– Если он замерзнет, – сказал нильнамешский дворянин, – снимешь с себя плащ и будешь им растирать ему ноги!
Второй гигант был Поквас, или Покс, как его называли. Если верить Сомандутте, он был опальным танцором меча из Зеума, пришедшим заработать себе на хлеб среди грубых варваров Трех Морей.
– У него всегда Зеум то, да Зеум се, – с деланой неприязнью передразнил его нильнамешец. – Зеум придумал детей. Зеум изобрел ветер…
Был там Сутадра, или Сут, в котором Ахкеймион уже определил кианца, по бородке клинышком и длинным усам. Сут избегал говорить о своем прошлом, а значит, сказал Сома нарочито пугающим тоном, он откуда‑то бежит.
– Вроде фанимского еретика.
И, наконец, Мораубон, худощавый галеотец, который был в свое время шрайским жрецом, «пока не понял, что от молитв персики не растут». Вопрос о том, был ли он «голым‑полукровкой», служил темой бесконечных споров.
– Он охотится в два лука, – пояснил Покс, широко, во всю свою черную физиономию ухмыльнувшись.
Вместе все семеро представляли собой последних оставшихся в живых из первого состава артели, собранной лордом Косотером десять лет назад. Они называли себя Укушенными, потому что их «изглодали» многочисленные долгие «тропы». К тому же каждый из них и в прямом смысле был кусан шранком – и с гордостью демонстрировал шрамы в качестве доказательства. Покс даже встал и приспустил рейтузы, показав запекшийся шрам в виде полумесяца через всю левую ягодицу.
– Сейен милостивый! – воскликнул Галиан. – Теперь понятна тайна пропавшей бороды Сомы!
Шутка была встречена буйным весельем.
– Он там прятался? – спросил Ахкеймион настолько невинно, насколько способен старый опытный хитрец.
Укушенные разом умолкли. Несколько мгновений он слышал только беседы и смех от соседних костров, просачивающиеся сквозь решето леса. Он сделал этот шаг, столь важный для постороннего в сплоченной компании, шаг от наблюдения к сопричастию.
– Кто – прятался? – спросил Ксонгис.
– Тот «голый», который его укусил.
Первым покатился с хохота Сомандутта. Потом к нему присоединились все Укушенные, раскачиваясь на циновках, обмениваясь взглядами, как будто чокались бесценным вином, или просто закатывали вверх глаза, поблескивавшие в темноте извечного ночного небосвода.
Так Друз Ахкеймион оказался в друзьях у людей, которых он, по всей видимости, уже убил.
С тех пор как Ахкеймион выбрался из своей башни, он боялся, что одряхлевшая плоть подведет его, что у него откроется какой‑нибудь из бесчисленных недугов, которые закрывают для пожилых людей долгие путешествия. Почему‑то он решил, что его исхудавшее тело стало к тому же намного слабее. Но он был приятно удивлен, видя, как ноги наливаются мышцами, а дыхание становится глубоким – так, что он уже без труда справлялся даже с самым беспощадным темпом.
Следуя друг за другом вереницей и ведя мулов в поводу, они шли широкой дорогой, большей частью проходившей параллельно реке. Многие участки пути были коварны, поскольку дорогу избороздили так глубоко, что на поверхность вылезли камешки и узловатые корни. Над путниками вставали Оствайские горы, вершины которых терялись в стаях темных облаков шириной во весь горизонт. Казалось, что они незаметно откусывают с востока по кусочку от неба.
Они миновали несколько возвращающихся домой артелей – цепочки истощенных до невозможности людей, согнувшихся под остатками провизии и связанных в тюки скальпов. Ни мулов, ни лошадей у них уже не оставалось. Вид охотников мог бы показаться жутким – ходячие скелеты в чужой краденой коже – если бы его не скрадывало их ликование от перспективы купить весь Мозх.
– Им пришлось зимовать в Пустошах, – пояснил Ахкеймиону Сома. – Нас самих чуть зима не застала. Последние пару лет перевал Охайн особенно коварен. – Сома опустил голову, словно проверяя, не стерлись ли ботинки. – Похоже, мир холодает, – добавил он, пройдя несколько шагов.
Сойдясь, партии обменивались новостями и перешучивались. О новых шлюхах. О том, что погода в Остваях портится. О скупщиках, которые при расчетах «забывают загибать большой палец». Делились слухами о Каменных ведьмах, пиратской артели, а по сути армии бандитов, которые охотились за скальперами, так же как скальперы охотились за шранками. Предупреждали, какие кабатчики разбавляют вино. И, как всегда, дивились невероятному коварству «голых».
– Прямо с деревьев! – говорил какой‑то совсем древний норсираец. – Так и повыскакивали на нас! Чисто обезьяны, да все с этими ножами, чтоб им…
Ахкеймион слушал, с интересом и тревогой, ничего не говоря. Как все колдуны Завета, он относился к миру с высокомерием человека, который пережил – пусть даже и опосредованно – все возможные его мерзости во всех их проявлениях. Но что‑то совсем иное происходило в Пустошах, то, от чего у Шкуродеров начинали напряженнее звучать голоса, стоило им заговорить на эту тему. По манере держаться и внешнему виду охотников, в них тоже можно было признать людей, переживших некие страшные события, но еще более гнусные и подлые, чем гибель народов. Есть злоба, которая заставляет отдельных людей перерезать другим глотки, а есть злоба, которая заставляет браться за меч целые народы. Охотники, по мнению Ахкеймиона, находились где‑то посередине между двумя этими состояниями безумства.
И впервые он плохо понимал, что будет дальше.
Мысль эта возникла, когда он увидел полумертвого от голода человека, скорчившегося под пологом ветвей ивы и спрятавшего лицо в колени. Не успев понять, что делает, Ахкеймион присел рядом и помог ему выпрямиться. Тот был легкий, как щепка. Лицо осунулось – такие лица Ахкеймион видел в Карасканде во время Первой Священной войны: сквозь кожу отчетливо выпирали углы и неровности черепа, щеки ввалились, а глазницы казались двумя ямами. Глаза у несчастного были равнодушными и бесцветными, как оплывшая свеча.
Он ничего не говорил, лишь продолжал смотреть в одну точку.
Поквас опустил широкую ладонь на плечо Ахкеймиону – тот вздрогнул от неожиданности.
– Где упал, там и лежи, – сказал танцор меча. – Закон. На тропе, приятель, никакой жалости.
– Что это за солдат, который оставляет товарища умирать?
– Такой солдат, который на самом деле не солдат, – ответил Поквас, неопределенно пожав плечами. – Скальпер.
Хотя тон танцора все объяснял – просто Пустоши такое место, где нет возможности соблюдать ритуалы и предаваться бесполезному состраданию, – Ахкеймиона подмывало спросить, что Поквас имеет в виду. В груди у него негодующе бурлила и клокотала старая потребность спорить и возражать. Но вместо этого он лишь пожал плечами и послушно вернулся следом за великаном‑танцором в растянувшуюся колонну.
Тот Ахкеймион, который любил разговаривать и задавать вопросы, умер много лет назад.
Но случай продолжал занимать мысли старого колдуна, не столько своей жестокостью, столько трагизмом. Слишком долго скрываясь от мира, Ахкеймион почти забыл, что люди могут умирать так бесславно – как собаки, которые прячутся в заросли, чтобы испустить последний вздох. Образ несчастного так и стоял у него перед глазами: затуманившиеся глаза, хватающие воздух губы, обмякшее тело, как мешок с костями. Ахкеймион чувствовал себя не в своей тарелке – да и как иначе? Измученный снами о Первом Апокалипсисе и воспоминаниями о Первой Священной войне, он считал, что никто иной не видел столько смерти и унижения, как он. Но эта встреча с умирающим незнакомцем повисла на нем новым бременем, давила, мешая вздохнуть.
Было ли это предчувствие? Или он просто становился мягкотел? Такое он видал не раз: когда сострадание делало сердца стариков мягкими, словно гнилые фрукты. Его удивило, что его старые кости еще сильны. Быть может, подведут его не они, а слабый дух…
Его постоянно что‑то подводит.
Дорожка вилась все дальше и дальше сквозь чащу леса. Она успела перевидать бесчисленные артели охотников. Кто шагал по ней гордо, кто с трудом волочил ноги. Хотя Сомандутта несколько раз подходил к нему, пытаясь вытянуть на какой‑нибудь пустой разговор, Ахкеймион хранил молчание, продолжая задумчиво шагать вперед.
В тот вечер он решил подсесть к Поквасу у костра. Общее настроение было праздничным. Ксонгис подстрелил олениху, которую артель разделила поровну по старшинству – целиком, включая нерожденного детеныша. Ахкеймион ничего не сказал, зная, что святотатства в поедании стельной дичи эти люди не усматривают.
– Я тут думал насчет этих «законов тропы», – сказал Ахкеймион, доев свою долю. Чернокожий поначалу ничего не ответил. В отсветах костра, поблескивая обнаженными зубами, которые рвали мясо с кости, он выглядел особенно свирепо. Некоторое время Поквас задумчиво жевал, потом сказал:
– Ну.
– Если бы там был Галиан, если бы у дерева ле…
– Было бы то же самое, – с набитым ртом перебил его зеумец. При этом он глянул на Галиана и с притворно извиняющимся видом развел руками.
– Но он… он же тебе брат, разве не так?
– А то.
Сидевший с другой стороны костра Галиан изобразил звук поцелуя.
– И как же быть с законами братства? – продолжал гнуть Ахкеймион.
На этот раз ответил Галиан.
– На тропе, колдун, есть только один закон: закон тропы.
Ахкеймион нахмурился, помедлил, выбирая один из нескольких роящихся в голове вопросов, но Галиан встрял раньше, чем он успел открыть рот.
– Братство – это все замечательно, – сказал бывший наемник, – до тех пор, пока не начинает обходиться слишком дорого. Как только оно становится недопустимой роскошью… – Он пожал плечами и снова занялся костью, которую все это время не выпускал из руки. – «Голые», – подытожил он лениво.
«Шранки», – вот что он говорил. Шранки – единственный закон.
Ахкеймион вглядывался в лица через пламя костра.
– Значит, никаких обязательств? Ничего такого, что может предоставить преимущество вашему противнику. – Он почесал нос. – Так мог бы сказать наш доблестный аспект‑император.
Помимо смутного интуитивного ощущения, что обсуждать аспект‑императора неразумно в целом, старый колдун не представлял, чего ожидать дальше.
– Я бы помог, – брякнул Сома. – Ну, то есть, если бы умирал именно Галиан. Точно бы помог…
Пиршество приостановилось. Все лица по кругу повернулись к молодому нильнамешцу, некоторые были перекошены притворным гневом, по другим гуляли скептические ухмылки.
С простодушной улыбкой Сома продолжал:
– У него ботинки мне налазят, как на меня сшитые!
Последовала секундная тишина. Шутки Сомы, как заметил Ахкеймион, обыкновенно приводили к своего рода коллективному судилищу с вынесением приговора, особенно когда он специально старался быть смешным всеми силами. Люди качали головами. Закатывали глаза к небу. Оксвора, огромный туньер с вплетенными в нечесаную гриву ссохшимися головами шранков, поднял глаза от обглоданного до блеска ребра, кривясь, как будто ему испортили аппетит. Не произнося ни слова, он бросил кость в нильнамешца. То ли по счастливой случайности, то ли потому, что кость была жирная, она не отскочила, а соскользнула с его головы.
– Окс! – заорал Сомандутта, рассердившись всерьез, но без обиды, как человек, привыкший к подобным шуткам. Великан ухмыльнулся, поблескивая крошками мяса в бороде и усах.
Внезапно все повскакали на ноги, и по незадачливому нильнамешцу забарабанила беспорядочная волна костей. Тот закрывался руками, чертыхаясь. Он сделал вид, будто в кого‑то из них швыряет кости обратно, но в конце концов присоединился к общему хохоту.
– Обери брата твоего, – назидательным тоном сказал Ахкеймиону зеумец и хлопнул его по спине. – Добро пожаловать на тропу, колдун!
Ахкеймион смеялся и кивал, поглядывая за пределы круга освещенных лиц во внешний мир, укрытый плащом ночи. Непростая и своеобразная вещь – товарищество убийц.
Через два дня после того, как Ахкеймиона представили Укушенным, он заметил, что вдоль размеренно шагающей колонны трусцой бежит Ксонгис. Остальные не обратили на него внимания: Ксонгис постоянно где‑то бегал, пока остальные шли вперед. Больше от скуки, Ахкеймион поинтересовался у него, что случилось, ожидая какого‑нибудь насмешливого и колкого ответа. Но джекиец неожиданно замедлил шаг и пошел рядом. Его куртка с короткими рукавами открывала жилистые руки борца, коричневые под красноватым загаром. Это был худощавый и широкоплечий мужчина, от которого веяло спокойствием, сжатым, как пружина, что было неудивительно для бывшего императорского следопыта.
– За нами следят, – произнес он со своим причудливым акцентом.
– Следят?
– Да… – Он мысленно взвесил какие‑то свои загадочные соображения. – Женщина.
Встревоженный Ахкеймион чуть не поперхнулся.
– Кто еще знает?
Миндалевидные глаза следопыта прищурились. На дневном свету его сюхианьская кровь всегда была заметна более явственно.
– Мораубон и несколько человек из Стада.
– Мораубон?
В следующую секунду Ахкеймион, пыхтя и задыхаясь, бежал назад по неровному краю дороги. Процессия охотников с неодобрительным удивлением провожала его взглядом. Скоро он оказался на дороге один, потом побежал вниз по усыпанному валунами склону, удаляясь от реки в безмолвную лесную чащу. Прошло несколько секунд, прежде чем он услышал гиканье, грубый хохот, полное злобы и жадной страсти перекрикивание охваченных похотью мужчин. Еще несколько мгновений спустя он услышал, как Мораубон на бегу выкрикивает указания остальным. Услышал женский вопль – нет, не вопль, а пронзительный клич непокорности и досады.
Слова заклинаний уже летели с его губ, пронзали самою сущность окружающего мира, он поднимался к небу, вверх, к переплетающимся кронам, опираясь не на воздух, а на отзвуки земли. Ветви хлестали его, пока он продирался через полог леса, потом он шел по вершинам деревьев, каждым шагом пожирая с десяток локтей, и пошатывался от головокружения, когда смотрел с гигантских деревьев вниз. Он видел все пространство Пустошей до самого горизонта, хребты, похожие на плавники рыб, притоки рек, расшившие темные ущелья серебром, горные вершины, грозные, белые и беспристрастные. Он увидел бегущих людей, Шкуродеров, похожих на тени мышей, снующих в луговой траве. Потом увидел ее – Мимару, она билась и лягалась в руках крепко держащих ее троих мужчин.
Ахкеймион шагнул к ним.
Они растянули ее, как живую веревку, на лесной траве. Мораубон стоял на коленях у нее между ногами, расстегивая пояс и штаны. Кажется, он причмокивал и рычал. На глухой ропот заклинаний Ахкеймиона он резко обернулся…
И тотчас же полетел кубарем, взбивая прелую листву. Одайнское заклинание‑удар.
Остальные Шкуродеры загомонили, беспорядочно отступили назад, потянувшись к оружию. Сквозь ярость Ахкеймион чувствовал воодушевление от этого первого бурного выплеска. «Пусть видят! – кричало все у него внутри. – Пусть знают!» Его голос разлетался вокруг и раскалывался, впитывался в окружающий мир, тянулся к небу, существуя уже самостоятельно и вбирая в себя все сущее. Шкуродеры, включая Мораубона, отступили под защиту могучих деревьев.
«Предел Ношайнрау», мерцание бытия, линия концентрированно‑яркой, солнечной белизны вырвалась, как бич, из его воздетой руки, обведя идеально ровный разрушительный круг. Обугливалось и лопалось дерево. Пламя лилось потоками по древним дубам, вязам и кленам. Монументальные стоны и скрипы – целый хор – затем грохот падающих исполинов. Целое кольцо деревьев рухнуло на своих могучих, словно каменные глыбы, собратьев, загоняя Шкуродеров все глубже и глубже во мрак леса.
Ахкеймион стоял над Мимарой, ярко освещенный внезапным солнцем и осыпаемый нескончаемым зеленым дождем ранних весенних листьев. Колдун, облаченный в волчьи шкуры. Вокруг лежали кучи поваленных деревьев, только что бывших такими величественными. Расщепленные стволы и ветки взрыли почву под жестким зеленым ковром.
Мимара сплюнула кровь, кое‑как попыталась натянуть порванные рейтузы. Звук, который она издала, мог оказаться рыданиями или смехом, или и тем и другим сразу. Она упала перед колдуном на колени, и в прорехе на левом бедре сверкнула голая бледная кожа, как у молодого деревца, с которого содрали кору. Гримаса смеха. Блеснули перепачканные кровью зубы.
– Учи меня, – проговорила Мимара.
Назад шли торопливо и молча. Гневный Ахкеймион – первым, за ним, стараясь не отставать, ковыляла Мимара, зажимая рукой прорехи на одежде. Шкуродеры стояли группами на земляных откосах между каменными зубами, каждый из которых был размером с колесницу. Внизу изгибалась дугой река, сыпала белыми брызгами, нескончаемо била по склону холма. Когда они подошли поближе, все глаза обратились на них, чуть дольше задержавшись на стройной фигурке Мимары. Ахкеймион инстинктивно притянул девушку поближе к себе. Так вдвоем они и вышли к толпе.
Они увидели Мораубона, который, запыхавшись, лез на пестрый валун, где заложив руки за пояс, стоял лорд Косотер. Позади Капитана высились в беспорядочном нагромождении каменные лица, увенчанные зарослями папоротника, и одно причудливое дерево‑самоубийца. Из середины этих камней огромным петушиным хвостом извергалась вода, и мощное течение взбивало ее в пену. Клирика, нелюдя в капюшоне, не было видно.
Двое мужчин обменялись какими‑то неслышными словами, и Мораубон бросил взгляд на Мимару, словно говоря: «Посмотри на нее….» Капитан не повел и бровью. Снизу на двух Шкуродеров сердито взирал Сарл.
– Тот, что с хорами, – прошептала Мимара, имея в виду лорда Косотера, – это кто?
Ахкеймион посмотрел на шеренгу воинственных лиц и ответил только:
– Тс‑с.
Поначалу показалось, что Капитан просто протянул руку и схватил Мораубона за подбородок – таким небрежным было его движение. Ахкеймион прищурился, пытаясь понять, что не так: лорд Косотер держал человека в нескольких дюймах от своего лица и не столько смотрел ему в глаза, сколько наблюдал… Всаженный под челюсть охотнику нож Ахкеймион увидел только когда лорд Косотер убрал руку.
Мораубон рухнул так, словно Капитан вытащил из него кости. Валун залило кровью.
– Может ли кто‑нибудь сказать мне, – выкрикнул Сарл, перекрывая равномерный шум реки, – что гласит закон насчет персиков на тропе?
– Первым их всегда надкусывает Капитан, – мрачно отозвался Галиан.
– А что сделало нас легендой Пустошей? Что дает нам возможность драть столько шкур?
– Законы тропы! – крикнули несколько человек, заглушая рев воды.
И кричали они не из‑под палки, как отметил Ахкеймион, а с мрачным одобрением. Даже Укушенные, даже те, кому случалось преломить хлеб с мертвым человеком, валявшимся на камне.
«Они безумны».
Сарл багровел, не отпуская фальшивую улыбку. Его глаза превратились в две морщины, неотличимые от остальных, что избороздили его лицо.
Не взглянув на сержанта, Капитан, в своем поношенном айнонском одеянии, присел на корточки и вытер окровавленное лезвие о рукав Мораубона. Потом остановил взгляд на Ахкеймионе с Мимарой. Он спрыгнул с валуна, и его движения оказались неожиданно гибкими. До сего момента он казался живой скульптурой, высеченной из гранита.
Широкими шагами он подошел к ним двоим.
– Кто она такая?
– Моя дочь, – услышал Ахкеймион собственные слова.
Эти жестокие карие глаза не смогли бы заставить его опустить взгляд – не в этот раз. Слишком сильно Мимара, которую он прижимал к себе одной рукой, напоминала ему свою мать, слишком сильно была похожа на Эсменет. Капитан отвел глаза, на мгновение задумался, кивнул каким‑то собственным мыслям, хотя, возможно, это только ветерок играл в его окладистой бороде. Еще раз бросив взгляд исподлобья, Капитан двинулся обратно к началу колонны.
– Либо пускай несет свою ношу, как мужчина, – крикнул он, удаляясь, – либо положим на нее другую ношу как на женщину!
Шкуродеры заулюлюкали и засвистели. Пока Ахкеймион и Мимара медленно возвращались в конец колонны, кажется, все до единого удостоили их взглядом. На лицах была вся палитра выражений от недовольства до глумливой похоти. Но больше всего тревожили Ахкеймиона бесстрастные лица, глаза, в которых отложилась память о порванных рейтузах Мимары.
Трупом Мораубона никто заняться не потрудился. Он остался истекать кровью, на фоне ревущей воды и гигантских глыб. Белое тело на окрашенном в красный цвет камне.
– Кто он? – прошептала Мимара. Пока Ахкеймион вглядывался в остальных, она не сводила глаз с удаляющейся спины Капитана.
– Ветеран, – вполголоса ответил он. – Так же, как и я.
Они держались позади всех, переходили из неровного солнечного света в зеленую тень и спорили, заглушаемые бормотанием реки.
– Тебе нельзя оставаться! Это невозможно!
– И куда же мне идти?
– Куда идти? А как ты думаешь? Назад к матери! На Андиаминские Высоты, где тебе и подобает быть!
– Никогда.
– Я знаю твою мать. Я знаю, что она тебя любит!
– Не столько любит, сколько корит себя за то, что со мной сделала.
– Чтобы спасти твою жизнь!
– Жизнь… Это так называется? Мне что, надо рассказать тебе историю своей жизни?
– Нет.
– Подумаешь, мужчины. Поверь мне, я терпела их раньше. Вытерплю и еще.
– Но не таких мужчин.
– Тогда, значит, мне повезло, что у меня есть ты.
Она совсем не похожа на Эсменет, начал понимать он. Мимара точно так же склоняла голову, словно пыталась буквально разглядеть, что стоит за его словами, и голос у нее становился жестким, точно так же превращаясь в пронзительный сгусток ненависти, но если не считать этих мелких отголосков…
– Послушай меня. Тебе просто никак нельзя оставаться. Это путешествие… – Он запнулся, поняв, что именно собирается сказать. – Это путешествие, у которого нет обратного пути.
Она ухмыльнулась и рассмеялась.
– Как и у любой жизни.
Была в ней какая‑то выводящая из себя язвительность, так и подмывало ударить – или подзадорить… Даже не разобрать, что больше.
Нет. На Эсменет она отнюдь не была похожа. Даже злое презрение усмешек – все только ее собственное.
– Ты этим охотникам так и сказал?
– Как – «так»?
– Что в этом путешествии им всем предстоит быть убитыми.
– Нет.
– А что ты им сказал?
– Что покажу им Сокровищницу.
– Сокровищницу?
– Легендарную кладовую школы Сохонк, утерянную, когда во время Первого Апокалипсиса была уничтожена библиотека Сауглиша.
– Значит, об Ишуале они ничего не знают? И представления не имеют, что ты разыскиваешь корни их священного аспект‑императора? Человека, который платит им за скальпы целое состояние!
– Не знают.
– Убийца. Если так, то ты – убийца.
– Да.
– Тогда учи меня… Учи меня, а не то я все им расскажу.
– Шантаж?
– Убийство намного порочнее.
– Отчего ты так уверена, что я не убью тебя, если я – убийца, как ты говоришь?
– Потому что я слишком похожа на свою мать.
– Это мысль. Наверное, надо рассказать Капитану, кто ты такая. Принцесса императорской семьи! Подумай только, какой за тебя можно получить выкуп!
– Да… Но с другой стороны, зачем тебе истекать кровью всю дорогу до Сауглиша?
Дерзость. Доходящий до какого‑то безумия эгоизм! Родилась ли она такой? Нет. Она носила свои шрамы так, как носят собственное зловоние отшельники: как символ всех многочисленных грехов, которые она преодолела.
– В этом состязании, колдун, тебе не выиграть.
– Это почему?
– Я не дурочка. Я знаю, что ты чем‑то там священным для тебя поклялся никогда больше не учить никакого…
– Я проклят! За моими поучениями по пятам идет несчастье. Смерть и преда…
– Но ты ошибаешься, думая, что на меня можно подействовать угрозами, мольбами или доводами разума. Дар, который у меня есть, эта способность видеть мир таким, каким видишь его ты, – это единственное, что мне преподнесли в подарок, единственная надежда, которую я когда‑либо знала. Я стану ведьмой или умру.
– Ты меня не услышала? На моем учении лежит проклятие!
– Значит, мы хорошо друг другу подходим.
Дерзость! Нахальство! Ну что за бесстыжая девка!
В ту ночь шатер они разбили неподалеку от остальных. Никто с ними не перекинулся и словом. Среди Шкуродеров вообще установилось молчание, такое, что главной нотой беседы стало потрескивание костров. Только приглушенный голос Сарла продолжал скрипеть, как ни в чем не бывало.
– Киампас! Киампас! Тяжеленькая выдалась ночка!
Ахкеймиону достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть несколько оранжевых лиц, повернутых в их сторону – даже среди Укушенных. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким нелепо заметным. Он ничего не слышал, но прислушивался, не переговариваются ли о ней вполголоса: не оценивают ли грудь и бедра, облекая неутоленную страсть в яростную похвальбу, не перечисляют ли, что конкретно они бы сделали, как бы лихо воткнули, а она бы кричала и стонала, не рассуждают ли, почему да зачем она здесь, о том, что она, должно быть, шлюха, если отважилась появиться среди таких, как они, или если нет, то скоро ею станет…
Достаточно было лишь взглянуть на Мимару, чтобы понять, что она тоже прислушивается. Другая, обычная свободная женщина или принцесса, воспитывавшаяся в оторванном от мира затворничестве, могла бы ни о чем не подозревать, полагая, что бурные нравы мужчин заключены в то же невинное русло, что и у нее, и волнение у них то же. Другая, но не Мимара. Она навострила уши, это Ахкеймион чувствовал. Но если он при этом испытывал тревогу, острый собственнический инстинкт отца, оказавшегося более слабым, то она, казалось, чувствовала себя совершенно свободно.
Она росла под жадными мужскими взглядами, и хотя страдала от жестоких рук, но выросла сильной. Она несла себя со скромной гордостью, словно была единственным человеком в стаде обиженных обезьян. Пускай бормочут. Пускай дрочат. Ей не было дела до тех картинок, в которых она танцевала, стонала и задыхалась в их примитивном воображении – за исключением того, что благодаря этим картинкам она сама и возможности, которые обещали ее душа и тело, приобретали особую цену.
Она – вещь, которую желают. Пусть так. Найдем способы заставить их платить.
Но для Ахкеймиона это было невыносимо. Слишком поразительно было ее сходство с Эсменет. И хотя к дочери он не испытывал почти никакой привязанности – слишком испорчена была девушка, – но в мать он сейчас влюблялся заново. Эсменет. Эсменет… Порой, когда, глядя на языки костра, Ахкеймион погружался в слишком глубокую задумчивость, он вдруг вздрагивал, увидев Мимару боковым зрением, и весь мир вертелся вокруг, пока колдун лихорадочно пытался отделить воспоминания о Первой Священной войне от стылого мрака настоящего. «Вернуться, – проносилось в такие мгновения у него в мозгу. – Отдал бы все, только бы вернуться…»
Так, без какой‑то цели, только чтобы разговор помог ему забыться, Ахкеймион начал объяснять ей метафизику колдовства – главным образом желая убить эту похотливую тишину звуком собственного голоса. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, оперев о колено точеный овал лица – вдохновенная и прекрасная.
Вопреки собственным намерениям, он начал учить ее Гнозису.
Подъем в горы оказался трудным. Дорога, удаляясь от речного ущелья, то взбиралась вверх, то резко спускалась вниз. Мулы стучали копытами по гравию и голому камню. Могучие широколиственные деревья плато становились более хилыми.
– Как будто взбираемся назад в зиму, – вполголоса отметила Мимара, сорвав пурпурную почку с ветки над головой.
Возможно, потому, что в воздухе вокруг них царила атмосфера неодобрения, или просто для того, чтобы увести мысли от жжения в чреслах или покалывания в боку, Ахкеймион начал учить ее гилкунье – древнему языку гностических магов. В бытность свою учеником Атьерса он пришел в отчаяние от того, что придется учить язык целиком – и не просто язык, а такой, где грамматика и интонация были почти нечеловеческими, – прежде чем он сможет пропеть свое первое примитивное Заклинание. Мимара же принялась за работу с фанатичным рвением.
Ему не хватило смелости рассказать ей правду: что причина крайней неохоты, с которой колдовские школы брали в ученики взрослых, объяснялась ухудшением способностей к языкам, которое часто приходит с возрастом. То, на что в детстве у него ушел целый год, у нее вполне могло отнять несколько лет. Могло оказаться и так, что она никогда не научится играть смыслами с требуемой точностью и чистотой…
Почему из этого надо делать трагедию, было выше его понимания.
Шкуродеры следили за ними каждый раз, как выпадала возможность, причем некоторые – совсем откровенно. Там, где позволяла ширина дороги, вокруг них всегда, словно бы случайно, скапливалась группка человек в десять. Ахкеймион всегда сердился, и не только потому, что по телу Мимары, по ее формам скользили бесконечные взгляды. Охотники вели себя дружелюбно, до чрезвычайности учтиво, но вблизи трудно было не почувствовать их задиристость или не заметить, как хищно каждый раз, встречаясь со взглядом Ахкеймиона, задерживались на секунду их взгляды, таящие в себе угрозу и бесшабашность. Он прекрасно понимал эту игру, фальшивую галантность, с которой ей помогали одолеть наиболее коварные участки пути, как понимал и скрытый смысл того, что такую же помощь предлагали и ему. «Старик, оставь ее нам…»
Мимара, конечно, делала вид, что ничего не замечает.
В тот день у подножия одного склона пришел приказ остановиться. В их конце колонны никто не знал причину задержки, и все были настолько измотаны, что никто не счел нужным поинтересоваться. Ахкеймион учил с Мимарой слова, когда к ним подскочил Сарл.