С этими‑то новыми знакомыми мне и приходилось иногда беседовать. Особенно моими симпатиями пользовался старичок, который, видя неконспиративность нашей комнаты, не очень охотно беседовал и, прощаясь, постоянно приглашал меня к себе. Я заходил иногда к нему, но чувствовал себя у него неважно. Приходишь иногда к нему: он сидит и толкует со своей женой – довольно грузной, сырой женщиной. После приветствия, приглашает меня пройти в переднюю комнату, откуда сурово выгоняет своих детей и затворяет дверь. Когда мы остаемся вдвоем, то говорим вполголоса или топотом, дабы не только соседи, но и его семейные не могли услышать ни одного слова из нашего разговора. Иногда кто‑либо из семейных случайно входил в комнату, тогда старичок ругался, выгоняя их, и запирал на крючок дверь. Беседовали мы с ним и относительно книг, и социализма, и заводских порядков и, вообще, всяких дел; он передавал мне о старом движении в Харькове, где он долго жил и откуда принужден был уехать. От него я узнавал о людях, могущих пользоваться доверием, о лицах, подающих надежды, и людях опасных; словом, я старался извлечь из него возможную пользу. При наших беседах, он часто сообщал о том, как он прячет легальные книги, дабы не заметили, что он, вообще, любит заниматься «этими пустяками».
Разумеется, я видел неспособность этого человека примкнуть к современному движению, да он и стар, чтобы ре‑
') По словам Г. И. Петровского–это был токарь Дамский.
формироваться, но все же было желательно дать хоть какую‑либо работу ему, чтобы не дать совсем заснуть его не глубокой мысли. При,случае такие люди смогут оказать услугу движению; при этом, конечно, опасно пойти за ними, нужно, чтобы, хромая и ковыляя, они тащились за тобой, и тогда дело не пострадает. Я именно так и старался поступать со старичком, и дружба моя с ним росла. Вскорости я познакомился еще с одним таким же старичком, только моложе летами, оказавшимся человеком, у которого был план и цель, которые на мой взгляд казались положительно утопичными и никогда не осуществимыми, но разбивать идеал у человека, которому дать другого не сможешь, не стоит.
Так завязывались мои знакомства в Екатеринославе во вторую половину года моего пребывания там. А Д. все продолжал ходить и что‑то особенно присматривался к нашей жизни, что меня часто бесило, и я иногда задавал вопрос товарищу: зачем собственно ходит Д. что ему нужно от нас, если он только расспрашивает и ничего не сообщает нам от себя. Если он желает входить в доверие, то пусть и сам постарается быть более откровенным.
Наконец, я решил ему прямо поставить вопрос о цели его посещений, но до этого не дошло.
Как‑то раз товарищ сообщил мне о полученной от Д. брошюре, теперь уже не припоминаю, какой именно. Мы решили прочесть эту брошюру сообща, но наша комната была очень неудобна, и мы отправились в квартиру к старому петербуржцу, и, оставшись там одни без хозяина комнаты и квартирных хозяев, познакомились с содержанием брошюры. Это была первая нелегальная вещь, прочитанная нами в Екатеринославе после 6–7 месяцев жизни там, настолько еще слабо было поставлено там нелегальное дело. После этой брошюрки появились другие; они мне особенно были нужны, почему я и схватился за них очень цепко. После этого наше знакомство с Д. приняло более дружественный характер, и мы часто делились с ним воспоминаниями о Питере.
Как‑то Д. предложил нам собраться и обсудить один вопрос. Я и товарищ охотно согласились и на той же неделе собрались вчетвером в одной комнате, где были поставлены вопросы о желательности сплотиться, о желательности проявить более активно свое существование и приготовиться к собиранию материалов с заводов, касающихся, главным образом, злобы дня. Чтобы не откладывать этого дела в долгий ящик, решили сейчас же приступить к работе. Дальше решили, чтобы всякий не только собирал материалы, но написал бы листок для завода, в котором он работает, и такие листки решено было прочесть на следующем собрании
и, если признаем их годными, то оттиснуть их на гектографе и распространить. На этом же собрании решили, что пока, за неимением большой работы, достаточно собираться втроем; из нас двух выбор пал на меня, и с этого дня, вплоть до благополучного выезда из Екатеринослава, через два года с месяцами, я состоял неизбежным членом таких собраний. Наши собрания стали повторяться довольно часто, и дело всей технической стороны лежало на двух интеллигентах, постоянно являвшихся к нам, как на собрания, так с листками или иными какими делами. Помню, что с самого начала мы отнеслись с полным уважением друг к другу. Я и Д. – рабочие и два интеллигента принимали живейшее участие в нашей организации. Д. являлся уже человеком довольно опытным и работавшим давно, а главное конспиративным и очень аккуратным. Я тоже имел уже опыт Петербурга и знал, как наилучше действовать. Интеллигенты–люди мало выдержанные, сильно горячились, но это могло вредить существенным образом только им, а не нам – рабочим.
Насколько я знаю, до нашей организации, положившей в основу начало широкой агитации по всем заводам, существовала старая организация, которую можно было назвать организацией ремесленного характера и которая ничем особенно ярко себя не проявила г). Мы же, раньше чем приступить к активной работе, предначертали программу своих действий, для этого были завязаны связи со многими заводами и даже с находящимся в 30‑ти верстах от Екатеринослава Каменским. Происходили правильные сношения с заводами Каменского, готовились отдельные листки, но они приурочивались к одному моменту, т.‑е. дню, в который листки будут распространены в Екатеринославе.
Еще раньше, чем мы начали агитационную работу, я чувствовал необходимость нанять отдельную комнату, дабы легче соблюдать конспирацию и, хотя в этот момент уже потерял место, все же снял недорогую комнату.
Конец 97‑го и начало 98‑го г.г. были блаженными временами в Екатеринославе для лиц, распространявших листки. Нужна была только смелость выйти ночью на улицу и, никого не встретив–ни городового, ни дворника, ни провокатора, ни шпиона, которые мирно спали, заняться разбрасыванием листков. Мы хорошо воспользовались этим обстоятельством и благополучно возвращались домой, кой‑где иногда встречая ночного сторожа после хорошо сделанной работы.
Как‑то вечером получились первые листки, предназначавшиеся для Екатеринослава, Заднепра и Каменского. Нужно было в ночь их распространить; нельзя сказать, чтобы их было много, скорее можно сказать обратное, и потому решили добрую половину расклеить. Я передал товарищу, чтобы он приготовился сегодня же вечером пойти со мной на работу не раньше одиннадцати часов.
Порядочный морозец для Екатеринослава скоро прогнал с улиц всякую лишнюю публику, и сторожа стучали изредка в колотушку, давая знать о месте своего присутствия, а постучавши, садились в уголок, чтобы погрузиться в приятную дремоту.
Луна довольно высоко взобралась, когда мы вышли с товарищем, с листками в карманах и с большой кружкой приготовленного клея. Миновали площадь, перешли железную дорогу и очутились в поселке, называемом «Фабрика», населенном рабочими. Осмотревшись и не видя никого, помазали забор, и листок тотчас же плотно пристал к клею. Мы осторожно переходили дорогу, намазывая стены хат и наклеивая листки, потом в разных направлениях положили по листку на землю или воткнули в щели забора. Затем мы продвинулись в другой квартал, где повторилась та же история, только скоро нечем стало мазать, и потому пришлось втыкать листки в щели забора.
Товарищ во время работы распространения и клейки листков сильно волновался и, вообще, чувствовал себя не особенно смелым, но все же продолжал выполнять добросовестно свою работу. Через какой‑нибудь час у нас не оказалось ни одного листка, и мы спокойно направились по домам, не обратив, таким образом, ничьего внимания на нашу своеобразную работу.
Утром идущие на работу мастеровые, увидавши валявшиеся на улице листки, подымали или брали с заборов; таким образом, листки скоро были подобраны, и публика начала останавливаться около заборов и читать наклеенные листки. Некоторым листки настолько понравились, что, желая взять их с собой в мастерскую, они старались отодрать листок со стены и порвали, таким образом, большую часть листков, не воспользовавшись сами и не дав возможности читать другим; благодаря этому в дальнейшем мы пришли к заключению, что клеить не стоит, так как довольно много риску, да и медленно идет работа, а толку мало, в,се равно большую часть срывают. Мы с товарищем взяли только один район, в котором нужно было распространить листки, но кроме нас были еще работники, которые выполняли эту работу в других местах, и все же нас было довольно мало, чтобы можно было хорошо и всюду распространить листки...
При самом предположении о необходимости распространения листков был поднят вопрос о возможности распространить листки по заводам, при этом оказалось, что мы сможем распространить их только на двух заводах, тогда как самые большие три завода и железнодорожные мастерские остались бы без листков. Принимая же во внимание, что почти все мы были лица поднадзорные и легко могли навести полицию на след виновников распространения, пришлось употребить тот способ распространения, о котором я упомянул выше.
Полиция узнала о появившихся на улицах листках только на другой день утром, но в ее руки их попало очень мало. Для первого раза обошлось очень удачно, никто из участников не был замечен.
Так обстояло дело в самом Екатеринославе и на окра‑нах его, но еще ничего не было известно о Каменском. Наконец, пришло и оттуда очень приятное известие. Это значило, что начало было очень удачным, и понятно, что оно подмывало нас выпустить в ближайшее время и другие листки, но мы решили дать успокоиться полиции и аккуратнее посмотреть друг за другом, не водим ли мы за собой шпионов, так как я заметил что‑то сомнительное за собою. При внимательном наблюдении я увидел одного простого человека, постоянно шатающегося недалеко от дома, в котором я жил; очевидно, он присматривал за мной, тогда я начал за ним следить и частенько неожиданно выходил из ворот дома и смотрел в его сторону.
Простой человек, в мужицкой шапке, в короткой тужурке или пальтишко, продолжал по дням сидеть или крутиться все на‑одном месте, по‑видимости, не обращая никакого внимания на тот дом, в котором я жил. Чувствуя что‑то недоброе, я сообщил, чтобы никто ко мне не ходил, и сам старался высиживаться по целым дням дома, а вечером выходил из комнаты, не гася лампы; на случай, если вздумает кто издали посмотреть в окно, – убедились бы, что я, якобы, дома. Сам же спускался в обрыв по забору, а потом спрыгивал и, очутившись сразу на далеком расстоянии от своей улицы, и, зная, что никто за мной проследить не мог, я отправлялся куда мне нужно. Возвращался же домой я обыкновенным путем, так как взобраться вверх по обрыву было очень трудно, но это было не так уже опасно; я часто пользовался этим способом и после. Недели две присматривал за мной упомянутый суб’ект, йо, видимо, дал, кому следует, наилучший отзыв обо мне, и я продолжал спокойно работать и дальше.
Спустя около месяца после первых листков были приготовлены листки для заводов, при чем для каждого завода был специальный листок. Мы были уверены, что они наделают много шума и могут повлечь за собой обыски. Полученные листки были распределены так: одни предназначались для железной дороги, другие – для Брянского, третьи–для гвоздильного, четвертые–для Галлерштейна (завод земледельческих орудий), пятые – для Заднепровских мастерских, кажется, Франко‑русских, и последние – для Каменского. В общем, было что‑то около восьми разных листков, и каждый отражал всевозможные злоупотребления и беспощадное обирание рабочих на том заводе, куда попадал *).
Листки должны были быть разбросаны в ночь и рано утром, и чтобы днем знать о благополучном исходе–каждый распространитель в известном месте должен был сделать знак благоприятный или обратный, если же знака нет–то человек должен считаться арестованным. Знаки ставились мелом в условленном месте на заборе или стене, и при том у всякого был свой знак, чтобы не было однообразия. Этот способ был очень удобен и конспиративен.
Поздно вечером, взявши Матюху, я отправился к одному заводу; спрятавши по дороге часть листков, мы подошли к заводу. Проникнуть внутрь было очень опасно и даже мимо ходить нужно было очень осторожно, дабы не услышала дворовая собака. Подойдя к двух‑этажному зданию и перебравшись через решетку, мы очутились у окон здания. Я приподнял Матюху к окну, он растворил форточку и швырнул туда пачку листков. Таким же способом мы продолжали действовать и дальше, и листки были вброшены в три отделения, осталось только два; мы были уверены, что утром они появятся, при помощи самих же рабочих, и в других мастерских. Действительно, как только утром отперли мастерскую
!) В статье: «Екатеринославский Союз Борьбы», помещенной в сборнике ■ История Ёкатеринославской соц.‑демокр. организации», мы читаем:
«С самого начала своего возникновения „Союз Борьбы" поставил себе целью вести широкую агитацию среди рабочих на почве ежедневных материальных нужд и потребностей, назревших в рабочей массе. С этой целью „Союз" завязывал сношения с заводскими рабочими, собирал сведения об условиях труда на заводах и в феврале 1898 г. выпустил одновременно ряд листовок к рабочим 7‑ми заводов в количестве 2–3 тысяч экземпляров. В каждом из этих листков были выставлены наиболее назревшие для рабочих каждого данного завода экономические требования. Были выставлены требования усиления медицинской помощи на заводах, сокращения рабочего дня в субботу и в кануны праздников, как это полагается по закону 2‑го июня, повышения расценок, аккуратной расплаты, лучшего обращения ■и т. п. требования».
и собравшиеся мастеровые вошли туда, они сейчас же принялись подбирать листки, валявшиеся на полу, и на верстаках, и через четверть часа листки читались всеми, вплоть до мастера, и хотя дб забастовки не дошло, но недовольство было доведено до последней степени.
На другом заводе приходилось разбрасывать листки с бодьшим трудом, благодаря тому, что завод работал целые сутки, и рабочие всюду суетились, препятствуя распространителю, но он оказался настолько терпеливым и сообразительным, что пришлось только руками развести. Отправившись утром на работу и захвативши листки, он спокойно проработал целый день. Когда в семь часов все собрались домой, он тоже собрался с другими, но не вышел за ворота, а прошел к тому месту, где рыли артезианский колодезь, и, спустившись в него, сел на лестницу и сидел там целых пять часов до двенадцати ночи, когда останавливалась машина на ночной обед для рабочих; затем наш добровольный узник осторожно поднялся кверху с приготовленными листками и ждал момента, когда погасят электричество. Этот момент был самый ценный, ради которого он сидел пять часов в яме. Сейчас же после остановки машины, приводящей в ход мастерские, останавливалась электрическая машина для смазки. Лишь только электричество погасло, как товарищ выскочил из ямы и вбежал в мастерскую, быстро разбросал листки, рискуя наткнуться на какую‑либо вещь в ночной тьме. Затем он вышел из мастерской и бежал в другую или же вбрасывал листки в разбитые стекла, а потом торопливо помчался к намеченному месту в заборе и уже при электрическом свете перепрыгнул через забор и оказался вне опасности, никем не замеченный.
Электричество гасится на время от трех до пяти минут, и в это время рабочие спокойно сидят на верстаках или на чем другом, не соображая ничего о торопливо идущем человеке, бросающем бумагу; когда же появляется свет, то всякий хватает лежащий на полу или верстаке листок и принимается за чтение его. В это время виновник, перескочивши через забор, разбивал стекло в контору, совал туда листок и уже после этого спокойно приходил домой и ложился спать. Утром, придя на завод, он читал этот листок, как новость завода. Такой способ употреблялся часто.
Ночью все власти спят, и листки отбирать приходят только утром, когда их на заводе остается очень мало, когда они попали частью в хохлацкую мазанку, в Кайдаки или Диевку, или же на Чечелевку, так что полицейским иногда приходилось довольствоваться тремя отобранными листками, что, конечно, не могло парализовать производимых этими листками действий.
Точно так, приблизительно, подбрасывали листки и на других заводах, и везде обходилось очень удачно, не вызвав никакого подозрения на виновников. На этот раз листки произвели сильное действие, о них знали все рабочие, знала заводская администрация, знала жандармская и городская полиция, но никто из них не знал виновников распространения, и это ободряло нас на продолжение дальнейшей работы таким же путем. На всех заводах между рабочими пошли слухи о скором бунте; рабочие приободрились, благодаря этим листкам, тогда как администрация, наоборот, поубавила заметно свою спесь.
Помню, что на Каменском заводе в разбросанных листках требовалось учреждение больничного покоя при заводе, и на другой же день был вытащен из цирульни фельдшер и помещен при заводе; там же требовалось устроить двое выходных дверей–и это было также удовлетворено; было еще какое‑то требование–и тоже удовлетворено. Местный пристав (очевидно–становой пристав) вообразил, что должна произойти какая‑то стачка и, не зная, чего, собственно, хотят рабочие, он схватился за листок, в котором были выставлены требования, каковые безо всякой просьбы со стороны рабочих были тут же удовлетворены. На некоторых заводах точно также было удовлетворено много требований 1).
Обычно всякая зцводская администрация старается уверить всех о самых наилучших порядках у них на заводе, о довольстве рабочих условиями работы и т. п. И вдруг такое разоблачение безо всяких замалчиваний о разного рода злоупотреблениях! Рабочие, прочтя в листке то, что было на самом деле, и видя наглядно справедливость указаний, проникались желанием положить конец хоть части безобразий. Словом, стоячее болото начало рябиться, так что можно было ожидать сильного волнения.
Странно было слышать толки рабочих о бунте, совершенно противоположные листкам: в листках говорилось очень ясно о нежелательности бунта, который ничего не принесет рабочим кроме вреда, между тем, прочтя листок, рабочий тут же говорит: велят бунт устраивать. Настолько еще сильны старые традиции борьбы: рабочие еще не представляли себе возможности стачки без того, чтобы не был побит какой‑либо мастер или разгромлена контора. Прислушиваясь к разговорам и входя непосредственно в круг обсуждаемых вопросов, не приходится слышать упоминания о какой‑либо стачке, тогда как всякий рабочий расскажет какое‑либо воспоминание о бунте и, если при том упоминается о произведенных репрессиях со стороны начальства, то это не производит никакого действия. Такие разговоры всегда заканчиваются невысказанным желанием устроить хороший бунт. При этом, конечно, вспоминают о каком‑либо вожаке, которым искренно восхищаются. При таких обстоятельствах, понятно, у массы самопроизвольно идеализируется не стачка, о которой она ничего не знает, а бунт, так как этот способ протеста понятен для каждого.
Листки заставили шевелиться заводскую публику, а у меня прибавилось работы. Во‑первых, пришлось собирать больше материалов для новых листков, а во‑вторых, нужно было заниматься с моими знакомыми в Кайдаках часто по вечерам. Молодая публика не особенно хорошо усваивала мои мысли и иногда истолковывала мои речи совершенно превратно, один только парень понимал меня так, как и должно быть. Они просили ходить почаще и даже пытались снять отдельную комнату для занятий. В этой группе мне пришлось столкнуться с двумя человеками, близкими к народничеству. Самым сильным и влиятельным аргументом в споре они могли выставить лишь какую‑либо фразу Михайловского. Из литературы ценили «Русское Богатство» и вообще ту литературу, против которой я и сам никогда ничего не имел, но выводы из прочитанного они делали самые нелепые, и потому мне приходилось частенько пускаться в критику их неправильных воззрений и даже указывать на то, что они и самого Михайловского понимали недостаточно правильно. Больше всего возмущала меня их заскорузлая система распространять свои взгляды чисто поповским способом, не терпящим ничьего вмешательства. Они сердились чорт знает как, если какой‑либо молодой человек начинал выходить из‑под влияния. Больше всего они злились на Г. 1), который, якобы, старается совратить молодых людей на путь ужасных. социалистических и революционных воззрений, и если человек заражался все же этими воззрениями, то они отвертывались от него и при случае подставить ему ногу–считали далеко не бесполезным делом. Работал один из народников на Брянском в механической мастерской, получал приличное вознаграждение, имел собственный домик и жил довольно недурно. Поэтому, видимо, неохотно проникался настоящим социализмом и старался толочь в ступе воду. Я не раз пытался узнать их точные взгляды и нечто вроде их программы, но никогда ничего добиться не мог, только разве что узнал, как они стараются развивать своих хлопцев.
–■ Раньше чем читать «Спартака», нужно изучить историю Греции, тогда ты в состоянии будешь понять и этот роман,– говорил один из народников молодому мастеровому по поводу чтения им «Спартака». Вообще они сильно напирали на естественные науки, и я, просматривая книги, полученные от этих господ, видел чаще всего или сборник арифметических задач, или курс грамматики, или что‑либо в этом роде. Когда же молодежь спрашивала книгу посерьезнее, то ей отвечали, что это еще преждевременно, нужно, мол, раньше географию, арифметику, грамматику знать, а потом уже браться за серьезные книги. После этого понятно будет, почему молодые люди постоянно жаловались на своих руководителей и неохотно штудировали даваемые им книги.
Конечно, нельзя отрицать хорошей стороны и в учебнике, но это должно было быть пройдено в школе, а не тогда, когда человек желает понять суть его социального положения или интересуется рабочим движением. Все же немало было случаев, когда ученики народников забрасывали своих учителей, но не могли отдаться целиком рабочему движению, где требуются жертвы, так как они воспитывались своими учителями в эгоистическом духе копеечной выгоды, тогда как социалистическое мировоззрение требует отказаться от всякой копейки и даже стремиться к осуществлению уничтожения всякой копейки. Помню рассказы товарища, как один из упомянутых народников преследовал его, когда он входил при случае в мастерскую поговорить о ком‑либо или воспользоваться случаем и попропагандировать какого‑либо знакомого. Бедняге приходилось иногда пускаться на разные ложные приемы, лишь бы только обмануть своеобразное шпионство ретивого народника. При разговорах с народником этого сорта мне постоянно приходила на память фраза петербургского товарища N *), сказанная по отношению одного рабочего либерала в Петербурге: *
«Как либерал, он ничего, очень хороший человек, но как рабочий социалист–он порядочная свинья». Это же самое можно сказать и про этих господ, перефразировав только первую часть фразы. И таких‑то господ иногда русские жандармы преследуют и даже карают! Это только показывает, что полиции и жандармерии всякий пень чортом кажется.
Я решил не входить ни в какие отношения с упомянутыми народниками и просил товарищей не говорить им обо мне, дабы они меня не знали. Я опасался возможности распу‑щения про меня разных слухов, благодаря которым мне трудно было бы остаться неизвестным. Пользоваться же известностью при современных русских условиях очень опасно, что, конечно, я отлично понимал и, оставив в стороне народников, конечно, имея постоянно за ними особое наблюдение, начал похаживать на Кайдаки, где собирались тамошние хлопцы. Пробыв там часов до двенадцати, до часу ночи, я отправлялся домой, провожаемый несколькими человеками до какого‑то яру, откуда я сам направлялся к Днепру, ежась от сильного пронзительного ветра и мороза и держа наготове небольшой кинжал, так как ходить в таких местах не безопасно, в чем я раз убедился, когда у меня отобрали деньги и еще какую‑то вещь. Знакомство на Кайдаках позволило мне потом пустить листки там, где они раньше не появлялись и где они потом не прекращали появляться до самого моего прощанья с Екатеринославом, и уверен, что и после этого.
Настала весна 98 года и мы остались сиротами. Уже вскоре после появления первых листков началась сильная слежка за нашими интеллигентами, и им следовало бы расстаться с этим местом, но, видимо, они были совершенно иного мнения и твердили нам, что за ними никто не следит и продолжали посещать нас и готовить все ‑новые и новые листки для распространения.
Как‑то раз у нас была назначена встреча по поводу какого‑то вопроса или получения листков. Мы пришли с товарищей в назначенное место, но никого не встретили из своих и только заметили стоящего на углу улицы незнакомого человека. Не обратив особого внимания на это, мы остановились и начали беседовать. Мы стояли на площади довольно долго, и стоявший на углу человек начал подозрительно присматриваться к нам. Обратив на него внимание, мы начали обсуждать вопрос, не шпион‑ли это стоит. Я пошел прямо на него, желая посмотреть ему в физиономию. Заметив это, он пошел вдоль улицы, но вскоре свернул в один двор, где и скрылся; дойдя вплотную до ворот этого дома и никого там не заметив, я вернулся и сообщил товарищу, что, очевидно, это случайность, и мы продолжали стоять на безлюдной площади, уже волнуясь и обижаясь на неаккуратность товарищей., Наконец, товарищ пришел, а вскоре за ним явился и интеллигент. Когда нас собралось четверо и мы приступили к обсуждению какого‑то вопроса;, то темная личность выросла опять поблизости нас и начала нагло и суетливо бегать вокруг нас. У нас появилось сильное желание спровадить на тот свет шпиона, но ни у кого не оказалось револьвера, тогда как он, видимо, был вооружен. Решили пустить в ход холодное оружие, и все двинулись к нему. Догадался‑ли он об угрожавшей ему опасности, или просто думал, что мы будем пересекать площадь, но направился вдоль этой площади довольно скорым шагом. Когда он был довольно далеко от нас, мы круто повернули, быстро прошли часть улицы, а потом перепрыгнули через забор и, пройдя на другую улицу, опять перелезли забор и попали на железнодорожный двор, где среди массы вагонов трудно было проследить за нами. Таким образом, наше собрание прервалось, и мы, перекинувшись наскоро о деле, получили листки и разошлись по своим квартирам, ^то было последнее свидание с интеллигентом, так как, как потом оказалось, за ним следили по пятам, и указанная темная личность пришла специально за ним из города. Когда же интеллигент спрятался в пустой товарный вагон, шпион сообразил, что должно произойти свидание на указанном месте и остался поджидать в надежде выследить кого‑нибудь из рабочих. Этого ему не удалось, но зато интеллигента жандармы скоро из’яли из обращения.
Припоминая этого интеллигента, могу сказать, что человек он был преданный и слепо верил в скорое осуществление своих взглядов.
Помню, как‑то ночью, когда я провожал его домой, мы встретились неожиданно с Д. Кругом нас ни души: опасная часть города не часто видела прохожих в такие поздние часы, поэтому, спокойно расположившись на мостике, мы повели довольно оживленный разговор о нашей работе.
Нас покрывала ночная мгла, и только вдали обширное зарево Брянского завода ясно и внушительно говорило о необходимости работы. Интеллигент, увлекшись, заявил, что еще года три–много–четыре нашей работы–агитацией, и весь этот строй развалится.
Я мысленно ухмылялся наивности увлекающегося интеллигента, этого горячего, не глубокого человека–социалиста, но готового жертвовать собой без остатка, ради своих идей. Все же не хотелось разуверять его, он был ценным человеком для Екатеринослава, он первый начал работать агитационным путем и первый принес листки–долженствовавшие показать и сказать массовым рабочим о их тяжелом житье и вселить жажду революции в их забитые головы. Кажется, продолжительное тюремное заключение впоследствии совершенно расшатало умственную систему этого пионера.
Итак, он был арестован, были арестованы и еще некоторые интеллигенты, но из рабочих никто арестован не был. Поэтому, хотя поражение было чувствительно и для нас и для дела, но никоим образом эти аресты не могли отразиться более глубоко на работе в массах, так как вожаки– рабочие были целы. Дела шли довольно хорошо, и день‑ото‑дня круг участников распространения литературы расширялся и расширялся, но я несколько забегаю вперед.
Как было упомянуто мною, при самом начале распространения листков, употреблен был способ расклеивания таковых по заборам около проходов и углов, однако полиция вскоре обратила внимание на это, и пришлось этот способ видоизменить.Помню, как‑то раз ночью был порядочный мороз, иод ногами хрустел снег, когда я и мой товарищ вышли из квартиры с карманами, набитыми сложенными в три угла листками. Мы направились по одной улице, в которой бросили три или четыре листка, потом, дойдя до последних улиц, пошли по двум параллельным улицам, раскидывая по дороге листки, при этом приходилось довольно часто переходить с одной стороны улицы на другую. Наконец, при окончании улицы, мы сошлись и пошли по направлению к Брянскому заводу, стараясь по возможности бросать листки на все тропинки, ведущие к заводу. Пройдя довольно много, мы свернули и, перейдя железную дорогу, пошли в другую местность, и, потом идя оттуда, опять бросали листки, так как путь шел к заводам. Пройдя около забора и побросавши тут, поднялись опять на железную дорогу, прошли под вагонами стоявшего у семафора поезда, и опять на дороге побросали листки. Когда мы увидели, что карманы наши опустели, то повернули обратно и, миновав завод, прошли к очень людной тропинке, ведущей на завод, на которой и посеяли остатки листков. Нас было двое, но мы постарались раскинуть листки на столько путей, что они поневоле должны были попасть на каждый завод. Раскинувши, таким образом, листки и оставшись совершенно чистыми, мы спокойно возвращались по домам, сделав в известных местах на заборе, по соответствующему знаку мелом, для того, чтобы днем заметили эти знаки свои люди и поняли бы, что в таком‑то месте все обошлось благополучно, а следовательно, можно пойти к такому‑то на квартиру. Утром, являясь на завод, каждый из нас слушал рассказы и толки о листках.