Троице-Сергиева монастыря Паисий Ярославов отправил грамоту своему духовному сыну великому князю Ивану Молодому, также призывая его «стать крепко… за свое отечьство» (45, 269–271).
Морозы, наступившие после Дмитриева дня, крепко взялись за дело. «…И реки все стали, и мрази (морозы. — Н. Б.) велики, яко не мощи зрети» (18, 231).
Скованная льдом Угра больше не являлась препятствием для татар. Удерживать этот рубеж становилось неразумным по ряду причин. Во-первых, присутствие русского войска мешало татарам спокойно уйти восвояси; во-вторых, отчаявшийся Ахмат мог решиться на внезапный прорыв с неясными последствиями для русских. Осознав это, Иван III приказал Холмскому отвести войска к северу, в район Кременца.
Этот отход был, по-видимому, вполне оправданным, но весьма трудным делом. Русским воинам, привыкшим стоять лицом к лицу с врагом, было горько «показывать спину». Многие пугливо оглядывались. Им чудился позади нарастающий вой татарской конницы. Вместе с тем отход с «берега» вызвал взрыв эмоций в Москве. Великого князя вновь упрекали в трусости, в намерении бросить своих людей на растерзание татарам и бежать за Волгу.
Вероятно, и сам великий князь чувствовал тогда сильное волнение: возможность того, что Ахмат погонит своих обмороженных всадников прямо на Москву была ничтожна, однако не исключена полностью. Татары вообще были большие мастера такого рода импровизаций.
Смятение москвичей еще больше усилилось, когда по городу пронеслась весть об отъезде на Белое озеро великой княгини Софьи с детьми и о вывозе в том же направлении великокняжеской казны. Независимый летописец с плохо скрытым сарказмом представляет это решение князя Ивана: «А свою великую княгиню Римлянку и казну с нею посла на Белоозеро; а мати же его великая княгини не захоте бежати, но изволи в осаде седети; а с нею (Софьей. — Я. i>.) и с казною послал Василья Борисовича, и Андрея Михайловича Плещеева, и диака Василья Долматова, а мысля: будеть Божие разгневание, царь перелезеть на сю страну Окы и Москву возметь, — и им бежати и к Окияну морю» (27, 339).
Обороной Москвы от возможного нападения Иван III поручил руководить князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. В помощь ему был дан искусный в постройке оборонительных сооружений великокняжеский дьяк Василий Мамырев. О том, как предполагал действовать сам Иван III в случае, если татары Ахмата все же устремятся к Москве, летописи умалчивают. Само расположение великокняжеской ставки к северу от тех районов, по которым татары могли пойти к Москве, дает некоторый намек на возможное бегство в направлении Можайска, Волоколамска и Верхней Волги.
Однако все эти страхи, предосторожности и укоризны были стерты, словно надпись на песке, одной стремительной вестью: в четверг 9 ноября Орда поднялась и стала отходить обратно в степи. В субботу 11 ноября ушел наконец и сам хан Ахмат (52, 133).
Отходя от Угры, татары пошли «по Литовъскои земле по королеве державе, воюя его землю за его измену» (31, 328). Разорением владений «верховских» князей, находившихся под верховной властью короля Казимира, Ахмат хотел не только отомстить королю, но и прикрыть очередной провал своего похода на Русь. Очевидно, хан предчувствовал недоброе. Неудачи в войнах с Москвой и Крымом расшатывали его авторитет в степях, приближали тот час, когда воинам надоест служить неудачнику. И такой час был уже совсем близок…
Иван III с большой осторожностью воспринял известие об уходе Ахмата с Угры. Логика событий говорила о том, что это конец кампании. И все же дальнейшие действия хана могли быть самыми неожиданными. Так, например, он мог попытаться разграбить русские земли по левому берегу Оки или даже ударить внезапным набегом на Москву. Учитывая фактор непредсказуемости степного мышления, Иван не спешил распускать войско. Он перенес свою ставку верст на сорок к востоку от Кременца — в Боровск. Оттуда, следуя вдоль Протвы, Иван мог быстро вывести войска к Оке в том случае, если хан попытается совершить внезапный рейд. Московские разъезды шли по пятам за Ахматом, посылая вести о его движении. Вероятно, русская разведка имела своих людей и среди ханских приближенных. По некоторым сведениям, ведущую роль в присмотре за уходящей Ордой Иван отвел своим мятежным братьям Андрею Углицкому и Борису Волоцкому (37, 49). Это сообщение вполне правдоподобно: братья только что прибыли на театр военных действий и должны были хоть как-то проявить свое усердие. Сомнительно лишь то, что Иван позволил Андрею и Борису действовать сообща…
Один из сыновей Ахмата испросил у отца дозволение напасть на самую беззащитную часть московских владений — малонаселенные волости по правому берегу Оки. Иван своевременно узнал об этом и послал навстречу грабителям Андрея Углицкого и Андрея Меньшого Вологодского. Услышав о приближении русских сил, «царевич» увел свой отряд обратно в степь.
Досада ханских вельмож на русских, по-видимому, усугублялась вестью о том, что в отсутствие Ахмата его столица подверглась нападению. Посланный Иваном III большой русско-татарский отряд под началом воеводы князя Василия Ивановича Ноздроватого Звенигородского и служилого «царевича» Нур-Довлата Городецкого спустился «в ладьях» вниз по Волге и напал на столицу Большой Орды. «И обретоша ю (ее. — Н. Б.) пусту, без людей, токмо в ней женеск пол и стар и млад; и тако ея поплениша, жен и детей варварских и скот весь; овех (одних. — Н. Б.) в полон взяша, овех же мечю и огню и воде предаша» (26,202). Это уникальное сообщение Казанского летописца звучит правдоподобно: с военной точки зрения, удар в тыл неприятеля был вполне оправдан. Подходящим кандидатом на роль руководителя этого похода был и воевода Василий Звенигородский. Вместе с братом Иваном он часто привлекался Иваном III к разного рода «восточным» делам (82, 56).
Однако неизвестный автор «Казанской истории» явно преувеличивает значение этого рейда, называя его главной причиной отхода хана Ахмата с Угры. «И прибегоша вестницы ко царю Ахмату, яко Русь орду его розплениша. И скоро, в том часе царь от реки Угры назад обратися бежати, никоея же пакости нашей земли учинив…» (26, 203). Здесь, как и во многих других сюжетах этого летописца, законы мифотворчества преобладают над законами исторического повествования. На деле Ахмат уходил с Угры отнюдь не стремглав. Его отряды на обратном пути успели пограбить верховские княжества и московские волости по правому берегу Оки.
Великий князь все еще опасался, что татары Ахмата могут нанести неожиданный удар на другом направлении. Он долго не решался отпустить воинов по домам. Очевидно, решено было держать собственно московское войско в готовности близ южной границы до праздника Рождества Христова — 25 декабря. Часть армии (отряды из других городов) была распущена раньше. Когда истек и последний срок, Иван велел поворачивать коней. Расстояние от Боровска до Москвы (около 100 км по прямой) он преодолел за два дня. Во вторник 28 декабря государь вернулся в столицу. «…И возрадовашася и возвеселишася вси людие радостью велиею зело» (31, 328).
Примечательно, что Иван III не стал приурочивать своего возвращения в Москву не только к одному из больших церковных праздников этого времени (память митрополита Петра — 21 декабря; Рождество Христово — 25 декабря; собор Пресвятой Богородицы — 26 декабря; память Василия Великого — 1 января), но даже и просто к воскресному дню. Прежние московские князья часто соединяли свои триумфы с церковными праздниками, подчеркивая тем самым роль небесных сил в даровании победы. Но князь Иван, кажется, не захотел, чтобы сияние его победы померкло в небесном сиянии вифлиемской звезды.
Отражение Ахмата на Угре было воспринято современниками как провиденциальное событие. Иного и быть не могло: если нашествие татар и установление ига были проявлением гнева Божьего, то избавление от власти «поганых» стало возможным только по милости Божией к многострадальной Русской земле. Именно так, через призму провиденциальных представлений, и рассматривали летописцы драматические события лета и осени 1480 года. При этом действия исторических лиц, и прежде всего самого Ивана III, подгонялись под определенные библейские прообразы. Этот возвышенный, «библейский» взгляд на события не противоречил обычному, житейскому, а сосуществовал с ним. Человек той эпохи не ощущал четкой грани между земным и небесным. Видимый глазом ход событий с его «злобой дня» и кипением человеческих страстей причудливо сочетался в летописях с невидимой работой таинственного механизма осуществления Божьего промысла.
Подобный взгляд, равно как и порождавшее его мироощущение, совершенно недоступен современным историкам, воспитанным на высокомерно-ироничном отношении ко всему «небесному». Лишь в самое последнее время обозначились попытки по-новому взглянуть на сам характер летописной работы, на те цели, которые ставил перед собой летописец (77, 187).
Поведение Ивана III осенью 1480 года отличалось, конечно, от поведения Дмитрия Донского накануне Куликовской битвы. В его действиях можно было с равным успехом увидеть и мудрые военно-стратегические расчеты, и обычную робость, боязнь повторить трагические ошибки отца. Но второе объяснение более соответствовало «библейскому» осмыслению событий в духе ветхозаветной книги пророка Ионы. И робость Ивана перед лицом грозного «царя» Ахмата, и его попытки уклониться от сражения, бежать вслед за женой и детьми в отдаленные безопасные места, — все это органично вписывалось в провиденциальную трактовку свержения чужеземного ига. Великий князь должен был исполнить предназначенное ему свыше благое дело вопреки всем препятствиям и вопреки собственному малодушию.
Бог вразумляет правителей устами пророков. В этой роли в 1480 году выступил ростовский владыка Вассиан. И не случайно почти все летописцы поместили в своих сводах его вдохновенное «Послание на Угру». Оно — необходимый элемент всей провиденциальной концепции освобождения от власти «поганых». Эта концепция наиболее отчетливо была выражена в летописях, происходящих из церковной среды. Однако в силу ее универсальности для той эпохи она оказалась уместной и в великокняжеских сводах. Ни сам Иван III, ни его наследники не могли уклониться от признания решающей роли Божьего промысла в таких судьбоносных событиях, как «стояние на Угре».
Особенно примечательна своим возвышенно-провиденциальным взглядом на события 1480 года Типографская летопись, в основе которой лежит Ростовский владычный свод.
«В лето 6989 прииде великый князь на Москву из Боровска и похвали Бога и пречистую Богородицу и святых чюдо-творец, избавлеших от поганых, и возрадовашася и возвеселишася вси людие и похвалиша Бога и пречистую Матерь, глаголаше: „Ни аггел, ни человек спасе нас, но сам Господь, Пречистые и всех святых моленми. Аминь“» (30, 201).
Тема малодушия Ивана III, столь часто звучащая при описании летописцами кампании 1480 года, получает в Ростовском своде новое развитие. Несколькими строками нарисована картина панического бегства на Белоозеро великой княгини Софьи Палеолог.
«Тое же зимы прииде великая княгини Софья из бегов, бе бо бегала на Белоозеро от татар, а не гонял никто, и по которым странам ходили, тем пуще стало татар и от боярьскых холопов, от кровопивцев крестьяньскых. Воздай же им, Господи, по делом их и по лукавству начинаниа их, по делом руку их дай же им. Быша бо их и жены тамо, възлюбиша бо паче жены, неже православную хрестьяньскую веру и святыя церкви, в них же просветившяся и породившася банею святаго крещениа, съгласившася предати хрестьянству, ослепе бо злоба их. Но премилостивый Бог не презри създаниа руку своею, слез крестьяньскых, помилова своим милосердием, и молитвами пречистыя его Матери и всех святых. Аминь» (30, 201).
Не великий князь Иван, а Бог и Божия Матерь избавили Русскую землю от врагов. Памятуя о заповеди монашеского смирения, летописец оправдывает свои упреки столь важным особам соображениями благочестия и желанием воздать хвалу истинным творцам победы — Богу и Божией Матери. При этом он считает нужным выразить свое уважение «добрым и мужественным» воинам, защитникам Руси от «бесерменства».
«Сие же писахом не укаряющи их, но да не похвалятся несмыслении во своем безумии, глаголюще: „Мы своим оружием избавихом Рускую землю“, но дадуть славу Богу и пречистой Матери Богородици, той бо спасе нас, и престануть от таковаго безумна, а добри и мужествении, слышавше си а, притяжуть брань к брани и мужество к мужеству за православное хрестьяньство противу бесерменству, да въсприимуть в сем житии от Бога милость, от государя жалование великого князя, а от всех людей честь и похвала, а во оном веце (в другой жизни. — Н. Б.) венци нетленными от вседръжителя Бога увязутся (увенчаются. — Н. Б.) и царство небесное наследять. Буди же сие получити и нам грешным молитвами Богородица. Аминь» (30, 201).