На первом этаже гостей печально встречала темная от старости скульптурка святой Барбары, покровительницы шахтеров. Здесь, в Гельзенкирхене, на руднике, отпахавшем почти век, подумалось мне, ей уже нечего делать. Но я ошибся. Трехэтажное здание, выложенное из красного кирпича еще в начале прошлого столетия, где размещались отделы, службы, нарядные, занял центр охраны труда компании «Рурколе», одной из крупнейших фирм Германии.
В просторном кабинете на третьем этаже хозяева рассказывали группе специалистов угольной промышленности из России о своем опыте охраны труда, показывали диаграммы, графики, обстоятельно отвечали на вопросы. Когда деловая часть встречи закончилась, я подошел к окну.
Окна смотрелись в шахтный двор, он был совершенно пуст и оттого казался непривычно большим. Между бетонными плитами угадывалась трава. Справа над площадью, как часовой‑великан, нависал копер с застывшими шкивами. Прямо напротив окон тянулись ряды цехов. А левее отбрасывали короткие тени пять высоченных вязов – солнце палило с неба прямой наводкой.
Почему‑то этот бетонный двор показался мне знакомым. Где‑то я видел его – только без пятерки вязов и полным людьми в спецовках. Они сидели и лежали прямо на плитах. Это был снимок лета 1943 года – «Перерыв для остарбайтеров», так он, по‑моему, назывался.
Между тем хозяева предложили показать старую шахту. Выходя, мы улыбнулись печальной Барбаре и окунулись в жар июня. Над копром синело бездонное небо. Мне показалось, что там крутнулись шкивы.
– Шахта уже не работает, – перехватил мой взгляд Зигфрид Орман не, наш добрый «дядька» из «Рурколе», – но ствол действительно еще грудится. Выдаем последнее оборудование.
– А я уж подумал, что у вас тут, «Шубин» обосновался.
– Кто‑кто? – переспросил Зигфрид.
– Так в Донбассе называют духов подземелья. Ну, домовой, иначе говоря.
Мы шли по двору, по выщербленным плитам, разделенным полосками пробившейся к солнцу травы. И мне казалось, что площадь оживает и слышатся голоса:
– Я, Морозюк Петр Яковлевич, рождения 1925 года, в Германию угнали в мае 1942 года из села Петриковка Днепропетровской области. Спустя пару недель бежал вместе с другом, но гестаповцы нас поймали и отправили в концлагерь. Мой друг, Чуйко Николай, пропал без вести.
– Я, Ющенко Владлен Андреевич, тоже один из миллионов рабов XX века, прошедших фашистскую каторгу. Пусть помнят люди, как мы жили, умирали, боролись.
– Моя фамилия Серебрянская Анна Михайловна. Девичья фамилия Трифонова. Родилась я в 1925 году в Донбассе. До войны наш город назывался Чистяково, а сейчас – Торез. В 1942 году меня насильно угнали в Германию. Было мне тогда 17 лет.
– Я, Леванович (Олейник) Екатерина Мефодиевна, год рождения – 1921. Когда началась война, нас эвакуировали из Белоруссии на Украину, в Харьковскую область, село Красный Оскол. Вот из этого села нас и взяли. Фамилии пишу девичьи и теперешние.
Шаповалова – Максименко Анастасия Иосифовна.
Ищенко – Кондратьева Александра Кузьминична.
Зарянская – Горшкова Татьяна Степановна.
Горкуненко Наталья Григорьевна.
Ященко Антонина Григорьевна.
Фесенко – Погорелова Людмила Алексеевна.
Деревянко – Загреба Мария Кирилловна.
Трошило – Сапронюк Александра Григорьевна.
Бородачка Екатерина, отчества не знаю, она без ног, ампутировали.
– Я, Горяйнова, до замужества Штукарева Лидия Александровна, в октябре 1942 года пятнадцатилетней девочкой была угнана фашистами в Германию из Ростова‑на‑Дону.
– Фамилия моя Зубко, зовут Юрий Арсентьевич. Угнан в Германию в августе 1943 года, когда мне было 17 лет.
– Это горе постигло во время гитлеровской оккупации Ростова и меня, Анну Алексеевну Мигаль. Угнали меня на каторгу в 15 лет. А немного позже угнали и мою сестру.
– Я, Безменко (по мужу Усова) Мария Гавриловна, родилась 22 июня 1923 года в селе Лубяное Чернянского района Курской области. В октябре 1942 года немцы погрузили нас в вагоны и повезли в Германию. Со мной были: Шиленко Наталья Павловна, Мирошниченко Прасковья Григорьевна. Горбатко Ксения Борисовна, Горбатко Ксения Никитична, Горбатко Галина Ивановна, Черникова Евдокия Александровна. Прохорова Анна Игнатьевна, Николай Шматков (умер в Германии), Иван Шматков и другие, имена которых запамятовала.
– Я – один из миллионов рабов, которые были согнаны в Германию во время войны. Я, Заика Михаил Ефимович, родился 12 ноября 1925 года в Курской области, село Сидоровка. Был угнан в Германию, когда мне не было еще и 17 лет.
– Я, Озерова Степанида Матвеевна, родилась в селе Дмитриевка Белгородской области 15 февраля 1918 года. С семи лет росла сиротой. Весной сорок второго в село пришел фашист, помню, мы хлеб посеяли уже. Из села нас угнали семерых – пять девушек и двух парней.
– Я, Сыроватко Иван Иванович, родился 12 февраля 1923 года в Донецкой области, в семье рабочего‑шахтера, украинец. Работал в городе Снежном, в шахте, машинистом водоотлива. Во время оккупации в марте 1942 года мне приказали явиться в комендатуру и предупредили: за неявку расправятся со всей семьей.
…Говорят, что у горных пород есть память. Крохотная частица, извлеченная из недр на солнечный свет, будто бы сохраняет в себе те чудовищные напряжения, которые сжимали ее в глубине. И может рассказать о них. Надо только суметь «прочитать».
Может быть, думается мне, какие‑то слепки наших мыслей и чувств вот так же остаются на предметах окружающего нас мира? И тогда что‑то запечатлели эти тяжеленные плиты. И что‑то помнят пять вязов, сомкнувшихся кронами, как братва, плечами.
Я сказал Зигфриду о снимке, который напомнил мне этот шахтный двор, сказал, не рассчитывая особо на ответ, просто, чтобы выговориться. Он вдруг остановился, словно ждал моих слов, мгновенно настроившись на эту же волну.
– И мне, и многим людям моего поколения стыдно за то, что происходило тогда в Германии, – негромко сказал он.
Ему было семь лет, когда Гитлер напал на Советский Союз. Через два‑три месяца в их городке начали появляться русские. Мимо дома Орманнсов их гнали на шахту. На взгляд мальчишки все они были на одно лицо.
– Я смотрел на них и однажды, обратив внимание на их черные ноги, сказал матери: «Какие грязные эти русские».
Она неожиданно выругала меня и даже влепила затрещину:
– За все это немцам должно быть стыдно, – ответила она. – Русские голодают и на свои обмылки выменивают картофелины или ломтики хлеба.
Вот тогда я понял, почему мой отец, как и его напарники, берут с собой на смену большие «тормозки» – чем могли, они делились с русскими.
Налетел ветерок, и вязы зашумели о чем‑то своем.
– Похоже, эти деревья – ровесники шахты, – сказал я Зигфриду.
Он покачал головой:
– Нет, отец как‑то рассказал мне, что их посадили сразу после войны, когда русские уезжали домой. В память о своих товарищах, которые… здесь погибли перед самым освобождением.
Тогда в Гельзенкирхене фашисты расстреляли 11 «восточных рабочих», в соседнем Бохуме – 26, в Эссене – 35, в Дортмунде – более 200…
Имен их никто уже не знает…
«Прошу сообщить о моем сыне…», «Прошу рассказать о дочери…», «Помогите найти отца…». Так начинались тысячи писем, адресованных в Москву, в Комитет по делам репатриации. В 1955 году, когда комитет закрыли, эти письма с Кропоткинской, 7 перекочевали в Центральный архив Октябрьской революции – ныне Государственный архив Российской Федерации. Исследователи не часто обращаются к ним. А между тем тетрадные листочки «в линеечку» и «в клеточку», на обороте каких‑то бланков, ведомостей, справок, к которым изредка подколоты открытки из немецких лагерей, обжигают и сегодня.
Чаще всего Москва отвечала на стандартных бланках, как Лавре Григорьевне Заяц в деревню Матевичи Гродненской области:
«Сообщаю, что военнослужащего Заяц среди убитых, умерших от ран и пропавших без вести не числится.
Если Вы имеете новые дополнительные данные о разыскиваемых Вами военнослужащих, то прошу их сообщить нам для продолжения поиска».
Нашлись такие документы в соседской семье, у Владимира Ильича Ковды. Он получил открытку из лагеря ПД PU 35 В от своего сына Михаила.
«Здравствуйте, дорогие родители, папаша и мамаша, тетя Гоня и доченька Машка, брат Петр», – писал в свою деревню Михаил Владимирович, остарбайтер № 2873. Он рассказывал о своей работе на барона, вспоминал, что видел Зайца Константина и Витю Зайца.
На этой открытке, вырвавшейся из неволи, дата – 8 сентября 1943 года. Как далеко еще на востоке, за Днепром, у Дона, на Кубани линия фронта! Только что освобожден Донбасс. И еще гремят на Запад эшелоны с новыми рабами рейха.
В те августовские дни 1943 года где‑то сгинул Петя Пономарев. Мальчик восьми лет. Его родителей немцы угнали на окопы, сынишку они оставили у добрых людей на постоялом дворе при Киевском вокзале в Полтаве – ни родных, ни знакомых у них в этом городе не было, а брать ребенка с собой им не разрешили. С окопов родителей угнали в Германию, на родину они вернулись только после победы. Первым делом бросились в Полтаву, где оставили свою кровиночку. А там уже нет ни того постоялого двора – одни развалины, – ни тех людей. На письме, в котором рассказывается эта история, лаконичная пометка кого‑то из сотрудников Управления по репатриации: «Нет».
Людям не верилось, что человек мог пропасть, как былинка, так что и следа никакого не оставалось.
«Не могу удовлетвориться Вашим бездушным ответом, – отвечала на отписку М. А. Калитьяк из Гудауты, Абхазия. – Мой муж Калитьяк Григорий Михайлович был арестован немцами в городе Львове 7 апреля 1944 года и отправлен в немецкий лагерь в Германии: Гросс Розен. В этот лагерь ему были посланы из Львова две посылки, следовательно, он там был зарегистрирован. Человек пропасть без вести не мог. Если он погиб у немцев, это должно быть выяснено. Если погиб после немцев – тоже. Поэтому прошу сообщить, что с ним сталось во всяком случае».
Наверное, автор этого письма по‑своему права: человек не должен пропадать без вести. Не должен, но сколько же их пропало в пучине войны – людей армейских и гражданских, взрослых и детей, мужчин и женщин…
В одной части воевали отец и сын Лементы. Попали в окружение. Сын вышел из окружения, отец – нет. «Помогите найти мужа и отца, – умоляла Анастасия Лазаревна Лемента, г. Дружковка, ул. Ворошилова, 43–3. – Приехала из Чехословакии девушка, которую тоже угнали немцы, говорила, что видела М. К. Лемента. С ними на заводе были и другие дружковчане».
Юру Кокору угнали из Херсона 1 марта 1944 года. Ему только исполнилось шестнадцать. «Юру освободила наша армия. Его оставили в Германии собирать трофеи. Получили от него одно письмо…»
Олешко Иван Дмитриевич просил сообщить о своем сыне Иване Ивановиче, которого «немцы насильно угнали в Германию в 1943 году из Вязовки 6 июня…» Первенца назвали Ванечкой в честь отца. Родился он – в украинских семьях часто говорят: нашелся – в такой же теплый июньский день 1924 года. Седые вязы, давшие свое имя хутору, склонились над коляской, словно прикрывая малыша от грядущих бурь. Не уберегли…
«Ваню пригнали на угольные шахты, – продолжает отец, – и работал он там до освобождения этой местности американскими войсками в мае 1945 года. Эти сведения мне передала наша односельчанка, которая возвратилась из Германии. Там она переписывалась с Ваней».
Каждое письмо – своя судьба, свое горе, своя боль…
«Прошу Вас сообщить о судьбе моей дочери Ивановой Валентины Евгеньевны, 1923 года рождения, которая была захвачена немцами в августе 1942 года во время ее работы на оборонительных рубежах под Сталинградом и угнана в рабство в Германию. Она была студенткой Сталинградского механического института. Ее отец – директор одной из средних школ Сталинграда, в 1944 году награжден орденом Трудового Красного Знамени.
Со слов ее товарищей, возвратившихся из Германии в июле 1945 года, они видели ее в городе Гейнау».
Люди цеплялись за каждую спасительную весточку – только бы найти родного человека. Какими‑то путями в Симферополь, во двор на улице Пушкинской попал журнал «Британский союзник» за май 1945 года. Всем двором рассматривали снимки, сделанные в Бельзанском концлагере, город Ганновер.
– Ой, мамочки! – воскликнула одна из женщин, – это же наша Кира!
Соседи подтвердили: вылитая Кира Егорова! А рядом с ней – Люда Соколова. Угнали подружек вместе в сорок втором году, с тех пор – ни слуху, ни духу, и вот – фотография. Тут же сложили письмо в столицу… На письме все та же горькая пометка: «Нет».
Вот такие письма шли на Кропоткинскую, 7 со всей страны…
Писали. Искали. Надеялись… А тем временем в лагерях, в госпиталях хоронили тех, кому не было суждено увидеть вязы над ставком в хуторе Вязовом; кому не подняться уже на кряж, с которого открывается половина Донбасса и синеют, исчезая вдали, терриконы; не зачерпнуть водицы у отцовского колодца в смоленской деревне…
Только один госпиталь № 2100 – отсюда, как и из других, уходили «извещения о смерти репатриированных советских граждан». Для скорбного, последнего учета в госпитале приспособили какой‑то военный журнал. Графа: «Когда, куда и на какую должность убыл, чей приказ…» По этому маршруту убывали без приказа.
1. «Забияка Михаил Андреевич, Полтавская область, Калининский район, с. Орлик, 4111.46. Могила № 7…
3. Колмаматов Комбер, Киргизская ССР, Ошская область, колхоз «Кзыл‑Ден», 15.11.1946. Могила № 33…
15. Келеметов Келемет Ахмедович, Дагестанская АССР, с. Гели, 9.II. 1946. Могила № 85…
42. Родин Иван Федорович, г. Калуга, ул. Кирова, д. 40/2, 15.IX.45. Могила № 1.
74. Пожарский Александр Николаевич, Москва, Маросейка, 24. 22.XII.1945. Могила № 60.
327. Сапрыкина Вера Евгеньевна, Таганрог, Стахановский городок, 5‑я линия, д. 22. 17.Х.45. Могила № 11».
В одном журнале – 455 имен. А таких скорбных книг – десятки.
Постепенно в них появляются более подробные записи. Год рождения – в основном начало 20‑х, но есть и двадцать девятый, есть и одиннадцатый, и 1896‑й… И – не удивляйтесь – сорок пятый! Наденька Рудинская родилась 31 августа 1945 года, а уже третьего января сорок шестого мать закрыла ей глазки.
Отчего умирали? Туберкулез, дистрофия, снова дистрофия. Сквозное пулевое ранение…
Это кладбище репатриантов находилось у города Франкфурта. Сохранилось ли оно?
…Поздним вечером я в последний раз бродил по Гельзенкирхену. Улицы, с которых убрали выставляемые на дневную распродажу лотки со шмотьем, обувью, парфюмерией, словно стали шире. У магазинов опустились решетки. Только на улице, ведущей к гостинице «Маритим», сразу за костелом, еще была открыта табачная лавка.
Я посмотрел на витрину, где красовались пачки, пакеты, коробочки самых замысловатых форм и расцветок, и вспомнил, что мой давний товарищ‑фронтовик курит трубку. Какой же табак для него выбрать? Некурящему трудно решить. Может быть, вот этот пакетик с морским волком на картинке?
Хозяин лавки, молодой человек лег тридцати, с симпатичной бородкой, выслушав путаные объяснения, решительно отклонил мой выбор и предложил сначала понюхать другие сорта. Наконец мы выбрали то, что ему казалось самым лучшим, я заплатил и попрощался.
– Момент! – сказал вдруг хозяин. – Еще не все! – и исчез под прилавком. Через пару минут он вынырнул и протянул мне сумку, набитую пакетиками с табаком.
– Это вашему товарищу в Москве.
Если судьба забросит снова когда‑нибудь в Гельзенкирхен, я обязательно загляну в эту табачную лавку, между костелом и больницей («Эвангелишес кракенхаус»), найду Зигфрида Орманнса… И мы вместе поклонимся пяти вязам, покой которых бережет святая Барбара.
Освобождение
«В результате стремительного наступления войск фронта освобождены из немецкой неволи десятки тысяч советских граждан, угнанных насильственно в Германию. Гитлеровцы, поспешно отступая, не успели их увести в глубокий тыл.
На 15 февраля 1945 г. по неполным данным на сборно‑пересыльные пункты явилось 49 460 человек».
Так начинается пространное политдонесение начальника политического управления Первого Украинского фронта генерал‑майора Ф. В. Яшечкина начальнику Главного политического управления Красной армии А. С. Щербакову. Генерал, суммируя донесения из армий и корпусов, докладывал, что освобожденные люди «с огромной радостью приветствуют свою освободительницу Красную Армию, благодарят ее за вызволение из немецкого рабства». Пересказывал типичные вопросы, с которыми обращаются освобожденные люди: «Будут ли их считать на Родине равноправными советскими гражданами?», «Не будут ли отворачиваться от них, работавших у немцев?», «Не угонят ли их на каторжные работы?»
Вывод генерал‑майор Яшечкин делал такой:
«Подавляющее большинство советских граждан, насильственно угнанных в Германию и освобожденных войсками фронта, настроены хорошо, остались преданными Советской Родине. Они готовы отдать все свои силы для быстрейшего разгрома фашистской Германии. Лишь одиночки оказались изменниками. Проводится большая работа по быстрейшему их разоблачению и изоляции».
На сборных пунктах в Германии, в тылу советских и союзных войск, во Франции, Италии, Бельгии, Австрии собирались люди разных национальностей, разных судеб. Военнопленные, мирные жители, насильно угнанные фашистами в рабство, предатели, бежавшие вместе с немцами от расплаты – полицаи, власовцы, бандеровцы… Попробуй разберись в этом калейдоскопе биографий, подлинных и наскоро сочиненных, отдели правду от кривды, разгляди среди миллионов лицо каждого. Миллионы – это не преувеличение. К концу войны в Германии и Австрии числилось около 14 миллионов человек, угнанных гитлеровцами на принудительные работы, целая страна! Свыше 6 миллионов из них – наши соотечественники.
Алексей Тимофеевич Сапсай, написавший мне из Бреста, считает, что разобраться с «восточными рабочими» было несложно. «Нас освобождали в лагерях, – вспоминает он. – Мы вместе были три года, знали друг друга. Мерзавцы были выявлены и изолированы сразу, а нас все проверяли, подозревали, оскорбляли, унижали. А ведь со знаками OST были миллионы. Мой лагерный номер 696‑OST».
Алексей Тимофеевич, конечно, прав. Предателей, фашистских холуев, прихвостней в лагерях действительно знали в лицо.
Елене Вишневской запомнились «две девки‑полицайки в традиционной форме, обе украинки, одну из них – наглую блондинку – звали Марией, вторая никогда не встречалась с нами взглядом». В один прекрасный день по концлагерю в городе Вильгельмсгафен пролетел слух: «Гитлеру – капут!» Надзиратели, большие и маленькие начальники бросали мундиры, которыми еще вчера так гордились, и разбегались, на ходу облачаясь в штатское. «Перевернутые лица были и у девок‑полицаек. Куда девалась наглость той блондинки‑арии?! Она стала молчаливой, как и ее товарка, озабоченно они шептались друг с другом, видно, решали, как спастись, избежать предстоящей расплаты.
Когда наступил день нашего выхода из концлагеря, а было это 2 мая 1945 года, обе они, переодетые в скромные платья, смешались с толпой бывших заключенных и вместе с ними влились в большой сборный лагерь. Там мы вскоре потеряли их из вида».
Убрались ли они и такие, как они, в Америку, Канаду, в Англию, сумели ли пригреться в Германии – кто теперь скажет?!
Первые часы, первые дни освобождения глазами очевидцев:
Любовь Житнева (Полищук):
«Нас освободили 7 мая 1945 года. Полковник Красной Армии на танке въехал в лагерь Гентин и поздравил нас с освобождением.
Мы плакали от счастья, целовали его лицо, шинель и даже сапоги…
На следующий день нас направили в распределительный лагерь. Шли пешком без охраны. Моя подружка Дуся где‑то раздобыла санитарную сумку и, повесив ее через плечо, шагала, напевая какую‑то песенку Вдруг она остановилась и, дернув меня за руку, сказала:
– Смотри‑ка, наша «красотка», вот где нам попалась!»
Да, такие неожиданные встречи, казалось, бывают только в кино. В группе задержанных эсэсовцев девушки увидели ту самую белокурую бестию, которая издевалась над ними в лагере, преследовала за кудряшки, за простое желание быть опрятной, подтянутой, женственной. Ростовчанки кинулись было к ней, но автоматчик преградил путь.
«Тогда Дуся, открыв свою санитарную сумку, достала ножницы и стала просить лейтенанта разрешить срезать у нее хоть бы локоны. Лейтенант посмотрел на нас и сказал: «Знать, сильно, зараза, издевалась над вами…» И кивком головы сделал знак: мол, действуйте!
Мы с величайшим наслаждением обстригли ей локоны, нахлобучили пилотку на лоб. Большего унижения она, наверное, не испытывала. Лицо ее пылало злобой, отчего она стала совсем некрасивой.
Auf Widersehen! (до свидания!) – смеясь, сказала Дуся.
Конечно, все это получилось по‑женски, но ведь и нас нужно понять…»
Ольга Николаевна Добранская, с. Веселый Раздол, Николаевская обл.:
«Предлагали нам уехать на Запад, предлагали остаться в Германии. Я не согласилась. Хотела только домой. Как сейчас помню: вижу поезд и очень хочу домой».
Серафима Владимировна Мельник, г. Тульчин, Винницкая обл.:
«Надо было перейти мост через Эльбу, а там уже наши! Нас построили сотнями и повезли через границу. Начали нас считать англичане и американцы. На них форма была, как лыжные костюмы.
И вот нас приняли советские пограничники. Кажется, красивей наших парней в пограничной форме мы не встречали никого в мире. Подходим к берегу, к своим. И тут оркестр играет марш. Он играл нам, тем, кто томился в неволе столько лет и никогда не терял надежды вернуться на Родину. О, это сказано не все. Все за один раз описать невозможно. Я храню фотографию своих друзей, адреса. Сохранила тетрадь с фольклором тех тяжких дней. Иногда я смотрю на все фотографии, открытки. На одной из них Григорьева Шура из Сумской области, с. Пруды, написала:
«Когда уедешь ты домой, забудешь Фельберт и лагеря. Забудь про все, но не забывай только меня».
Милая Шурочка, я не забыла никого. Я уверена, что и ты ничего не забыла, помнишь лагеря, листовку, в которой говорилось о боях под Сталинградом, об окружении войск Паулюса. Кто писал, рисовал, распространял, для меня так и осталось загадкой».
Догадался же кто‑то по‑людски встретить своих безвинных соотечественников, сказать доброе слово при встрече, музыкантов поднять…
Александра Даниловна Стройна:
«Второго мая в наш лагерь въехал танк. Боже, что было! Из танка выбрался пожилой майор. Мы все обнимали его, а он нас. Все плакали, и он вместе с нами. Через час приехала машина с продуктами и медикаментами».
Раиса Ивановна Толстых, станица Каневская Краснодарский край:
«Мой самый большой праздник, когда я услышала родной, чуть смягченный кубанский говорок солдат‑освободителей. До этого мы боялись родного языка. Кажется, все заглушали крики: «Рус швайн! Шнель! Шнель!» Я до сих пор ненавижу немецкий язык. Понимаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать».
Кстати, такое же признание вырвалось и у Виталия Семина. Это вполне понятное чувство, вызванное годами унижений, защита своего человеческого достоинства. Услышать бы такие признания господину Толстому, защитнику оккупантов. «Немцы вели себя на Кубани вполне прилично, – утверждает он в своей книге «Жертвы Ялты», – здесь почти не было случаев дикости и жестокости, столь частых в других оккупированных районах страны».
Да, гитлеровские «душегубки», впервые примененные в большом масштабе именно на Кубани, – это верх гуманизма и милосердия. Слышите ли вы, отравленные газом мужчины и женщины? Их было семь тысяч. Триста человек фашисты и каратели сожгли заживо в здании гестапо в Краснодаре 10 февраля 1943 года, за два дня до отступления. И это тоже не дикость? И угон вместе с отступающими частями вермахта тысяч подростков не жестокость, а благо?!
Вера Попури, г. Николаев:
«Видели мы и предателей из РОА – власовцев и русских немцев, и американцев. Они уговаривали нас не возвращаться в СССР, но я, как и многие наши, очень любила свою Родину и нас нельзя было запугать. В сентябре 1945 года я вернулась домой инвалидом II группы, так как в лагере во время взрыва была тяжело ранена в голову. Многие при взрыве погибли, в том числе и моя подруга Мария Семенихина.
Еще хочу добавить, что никто меня не преследовал. Поправившись, я отработала 42 года, ветеран груда. Теперь на пенсии, занимаюсь общественной работой».
Дмитрий Дмитриевич Чавдаров, г. Грозный:
«Одели нас в американскую форму и начали учить военному делу. Кормили очень хорошо. Банки с печеньем стояли в комнате – ешь, сколько хочешь, суп жирный, с мясом, макаронами. И вели агитацию, чтобы мы поехали в Канаду, Америку; были желающие, их увозили.
Приезжали наши офицеры и говорили, что Родина прощает всех, кто виноват. После этого нас начали вывозить в советскую зону. Оттуда мы прибыли в город Джанкой. Здесь нас поместили в так называемый фильтрационный лагерь. Там вели длительный допрос. Мне, потому что я грек, не разрешили въезд в Крым. Но я сбежал и пришел домой. Застал мать живую, двух братьев и сестру. Ввиду того, что мать украинка, меня прописали и не трогали больше».
Екатерина Ивановна Ткачук, г. Харьков:
«У меня были женихи – итальянец, югослав, поляк. Все звали с собой, но я подумала, хорошо, если мне там будет хорошо, а если плохо, кому я там буду нужна. А еще дети пойдут, их будет тянуть туда, где они родились, а меня всю жизнь будет тянуть на Родину. И несмотря на то, что дома была злая мачеха, я все‑таки решила возвращаться домой.
Американец, с которым я ехала в кабине, очень уж уговаривал не возвращаться на Украину. У вас, говорит, хаты соломой крыты, голод. Ну, что ж, отвечаю, как бы ни было, я там родилась и буду жить, как все люди. Там, говорит, много работы, все разбито. Зато, отвечаю, где захочу, там и буду работать, а может, и учиться буду, а у вас я только прислугой буду.
И нисколько не жалею, что сразу вернулась домой. С мачехой я жила полтора месяца, а потом уехала в город. И хотя не было женихов нашего возраста, но я не осталась обделенной. Вышла замуж, у нас два сына, две внученьки, сама на пенсии, до самих пор радуюсь, что я на родине».
Евгения Ивановна Федорова (Котлярова), г. Ростов‑на‑Дону:
«1 мая 1945 года в 12 часов дня в наш лагерь въехали советские танкисты. Радости не было конца. Мы обнимали танкистов, плакали… Нас накормили солдатским обедом.
Я, Полина и Нина Науменко стали работать, демонтировали заводы – сахарный, лесопильный, цементный для перевозки оборудования в СССР. Мы знали: делаем это для своих. Почти год еще мы находились в воинской части № 46 159 майора Захарова. И только в апреле 1946 года нас проводили на Родину.
Вернувшись в Ростов, я пошла работать на кожгалантерейную фабрику. Вышла замуж, родила сына. На этой фабрике проработала 26 лет, а затем еще восемь лет – на обувной. Жизнь получилась интересная…»
На одном из сборных пунктов определилась группа донбасских девчат – Женя Кушанова из Артемовского района, село Урицкое, три года в лагере, Лида Бояркина из Сталино, тоже три года рабства – тютелька в тютельку, Клава Бывшева, самая молодая среди подруг – девятнадцать лет – тоже из Сталино, забрали из школы ФЗО на Рутченковке; Кирина Позднякова, ее угнали чуть ли не сразу после оккупации – 28 ноября сорок первого года. В их 18‑й комнате детей не было. Зато по соседству подавали голоса сразу трое! Через пару комнат тоже гомонила‑лепетала детвора. В общем, пришлось коменданту заводить детский сад.
На этот сборный пункт (видно, такая практика была и на других) американцы привезли несколько грузовиков с продовольствием и готовы были передать безо всяких бумаг. Но в конце концов составили акт:
– Социализм – это учет, – изрек комендант лагеря фразу, услышанную на политзанятиях.
– Тем более – капитализм! – отозвался в тон союзнику американский лейтенант.
Итак, они насчитали: 19 мешков картофеля, 4 ящика сала, 3 мешка муки, 3 мешка сахара, 10 ящиков с «яйцами сушеными» (наверное, яичный порошок), 10 ящиков консервированной фасоли, 5 ящиков молока, 35 мешков хлеба. Таких актов десятки – только по одному сборному пункту, этот датирован 23 апреля 1945 года.
Через несколько дней в детсаду устроили праздник. Детям выделили 185 плиток мармелада, 64 плитки шоколада. 5 банок бисквита. Для них, увидевших свет в неволе, это была первая сладость в жизни. Но больше всего мамы (и комендант, которому приходилось заботиться буквально обо всем – от хлеба и табака до зубных щеток и домино) радовались американскому молоку. Строка из акта: «Для детей, грудных, дается на шесть человек одна банка молока, так как мать не в состоянии прокормить ребенка своей грудью». Другой пример – распоряжение коменданта сборного пункта № 21 советских граждан на станции Сан‑Тегонек, Франция:
«Тов. Добрячик!
Выдайте 1 банку молока, жиру 0,5 кг, манной крупы 1 кг женщине, которая имеет приемного ребенка. Поэтому необходима поддержка. 8.5.45».
Крохотный эпизод, затерявшийся на фоне больших событий и победных салютов, но и он говорит о многом.
Политпросветотдел Уполномоченного СНК СССР по делам репатриации попросил выделить для сборно‑пересыльных пунктов «красного материала – 2300 метров, гармоний – 100, патефонов с набором пластинок – 100, шахмат, шашек и домино по 350 комплектов». Это только для пунктов, созданных в советской зоне оккупации Германии.
Пятого мая в лагере № 36, город Ля Куртин, Франция, с хлебом, мармеладом, консервами выдали вино. В указаниях на выдачу товаров и продуктов – мыло, сигареты, зубные щетки и зубная паста, мятная сера, табак, спички – их выдавали не коробочками, а по штукам. Жить становилось веселее. Время от времени лагерь сотрясали ЧП местного масштаба.
Некая Анна К. утащила у соседки Людмилы Макаровой часы и «передала их товарищу как свои собственные». А товарищ их толкнул и пропил. А «часы 15‑камневые, исправные, за исключением волоска». Составили акт – на этом все и завершилось.
В другой раз у бойца хозроты стянули новые американские брюки. Начальник лагеря Лабутин приказал лейтенанту Смолякову (цитирую дословно):
«Возьмите пару бойцов из караульного помещения и зделайте обыск у Васютина, узяв с собой потерпевшего из 2‑го взвода». И в этот раз поиск ничего не дал. Потерпевшему предлагали 700 франков – не взял. Что же, так и ходил без штанов?
Оба сюжета разыграла бригада художественной самодеятельности. Артисты очень старались. Накануне для лагерного клуба купили гитару, мандолину и скрипку – все удовольствие обошлось в 8807 франков. И еще – «для аттракциона два килограмма яблок по 43 франка за кг».
Подписывая счета, начальник лагеря лейтенант Лабутин тяжело вздохнул: это больше, чем его зарплата за три месяца. Из своих весьма скромных доходов офицеры, рядовые отчисляли деньги в Фонд обороны СССР. «При выплате денежного довольствия за март месяц (1945 г. – В. А.) по 4‑му батальону было собрано денежных средств в Фонд обороны страны согласно прилагаемой 3‑й ведомости (хозяйственная рота, женская рота, драматический взвод) на сумму 78 050 франков».
Акт от 2 апреля 1945 года подписали командир батальона, младший лейтенант Крутиков В., старший писарь Онищенко И., уполномоченный по сбору средств в Фонд обороны страны Голубев П.
Люди, освобожденные из неволи, ценили даже мало‑мальские знаки внимания, отзывались на каждый добрый жест. А на тех, кому служба определила работать со вчерашними остарбайтарами, пленниками, день за днем обрушивали все новые заботы. Обустроить все 249 приемно‑распределительных пунктов. Накормить и одеть сотни тысяч людей. Подлечить больных – специально для репатриантов было открыто 142 госпиталя. Известна точная цифра зафиксированных больных – 1 080 034 человека, каждый третий‑четвертый, освобожденный из рабства. Не завезти в Союз какую‑нибудь заразу – врачи выявили почти 32 тысячи инфекционных больных.
Конечно, в такой огромной работе не обходилось без накладок. Приведу лишь две телеграммы того времени.
«20. XI.1944.
Совнарком СССР генерал‑полковнику Голикову.
Аэродроме Киркенес (Норвегия. – В. А.) освобождено 550 человек совграждан. Сейчас они без продуктов. Никто мер не принимает. Прошу вмешательства. Зуев».
Вторую телеграмму отбили в Москву из Львовской области. Сюда на пересыльный пункт прикатил эшелон № 87 543 из Чехословакии.
«9. IX. 1944.
Ускорьте разрешение вопроса с приемкой репатриантов, прибывших из Шумперка Чехословакия. Репатрианты – советские граждане, военнопленные и гражданские, четвертый день находятся у ворот лагеря раздетые. Питанием не обеспечиваются шестой день. Ахмадеев».
В те же дни советские газеты опубликовали большое интервью генерал‑полковника Голикова; текст напечатали и на листовках с призывом: «Прочти и передай другому!»
«Советская страна помнит и заботится о своих гражданах, – утверждал генерал. – Они будут приняты дома как сыны Родины. В советских кругах считают, что даже те из советских граждан, которые под германским насилием и террором совершали действия, противные интересам СССР, не будут привлечены к ответственности, если они честно станут выполнять свой долг по возвращении на родину.
Имеется много фактов, свидетельствующих о том, что тысячи советских людей, находясь в неволе, героически боролись против врага…»
В общем, «Родина ждет вас, своих сыновей и дочерей, она встретит вас заботой и любовью».
«Любовь», увы, была подчас горькой.
29 марта 1945 года первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлов направил записку секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову. Михайлов, ссылаясь на докладную записку помощника начальника Политуправления Первого Украинского фронта по комсомольской работе Цыганкова, писал о возмутительных фактах «хамского отношения со стороны отдельных бойцов и офицеров к женщинам и девушкам», освобожденным из фашистского рабства. А если называть вещи своими именами, речь шла о преступлениях.
…В городе Бунцлау при советской комендатуре было занято более 100 женщин и девушек. Почти каждую ночь в общежитие, где они жили, врывались доблестные воины – «имеют место многочисленные факты издевательства, оскорбления и даже изнасилования женщин…»
…В ночь с 23 на 24 февраля группа офицеров и курсантов фронтовых курсов младших лейтенантов в количестве 35 человек явилась в пьяном виде на фольварк Груттенберг и начала творить дебош и насилия над находящимися там женщинами и девушками.
…В ночь с 14 на 15 февраля в один из фольварков, занимаемых гуртом скота (начальник гурта капитан Каримов), явилась штрафная рота во главе со старшим лейтенантом (фамилия не установлена), оцепила фольварк, поставила пулеметы, обстреляла и ранила красноармейца, охранявшего общежитие женщин. После этого началось организованное изнасилование находящихся на фольварке освобожденных советских женщин и девушек. Только утром вся группа была задержана и арестована.
…Гражданка Л., 1926 года рождения, была изнасилована первый раз при прохождении передовых частей, вторично – 14 февраля неизвестным офицером. С 15 по 22 февраля лейтенант Исаев А. А. (полевая контора № 1 Интендантского управления фронта, начальник конторы Адамович) принудил ее к сожительству избиениями и угрозой расстрела.
Ряд офицеров, сержантов и рядовых распространяют среди освобожденных советских людей такие слухи: «Есть приказ вас в Советский Союз не пускать, поэтому, если кого и пустим, будете жить на Севере».
В связи с таким диким и хамским отношением к освобожденным советским женщинам и девушкам со стороны военнослужащих, у многих из них создается мнение, что и в Красной армии, и в стране их не считают советскими людьми, что с ними могут делать все, что угодно – расстреливать, насиловать, бить, что на Родину их не пустят.
Некоторые из них со слезами и отчаянием рассказывают об отношении к ним. Так, например, Ева LU., 1926 года рождения, говорит:
«У меня отец и два брата ушли в Красную Арми