Есть только один способ избежать этой страшной участи. Я никогда не был религиозным человеком, меня сложно отнести даже к агностикам, но теперь я понимаю, что это жуткое испытание было ниспослано мне свыше.
Какая горькая усмешка судьбы – чтобы уверовать в Бога, я должен был заживо оказаться в аду!
И если я совершу задуманное, то тоже попаду туда, но мне кажется, что Бог смилуется надо мною, ибо я…
(лакуна)
…а может быть, это вовсе не Творец, не Высшее существо, а враг рода человеческого, до чьих чертогов из этого царства смерти рукой подать? И мои муки и терзания не что иное, как часть адских мук и терзаний? Тогда тем более…
(лакуна)
…близкие мне люди находятся на другом краю Земли. И Карл, и маленький Густаф, и красавица Эмели, и моя любовь, моя Фриджелотта…
Прощайте!
Свои записи и документы я сложу в полевую сумку, а ее уберу в металлическую коробку-стерилизатор от медицинских инструментов и спрячу между камнями. Надеюсь, что те, кто когда-нибудь придет вслед за мной, прочтут их и не совершат той ошибки, что совершил я.
Я стою у края тьмы, Господи! Девять патронов в магазине Mauser и коробка шведских спичек – вот мои проводники и мои спасители. Я грешен и каюсь. Мне нечем причаститься, но даже если бы были здесь кровь и плоть Господни, я не сумел бы этого сделать, ибо рот мой не слушается, я практически ослеп и должен торопиться, пока проклятое порождение адских бездн не получило полную власть надо мною.
Господи, спаси!
Аминь!
1938 год, 10 марта, 14 часов 34 минуты по среднеевропейскому Берлинскому времени.
* * *
Закончив чтение тетради так и оставшегося для меня безымянным шведского биолога, некоторое время сижу без движения, переваривая полученную информацию.
Некробы, примицеры, «скафандр»…
Теперь мне понятно, что произошло с несчастными геологами там, внизу, на глубине четырех километров. Точно так же, как и швед-биолог сто с лишним лет назад, они шли за новыми знаниями и в погоне за ними невзначай открыли дверь в царство смерти.
Впрочем, сейчас мне не до лирики. Я тоже слишком близко приблизился к этой двери. Дурацкая слизь на лице, которое теперь все горит, словно по нему прошлись теркой…
Теперь нужно действовать очень быстро, в противном случае встречать прилетевший коптер выйду уже не я, а «скафандр» примицеры, некроб, неуязвимый и опасный.
Эмоций нет, боевые стимуляторы отсекли ненужные мысли. Отчасти я уже некроб, только вместо примицеры мною управляют химические вещества. Ну что ж, их, по крайней мере, создали люди.
Черт, работая в нашей конторе, поневоле часто задумываешься о смерти и о том, как это будет, но я никогда не предполагал, что все закончится так быстро…
* * *
Луч фонаря не достигает дна трещины. Зеленовато-синие стены высятся по обеим сторонам, и луч фонаря подсвечивает их, словно они выточены из невозможно гигантского аквамарина. Шаги двух оставшихся некробов гулко отдаются в тишине, царящей в разломе. Этой тишине много тысяч лет. Я нарушу ее самым бесцеремонным образом. Десять килограммов взрывчатки должно хватить, нужно только правильно расположить заряды, а для этого необходимо спуститься на самое дно. Взрыв обрушит льды, навсегда замуровав проклятые пещеры.
Некробы наверху, прямо надо мной, сейчас заняты телами своих собратьев, которых я затащил в клеть. Когда они поймут, что совсем рядом есть куда более лакомая добыча, я должен быть внизу.
Мультирегистратор бесстрастно фиксирует все происходящее, и это хорошо. А еще хорошо то, что он не может записывать эмоции.
Отстегиваю блок прибора и вешаю его на перила. Некробам он ни к чему, а тем, кто придет по моим следам, будет небезынтересно просмотреть записанный материал.
Я очень боюсь высоты. Но шеф был тысячу раз прав, когда сказал: «У страха глаза велики».
Спуск займет несколько часов. Некробы станут спускаться следом. Там, внизу, у меня будет фора для закладки взрывчатки. Потом мы встретимся. Я дождусь их, держа взрыватель в руке. Римчев, Оуэн, Мерида, Канкун, безымянный швед, разнесший себе голову маузерной пулей… Странно. Я совсем не знал этих людей, но буду погребен вместе с ними.
Господи, какая ерунда лезет в голову!
Начинаю спускаться, придерживаясь руками за стену. Рюкзак с взрывчаткой тянет вниз. Трос скользит и щелкает. Лед совсем близко, я вижу в нем молочно белые прожилки и пузырьки воздуха, которому тысячи лет.
Научно-штабной модуль я сжег – там было слишком много смертоносной слизи. В один из прожекторов, прямо внутрь, вытащив предварительно галогенный элемент, я вложил записку. Я написал ее спонтанно, не вдумываясь в слова:
«Милая Вики!
Если ты читаешь эти строки, значит, я сумел сделать то, что задумал. Я жалею лишь об одном – что не смог перед смертью поцеловать твою родинку над левой грудью.
Прощай!
Твой Йохан Миккели».
Дарья Зарубина
Нужен мне работник
Жердина была крепкая, толстая, раскалившаяся на солнцепеке, так что казалось, будто само дерево пышет жаром, стараясь сдержать янтарные смоляные слезы. Жарков потрогал ее, удивился, что такую хорошую жердь пустили на загородку. Старик не понял жеста. Видно решив, что приезжему неохота пачкать ручки, сам дернул слегу, вытягивая ее слева от стойки ворот, потом вторую, третью. Дорога была открыта. Жарков миновал ворота, старик провел следом за повод холеную блестящую лошадь.
– А что это у вас в такое пекло люди в поле? – спросил Жарков, вытирая испарину. – Народа не жалеет ваш председатель.
– Так это ж работники, – отмахнулся старик, – что им сделается? В этом году сено хорошее. Жаль будет, если перегорит.
– А работников не жаль? – буркнул себе под нос Жарков.
– Вы, Алексей Степаныч, ничего плохого не подумайте, – заторопился оправдать своих старый почтарь, – председатель у нас хороший, добрый, за всех сердцем радеет. И народ отзывчивый, открытый. А работники – это уж так повелось. Еще в тридцатые годы. А то вижу, что вы нас осуждаете.
– Да с чего бы мне вас осуждать, Егор Семеныч, – отозвался Жарков. Он снял куртку и шел рядом с подводой, на которой ехали его вещи: тощий фанерный чемодан и клетчатый узел. Хотелось снять сапоги и пристроить их рядом с чемоданом, а самому пойти пешком, зарываясь босыми ногами с золотистую пыль. Но Жарков крепился и не снимал. Деревню он знал хорошо. Городским стал недавно, как на учебу приехал. А до этого был таким же, деревенским. И знал, что покуда идет он за подводой по деревне, хоть, кажется, и не видать никого, а всякий через занавеску его сейчас рассматривает. И это первое впечатление потом колом не выколотишь, топором не обтешешь. А что это за «молодой специалист», раз без сапог ходит? Уважение в деревне приобрести трудно, удержать еще труднее, а потерять – и оглянуться не успеешь. За своих деревенские горой. Только чтоб в эти «свои» выбиться, всей жизни не хватит.
Жарков бывал по ту сторону занавески, знал, что творится сейчас в головах у деревенских, какие мысли бродят. Как перешептываются, обсуждают. Какую на первый взгляд снимут мерочку, по той и сошьют общее мнение.
Поэтому он шел выпрямившись, подняв голову. Пот бежал по позвоночнику, а ноги в сапогах горели огнем. И сейчас пожалел Алексей, что оставил на отвороте зеленый ромбик сельхозтехникума. Пшеничный сноп на значке так и сиял в солнечном луче, словно хвастаясь своей новизной, с головой выдавая неопытность хозяина. Поплавок прицепил для солидности, чтоб сразу видно было – молодой специалист, и только теперь понял, как смешно выглядит тот на его поношенном пиджаке. Но Егор Семеныч обращался к Жаркову почтительно, временами даже как будто заискивал. И Жарков убедил себя, что пользы от значка все-таки больше.
На дороге скребли лапами пыль пегие куры. Почтарь шел медленно, словно и не страдая от зноя, сонно шагала лошадка. Большая курица, не желая замечать ни людей, ни лошадь, продолжала копаться в пыли. Старик нагнулся, подцепил негодницу широкой ладонью и выдворил на лужайку. Ряба обиженно раскудахталась, хлопая крыльями.
– Ой уж, мать моя, как ты грозна. Вот как тебе Ревка на хвост наступит, – с улыбкой погрозил Егор Семеныч курице. И та сразу успокоилась, словно поняла его. Развернулась к обидчику пушистым кремовым галифе и уткнулась носом в траву, продолжая вполголоса выговаривать почтарю за непочтительное обращение.
– Чемпионка, – старик со значением поднял палец, – гордость колхоза. И хозяйки моей любимица. Иногда так и тянет поддать. Лезет под лошадь всякий раз, – доверительно сообщил почтарь. – Но поддашь разок, и Вера Юрьевна моя потом всю плешь выдолбит. Как это ее Советку сапогом поддели?
Жарков внимательнее присмотрелся к ковыряющей землю чемпионке, ничем не разнящейся с прочими курами, кроме несусветной наглости. На всякий случай решил первое время куриц обходить стороной. Кто ж знает, где у них еще чемпионка затешется. И мысленно отметил про себя, что неплохо бы разобраться, почему чемпионка не на птичьем дворе, а в деревне, возле домов гуляет. А еще повторил пару раз имя жены Егора Семеныча. Видно, на птичнике она верховодит. С такими надо ухо востро держать. Чуть ошибешься – склюют.
– А где птичник-то у вас, Егор Семеныч? – спросил Жарков.
– Ой, да вы не подумайте, что чемпионка-то у нас на дворе гуляет, – забеспокоился старик, словно прочитав мысли зоотехника. – У нас порой бабы на свой двор то куру, то порося, то теленка берут. Если захворал или какой особый пригляд нужен. Но председатель все знает. Он не допустит, чтобы колхозу был хоть какой убыток. У нас бывает и работников кто из родных на свой двор сводит. Переодеть, причесать. Но потом всех возвертают. Тут председатель бранится. Работник ведь не кура, понимать надо.
Старик сбился и расстроился, что наговорил чужаку лишнего. Жарков из его объяснений понял только, что при всем богатстве Знаменского порядки тут странные, если не вредные. Но сгоряча решать не спешил.
Потом шли молча. Алексей оглядывал избы, крепкие, выбеленные, ровные, как волчьи зубы. Плетни с крынками, подсолнухи. Резные наличники, которых не постыдился бы любой председатель. Деревня и впрямь была богатая. Жарков отметил про себя уходящую за деревню дорогу, рубчатую, как стиральная доска – видно, по ней прогоняли колхозный скот, к которому присоединялись и коровки колхозников. Решил, что, как устроится, первым делом наведается в коровник. Коров Алексей и в детстве больше всего любил. Если бы не Зорька, не выжить бы им с матерью. Но уж Зорьку давно сдали и съели, а сам Алешка не малец бесштанный, а специалист, зоотехник. А все кажется – без коровы и двор не двор.
Когда Алексей уже готов был, не выдержав, спросить у провожатого, долго ли еще идти, подвода нырнула с дороги вниз, под завесь березовых ветвей. И невдалеке Жарков увидел выкрашенный синим бревенчатый дом. Справа от крыльца была приколочена украшенная грубоватой, но затейливой резьбой вывеска, извещавшая, что в этом доме находится и сельсовет, и колхозное правление, и вся местная администрация.
В кабинете председателя было не намного прохладнее, но Жаркову показалось, что его сбросили со сковороды в теплую воду.
Председатель поднялся ему навстречу. Жарков был уверен, что о его появлении Савва Кондратьевич знал с того самого момента, когда почтарь выдернул из загородки первую слегу, да что там – едва подвода показалась на краю поля за деревней. Но указать приезжему, кто в доме хозяин, стоило. Поэтому Семышев не вышел на крыльцо, а оставался сидеть, пока Егор Семеныч не открыл дверь в кабинет, пропуская Алексея. И только потом председатель поднялся с неторопливым достоинством, подошел и по-отечески обнял нового зоотехника.
– Ну, Алексей Степаныч, добро пожаловать в Знаменский колхоз. – Жарков открыл рот, чтобы отрекомендоваться по всем правилам, но председатель перебил его: – Наслышан-наслышан. Молодой специалист. Повоевал. Успел. Видел много, верно?
– Так точно, – отозвался Жарков, доставая из нагрудного кармана завернутые в клеенку документы.
– Полно, – отмахнулся Савва Кондратьевич. – К нам, Алексей Степаныч, случайного человека не пошлют. А каков ты специалист – в бумагах правды не напишут. Если место это тебя ждало, тотчас видно станет. Вот приступишь к работе…
– Да я хоть сейчас, – заговорил Алексей, понимая, что председатель не привык слушать. – Вот пристрою где-нибудь вещи, и тотчас могу к вам. Дела после прежнего зоотехника получить. А еще – не дадите ли кого в провожатые – конюшню, коровник, птичник посмотреть. На корма взглянуть, на условия содержания.
Председатель сверкнул на резвого чужака недобрым взглядом, но тотчас погасил его.
– Экий ты прыткий, Алексей Степаныч, сразу видно, только со студенческой скамьи. Без разбору в бой. Знания применить, технологии внедрить. Да-да, товарищ Жарков, и мы здесь слова разные знаем. И с технологиями знакомы. До тебя зоотехником Егор Иваныч был, тоже не среднего ума человек, в документах оставил полный порядок.
– Умер он? – спросил Алексей.
– Егор-то Иваныч? – переспросил председатель. – В работниках нынче Егор Иваныч. Такая уж у знаменских судьба. Но насчет злоупотребления переживать не стоит, Алексей Степаныч. И торопиться не надо.
Председатель едва заметно качнул крупной, коротко остриженной головой, и почтарь исчез, прикрыв за собой дверь.
– Ты ведь, товарищ Жарков, воевал. И сам понимаешь, что бежать в атаку, не разобравшись, не выяснив расположения вражеских сил, это самая большая глупость, губительная и для командира, и для его солдат. Мы, по счастью, не враги, а советские граждане, которые всегда друг другу помогут и подскажут. Прими мой совет, Алексей Степаныч, как старшего товарища и человека, который всю жизнь отдал этому колхозу. Артель у нас большая, богатая, дружная, передовики. Однако не думал ли ты, товарищ Жарков, отчего про наш колхоз в газетах не пишут, отчего не строятся к нам в очередь другие опыт перенимать? Есть у Знаменского своя особинка. И пока с ней не обвыкнешься, пока в нашем укладе жизни не разберешься – не гони лошадей. Работников уж видел?
Жарков кивнул. Семышев промокнул платком лоб и наконец указал гостю на клеенчатое кресло возле своего стола, и зоотехник с облегчением опустился в него, стараясь не показать, как умаялся на жаре.
– Так что сам понимаешь, Алексей Степаныч, колхоз у нас нерядовой, особенный. Тут к людям совсем другой подход нужен.
Жарков кивнул, все еще не очень понимая, к чему клонит председатель. Но показать свое невежество не решился. По старинной русской привычке надеялся разобраться по ходу, на местах.
– Ты не думай плохого. – Председатель помедлил, подыскивая слова, но, видно, так и не подобрал, снова прошелся платком по лбу и шее. – Такая благодать, как у нас в Знаменском, просто не дается.
Председатель приподнял штанину и показал исчерна-синюю, раздутую голень.
– Вот чем мне, Алексей Степаныч, Знаменское мое обходится.
Жаркову неприятно было смотреть на мертвую, гадкую председателеву ногу, он перевел взгляд выше и увидел, что и правая рука у Саввы Кондратьевича неживая, по загорелой коже тянулись к пальцам сиреневые и синие веточки вздувшихся вен.
– Но ты в голову не бери, – проговорил председатель весело. – С этим родиться надо. С тебя колхозная земля многого не потребует. Работай хорошо, и станешь своим. Так что я тебя, товарищ зоотехник, не тороплю. Срочности нет, к работе приступишь после солнцеворота. Дров-то наломать можно быстро. Только разве ж от этого будет польза советской власти? Присмотрись, подумай. Захочешь на другое место перебраться, поймем. Потому как тут у нас не всякий приживается.
– Сам деревенский, – заверил Жарков.
– Вот и молодец, товарищ зоотехник, понимаешь, – Семышев похлопал Жаркова по плечу, – так что обживайся, не торопись. Вечером, как жара спадет, соберем правление, все дела тебе передадим, все расскажем. А пока устроим тебя у бабы Дуси, Евдокии Марковны. Дом у нее большой, муж погиб, сын, Игнат, с войны не пришел. Хозяина нет. Вот и поможешь ей, подсобишь. Бабка добрая, тихая, свинарка отличная. И сыт будешь. Паек на тебя уже выписан. Гришуня проводит. А как обживешься, так мы тебе и работника дадим, и свой дом отстроим.
– Какого работника? – переспросил Алексей, совершенно сбитый с толку болтовней председателя. Умел Семышев зубы заговорить не хуже цыгана.
– Так ты ж вроде видел, говоришь, – осекся председатель.
– Видел, в поле люди работают, – ответил Жарков. – В самое пекло. Врагов, что ли, к вам сгоняют в Знаменское, вредителей?
Председатель покачал головой, жалея, что поторопился в разговоре с зоотехником.
– Не так все просто, Алексей Михайлович, – заговорил он, приобняв по-свойски Жаркова за плечи, и от этого жар, что и без того давил Алексею на виски, окатил душной волной, так, что даже дыхание занялось, и зоотехник закашлялся. Председатель поддержал его: – Вот придешь вечером, и объяснимся. А пока тебе передохнуть с дороги, поесть, вздремнуть немного не помешает.
Веки, лоб, затылок и правда начали наливаться свинцом. Алексей сам не заметил, как под разговор вышли на крыльцо. На ступенях – кепка набекрень, из-под козырька бумажная астра – ждал Гришуня. Молоденький парень, едва из мальчишек, в широких шароварах и белой рубашке. Гришуня окинул взглядом Жаркова и, усмотрев в нем соперника, задрал острый подбородок.
– Вот провожатый тебе, Алексей Степаныч, твоего знакомца Егора Семеныча, почтаря нашего сын, мой племянник. Если надо чего, ты у него спрашивай, – отрекомендовал Савва Кондратьевич родственника. Гришуня насупился.
– Пойдем, что ли, – проговорил он в сторону, когда Семышев скрылся за дверью. Вырвавшись из объятий радушного председателя, Жарков почувствовал себя лучше, переложил из руки в руку чемодан и узел, немного подумав, присел на ступени и стащил осточертевшие сапоги.
Баба Дуся оказалась и вправду хорошей хозяйкой. Дома у нее было чистенько и опрятно. Мухами насижено только по верхам, куда невысокая и полненькая Евдокия Марковна забиралась редко, перед праздниками. На окошках – строченые занавески, такие же – над бледной карточкой сына и портретом, на котором изображена была сама Евдокия Марковна с супругом. Портрет был плох. Бабу Дусю Жарков узнал лишь по родинке в углу глаза. Вид у супруга был глуповато-залихватский, ретушь сделала лица какими-то неживыми, будто вощеными. На стенке над портретами пришпилены были вырезки из областной газеты, изображавшие Евдокию Марковну на работе, с поросенком на руках, окруженную огромными, как цепеллины, племенными свиньями. На снимках узнать хозяйку было проще, может статься и потому, что вырезки сделали совсем недавно. Газетная бумага почти не пожелтела, но углы уже начали заворачиваться и покрываться пылью и точками мушиных следов.
Одна беда, передовая колхозница Евдокия Марковна, напряженно смотрящая с газетного снимка, серьезная и собранная, только внешне походила на лучистую, круглую, курносую бабу Дуню.
– Да не смотри, Алексей Степаныч, не похожи совсем, – проговорила Евдокия Марковна, заметив, что Алексей разглядывает портрет. – Мой Георгий Иваныч был мужчина видный. Красивый был. А тут он совсем замухрышка. И астру ему на картуз зачем-то пририсовали. Да и я не похожа. Уж больно толста, – баба Дуня усмехнулась, погладила портрет и тотчас стерла передником след пальца на стекле. – Но какая-никакая, а память о нем. Карточки я уберу и в шкафу два ящика вам уже освободила. Мало будет, еще освобожу. Только скажите.
Баба Дуня жалостливо посмотрела на тонкий картонный чемодан, который Жарков, как вошел, оставил у двери, а узел и вовсе тихонько пристроил в сенях.
– Ничего, Евдокия Марковна, – успокоил зоотехник. – Мне двух ящиков хватит. А за постель…
В этот момент из-за угла печки показалось сначала одно рваное поросячье ухо, затем хитрый черный глаз, потом свесился уголок второго уха. Жарков подмигнул поросенку. Маленький гаденыш истолковал это по-своему – он метнулся через прихожую прямо к фанерному чемодану и вцепился зубами в металлическую клепку на ручке.
– Чуберлен! Ах ты, зараза! – Баба Дуня оглянулась посмотреть, что привлекло внимание жильца, всплеснула полными руками. Поросенок пронзительно взвизгнул, опрокинул чемодан и сбежал, унося в зубах откушенную клепку. Только маленький розовый пятачок с черным пятнышком раз или два показался из-под кухонной занавески.
– Отдай, паскудник, Нота Чуберленская, только не заглатывай. – Баба Дуся бросилась отнимать у поросенка железку, но Жарков успел раньше, разжал свиненку челюсти и вытащил добычу из мелких желтых клычков Чуберлена. Поросенок верещал, как пароходный ревун. Но, оставшись без трофея, обиженно замолк, повис на ладони Алексея.
– Ну что, вредитель, вот наш ответ Чемберлену, – поднеся поросенка к лицу, наставительно проговорил Жарков. Поросенок презрительно дернул рваным ухом и сердито хрюкнул.
– Сладу с ним нет. Всем поросятам уши искусал, – укоризненно глядя на поросенка, попыталась оправдать маленького негодяя баба Дуся. Но мелькнувшая в светлых, выцветших глазах улыбка выдала ее с головой и жильцу, и малолетнему преступнику Чуберлену. – Приходится иногда домой забирать. Но когда один, он тихий, мешать не станет.
Баба Дуся попыталась воткнуть на место клепку, чемодан скрипнул. Поросенок скромно и покорно висел на руке зоотехника. Но, сообразив, что хозяйка больше не сердится, завозился, пытаясь спрыгнуть на пол. Жарков наклонился и отпустил задержанного.
– Не беспокойтесь, Евдокия Марковна, мы с Чуберленом быстро найдем общий язык. Только ящик вы ему маловат поставили. Не сбежал бы.
– Куда он дальше сеней денется, – улыбнулась баба Дуся, ловко подхватив кружащего под ногами поросенка и возвратив в изгрызенный по краям деревянный ящик. – А через день-другой обратно отнесу. Пусть поросята от этого разбойника отдохнут.
– Ничего, что беспокойный. Вырастет, хорошим кабанчиком будет. Но вы не тревожьтесь, Евдокия Марковна, у вас уже есть один беспокойный постоялец. Я поспокойней. И за постой, и за постель заплачу, сколько спросите.
– Уж все обговорено с Саввой Кондратьичем, – отмахнулась баба Дуня, – все приготовлю. Сейчас уж прости, Алексей Степанович, к свиньям побегу. А как вернусь, все и устрою. Я там на столе все поставила. Как поешь, посуду на залавок поставь. А я приду, все приберу.
Баба Дуся еще покрутилась на кухне, нарезала толстыми ломтями хлеба, показала, где взять соленого хрену. Высунувшись в окно, махнула рукой в сторону грядок с луком и чесноком, которые отведены были в еду, а не в зиму. И, повязав голову другим платком, ушла.
В доме стало тихо. Только тикали ходики на стене да всхрюкивал в коробе Чуберлен.
Алексей пообедал, чувствуя, как тяжелеют веки, отнес посуду за занавеску. Присел на стул и, едва опустил голову на руки, тотчас заснул. Сон навалился тяжелый и жаркий, как медвежья вежливость председателя. В нем был старый почтарь, раскаленное поле и маленькие фигурки работников по пояс в выгоревшей траве.
Жарков шел к ним через поле. Редкие высокие свечки переросшего щавеля цеплялись за полы и попадались под руку. Алексей дернул рукой, убирая с дороги щавелевые плетки. Что-то хрюкнуло. И что есть силы вцепилось в палец зоотехника. Алексей Степанович тотчас проснулся, перепуганный со сна, резко вскочил, и Чуберлен, который все это время занимался тем, что отгрызал пуговицы с пиджака спящего зоотехника, кубарем полетел на пол.
В зубах свиненка блеснул зеленой эмалью значок училища. Поросенок припустил к двери. Жарков, ругаясь, схватился за лацкан, с ужасом понимая, что неугомонная свинья уволокла поплавок. И бросился вслед за вором, который забился в угол двери и усердно жевал добычу, понимая, что ее вот-вот отнимут точно так же, как и клепку от чемодана.
– Попался, паскудник, – сурово проговорил Алексей, приближаясь к поросенку. – Дальше двери не убежишь.
Чуберлен запутался в копытцах и сел, прижавшись в угол задом. Алексей схватил визжащего разбойника и принялся разжимать ему челюсти, надеясь, что поплавок с позолоченными колосьями не сильно пострадал от поросячьих зубов. Чуберен дергался в его руках и наконец, понимая, что со значком придется расстаться, выплюнул свою драгоценность и в то же мгновение снова тяпнул за руку жадину-зоотехника.
Алексей выпустил вредную скотинку и потянулся за значком. И в эту самую минуту дверь отворилась, и значок прыгнул прямо под сапоги вошедшему. Подлый порося снова завладел добычей.
– Савва Кондратьич послал узнать, – начал Гришуня, но не успел договорить. Ему в ноги кинулся малюсенький поросенок, а за ним, ругаясь, новый зоотехник, который тотчас растянулся на пороге, вскочил и побежал вслед за нашкодившей свиньей.
– …не надо ли чего, – оповестил Гришуня пустую избу. Пожал плечами и выглянул в окно. За палисадом мелькнул стрелой поросенок, потом – его до предела разозленный преследователь. И все стихло. Но еще через минуту послышалось кудахтанье кур у почтарева дома. Видимо, или маленький поганец, или новый зоотехник налетели-таки на чемпионку Советку.
– Вот почтариха задаст, – усмехнулся Гришуня, радуясь, что чужак в первый же день умудрился так проштрафиться.
Жарков пролетел через деревню, не глядя по сторонам и пытаясь только не упустить из виду розовое пятнышко чуберленовского зада. Он нагнал поганца уже за деревней, у коровника, когда неугомонный свин, видимо решив, что оторвался от погони, остановился как следует распробовать вновь отвоеванный трофей.
Умная скотина взвизгнула и тотчас умолкла, покорно разжав челюсти. Жарков бережно убрал значок в карман, а Чуберлена сунул под мышку, прижав покрепче, чтобы не вырвался. Рядом в траве как одержимый неистово стрекотал кузнечик. Шумел ветер в ветвях берез. Жарков слышал, как, покрикивая, доярки готовятся доить своих любимиц. Но вдруг сквозь этот знакомый, успокаивающий шум пробился резкий, чуть надтреснутый старческий голос, раздававшийся из полуоткрытой двери коровника.
Вы-ы не вейтеся, черные кудри,
Над мое-ею больной голово-ой.
Нукасукастой!
Я сего-одня больна и бессильна
Не-ету в сердце было-ого огня.
Нукасукастой!
Алексей тряхнул головой, силясь отогнать наваждение. Голос на какое-то время умолк, но едва Жарков шагнул внутрь – глаза пытались привыкнуть к полумраку, – как грянула новая песня, похожая на предыдущую только рефреном.
– За-а гриба-ами в лес девча-ата,
Гурьбой со-обрали-ись.
Ну-укасу-укасто-ой.
Как взошли-и в опушку ле-еса,
Все-е поразбрели-ись.
Ну-укасу-укасто-ой.
Старик отставил подойник, сполоснул вымя крупной пестрой корове. Корова переступила ногами, едва не зацепив подойник, и старик урезонил ее своим волшебным словом.
– Нукасукастой, Зорька, я тебе. – Старик повернулся и заметил чужака.
– Ой, мать едрена кочерыжка. – От удивления коровий певун крепче сжал подойник, капля молока вырвалась через край и поползла вниз. В отдалении обиженно замычал теленок. Часть молока, видимо, причиталась ему.
– Море под коровой, – поприветствовал старика Жарков привычной с детства фразой. Чуберлен под мышкой обиженно хрюкнул.
– Река молока, – отозвался дояр. – Ты, значится, новый зоотехник? Вместо Иваныча? Так, энтого, – старик замялся, видно, с досады, что так негодно начал знакомство с новым начальством, – значится, милости просим.
– Алексей Степаныч, – подсказал Жарков.
– Семен Василич, – отрекомендовался дояр.
– Что ж ты, Семен Василич, к каждой корове со своей песней идешь? – У старика был такой сконфуженный вид, что Алексей решился отбросить заготовленную важность.
– Как же, – ответил старый дояр, – кажная корова свою песню знает. И стоит, значится, спокойно. А то так и топает. В молоко намусорит, а бывает, и раскатит все.
– А что это ты их все по матушке, Семен Василич, без этого никак? – усмехнулся Жарков.
– Никак по-другому, товарищ зоотехник, – широко улыбнулся во весь редкозубый рот старый дояр. – В советской стране без волшебного слова и коровка не доится, и свинья не поросится. А если с коровами мне поможешь, так мы с тобой еще и трубочку успеем выкурить. Только уж больно друг у тебя шкодлив. – И, приблизив свое покрытое оспинами лицо к самому пятачку поросенка, спросил у того ласково: – Здорово ли живешь, Нота Чуберленская? Хорошо тебя бабка Дуня кормит?
Фыркнула в кулак одна из доярок. Вторая подошла и вынула из рук Жаркова скромно сложившего копытца Чуберлена и пристроила поросенка в ящик с сеном. Свиненок принялся жевать и ворошить подстилку и забыл недавнюю обиду.
– Он к нам уж прибегал, паскудник, – усмехнулась одна из доярок. – Как стащит что, так к нам чешет и в стойло к Победке норовит. А у нее нрав беспокойный, не в духе пришибет порося, а нам перед колхозом отвечать. Так что вы, товарищ зоотехник, его не больно из избы выпускайте.
– Да я нынче сам его пришиб было. – Жарков погрозил поросенку пальцем, но тот не обратил на недавнего преследователя никакого внимания.
Бабы засмеялись. Старик Василич крякнул, разгладил пальцами седые усы.
– Ну что, товарищ зоотехник, – подмигнул он. – От Чуберлена мы тебя спасли. Не поможешь ли с коровками?
Жарков принял испытание спокойно. Так в сказках богатырь выслушивал задания Бабы-яги. И у них в Ряполове к чужакам долго присматривались, испытывали и нрав, и умения. А то мало ли кого ветром из города принесет. Алексей принялся закатывать рукава.