Судьи были заняты. Потребовалось несколько повешений, а с одного айнонского сержанта, который убивал птиц и делал подушки на продажу, прилюдно содрали кожу. Но в конце концов, Люди Ордалии привыкли к клекоту аистов и виду холмов, покрытых белыми птичьими спинами, и перестали насмешничать над мужчинами и женщинами покоренного народа, которые ухаживали за аистами. На языке лагеря выражение «есть аиста» превратилось в синоним безрассудного и эгоистичного поступка. Вскоре всем – даже тем, кто, подобно кианцам, считал аистов вредными животными – стало казаться, что эти важные тонкошеие птицы священны, а окружающие холмы – нечто вроде природного храма.
Тем временем приготовления к следующему переходу не прекращались. В Совете Имен под всевидящим оком своего аспект‑императора вожди и генералы Священного Воинства обсуждали снабжение продовольствием и стратегические планы. Вспыхнув от благочестивого восхищения – многие ждали этого дня целые годы, – они не питали иллюзий насчет трудностей и опасностей, которые их ожидали. Сакарп стоял на самом краю человеческого мира, там, где, по словам Саубона, короля Энатпанеи, «Человек – агнец, а не лев». На лежащих за северным горизонтом землях царили шранки, цепляясь за порочное существование в разрушенных городах давным‑давно вымершего Верхнего Норсирая. И земли эти простирались на более чем две тысячи миль, что тоже было известно предводителям Великой Ордалии. Со времен войн Ранней древности столь обширное войско не предпринимало столь тяжелого похода.
– Если выбирать между этим переходом и Консультом, – сказал им аспект‑император, – то переход намного страшнее.
Более десяти лет львиная доля богатств Новой Империи шла на обустройство трудного пути к Голготтерату. Еще до падения Сакарпа инженеры Империи начали строить второй город, ниже старого: казармы, кузницы, лазареты и десятки обложенных дерном складов. Другие прокладывали широкую каменную дорогу, которая через несколько недель должна была связать древний город с далекой Освентой. И сейчас от южного горизонта тянулись бесконечные караваны с оружием, товарами и провиантом, огромным количеством провианта. Пехотинцам, вне зависимости от звания, выдавали строго ограниченные порции амикута, походной пищи диких скюльвендов, живущих на юго‑западе. Кастовая знать могла рассчитывать на более солидные пайки, но была вынуждена ехать на мохногривых пони, которым не требовалось зерна для поддержания сил. Обширные стада овец и коров, выращенных специально для сопровождения войска, тоже растянулись до самого горизонта, так что многие люди Воинства начали называть себя «ка Коумирой», что значит «Пастухи» – позже это наименование станет священным.
Но и при всех этих приготовлениях, Священное Воинство не в состоянии было нести с собой все продовольствие, необходимое, чтобы достичь Голготтерата. Тучные стада, объемистые тюки на плечах у пехотинцев и караваны длиной в несколько миль обеспечивали его лишь до определенного момента. Настанет время, когда колоннам придется выстроиться веером и добывать себе пропитание самим. Военачальники Ордалии знали, что могут рассчитывать на дичь для своих людей и подножный корм для лошадей: тысячи ставших легендарными следопытов империи отдали жизнь, чтобы нанести на карту лежащие впереди земли. Но фуражирующее войско движется гораздо медленнее, чем снабжаемое продовольствием, и если зима ударит раньше, чем Ордалия одолеет Голготтерат, последствия окажутся катастрофическими. Еще одной бедой и постоянно обсуждавшимся на советах вопросом было то, что никто не знал, сколько бесчисленных шранкских кланов сможет собрать под свои знамена противник. Несмотря на императорское вознаграждение, несмотря на то, что скальпов было собрано столько, что можно было бы одеть целые народы, количество шранков не поддавалось исчислению. Но лишенные злой воли Не‑Бога, твари повиновались только своему страху, ненависти и голоду. Даже аспект‑император не смог бы сказать, какое их количество нанял или взял в рабство Консульт, чтобы обратить против Ордалии. Если ответ был – великое множество, то день, когда Ордалия разделится, чтобы начать фуражировку, легко мог оказаться днем ее гибели.
Именно поэтому столь важен был Сакарп, а не ради его знаменитой Кладовой Хор, как думали многие. Потому‑то и казнили Людей Ордалии, чтобы жили птицы. Если для подчинения других наций использовался жесткий кнут императорской власти, то к людям, которые называли себя «хусверул», или «непокоренные», можно было подходить только с ласковой рукой. Военачальники Ордалии не могли себе позволить даже недели мятежа и неповиновения, не то что невыносимо долгих месяцев. Сакарп был гвоздем, на котором висело их будущее. После открытых советов, когда аспект‑император удалялся приватно совещаться с двумя своими экзальт‑генералами, королем Энатпанеи Саубоном и королем Конрии Пройасом, они часто обсуждали Сакарп и нрав его народа.
Так и было принято судьбоносное решение: препоручить юного короля Сакарпа Сорвила заботам двух старших сыновей аспект‑императора, Моэнгхуса и Кайютаса.
– Когда он станет им братом, – объяснил своим старым друзьям его загадочное святейшество, – он и мне станет как сын.
Стук раздался всего через несколько мгновений после того, как слуги Сорвила закончили его одевать. Это был один‑единственный удар, такой сильный, что задрожали петли. Молодой король обернулся и увидел, как дверь распахивается настежь. Вошли двое, даже взглядом не попросив разрешения войти; один был светловолосый и «с королевской костью», как говорили сакарпцы о высоких стройных мужчинах, а другой темный и мощного телосложения. Оба были одеты в доспехи Новой Империи, с длинными белыми накидками поверх кольчуги из нимиля. Вышитые золотом бивни поблескивали в приглушенных лучах утреннего солнца.
– Завтра явишься ко мне, – сказал на безупречном сакарпском светловолосый.
Он не спеша подошел к открытому ставню балкона, глянул на покоренный город, развернулся на каблуках. Рассвет коснулся его волос, превратив их в сияющий нимб.
– Значит, мы тебя везем…
Второй подхватил с подноса, где стояли остатки завтрака, полоску сала и отправил ее в рот. Он жевал и внимательно разглядывал Сорвила жестокими синими глазами, рассеянно вытирая подушечки пальцев о килт.
Сорвил знал, кто они – трудно было ошибиться, видя смертоносную силу одного и невозмутимое спокойствие второго. Этих молодых людей он смог бы, наверное, узнать и раньше, еще до того, как их отец захватил его город. Но Сорвила возмутила их манера и тон, и потому он ответил с холодным гневом господина, которого оскорбили его вассалы.
– На лошадей вы не похожи.
Моэнгхус рыкнул, что могло оказаться смехом, и что‑то проговорил по‑шейски своему высокому стройному брату. Кайютас фыркнул и усмехнулся. Оба глядели на Сорвила как на экзотическую зверушку, диковинку из какого‑то нелепого уголка мира.
Может, он и впрямь был такой зверушкой.
Последовало неловкое молчание, которое с каждой секундой становилось все более гнетущим.
– Мой старший брат говорит, – сказал, наконец, Кайютас, словно очнувшись после этого краткого отступления от этикета, – это потому, что мы носим штаны.
– Что? – переспросил Сорвил, покраснев от замешательства и смущения.
– Поэтому мы не похожи на лошадей.
Сорвил невольно улыбнулся – и проиграл тем самым свою первую битву. Он это почувствовал, оно пробивалось сквозь смех двух братьев – удовольствие, и вовсе не от смешной штуки.
«Охотники, – мысленно сказал он себе, – их послали изловить мою душу».
Хуже всего было ночью, когда все тревоги дня сгущались в напряжение мышц съежившегося под холодными одеялами тела, и можно было дать волю скорби, не боясь, что кто‑то увидит. Маленький. Одинокий. Чужак в отцовском доме. «Я король вдов и сирот», – думал он, а перед глазами у него проплывали лица погибших дружинников отца. Все нахлынуло вновь, картины и звуки, ужас, бессмысленные лихорадочные метания и суета. Ревели стоящие в дверях дети, в ярком пламени складывались внутрь дорогие сердцу дома, на улицах корчились тела конных князей.
«Я пленник в родной стране».
Но при всем отчаянии этих бессонных бдений, Сорвилу они давали своего рода передышку. Под тяжелым полотном, где можно было сжаться калачиком, была какая‑то уверенность, ощущение того, что ненависть и горе – не навсегда. В эти минуты он ясно видел отца, слышал его неспешный низкий голос, так же отчетливо, как в те ночи, когда он делал вид, что спит, а отец приходил и садился у него в ногах, поговорить о покойной жене.
«Мне не хватает ее, Сорва. Сказать тебе боюсь, как не хватает».
Но дни… днем все было запутано.
Сорвил делал, как ему велели. Верховодил гротеском, в который превратился его двор. Присутствовал на церемониях, говорил высокие слова, призванные обеспечить «благополучие» его народу, сносил тупое обвинение в глазах и священника, и просителя. Он ходил и выполнял какие‑то действия с равнодушным автоматизмом человека, двигающегося, как в тумане, в ощущении предательства.
Он узнал, что начисто не умеет делать взаимоисключающие дела и верить в противоречащие друг другу истины. Другая, более великодушная душа обнаружила бы последовательность в его поступках, он же обнаруживал ее в своих убеждениях. Он просто верил в то, во что ему было необходимо верить, чтобы вести себя так, как хотели завоеватели. Пока он кое‑как придерживался расписания, которое составили для него иноземные секретари, пока он сидел рядом с ними, вдыхая запах их духов, на самом деле казалось, что все так, как объявил аспект‑император, что над миром нависла тень Второго Апокалипсиса и все люди должны действовать сообща во имя сохранения будущего, как бы ни ущемлялась при этом их гордость.
«Все короли повинуются священному писанию, – говорил ему богоподобный человек. – И покуда это писание приходит из надмирных высей, они охотно принимают его. Но когда оно приходит к ним, как прихожу я, облаченное в плоть подобного им человека, они путают святость повиновения Закону и стыд подчинения сопернику. – Теплый смех, как у доброго дядюшки, признающегося в безвредном чудачестве. – Все люди полагают себя ближе к Богу, чем остальные. И поэтому они бунтуют, поднимают оружие против того, чему на словах обязуются служить…»
«Против меня».
Юному королю по‑прежнему недоставало слов описать, каково это – преклонять колени в присутствии аспект‑императора. Он только понимал, что коленей мало, что следовало бы упасть на живот, как древние молящиеся, выгравированные на стенах зала Вогга. А голос! Мелодичный. То нежный, то задумчивый, то проникновенный и глубокий. Анасуримбору стоило только заговорить, и становилось понятно, что отец Сорвила просто пошел на поводу у своего тщеславия, что Харвил, как многие до него, спутал гордость и долг.
«Это трагическая ошибка…»
Лишь впоследствии, когда приставленные к нему опекуны вели его сквозь ровно гудящий лагерь, ему на память вернулись слова отца. «Он Сифранг, Голод Извне, явившийся в обличье человека…» И неожиданно Сорвил почувствовал нечто совершенно противоположное тому, во что он веровал всего лишь стражу назад. Он бранил себя, что был таким идиотом, у которого мозгов как у котенка, что предал единственный идеал, который у него оставался. Невзирая на боль, на то, как она кривила ему лицо, грозя прорваться рыданиями, он твердил про себя последний вопль отца: «Ему нужен этот город! Ему нужен наш народ! Значит, ему нужен ты, Сорва!»
Ты.
Все путалось в голове. Сорвил понимал, что если отец говорил правду, то все вокруг – айнонцы, со своей белой раскраской и заплетенными в косички бородами; колдуны в плащах из набивного шелка, напускающие на себя многозначительный вид; галеотцы с длинными льняными волосами, завязанными в узел над правым ухом, – тысячи тех, кто ждал от Великой Ордалии спасения, – собрались понапрасну, воевали ни за что, а теперь готовились вступить в войну с наследниками Великого Разрушителя, и все зря. Казалось, что эта иллюзия, как пролет арки, может протянуться лишь до определенной точки, а потом рухнет, обнажив правду. Невозможно было поверить, что стольких людей можно так основательно обманывать.
Король Пройас рассказывал ему истории об аспект‑императоре, о чудесах, которые король видел собственными глазами, о доблести и жертве, которыми «очистились» Три Моря. Как могли слова Харвила перевесить столь неистовую преданность? И может ли его сын не страшиться в присутствии таких воинственных покорителей, что вопрос лишь кажется нерешенным, потому что он сам украдкой придерживает пальцем стрелку весов?
Днем каждое слово, каждый взгляд словно спорили с отцовским безрассудным тщеславием. Лишь ночью, лежа в одиночестве, в темноте, Сорвил находил облегчение в простых движениях сердца. Он мог позволить губам дрожать, глазам наполняться слезами, словно горячим подсоленным чаем. Он даже мог сесть в ногах кровати, как сидел отец, и сделать вид, будто говорит с кем‑то спящим.
«Я снова видел ее во сне, Сорва…»
Ночью молодой король мог просто закрыть глаза и забыть обо всем. Сокровенное утешение сирот: уметь верить в то, что хочется, а не в окружающий мир – во все что угодно, только бы заглушить боль потери.
«Мне тоже ее не хватает, отец… И тебя не хватает».
На следующее утро за ним послали раба, немолодого темнокожего человека, смешно кутающегося от весеннего холодка. Сорвил заметил пораженные взгляды, которыми обменялись его придворные – в Сакарпе ненавидели рабство, – но не стал изображать гнева и возмущения. Хотя носильщиков было не найти, чужеземец, отчаянно размахивая руками, донес до него сквозь все языковые препоны настоятельную просьбу отправиться немедленно. Сорвил уступил не споря, втайне испытав облегчение от того, что ему не придется возглавить процессию, уходящую из города – и можно сделать вид, что это простая прогулка, а не отречение от престола, как могло показаться.
Не только стены рухнули с приходом аспект‑императора.
Пока они ехали по городу, раб не проронил ни слова. Сорвил следовал за ним, глядя прямо перед собой, скорее, чтобы избежать вопросительных взглядов соплеменников, чем разглядывая нечто определенное – за исключением разве что разрушенных сверху Пастушьих ворот, которые то возникали, то пропадали из виду. Сорвил подумал о наивной уверенности своего народа в незыблемости их древних укреплений – в конце концов, кто такой аспект‑император по сравнению с Мог‑Фарау?
Он думал о крови отца, впитавшейся в камень.
Лагерь айнрити лежал неподалеку от выщербленных и почерневших стен. Его уставленная шатрами территория расползлась по полю и пастбищу на многие мили. Здесь было сочетание обыденного и героического: кочевой город из дерева, веревок и ткани, где каждый вздох затрудняла вонь отхожих мест и большого скопления людей, и вместе с тем это была огромная колесница, мощи которой хватало, чтобы везти непомерный груз истории. Люди Ордалии бродили по лагерю, ели у костров, катали доспехи в бочонках с песком, ухаживали за упряжью и лошадьми или просто сидели у входа в свой шатер, устремив взгляд вдаль и глубоко погрузившись в разговор. Они едва обращали внимание на Сорвила и его провожатого, пробиравшихся по широким улицам и узким переулкам лагеря.
Старый раб вел его без задержек. Все заторы – потасовки, застрявшие по ось в грязи повозки, два вставших каравана мулов – он преодолевал со спокойной уверенностью благородного и сворачивал на узкие грязные тропинки только когда марширующие отряды полностью перекрывали проход. Не произнося ни слова, он заводил Сорвила все глубже и глубже внутрь лагеря. Мрачные взгляды туньеров сменились экзотическими навесами нильнамешцев, а те – шумными перепалками Сиронжа. Каждый поворот выводил их к новому удаленному уголку мира.
До встречи с аспект‑императором Сорвил подумал бы, что один человек не в состоянии превратить в свое орудие столько несхожих характерами людей. Сакарпцы были немногочисленным народом. Но даже при малом их количестве, учитывая, что у них был общий язык и традиции, королю Харвилу было непросто преодолевать их взаимное недовольство и обиды. Чем больше Сорвил размышлял, тем загадочнее казалось, что все народы Трех Морей, с их несходными языками и издревле существовавшей неприязнью, смогли найти общую цель.
Оно было видно отовсюду, лениво повисшее в безветренном утреннем воздухе: Кругораспятие.
Не это ли доказательство чуда? Не об этом ли говорят священники?
Покачиваясь в такт галопу лошади, Сорвил вдруг понял, что смотрит в каждое лицо, каждую секунду видя нового незнакомца, и находит печальное утешение в беззаботности, с какой их взгляды проносятся мимо него. В сутолоке лагеря Священного Воинства чувствовалась некая своеобразная безопасность. При таком скоплении людей легко затеряться в толпе. Похоже, у него осталось единственное настоящее желание: затеряться.
Вдруг, со странным чувством, которое возникает, когда из потока неизвестных людей внезапно выступают знакомые лица, он увидел Тасвира, сына лорда Остарута, одного из старших дружинников отца. Тасвир пошатывался, его вели два конрийских рыцаря, каждый из которых держал в руках цепь, прикованную к ошейнику на содранной в кровь шее пленника. Запястья у него были крепко связаны, и в сгибы вывернутых назад локтей пропущена деревянная палка. Взгляд был такой же растрепанный, как и волосы, а «парм», традиционный подбитый ватой мундир сакарпского дворянина, весь рваный и в пятнах, без ремня свободно болтался над голыми коленями.
От одного вида пленного у Сорвила перехватило дыхание в горле, он мысленно вернулся под хлещущий дождь на бастионы, где он последний раз видел Тасвира – и своего отца. Даже зазвучали в ушах пронзительные горны…
Юноша не узнал Сорвила, только рассеянно таращился в никуда, как человек, которого побои заставили уйти глубоко в себя. К своему стыду, Сорвил отвернулся – как он себе объяснил, посмотреть на горизонт, какая будет погода. Да, конечно, погода. Казалось, что у лошади под ним вместо ног тонкие тростинки, она словно расплывалась в колышущемся от летней жары воздухе. Мир пах грязью, запекшейся на утреннем солнце.
– Т‑ты? – проскрипел снизу голос.
Юный король не смог заставить себя посмотреть на него.
– Сорвил?
Вынужденный опустить глаза, он увидел Тасвира, который смотрел на него снизу вверх, и его некогда открытое лицо выглядело изумленным, испуганным, даже обрадованным, но на самом деле ни то, ни другое и ни третье. Пленник, покачнувшись, остановился и прищурился.
– Сорвил, – повторил он.
Конрийский конвой выругался, угрожающе дернул цепями.
– Нет! – закричал пленник, навалившись на цепи. Упрямый и беспомощный возглас. – Не‑е‑ет! – Его швырнули на колени прямо в грязь. – Сорвил! С‑с‑сорвил! Бейся с ними! Т‑ты должен! Перережь им ночью глотку! Сорвил! Сор…
Один из рыцарей с квадратной бородой наотмашь ударил его в челюсть, и он покатился на землю, почти теряя сознание.
Как это случалось не раз со времени падения города, Сорвил почувствовал, что его разрывает пополам, на двоих людей, одного реального, а другого – бесплотного. В мыслях он соскользнул с седла, шлепнув башмаками в чавкающую грязь, и пошел, плечом отодвигая конрийцев. Он помог Тасвиру привстать на колени, поддерживая его под голову. Из ноздрей пленника толчками пульсировала кровь, пачкая грубую растительность на подбородке.
– Ты его видел? – закричал Сорвил в разбитое лицо. – Тасвир! Ты видел, что случилось с моим отцом?
Но настоящий Сорвил, от холода белый, как фарфор, лишь двинулся дальше вслед за своим провожатым.
– Не‑е‑е‑ет! – доносился сзади хриплый крик и вслед за ним – резкий хохот.
Юный король Сакарпа продолжил изучать несуществующие облака. Истинный ужас поражения, как почувствовал он в глубине души, состоял не в самой капитуляции, но в том, как она укоренялась в сердце, как она зрела и росла, росла, росла.
Стоит оступиться, и она превратит твое падение в судьбу.
Наконец они подошли к северному периметру лагеря, к широкому полю, зеленый простор которого уродовали широкие колеи взбитого копытами дерна и оттеняли полоски цветущего желтушника. Группки всадников ездили во всевозможных построениях, повинуясь зычным крикам командиров – отрабатывали строевые приемы. Лошади у них были крепкие, напоминавшие породу, которую использовали сакарпские конные князья.
Раб вел его вдоль выстроенных в линию палаток, большинство из которых занимали всевозможные лавки. Если раньше Сорвил с провожатым везде проходили, в общем, не обращая на себя внимания, то сейчас они притягивали к себе взгляды, большей частью – со стороны кавалерийских патрулей. Некоторые даже окликнули их, но Сорвил сделал вид, что не заметил. Даже доброжелательные слова кажутся оскорблением, когда их выкрикивают на незнакомом языке.
Наконец, раб натянул поводья и спешился перед просторным белым шатром. У входа в землю был вбит кроваво‑красный штандарт. На нем было изображено Кругораспятие над золотой лошадью – знак кидрухилей, тяжелой кавалерии, которая причинила Харвилу и его Старшей Дружине столько бед в стычках, происходивших еще до прихода Великой Ордалии. Рядом неподвижно стоял стражник, закованный в кирасу с золотой насечкой. Когда раб и вслед за ним Сорвил переступили порог, он лишь кивнул.
Внутри воздух был пронизан странным запахом, приятным, несмотря на горькие нотки. Словно от горящей апельсиновой кожуры. Сорвил стоял неподвижно, привыкая к тусклому свету. Помещение было почти лишено мебели и украшений: пол заменяли простые тростниковые циновки, со столбов свисала всевозможная амуниция, плетеная койка была завалена пустыми футлярами от свитков. Кругораспятия, вышитые на брезентовом потолке, отбрасывали на землю неясные тени.
Анасуримбор Кайютас сидел у края походного стола, приставленного к центральному столбу, один, если не считать лысого секретаря, который машинально, покрывал строчками текста папирус, видимо, пополняя разложенные вокруг него кипы документов. Принц Империи откинулся на спинку кресла, вытянул ноги в сандалиях и скрестил их перед собой на циновках. Не потрудившись поприветствовать Сорвила, он переводил задумчивый взгляд с одного листа папируса на другой, словно следя за ходом сложного логического построения.
Старенький сморщенный провожатый Сорвила встал на колени и прижался лбом к запачканным циновкам, после чего удалился тем же путем, как пришел. Настороженный Сорвил остался стоять в одиночестве.
– Ты думаешь о том, – сказал Кайютас, не отрывая глаз от вертикальных строчек, – было ли это преднамеренным оскорблением… – Он опустил на стол последний лист, продолжая пробегать по нему глазами, потом оценивающе глянул на Сорвила. – То, что за тобой послали раба.
– Оскорбление есть оскорбление, – услышал Сорвил собственный ответ.
Изящная усмешка.
– К сожалению, при любом монаршем дворе все далеко не так просто.
Императорский принц снова откинулся назад, поднял к губам деревянную чашу – вода, заметил Сорвил, когда он поставил чашу на место.
Нешуточное дело стоять перед сыном живого бога. Даже несмотря на то, что волосы у него были подстрижены так коротко и так странно повторяли очертания черепа, Кайютас очень походил на отца. То же вытянутое волевое лицо, те же блестящие глаза. И даже способность лишать воли. Каждое движение словно следовало продуманным линиям, словно он заранее мысленно наметил кратчайшие расстояния. А если он был неподвижен, то неподвижен абсолютно. Но при всем при том Анасуримбор Кайютас производил впечатление смертного человека. Было понятно, что он может пребывать в нерешительности, как другие, что если дотронуться до его кожи, то она окажется тонкой и теплой…
И что он может истекать кровью.
– Скажи мне, – продолжил принц, – как у тебя в стране говорят, когда хотят сказать, что люди занимаются бесполезной болтовней?
Сорвил постарался сдержаться.
– Языками мериться.
– Великолепно, – с восторгом рассмеялся принц. – Было бы прекрасное название для джнана! Тогда давай не станем мериться языками. Согласен?
Секретарь продолжал царапать на папирусе буквы.
– Согласен, – осторожно ответил Сорвил.
Кайютас с видимым облегчением улыбнулся.
– Тогда к делу. Моему отцу нужен не просто твой город, ему нужно повиновение твоего народа. Полагаю, ты прекрасно знаешь, что это означает…
Сорвил знал, хотя размышлять над этим становилось все труднее.
– Ему нужен я.
– Именно так. Поэтому ты здесь – чтобы дать своему народу возможность присоединиться к нашему великому делу. Чтобы Сакарп стал частью Великой Ордалии.
Сорвил промолчал.
– Но, разумеется, – продолжал принц, – для вас мы остаемся врагами, верно? То есть потребуется немалое искусство, чтобы завоевать вашу преданность… чтобы обманом заставить тебя предать свой народ.
«Поздно заставлять», – подумал Сорвил.
– Наверное.
– Наверное, – фыркнув, передразнил Кайютас. – А договаривались «не мериться языками»!
Сорвил ответил мрачным и злым взглядом.
– Ну, не важно, – продолжил принц. – По крайней мере, я – выполню условия сделки. – Он подмигнул, словно сказал шутку. – Может, у меня и нет Дара Немногих, но я сын своего отца и обладаю многими его качествами. Овладеть языками мне удается без труда, как, я полагаю, видно из этого разговора. И мне нужно всего лишь взглянуть тебе в лицо, чтобы увидеть твою душу, конечно, не так отчетливо, как отец, но достаточно, чтобы раскусить тебя или любого другого стоящего передо мной человека. Я вижу глубину твоей боли, Сорвил, и хотя я считаю, что твой народ всего лишь пожинает результаты собственной глупости, я искренне тебя понимаю. Если я не выражаю сочувствия, то потому, что ожидаю от тебя мужского поведения, так же как и твой отец. Мужчины рыдают только в плечо жене или в подушку… Ты меня понимаешь?
У Сорвила защипало в глазах от внезапно нахлынувшего чувства стыда. Неужели их шпионы следят за ним, даже когда он спит?
– Прекрасно, – сказал Кайютас, как боевой командир, довольный бодростью, с которой ответил ему отряд. – Должен сказать еще, что меня возмущает это поручение отца. Меня возмущает даже эта беседа, не только потому, что у меня мало времени, но и потому, что она ниже моего достоинства. Я ненавижу политику, а отношения, которые навязал нам отец, – не что иное, как политика. И тем не менее я понимаю, что эти чувства – плод моей слабости. Я не стану, как это сделали бы многие другие, винить за них тебя. Мой отец хочет, чтобы я был тебе как брат… И поскольку мой отец – больше бог, чем человек, я в точности исполню то, чего он желает.
Он замолчал, словно давая Сорвилу возможность ответить, но молодой король не мог даже привести в порядок мысли, не то что заговорить. Кайютас был прямолинеен, как обещал, но при этом его речь казалась фальшивой до неестественности, чересчур перегруженной проницательными замечаниями и почти до неприличия полной самолюбования…
Что же это за люди?
– Я вижу в твоих глазах непокорные огоньки, – вновь заговорил Кайютас, – безудержное желание уничтожить себя в попытке отомстить за отца. – Его голос каким‑то образом отражался от брезентовых стен и, казалось, падал со всех сторон сразу. – Ты противишься каждому шагу, потому что не знаешь, то ли мой отец демон, как утверждают твои жрецы, то ли спаситель, каковым его с уверенностью считают люди Трех Морей. Я не лишаю тебя права сомневаться, Сорвил. Я всего лишь прошу, чтобы ты задавал себе этот вопрос с открытым сердцем. Боюсь, что доказательство божественности миссии моего отца придет достаточно скоро…
Он умолк, словно его отвлекла какая‑то неожиданная мысль.
– Возможно, – продолжил он, – если нам достаточно повезет остаться в живых после этого доказательства, у нас с тобой состоится иной разговор.
Сорвил стоял прямо, борясь с нахлынувшим чувством бессилия. «Как? – только и мог думать он. – Как вести войну с таким неприятелем?»
– Тем временем, – сказал императорский принц, давая понять, что пришло время обсудить практические вопросы, – тебе, конечно, надо будет выучить шейский. Я раздобуду для тебя учителя. А тебе придется доказать моим конникам, что ты истинный сын Сакарпа. Теперь ты, Сорвил, – капитан императорских кидрухилей, воин прославленного Отряда Наследников… А я, – он поклонился с лукавой улыбкой, – твой генерал.
Еще одна долгая, выжидательная пауза. Старый секретарь прервал письмо, чтобы заново очинить перо, которое держал в почерневших от чернил пальцах. Сорвил заметил быстрый взгляд, который секретарь украдкой бросил в его сторону.
– Согласен ли ты? – спросил Кайютас.
– Разве у меня есть выбор?
Впервые на лице имперского принца промелькнуло нечто похожее на сочувствие. Он сделал глубокий вдох, словно собираясь с силами перед тем, как произнести главное.
– Сорвил, ты – воинственный сын воинственного народа. Останься в Сакарпе, и ты будешь не более чем пленник, которым незаметно манипулируют. Что еще хуже, ты никогда не разрешишь сомнений, которые уже сейчас душат тебя. Поехали со мной и с моим братом, и ты увидишь, так или иначе, каким ты должен стать королем.
Он едва понимал, что происходит, так откуда же он мог знать, что ему следует или не следует делать? Но решительность придавала сил. Кроме того, у него начала появляться способность высказывать дерзкие замечания.
– Как я уже сказал, – ответил Сорвил, – у меня нет выбора.
Анасуримбор Кайютас кивнул – как полевой хирург, оценивающий сделанную работу, подумал Сорвил.