Когда об этом случае Петруха заговорил с богомазом, тот пошевелил соломенными усами, ответил коротко:
— Гудошник этот — вор. Не впервой ему на правёж идти.
Петруха решил не возражать — пусть думают кто что хочет. Он-то знает правду!
А на вечерней заре пришлось снова бежать в бор, лезть в дупло: а вдруг кто-нибудь придёт к «чуду»?
Несколько монахов явились к сосне. Задавали непонятные вопросы — о каких-то деньгах, о монастырских делах.
Дупло отвечало невразумительно:
— Бум-м-м!
Или:
— Если будет на то воля господня!
Время от времени пело по-соловьиному.
Монахи были довольны: «чудо» ими не брезговало, разговаривало.
На вопрос о виновности скомороха Петька уже в третий раз ответил:
— Невинного вором нарекли…
А затем, чуточку подумав, добавил:
— Большой позор падёт на обитель!
До богомазни Петруха добрался удачно. Но спалось ему плохо: ведь утром, согласно словам «чуда дуплянского», отправляется обоз на Москву. Эх, предсказать бы ему тогда иной срок — через неделю, что ли!
Но не мог же он сейчас идти с обозом: ведь скомороха ещё не освободили. И кто думал, что его будут держать даже после «чуда»!
Утром, ещё до восхода солнца, обоз ушёл. Петруха выскочил на крыльцо, слёзы смахнул.
— Что ты? Не бит, а плачешь? — спросил удивлённо богомаз и пошевелил соломенными усами.
О «чуде» уже стало известно в ближних деревнях. Богомольцы пришли в монастырь, спрашивали, как пройти к «чуду», прикладывались к «дуплянской» иконе.
Повторяли «чудесные» слова об обозе и невинности скомороха.
Игумену другого выхода не оставалось: «чудо» обещало монастырю большие доходы, верующие не должны были сомневаться в «дуплянских» предсказаниях.
И скомороха, при всём честном народе, выпустили на волю.
|
|
Днём Петруха взял торбу с едой, пошёл в бор, вынул из дупла пояс с монетами, снял зипун, поднял рубаху, пританцовывая от холода, дважды обвязал пояс вокруг себя. Потом оделся, торбу на спину приторочил.
На обратном пути приходилось Петрухе то и дело с проторённого следа в чащобу сворачивать — двигались к «дуплянскому чуду» богомольцы и монахи.
Не заходя в монастырь, Петруха вышел на санную дорогу, ведущую к Москве.
Сбросил с лаптей дощечки, закинул их подальше в кусты.
Обернулся назад, взглянул на купола, торчащие из-за высокой стены…
— Ну, спасибо тебе, малец, удружил… Ввек не забуду! — раздался рядом весёлый голос.
Петруха увидел выходящего из-за деревьев скомороха.
— Не пугайся. Это не леший, а человек пеший! Я, малец, как прослышал о «дуплянском чуде», сразу смекнул: твоего ума дело, — продолжал скоморох. — Хитёр, малец, зело хитёр!
— Я из-за тебя московский обоз упустил, — сказал Петруха.
— Догоним! Нам обоим отсюда уходить поскорее нужно. — Скоморох похлопал Петруху по плечу. — Тебе подальше от чуда, а мне здесь не по нраву… Того гляди, в яме или башне очутишься.
— Как же обоз-то догнать?
— Дойдём до сельца, что за рекой, а там лошадей подрядим. Со мной не пропадёшь!
— Да-а, задаром кто ж нас повезёт? — усмехнулся Петруха. — Может, мы с тобой мужичков веселить в дороге будем?
— А это ты видел? — Скоморох протянул Петрухе кулак, разжал его, и на грязной ладони загорелся, как маленькое заходящее солнце, красно-рыжий камень-самоцвет.
— О-о-ох! — только и смог произнести Петруха.
|
|
— Не пойман — не вор, не куплен — не холоп! Во! Продадим его и с деньгами будем. Повеселимся в матушке Москве — пусть знает скоморошью удаль! — Скоморох сжал кулак, маленькое солнце погасло.
— Тот самый самоцвет? — дрогнув, спросил Петруха. — Который у посельского старца пропал?
— Тот самый, — гордо подбоченился скоморох.
— Вор ты, а не скоморох! — закричал Петруха срывающимся голосом и отскочил в сторону. — Вор! Вор! Вор!
И он побежал по дороге — прямо в ярко-рыжее солнце, спускающееся за делёкие поля.
— Дурень! — гаркнул ему вслед скоморох. — Ведь замёрзнешь один-то ночью!
— Замёрзну, а красть не пойду! — обернувшись, зло крикнул Петруха и побежал ещё быстрее.
Дорога обозная
Течёт дорога, как река широко…
(Из старой песни)
Обоз Петруха догнал на следующий день.
Повезло парню — уж совсем было окоченел, хотел было в снег зарываться, берлогу себе делать, вдруг — колоколец услышал.
Ехал по дороге пустой возок, возница парнишку увидел, коней остановил.
— Ты что, на ночь глядя, в лесу делаешь? — спросил.
А Петруха так промёрз, что у него зуб на зуб не попадал, язык не ворочался.
— Бу-бу-бу… — в ответ только и пробубнил.
— Эге, парень, одубел от холода, — покачал головой возница, сграбастал Петруху, посадил в возок да и дальше поехал.
Заночевали в починке — махонькой деревушке в пяток изб. На следующий день, после полудня, догнали монастырский обоз.
Обозный старец от обилия напяленных на круглое туловище одёжек походил на луковицу. Из ворота пар валил — ни носа, ни бороды не было видно. Словно ком тумана вместо головы. Старец не хотел брать Петруху — и так, мол, едоков излишек.
|
|
Пришлось Петрухе целую историю придумать: приказано, мол, для богомазни красок в Москве купить.
— Про то мне ведомо, — пробурчал обозный старец.
— Кто ж, кроме меня, знает, какие краски для икон нужны? — важно молвил Петруха. — За этим меня вдогон за вами и послали.
Обозный махнул рукой, и обоз тронулся.
Петруха пристроился на санях, которые гружёны были холстами и овчинами. На вожжах сидел говорливый мужик Лука.
— Я, почитай, десять лет в извозе, — сказал Лука, — в Москве-матушке пятый раз буду…
Петрухе про Москву интересно было послушать. Ещё бы! Стольный град, сам царь там живёт! Но нужнее — про то, как в город Колядец до боярина Безобразова добраться.
Лука себя долго упрашивать не заставил — всё растолковал, до самой подробинки.
— Сродственники, что ли, там живут? — поинтересовался он. — Тоже небось богомазы?
— Дядьки, — ответил Петруха. — Иконы пишут.
— То-то и ты по этому делу пошёл! — удовлетворённо произнёс Лука. — А я вот всё по извозу.
И Лука начал рассказывать о своём монастырском житье-бытье.
Двенадцать лет назад пришёл Лука в монастырское село и порядился во крестьяне. Дали ему участок земли, подмогу — живность и лес для избы. А за это взяли с него запись особую — «кабалу», — в которой прописано было, сколько взял Лука взаймы, сколько и когда должен монастырю уплатить.
— Запутался я в долгах, что муха в паутине, — вздохнул Лука. — Такого мне насчитали святые отцы — ввек не расплатишься. Бросил хозяйство, ушёл в извоз. Вот и езжу туда-сюда лето и зиму. Всё легче, чем на земле-то сидеть… Это я, Петька, к тому говорю — на ус мотай. У монастыря ничего, ни полушки взаймы не бери! Оглянуться не успеешь — в кабальщину попадёшь! Посмотри, сколько нас-то, доверчивых! Я тебе сказал, да ты в разум не взял, а когда охнешь — поздно будет.
Лука говорил без передышки двадцать вёрст.
Он рассказал Петрухе про деревенских ребят, которые ломали пополам подковы, привязывали их к лаптям, как челны, загибом вперёд, и по льду на тех железках бегали быстрее зайцев.
— Подкову увидишь — подбирай, пригодится! — сказал Лука и тотчас же, без передышки, перешёл к следующему рассказу о том, как святой отец игумен живёт в вечном посте и молитвах, отрешился от всего земного, только изредка — раза два в неделю — выпивает один по целой братине вина заморского.
Так, в разговорах, незаметно пролетело время. Солнце скатилось к краю снежной равнины, небо на востоке потемнело. Показалось большое село.
Обоз остановился на ночлег.
Начали заводить возы во дворы, распрягать лошадей, задавать им корм.
Когда возчики управились со своими делами, то уже было темно.
Петруха так старательно помогал Луке, что даже остался в конюшне чистить лошадей.
Вошёл он в избу последним. Тускло светила лучина. Хозяева — старик и старуха — вместе с тремя возчиками сидели за столом, вечеряли. Большая глиняная миска стояла посреди стола, и все чинно, запуская в неё ложки, черпали луковую похлёбку.
Даже в сенях, где Петруха отряхивал свой зипун, было слышно аппетитное хлюпанье деревянных ложек и чавканье жующих ртов.
— Ну, старуха, — сказал хозяин жене, — вынимай пироги с рыбой, корми гостей дорогих.
— Уж не взыщите, — поклонилась хозяйка, — пироги-то вчерашние, сегодня не пекла ничегошеньки…
— Где там мой Петька-богомаз? — спросил Лука. — Нужно ему похлёбки и пирогов оставить.
— Разве ж слыхано, чтоб богомазы похлёбку лукову и пироги с рыбой ели? — ухмыльнулся широкоплечий возчик-бородач. — Они этого не едят, мне доподлинно известно.
— Да откуда ты знаешь? — удивился Лука.
— Я с ними, с богомазами, в родстве, — подмигнул бородач. — Ложки да миски расписываю. Ежели богомаза пирогами рыбными накормить — с ним корчи делаются.
И бородач принялся вышаривать в миске остатки.
Петруха чуть не охнул: очень уж ему хотелось похлёбки да пирогов, ведь с утра крошки во рту не было!
А бородач ел да хохотал, был очень доволен своей шуткой. Затем вместе с хозяином и вторым возчиком принялся за пироги.
Лука подумал-подумал и тоже приналёг на еду.
Петруха нарочно вошёл в горницу тогда, когда уже пироги кончились.
Хозяйка, сочувственно вздыхая, дала ему три крутых яйца и ломоть хлеба.
Как бы невзначай, неприметно для других, Петруха смахнул со стола в подол рубахи рыбьи кости — пироговые остатки.
Возчики начали ложиться спать. Поговорили о том, о сём. Вспомнили про «дуплянское чудо», которое по-соловьиному и по-человечьи говорило, заодно и другие не менее чудесные дела не забыли.
Бородач-шутник вышел в конюшню — лошадей посмотреть.
Петруха спросил Луку:
— Дяденька, а кто этот бородатый?
— Наш мужик. Почитай, лет пять вместе ездим, — ответил Лука и усмехнулся. — Ближняя родня — на одном плетне рубахи сушили!
— Я его в монастыре видел, у лекаря, старца Евстафия, — равнодушно произнёс Петруха. — Слышал, хворь у него какая-то странная. Бывает, по ночам бешенство нападает. Избу разносит в беспамятстве.
— Что-то вроде не слыхивал я про такое, — недоверчиво покачал головой второй возчик.
— Мне старец Евстафий сказал, что сия болезнь — хворь тайная, — грустно продолжал Петруха. — Потому — нечистое дело… Бес в нём бродит.
— Господи, господи, господи! — озабоченно заворочался на печке хозяин.
— Как же она, хворь эта бесовская, на него нападает? — встревожилась хозяйка. — Сразу или помалу?
— Нет, не сразу, — ответил Петруха. — Сказывал лекарь Евстафий моему мастеру богомазу, что иной раз даже узнать можно наперёд, когда хворь эта из человека выходить будет.
— Ох, скажи ты нам про это, человек хороший! — испуганно попросила старуха. — Ведь ежели он нам избу-то разнесёт, новой нам не поставить, старые мы…
— Как только начнёт он ночью с себя рыбьи кости обирать да ругаться, — сказал Петруха, — так хватайте его и вяжите. До утра связанный пролежит, а там уж и отойдёт, хворь с него сама соскочит, бес в покое оставит.
— Уж вы помогите нам, родные! — слёзно молвил старик, обращаясь к возчикам. — Мы-то со старухой с ним никак не справимся, с болезным-то…
— Поможем, — ответил Лука. — Отчего не помочь. Потом-то он сам в ножки нам поклонится, когда хворь отойдёт… Господи, какие только напасти не случаются!
— Может, напраслина это всё? — усомнился второй возчик. — Может, оболгал его отец Евстафий?
— Что ты, что ты! — замахал руками старик. — Такие-то слова про святого старца!..
— Чего зря спор заводить, — сказал Петруха, — сегодня авось ночь тихо пройдёт.
— Пусть хворый под печку ляжет, — попросил старик, — мне так будет сподручнее…
Так и сделали: бородачу оставили место возле печки, а Петруху положили рядом.
— Я сплю чутко, — сказал Петруха, — услышу — хворь идёт, разбужу…
Пришёл из конюшни бородач, не замечая настороженных взглядов, разделся, лёг и тотчас же заснул.
Лучина в светце догорела, потлела ещё немного, погасла. Петруха бросил несколько рыбных косточек на лицо спящего бородача.
Тот шевельнулся, засопел.
Петруха кольнул щеку спящего косточкой.
Бородач ойкнул, вскинулся, сел.
— Чёрт, полная борода костей… — сказал он. — Колются, спать невмочь.
На печке встревоженно завозились хозяева.
Бородач снова лёг, подложил поудобнее шапку под голову, начал похрапывать.
— Фу, бесовские штуки! — вдруг вскочил он снова. — Кто тут костей насеял?
— Помогите, люди добрые! — истошно закричал хозяин и свалился с печки прямо на бородача.
Петруха мигом растолкал Луку и второго возчика.
Те сразу же оказались вовлечёнными в свалку.
Старуха запалила лучину, и клубок из четырёх тел начал понемногу раскручиваться.
Бородач оказался прижатым к полу, а хозяин принялся старательно связывать «хворого» по рукам и ногам.
Поняв, что ему одному с тремя не справиться, возчик покорно лежал, задрав к потолку большую бороду.
Когда хозяин, довольный своей работой, поднялся с колен, Лука отпустил шею бородача, и тот наконец смог спросить:
— За что, люди добрые?
— Хворь на тебя, мил человек, напала, — проговорила со вздохом хозяйка.
— Прости, гостюшко, — поклонился связанному хозяин, — только для тебя же лучше. Бес в тебе бродит. К утру отойдёшь и дальше поедешь.
— Не ведал я, кум, — сказал Лука, — что хворый ты.
— Да не хворый я! — взмолился бородач.
— А малец богомазов, — кивнул на Петруху второй возчик, — говорит, что хворый.
— Ты? — растерянно спросил бородач Петруху.
— Я, — ответил Петруха.
— Значит, бес во мне бродит? — грозно произнёс связанный.
— Вестимо, — согласился Петруха. — Разве здоровый человек такое может сказать, что я пирогов и похлёбки не ем?
Бородач обалдело посмотрел на Петруху и захохотал так, что изба ходуном заходила.
— Развалит, развалит… — засуетилась хозяйка. — Держите его!
Но тут Лука, сообразив, что произошло, повалился от смеха на лавку.
Хозяин только руками всплеснул:
— Ну и малец! Ну и распотешил!..
Второй возчик, ссутулясь от смеха, принялся развязывать узлы на ногах и руках бородача.
Неожиданно в смех ворвался детский плач.
Все замолкли, прислушались.
Полуразвязанный бородач так и застыл с раскрытым от хохота ртом.
— То внучка моя, — сказала старуха хозяйка. — Разбудилась…
Девочка не унималась, пришлось её снять с печи.
Увидев Петрухины вихры, она вцепилась в них руками и, перестав плакать, проговорила:
— Ярочка…
— Разве ж я с овцой схож? — смутился Петруха.
— Змей ты, а не овца! — захохотал снова бородач. — Выволочку бы тебе хорошую! Мужика так поддел, ну и ну…
Девочка желала быть всё время возле Петрухи. Видимо, среди больших бородатых людей Петруха казался ей самым подходящим товарищем.
Старуха, сославшись на бессонницу, начала возиться с опарой, по-прежнему с опаской поглядывая на храпящего бородача.
Петруха не знал, как развлечь прильнувшую к нему девочку.
— К деду хочешь? — спрашивал он и поднимал её к печке, на которой сладко посапывал хозяин.
Девочка в аккуратно повязанном, как у бабки, платочке отрицательно качала головкой, и на глаза у неё снова наворачивались слёзы.
— Теперь полночи спать не будет, — тихо сказала хозяйка. — Как встанет — так не уложишь. Ревёт и ревёт.
— Сказку хочешь? — предложил девочке Петруха.
— Хочу, — доверчиво поглядев на острый Петрухин нос, ответила она и улыбнулась.
— Со сказкой-то она и ввек не заснёт, — пробормотала старуха.
— Жил да был весёлый скоморох, — начал Петруха. — У него…
— А какой он — скоморох? — спросила девочка.
— Ну как тебе его показать? — задумался Петруха.
На печном шестке лежал хлебный мякиш. От тепла сверху он почерствел, а внутри ещё сохранил вязкость.
Петруха поставил девочку на пол, взял мякиш и присел на корточки.
— Был скоморох вот такой. — Петруха скатал из мякиша шарик, вставил в шарик два маленьких уголька.
— А нос? — спросила девочка.
— Будет у скомороха и нос! — Петруха воткнул в шарик острую щепку.
— Как у тебя, колючий! — радостно произнесла девочка.
— А говорит он как? — Петруха, вспомнив, как орудовали скоморохи-кукольники, надел шарик-голову на палец и пропел:
Ай, матушка Любава́,
Пришей к шубе рукава!
Старуха оставила свою возню с опарой, засмотрелась на Петькину затею.
Петруха согнул палец, и длинноносая голова поклонилась. Девочка засмеялась.
— Я тоже хочу! — потребовала она.
Пришлось Петрухе пересадить скомороха со своего пальца на тоненький, как лучинка, девочкин пальчик.
— А я другую куклу сделаю! — схватив остатки мякиша, сказал Петруха.
Вторая головка получилась куда красивее: нос аккуратный, рот точкой, глаза кругленькие.
— Мех бы соболий сюда, — мечтательно вздохнул Петруха, — да прилепить на голову! Ох и красавица получилась бы неписаная!
— Э-э, забыл, мил человек, — укоризненно покачала головой старуха, — ведь по Сеньке и шапка! Простая-то мужичка не может боярских мехов носить. Ни бобрового, ни соболиного, ни куньего. Наш мех — овчина.
— Рыбий мех, свиная щетинка! — усмехнулся Петруха. — Ладно, давайте клок овчины!
— На тулупе-то хозяин спит, замаялся, — сказала старуха, — обойдёшься и без меха…
Она метнулась по избе, принесла клок кудельки и махонький лоскут холстинный:
— Вот, чем не красота?
Девочка смотрела на сноровистые пальцы Петрухи широко раскрытыми глазами.
Петруха ловко приладил к голове-шарику платок, под платок засунул кудельку.
Надел голову на палец, спросил:
— Как тебя зовут?
— Варюшка, — ответила за куклу девочка.
— А меня — Петруха!
— Петрушка, — пошевелив пальцем с надетой на него длинноносой головой, сказала Варюшка, — давай меняться.
Петруха получил назад длинноносую голову, а Варюшка надела себе на палец новую куклу.
— Говорить она умеет? — спросила Варюшка.
— Умеет, — пропищал Петруха. — Свет мой Варюшка…
— Куклы не так говорят, — покачала головой Варюшка.
— А как?
— У них куклячий голос.
И очень смешным писклявым голоском Варюшка проговорила:
— Петрушка, Петрушка, почему у тебя такой длинный нос?
— Рос, рос и вырос! — хотел ответить таким же пискляво-пронзительным голосом Петруха, но ничего у него не получилось.
— Нет, Петрушка не так говорит! — обиделась Варюшка.
Петруха пошёл к печке, вынул из своего мешка манок-пищик. Иной раз, когда нужно было показать, как кричат кулики на болоте или пищат малые цыплята, скоморохи пользовались пищиком. Придумали этот пищик охотники-добытчики: птиц таким макаром подманивали. Потому и прозвали пищик манком. А те скоморохи, которые птичьим голосам учились, переняли этот манок от охотников.
Положив пищик под язык, Петруха заговорил.
— Чего меня дразнишь? — сердито сказала Варюшка.
— Так ты ж сама просила куклячьего голоса! — растерялся Петруха. И попробовал ещё раз: — Была репа важная, дивилась старуха каждая: в один день кругом не обойдёшь. У той репы половину всей деревней ели, а остатки обоз увезти не мог!
Голос у куклы получился звонкий, писклявый, пронзительный.
— Ой, как хорошо! — затопала ножками Варюшка.
— Ша-ша-ша! — замахала руками старуха. — Мужики спят, а вы тут распищались… А ну, Варюшка, на печку! И ты, малец, на свой шесток…
Хозяйка ещё немного повозилась с опарой, потом, прежде чем задуть лучину, взглянула на спящих. Варюшка на печи даже не успела уползти в свой дальний угол — так и приткнулась поперёк деда, прижав к груди куклу в платочке.
Петруха спал, притулившись к Луке, и длинный нос куклы, похожий на нос самого Петрухи, задорно выглядывал из-под полы старенького короткого зипуна.
Кукольная потеха
Делу время, а потехе час.
(Старая поговорка)
Утром, перед тем как обозу в путь двинуться, бородатый возчик рассказал всем своим многочисленным кумовьям про Петрухину вечернюю проказу.
Возчики прибегали смотреть на Петруху, смеялись, приговаривали:
— Ай да богомаз!
Варюшка вышла на улицу, насадила головку-куклу на палец и держала его перед собой, как свечку.
Петруха надел на палец своего длинноносого скомороха, и он поклонился Варюшке.
Девочка засмеялась, замахала свободной рукой.
Обоз тронулся. Отдохнувшие лошади сразу взяли ходко.
Петруха пристроился за спиною Луки так, чтобы укрыться от потока летящего навстречу морозного воздуха. Вынул из-за пазухи хлебный мякиш — хозяйка на дорогу дала большой ломоть свежего каравая.
Скатал шарик, сделал нос, рот, глаза.
На морозе мякиш сразу же становился твёрдым, как камень. Петрухе приходилось дышать на него, прятать под зипун — отогревать.
Лука, не выпуская вожжей из рук, повернулся, посмотрел на хлебную головку. Покрутил бородой, хмыкнул:
— Воевода! Видел я раз воеводу — в самый раз, такой же! Только мяса в щеках поболе было.
Петруха припухлил кукле щёки, спросил:
— Так, дядя Лука?
— Потеха! — отмахнулся Лука. — Ну и богомаз!
Лука принялся рассказывать какую-то длинную историю про воеводу и его сына, но Петруха так увлёкся своими двумя куклами — длинноносым Скоморохом и Воеводой, — что даже слов не разбирал.
На указательном пальце сидела голова Воеводы, а средний и большой пальцы были Воеводиными руками. Воевода кланялся, разводил руками, молитвенно складывал их, чесался.
А на другой руке все его движения повторял Скоморох с острым носом-щепкой.
— Ай-ай-ай! — проговорил Петруха, вложив в рот пищик. — Не вели меня, Воевода, казнить, вели слово молвить!
Лука замолк, перекинул вожжи из руки в руку, оглянулся:
— Господи! Ну прямо человек!
Длинноносый Скоморох посмотрел на Луку, повертел головой, пропищал пронзительно:
— Дядя Лука, дай попить молока!
А Воевода тоже посмотрел на Луку и произнёс важным баском:
— Ну-ка, Лука, почеши ему бока!
…Когда обоз после полудня остановился на привал в небольшой деревеньке, то Лука первым делом сообщил возчикам:
— Богомаз-то наш такую скоморошину учудил! Потеха!
Бородач затеребил Петруху:
— Что ещё надумал? Покажи!
Петруха высунул длинноносого Скомороха из-за полы зипуна и пропищал:
— Что нужно, охальники? Батюшка Воевода почивает!
А потом показал голову Воеводы и проговорил баском:
— Гони мужиков в шею!
Возчики оторопели на минуту, потом захохотали так громко, что лошадь, возле которой стоял Петруха, рванула с места и чуть не повернула сани.
В избу, где расположились поесть Лука, бородатый и Петруха, вскоре набились возчики чуть не со всего обоза.
— Потешь народ-то, Петрушка! — попросил Лука, когда они закончили еду. — Глянь, как ждут!
Петруха вынул Скомороха и Воеводу, надел головы на пальцы. Головы зашевелились.
Возчики одобрительно-восторженно зашумели.
— Как тебя звать-то? — важно спросил Воевода.
— Петруха, — пропищал Скоморох.
— Я, Петруха, дам тебе в ухо!
— Это за что же ты меня? — удивился Скоморох.
— Так просто! — засмеялся Воевода. — Уж очень складно-ладно у меня получилось.
— А как отца твоего кликали?
— Еремей!
— Получишь взашей!
— За что же меня по шее?
— Была бы у мужика шея, а за что в неё наложить — отыщем! — засмеялся Воевода. — Ну, Скоморох, складно я говорить умею?
— Складно-то, Воевода-барин, складно, да не совсем ладно! Как тебя-то самого звать, батюшка?
— Я — Агафон!
— А ну, Агафон, пошёл вон! Надоел ты мне! Не хочешь добром — получишь багром! А, складно?
Скоморох замахнулся палкой, Воевода убежал.
Возчики захохотали:
— Вот это богомаз!
— Такое учудил!
— Ну скоморох, да и только!
— А бывальщину про то, как скоморох воеводе сказки баял, ведаете? — вдохновлённый успехом, продолжал Петруха.
— Нет, не ведаем! — за всех ответил бородач.
— Вот. Жил да поживал воевода, — начал Петруха и покрутил пальцем, на котором сидела воеводская голова, — мёд-пироги едал, серебра-золота не считал. Больше всего любил, когда сказки бают, старину поминают. Говорил так: «Кто мне сказку скажет, которой я не ведаю, — награжу за то по-царски. Насыплю золота братину да медяков полтину». Прослышал про то скоморох…
Петруха выставил палец с головой длинноносого. Скоморох поклонился публике:
— У скомороха двор богатый, небом крыт, звёздами горожен. Есть хочется каждый день, а на монастырь работать лень…
— Разбирается парень! — удовлетворённо произнёс кто-то. — Знает, как достаётся монастырский хлебушко!
— Такого Скомороха я у кукольников что-то не видывал, — сказал старый возчик. — Сколько ярмарок прошёл, куклы разные бывали, но такой…
— Вроде в прошлую зиму скоморохи в Москве похоже показывали…
— Нет, не похожа эта вовсе!
— И я такой не видел! Цыгана видел, лошадь-куклу, а Скомороха первый раз!
— Не любо — не слушай, а баять не мешай! — внушительно проговорил Лука. — Парень сам куклу сделал!
— Пришёл скоморох к воеводе, — продолжал Петруха. — Говорит-пищит:
«Я, батюшка, таку сказку знаю, какую ты и не слыхивал. Готовь золота братину и медяков полтину. Да накорми меня, молодчину».
Напоили скомороха, накормили, на стул посадили. Пришли к воеводе всякие бояре, каждых по паре, тоже уселись. Слушают.
«Был у меня снежный конь, что огонь, — сказал скоморох, — всё лето летал, а зимой растаял. Я как в седёлышке сидел, так и в воду влетел. А на дне реки на раках пашут мужики. Идут задом наперёд, пескарей сеют, а щуки вырастают… Слышал ты, батюшка воевода, таку сказку?»
«Нет, — говорит воевода, — не слыхивал». И всякие бояре, каждых по паре, тоже головами качают: не слыхали такой сказки.
«То ещё только присказка, — сказал скоморох, — сказка будет завтра. Готовьте мёд да калачи, а я пойду лежать на печи».
На другой день снова собрались воевода и всякие бояре, каждых по паре. Скоморох пришёл, а в животе-то у него щёлк да щёлк.
Накормили его, напоили, на лавку усадили.
Ну, скоморох и начал сказывать:
«Жил мужик удалой в селе под горой. Хлебал молоко от чужих коров, ел хлеб из всех печей. Ума у него была палата, а одёжа — одна заплата. Надумал удалой мужик умней всех стать. На небо полез. Схватил месяц за рога, как быка. Звёзды в кучу собрал, в кубышку побросал. Ту кубышку в избе вместо лучины приспособил — светло и чада нет. Слыхивал ты, воевода, и вы, бояре, таку сказку?»
«Нет, — отвечает воевода, — не слыхивал».
И бояре тоже головами кивают — не знаем, мол.
«То ещё только присказка, — сказал скоморох, — сказка будет завтра».
И ушёл.
Воевода говорит:
«А ведь если присказка нам неведома, то сказка и подавно будет никем не слыхана. Жаль мне отдавать скомороху золота братину да меди полтину. Лучше мы с вами золото это поделим поровну. Давайте так сделаем: что он завтра ни расскажет, мы будем кричать: “Слыхивали, слыхивали”.»
На том и порешили.
Когда скоморох пришёл, его накормили, напоили, на лавку усадили.
«Мужик удалой, что жил в селе под горой, меня на дороге встретил, спрашивает: “Давай то, что не знаю, говори то, что не ведаю”. Я ему отвечаю: “Не знаешь ли ты, что воевода с боярами мне бочку золота должен? А не ведаешь ты, что эту бочку мне нынче отдать хотят?” Слыхивал ли ты, воевода-батюшка, и вы, всякие бояре, каждых по паре, таку сказку?»
«Слыхивали, слыхивали!» — кричат бояре.
«Разве ж это сказка?» — усмехнулся воевода.
«Тогда, значит, воевода-батюшка, — сказал скоморох, — должен, ты мне бочку золота. Бояре тоже про это слыхали, а они люди государевы, напраслину говорить не станут. Отдавай долг!»
Воеводе деваться некуда: назвался груздём — полезай в кузов. Да и бояре отпереться не могут — сами слух подтвердили.
Насыпали скомороху бочонок золота. Он пир на весь мир закатил. Я там был, брагу-мёд пил, пироги-пряники жевал, да вот и к вам попал!
Петруха кончил и по скоморошьему обычаю поклонился зрителям.
— Ай да Петрушка! — зашумели возчики. — Весёлый малец!
Лука радостно хлопнул Петруху по спине: знай, мол, наших. Удар был так силен, что Петруха чуть пищик не проглотил.
Бородач, весело подмигнув, пробасил:
— Тебе бы не богомазом, а скоморохом быть!
— Тут что такое? — раздался недовольный старческий голос в сенях. — Ехать надо, а здесь позорище устроили!
Обозный старец втиснулся в избу, цыкнул на возчиков. Потом разглядел Петруху, стоящего посреди горницы.
— А-а, служка богомазов… Это ты глумление учинил?
— Нет, отче, не я, — Петруха протянул к старцу руку, на которой вертелась голова Воеводы, — вот он…
— Тьфу, игра бесовская! — Старец в сердцах стукнул посохом об пол. — Чтоб духу твоего, скоморошьего, в обозе не было! Свят, свят, свят!.. — перекрестился старец.