') Представителем от городского комитета в рабочем комитете был Ла‑лаянц, а представителем рабочего комитета в городской входил Бабушкин (сообщил Лалаянц).
во время работы; если кто‑либо повздорит с мастером, последний по телефону вызывает из проходной казака и, грубо издеваясь над рабочим, приказывает черкесу вывести бунтовщика или «пьяницу» за ворота, что тотчас же и приводится в исполнение. Благодаря этому и дикому нраву черкесов, рабочие их просто ненавидели, и на этой почве происходили постоянно недоразумения, требовавшие вмешательства полиции и уездного начальства.
Борьба на этой почве сильнее всего происходила за Днепром и, главным образом, на заводе Франко‑Русского товарищества вагонных мастерских. С самого начала функционирования этого завода он являлся самым беспокойным и революционным: на нем часто происходили забастовки, вследствие недовольства администрацией. Черкесы же были бельмом на глазу у всякого рабочего.
Еще в 97 году весной, идя к этому заводу от станции: Нижне‑Днепровск партией человек в 12, я был свидетелем довольно неожиданной встречи. Мы приближались к заводу, когда оттуда вышел черкес, оказавшийся старшим сторожем. Он, очевидно, направлялся к станции, а оттуда в город. Заметив его, наша группа оживленно заговорила о желании побить этого черкеса. Я, конечно, прислушивался к разговору, но не допускал возможности, чтобы рабочие вздумали бить его на самом деле. Когда наша группа стала приближаться к черкесу, то все разошлись по сторонам рельс ж. д., но один, упрекая остальных в трусости, шел между рельс прямо на черкеса и лишь только поровнялся, как ударил последнего но уху. Черкес схватился за оружие, но в это время в него полетели со всех сторон песок и камни. Он бросился к забору и, как дикая кошка, моментально скрылся; Как только мы подошли к заводским воротам, у которых стояло уже человек двадцать народу, в тот же момент из завода вышел урядник в сопровождении побитого черкеса, и они оба стали выискивать в толпе виновника. Черкес сейчас же узнал обидчика, но тот отказался, заявив, что он не ударял, и отказался пойти с урядником; как свидетели пошли двое, которые сказали какую‑то выдуманную фамилию, на этом дело и кончилось, но черкес все время твердил, что он будет помнить и, если не он, то его дети отомстят за него. Нужно ли говорить, что тому рабочему нечего было и думать поступить на этот завод.
|
|
Точно так же, кажется, в 98 г. я‘подходил 1‑го мая или накануне к этому заводу повидать своего товарища, вдруг вижу, что в заводском дворе происходит что‑то необыкновенное. У ворот завода я узнал, что часа два тому назад побили помощника директора. Тогда у!ке у ворот стоял не черкес, а сторож в полицейской форме. После произошедшей истории он был так перепуган, что когда я проходил в завод, то он и не подумал меня остановить. Подойдя в заводском дворе к главной конторе, я увидел кучу рабочих, человек в 100 и перед ними исправника, говорившего что‑то начальническим тоном. Я заинтересовался и протиснулся в середину рабочих. Исправник долго говорил перед рабочими и советовал им начинать работать. Один из рабочих ■очень возбужденно и резко отвечал исправнику, и рабочие его поддерживали. Исправник, ничего не добившись, ушел в контору.
|
|
Оказалось, что рабочие, собравшись со всех мастерских во время работы, попросили к себе помощника директора, который вышел к ним и начал говорить сначала довольно резко, но, увидавши себя окруженным злыми лицами рабочих, стал говорить в ином духе и, очевидно, думал вывернуться при помощи стоявшего рядом с ним урядника. Его маневр не удался, так как в это время кто‑то накинул на его голову мешок, и тут же один из рабочих ударил его чем‑то тяжелым, от чего он присел. Поднялась суматоха, и рабочие, давши гудок, ушли из завода, помощника же внесли с окровавленной головой в контору, у которой я и застал собравшихся рабочих. После этого рабочие два дня не работали и чрезвычайно волновались; ходили разговоры о том, что нужно добиться освобождения арестованных. Но начальство припрятало на случай волнений в сарае солдат, о чем рабочие узнали. После этого в субботу сократили работу до двух часов. Это было удовлетворением требования, которое они выставили до того, как был побит помощник директора *).
Черкесы за Днепром вывелись, и их не видно было ни на одном заводе, но в самом Екатеринославе, на Брянском заводе, черкесы продолжали вызывать своим присутствием ненависть в рабочих.
Как‑то поздно вечером, идя с работы из смежного трубопрокатного завода, рабочие взяли доску из забора Брянского завода: стороживший черкес погнался за рабочими и, догнавши, пытался отнять доску. Завязалась драка, и к мест}’ происходившей истории сбежались со всех сторон рабочие Конечно, тут досталось бы черкесу, но на подмогу последнему из завода выскочили другие черкесы, и один из черкесов ударом кинжала убил одного рабочего. После этого рабочие страшно остервенели, ворвались в Брянский завод, разрушили и подожгли сторожевые будки для черкесов, уничто‑
|
|
’) См. корреспонденцию автора в 1‑м № „Р. Дела" из Нижнеднепровска.(Екатеринославской губ.) в приложении, стр. 145.
жили их имущество, а другая часть рабочих, более многочисленная, набросилась на главную контору, произвела там ряд разрушений и старалась вскрыть кассу. Был принесен большой молот (кувалда), которым, наконец, удалось взломать, кажется, малую кассу, часть денег тут же была взята и брошена в толпу рабочих. В это время контора об’ялась пламенем от произведенных с разных сторон поджогов и сгорела до тла.
Почти одновременно с этим в поселке Кайдаках (где черкесом был убит рабочий) разгромили казенную винную лавку, выпили всю находившуюся там водку и, очевидно, взломали выручку, не встретив препятствия ни с чьей стороны. Часть подгулявшей взволнованной массы рабочих, поджигавших контору, направилась к общественной лавке, которую одинаково разгромила, как и винную, и начала уничтожать товары. Отделившаяся часть, человек около тридцати, направилась на Чечелевку, к главной общественной лавке, где, встреченная револьверными выстрелами, отступила, ударив несколько раз по железным ставням лавки‑В это время подошли пешие войска, вызванные из лагерей‑Они оцепили разгромленную общественную лавку, которая этим была спасена от поджогов, хотя из опасения повредить рядом живущим рабочим ее все равно не подожгли бы.
Когда рабочие разгромляли главную контору, то часть рабочих желала войти в ворота и, очевидно, намеревалась произвести разгром и в самом заводе, но этому помешали рабочие ночной смены: они высыпали все к воротам и, опасаясь, чтобы их не побили, вооружились кусками железа. Приехавший в это время полицеймейстер кричал на околоточного, почему тот не усмиряет рабочих; когда тот ответил, что очень опасно, тогда, желая доказать трусость околоточного и свою храбрость, полицеймейстер протискался в середину рабочих и что‑то начал кричать, но в ответ сейчас же получил удар камнем в голову, от которого свалился, и его пришлось увезти домой. Часам к четырем утра беспорядки почти совсем прекратились. Сейчас же после беспорядков*, мы выпустили к рабочим Брянского завода листки с об’ясне‑нием бесплодности таких жертв и призыв к правильно организованной стачке *). Черкесы были вскоре удалены, и завод начал строить каменную контору.
’) „В июне, после бунта, разразившегося на Брянском заводе, во время которого была сожжена заводская контора и разгромлены казенный винный склад и потребительский магазин (Подробности о бунте, а также о некоторых стачках, происходящих в течение 1898 г., см. „Рабочее Дело" № 1), был выпущен листок к рабочим Брянского завода. В этом листке указывалось на весь вред для рабочего дела от таких диких вспышек, вроде не‑
Характерно, что во время процесса на суде инженеры, да почти и вся заводская администрация, старались Езвалить всю вину на деятельность революционеров и на листки, которые вызывали у рабочих желание бунтовать. Но один инженер держал себя на суде хорошо и показал много интимных сторон заводской деятельности (хотя, как начальник, он, конечно, был прохвост из первых). Этот инженер говорил, что в листках всегда пишут о понижениях расценок, о нежелательном отношении заведующих лиц к рабочим и разных других злоупотреблениях, что, естественно, находило всегда отклик в сердцах рабочих.
В то время стачки стали явлением очень обыденным, но они не были большими по размерам и кончались большей частью без вмешательства лиц фабричного и горного надзора или немедленным удовлетворением требований оа бочих, или же взаимными уступками с той и другой стороны.
Помню, что во время процесса над бунтовщиками Брянского завода, рабочими нарасхват раскупалась газета «Приднепровский Край», но она не могла удовлетворить рабочих ничтожными сведениями, что вызывало довольно частые толки о листках, в которых должно быть все подробно сообщено.
«Что там читать газету, вот подождите, наверно скоро выйдет свой листок, там уж их отделают как следует и там все узнаем. Долго только что‑то нет, уж не случилось ли чего с ними»?...
Такие толки показывали, что рабочие относились к листкам с безусловным доверием и понятно, после этого, что листки производили постоянно хорошее действие J).
Одно плохо обстояло – это кружковая работа. Мы постоянно требовали занятий в кружках, но нам из города отвечали, что нет людей для этой работы. Помню, как‑то в городе на собрании я поставил ребром этот вопрос и тут же убедился, что ни один из присутствующих в кружок не пойдет, частью по причинам психологического характера, частью потому, что–женщины, а, главное потому, что боль‑
давно происходивших, говорилось о борьбе рабочих в других городах России, и, в заключение, рабочие призывались на стойкую и спокойную борьбу за улучшение своего положения". (Из статьи „Союз борьбы за освобождение рабочего класса" в сб. „История Екатеринославской Соц.‑Дем. Организации").
>) В статье „Первый Екатеринославский Комитет Р.С.Д.Р.П." в сб. „История Екатеринославской соц.‑дем. организации" читаем:
„Те самые рабочие, которые участвовали в стихийном бунте на Брянском заводе, на суде, при допросе в качестве обвиняемых и свидетелей, говорили языком прокламаций, по марксистски об'ясняя причины бунта".
шинство не обладало даром слова. Чем там будут заниматься? – Ведь у нас нет литературы, – говорили они. Вот подготовим литературу и тогда начнем. Оказывается, они начали писать брошюры. Конечно, писание брошюр не согласуется с деятельностью комитета, когда там есть другие неразрешенные вопросы и потребности. Все же, видя невозможность найти сразу человека, желавшего пойти в кружок, приходилось ограничиться заявлением о необходимости найти таких людей поскорее.
Вскоре после этого мне предложили’ одного молодого человека, желавшего заниматься с рабочими. При свидании мы назначили воскресенье, когда я должен свести этого господина с рабочими, с которыми ему придется заниматься. Я взял с собой одного товарища рабочего, который до 71‑жен был свести прямо на квартиру к ожидавшим товарищам человека, желавшего с ними заниматься. Оставив товарища несколько в стороне, я подошел к интеллигенту, и он тут же попросил меня об’яснить ему его положение в кружке. Оказалось, что он не желал положительно никакого над собой контроля и говорил все время демагогические слова. Он соглашался заниматься в кружке только на полных автономных началах, я же предложил свои условия, на которые он не согласился, и мы расстались навсегда. Пришлось опять разочаровать собравшихся рабочих, тем более, что я лично не мог пойти туда и поговорить с ними в это воскресенье.
В это же лето (98 г.), часто бывая в Нижнеднепровске по делу нашей кооперативной лавки, я присматривался к тамошнему движению, которое проявлялось в виде частых вспышек и столкновений, на подобие вышеуказанного случая с помощником директора на Брянском заводе. При помощи моего старичка, я познакомился с двумя личностями, которые и стали в дальнейшем вожаками движения в Нижнеднепровске. Первоначально я просил их собирать разный материал о жизни рабочих, но так как они сами не особенно любили писать, то мне приходилось записывать все происходившее на месте. Тут же я убедился в неудовлетворительности того развития, которым наделяли раньше (95 и 96 г.г.) рабочих. Такие рабочие представляли из себя пуганую во рону и в них не было ни выдержанности, ни уменья, ни смелости, и потому, стараясь развивать кого‑либо из своих же товарищей рабочих, они им ничего не могли передать практичного, все же они вкладывали в рабочие массы хотя свой чуть жив‑дух, и вот с этим‑то чуть жив‑духом мне и пришлось познакомиться.
После того, как пришлось забросить окончательно лавку, я продолжал там бывать, и даже чаще, чем раньше, и мне удалось заставить работать этих людей над приисканием товарищей и распространять брошюры. Они ожили, и особенно энергично взялся за дело один токарь Вьюшин. Это был очень смелый и бойкий горожанин; прошлое его в этом городе таково: он работал на всех заводах и почти всюду рассчитывался с какой‑либо историей, но его потом брали опять на эти заводы, как очень хорошего работника. Работал он в то время в Нижнеднепровске на Эстампажном заводе и хорошо зарабатывал. Квартировал он в отдельном домике, и семейство его состояло из жены, ребенка и хохлушки девушки, прислуги. У этого‑то Вьюшина мы и собирались втроем, а иногда, и вчетвером, где я старался проводить в жизнь революционные идеи и, хотя Вьюшин почти ничего не знал, тогда как другой товарищ был хорошо знаком с интеллигентами, попавшими в ссылку по Екатеринославскому делу, все же он являлся самым бойким и развитым человеком и к нему впоследствии перешло руководство всеми делами этого района. Приблизительно осенью они собрали довольно много народу, потребовали устав для кассы, и появилась необходимость в более правильном руководстве движением. Был выработан «устав кассы» в резко революционном духе, и в одно воскресенье сделали общее собрание в квартире Вьюшина. Когда я явился туда, то в большой светлой комнате «зале» было много рабочих, для меня уже частью знакомых. Пришлось подождать остальных, время проходило в кое‑каких разговорах, но большинство молчало, устремив на меня свой взгляд. Конечно, им было сообщено довольно много обо мне, помимо всякого моего желания. Постепенно публика собралась вся, за исключением двоих.
– Ну, что же, господа, я думаю можно считать собрание открытым? – сказал я.
Все согласились, так как самые влиятельные были налицо и всех собравшихся было, кажется, 18 человек. Раньше чем предложить устав, я, конечно, говорил о рабочем движении, о необходимости организации и т. п. Потом прочел предлагаемый устав и спросил: подходит‑ли он, и могут‑ли они его принять. При этом пришлось говорить о необходимости распространения нелегальной литературы и, вообще, противоправительственной деятельности. Все высказались за принятие устава. После этого приступлено было к чтению по пунктам и спрашивалось, ясен ли таковой, не следует ли дополнить или раз’яснить его. После общего опроса, каждый пункт считался принятым. Я особенно волновался за пункт, в котором говорилось, что всякий член обязуется распространять легальную и нелегальную литературу, если это будет необходимо. Оказалось, что этот пункт прошел без возражений, а дальше, конечно, все пошло своим порядком. Наконец, прочитан и принят весь устав. Организация была названа «Началом», после этого приступили к выбору должностных лиц, главным образом кассира. На меня, как приезжающего, не могли возложить какой‑либо сложной ответственности, все же обязанности контролирования были мной приняты. Сейчас же, после всех этих процедур небольшая часть постепенно стала выходить из квартиры, а большая часть решила поздравить себя с организацией кое‑чем посущественнее. От участия в этом я уклонился, но уничтожить эти приемы угощения не мог *).
Помню, как‑то я приехал поговорить с ними по поводу рабочего движения. Мы собрались в одной мазанке человек 7, и я произнес речь, как умел: говорил довольно долго часа два, не меньше. Меня все внимательно слушали, восторгались моими знаниями и, видимо, проникались слышанным, но когда я кончил говорить и мы решили обсудить кой‑какие вопросы, то они (слушатели) не выдержали и попросили извинения, заявив, что желают выпить. Конечно, большинство из них были отцы семейств, или по крайности в этих летах, и я отлично знал, что до моего с ними знакомства они исключительно занимались провождением времени в пивных. Поэтому‑то и приходилось часто иметь дело с человеком, слабо державшимся на ногах. Знаю такой случай, что один из таких рабочих как‑то уехал на какой‑то районный завод (в районе около Екатеринослава) к знакомым и, повиди‑мому, желая пропагандировать, захватил с собой несколько нелегальных брошюрок, с которыми и был арестован. Когда по телеграфу дали знать адрес квартиры, то в квартире кроме пивных бутылок жандармы ничего не нашли и потому сей час же его освободили. Бывали аналогичные случаи еще не раз. В виду таких обстоятельств, я особенно не напирал на
!) „Через неделю все вышеупомянутые лица собрались у меня в квартире, в доме Стенцеля №41, в Нижнеднепровске. Бабушкин прочел нам привезенный рукописный устав кассы „Начало", который оставил на хранение у Ашанова, установил тогда‑же ежемесячный взнос в кассу, в размере 3°/0 с каждого заработанного рубля: содержание этого устава я не помню. На том‑же собрании Бабушкин предложил выбрать кассира и библиотекаря, при чем кассиром был выбран Шилов, а библиотекарем я. На обязанности кассира лежал сбор и хранение денег, я же обязан был хранить и давать членам кружка для чтения те легальные книги, которые Бабушкин вскоре купил на деньги, взятые из кассы. Кроме упомянутого устава, Бабушкин принес с собой штук шестьдесят разных запрещенных брошюр, из коих помню: „Как взяться за ум", „Что должен знать и помнить каждый рабочий", „Морозовская стачка" и т. д., и роздал эти книги на руки членам кружка для прочтения и передачи знакомым рабочим с той‑же целью". (Из показаний арестованного Вьюшина. – Дела депаотамента полиции, 4 делопр. № 234–1900 г. вх. № 20268).
трезвость, но они и сами чувствовали неловкость, и я знаю, что некоторые совсем бросили употребление водки, а другие старались воздержаться.
Когда я возвращался домой с большого общего собрания, то было темно, и, желая обезопасить себя от неприятной возможности (это место считалось принадлежащим другому уезду, куда я не имел права являться), я держал наготове писанный устав, дабы при случае его выбросить, и, что‑же? он у меня пропал из кармана, ‑– это не на шутку меня встревожило; к счастью имелся черновик, с которого удалось после списать, и о пропаже никто не знал. Разумеется, приходилось часто ездить в Нижнеднепровск и возить литературу, на которую был спрос. Читатели уже научились хорошо хранить такие вещи, так что все шло хорошо. Некоторые рабочие отстали, испугавшись устава; в,се же, работая вместе, они знали про лиц, работавших рядом. С ними старались держаться осторожно, предохраняя друг друга от опасности. Большинство этих рабочих работали на заводе Франко‑Русского товарищества, благодаря чему постоянно этот завод волновался и часто доводил администрацию до комического положения. Фабричному инспектору частенько приходилось ездить туда для умиротворения сторон; не раз давал он честное слово защитить депутатов от расчетов и арестов, что потом и доказывал на деле.
Начиная с лета 99 г. почувствовался недостаток в работе, и зимой на заводах начали сокращать количество рабочих: рабочие заволновались. Возникшая в то время около завода Франко‑Русского товарищества особая организация агитировала за сокращение штата служащих и уменьшение жалованья директору и другим лицам. Не желая считаться с фактом, которым собственно одухотворяется капиталистическое предприятие, организация требовала, чтобы завод работал полным ходом. Мне тогда приходилось'не мало вести споров с горячностью и непродуманностью рабочих и доказывать им, что удовлетворения таких требований добиться невозможно. Как водится, на меня старались нападать и обвинять в сочувствии капиталистам. Все же, зная меня хорошо, постоянно прибегали к моим услугам для об’яснений по разного рода вопросам. Комитет выпустил листок, который как нельзя больше был своевременным.
В один прекрасный вечер,–это было осенью 99 г.,–сидя после работы за вечерним чаем, я был несколько удивлен, увидев торопливо вошедших в комнату двух молодых людей из этого завода. Обоих, конечно, я знал довольно близко и хорошо. Они об’яснили, что у них назначили очень многих ж расчету, больше полсотни; по этому поводу избраны депу‑тэты (количество таковых не помню, кажется 13 челов.) для* ведения переговоров, которые завтра пойдут на работу. Явившиеся товарищи были из числа депутатов и я их хорошо знал. Нужно ли говорить, что поневоле пришлось почувствовать некоторое удовлетворение. Ведь переговоры будут вестись людьми, распространявшими идеи социализма,* так как почти все избранные депутаты являются социалистами, что безусловно доказывает не бесплодность работы и мы начинаем выступать, как руководители на деле. Беда была та, что это движение на заводе в данный момент носило характер не боевого движения, а оборонительного; приходилось думать не о том, что мы выиграем, а о том, что с меньшим ущербом можно уступить и при том, чтобы не дать жертвы жандармам. Один из депутатов сильно горячился* доказывая, что можно потребовать от правительства заказа* денег, отказа от расчета рабочих, уменьшения жалованья директору и всем мастерам и т. п.
Понятно увлечение со стороны молодого человека, мало читавшего, но верившего в силу рабочих и социализм. Приходилось его охлаждать и доказывать невозможность, достигнуть в данном случае, чего он хочет. После всего этого они оба заявили, что так как они избраны депутатами, то пришли сюда за инструкциями, как им завтра разговаривать с директором. Советы, конечно, уже были готовы и частью‑были указаны в листках: первое требование–никого не рассчитывать, а второе – сократить рабочий день на два часа* таким образом, если заработок и упадет, но зато никто не будет уволен х).
Заводская администрация согласилась на условия, предложенные депутатами, и завод начал работать не по 10 час., а только по восемь. Желая воспользоваться этим, на тот‑
!) „В ноябре произошло волнение на Франко‑русск. вагонном заводе по следующему поводу. Администрация завода заявила рабочим, что, в виду уменьшения заказов, будут уволены 250 рабочих. Рабочие в ответ заявили, что если администрация вздумает увольнять рабочих, то весь завод забастует. На завод явился фабричный инспектор, и после переговоров с рабочими было вывешено об'явление о том, что впредь до увеличения заказов рабочий день будет сокращен до 8 час. в сутки, а рабочая плата поденщиков будет понижена на 20°/о. Рабочие же, опасаясь, что даже при этих условиях многие будут уволены, продолжали настаивать, чтобы все осталось по‑старому. По этому поводу Комитет выпустил листок, в котором рабочим советовалось согласиться пока на предложение администрации, но требовать, чтобы никого не увольняли, и лишь в том случае об'явить стачку, если администрация не согласится на это требование. На следующий день все взялись за работу, и никто из рабочих не был уволен. (Из статьи „Первый Екатериносл. соц.‑дем. комитет", сб. „История Екатеринославск. социал‑дсмократич. организации 1889–1903 г.“).
предполагаемый случай, когда у завода явятся заказы, чтобы постараться удержать восьмичасовой рабочий день, мы выработали соответствующие условия. Случай этот, действительно, произошел, но я тогда уже уехал и не знаю результатов; мне известно только, что администрация потом выписывала рабочих из Твери, а местных, как беспокойных, рассчитала. Однако, недолго пришлось заводу работать со спокойными рабочими; когда меня везли жандармы в Екатеринослав, то я видел тихо стоящий завод с запертыми воротами и мастерскими. Он прекратил свою деятельность, благодаря Общему кризису на юге России. Конечно, во всех волнениях на этом заводе принимал участие и Вьюшин, являясь одним из самых сознательных рабочих того района.
Около того же времени у нас с Морозовым происходили разговоры о создании местной газеты. На издание первого номера нам предлагали сто рублей. Конечно, самое главное было для нас – это достать шрифт, каковой мы и начали разыскивать, что удалось очень скоро, оставалось только получить и сделаться его фактическим хозяином.
Очевидно, приблизительно в это же время зародилась мысль о создании вообще органа для южного района. Мне приходилось говорить по этому поводу с одним интеллигентом, и не раз мы устраивали конспиративные встречи для обсуждения этого вопроса х).
Возвращаюсь к зиме 98–99 года. Распространение листков к этому времени сильно было затруднено, благодаря сильной слежке полиции, и потому принимались более существенные предосторожности. В то время, как в самом начале листки распространяли в Екатеринославе всего три–четыре человека, теперь количество распространителей доходило от двадцати до тридцати и более человек. Где много было народа, там шли четыре человека по одной улице (по каждой стороне два), один совершенно чистый шел впереди и сигнализировал об опасности, второй же шел с нагруженными карманами или кошелкой и бросал в каждый двор по листку через забор или ворота; если же улица была тихая и время позднее, тогда заходили во дворы и вбрасывали листки в коридоры или клали их за ставни окна, так, что даже, если, полиция вздумала бы искать, то и то не всегда смогла бы найти подброшенное. Когда идущий впереди замечал сторожа и давал сигнал, тогда идущий сзади прекращал работу и спокойно продолжал итти по намеченному пути. Если же четырех не было, тогда шли трое, и сигнальщик шел по середине улицы, осматривая обе стороны. Пройдя улицу, перехо‑
') Интеллигент–И. X. Лалаянц.
дили на другую, третью и т. д. Раздавались листки для распространения на все районы одним человеком; он знал, где и кто работает, он же назначал заранее момент начала разброски. И вот лишь только настает этот час, как в один момент высыпают на улицу по всем районам рабочие с листками и начинается работа, не пройдет и часу, как многие возвращаются совершенно чистыми по домам и спокойно засыпают. Только в больших районах, как Кайдаки, приходилось ходить иногда больше двух часов.
Однажды, во время такой работы, мы проходили по улице Кайдак и кидали листки. Я шел несколько отставши от других товарищей и, наметив один дом, подошел и бросил листок, идущие впереди товарищи заметили патруль и дали мне знать, но я продолжал свою работу. Когда солдаты оказались на коротком расстоянии от меня, я, притворившись выпившим, остановился, посмотрел на них и, когда они миновали меня, прошел быстро вперед и опять приступил к работе. Товарищи же попросили у солдат защиты, якобы боясь итти по улице и, когда получили успокоительный ответ, что никого нет, тоже прошли вперед и продолжали сыпать по дворам листки. При такой осторожности более чем в два года не попал в полицию ни один разбрасывавший листки на улице, ни в заводе, и это до того приучило нас к распространению, что не чувствовалось почти никакой жуткости. Часто эти же листки вбрасывали в окна солдатских казарм и около лагерей, заносили иногда и на кирпичные заводы и клали под навес или под кирпичи, так что, убирая таковые, рабочие, несомненно, находили их. Словом, не оставалось такого места, куда бы не заносили этих листков.
Как было упомянуто выше, путем переговоров и сношений с некоторыми лицами, я напал в одном месте на существование шрифта. Понятно, что я был очень рад такой находке и поторопился сообщить об этом Морозову. После кратких соображений пришли к заключению, что его нужно поскорее взять от этих людей, иначе они легко могут провалиться, а вместе с ними провалится и шрифт. Я взял на себя ведение дипломатических переговоров по поводу получения шрифта. Лица, имевшие у себя такую драгоценность, были людьми далеко не выдержанными и воображали о себе больше, чем они были на самом деле. Я знал хорошо одного из владельцев шрифта и ценил его агитационные способности, но за болтовню страшно не любил и старался держать его в стороне, хотя, пользуясь влиянием в ремесленных организациях, он часто просил меня связаться с ними и, если окажется там что‑либо неудовлетворительное, указать способ исправления. Из чувства осторожности, я отказался, тем более, что я был завален со всех сторон работой, которая требовала к себе отношения не случайного и мимолетного, а очень внимательного и. серьезного. Тогда он попытался проникнуть в наш заводский комитет (Екатеринославский). Это ему не удалось, и впоследствии, когда другие люди делали давление с этой же целью, все же ему попасть туда не удалось. С этим‑то человеком и пришлось вести переговоры и в самом начале таковых пришлось столкнуться с неожиданным заявлением, что шрифт принадлежит не одним нам, а еще такому‑то, и они сами желают издавать газету. Такого оборота я не ожидал, а мысль, что они не на шутку вздумают выпускать газету, меня испугала, тем более, что у них во всяком случае не хватило бы уменья и сил для этого; между тем пока что, они могли под разного рода предлогами не дать шрифта. Пришлось пускать в ход дипломатические извороты, приходилось говорить и с одними, и с другими, но дело не ладилось. Хозяином считал себя тот, у кого этот шрифт находился. Толкуя о разного рода планах по изданию газеты, я узнал от них/что кроме шрифта они ничем не обладают, тогда я вызвался сделать кой‑какие приспособления для печатания, но поставил непременное условие отпечатать их шрифтом один листок. Это их подзадорило, и они охотно согласились сделать такое одолжение.