Рассказывая, Цоронга наклонился вперед и обхватил колени руками.
– Отец переспросил: «Сообразно?»…
Принц умолк на мгновение, будто сказитель. Сорвил представлял себе всю эту сцену: помпезность и блеск двора великого сатахана, знойное солнце между толстых колонн, черные лица на галереях.
– Тогда эти трое вытащили изо рта бритвы и перерезали себе горло! – Цоронга сделал по‑кошачьи резкое и короткое движение рукой. – Убили себя… прямо на наших глазах! Врачи отца пытались спасти их, остановить кровь, но ничего нельзя было сделать. Умерли прямо вот так, – он показал жестом и взглядом на место в нескольких футах перед собой, словно видя призраки погибших, – и тянули при этом какой‑то безумный гимн, до последнего вздоха – пели…
Он напел закрытым ртом несколько тактов странной монотонной мелодии, устремив невидящий взгляд в воспоминания, потом повернулся к молодому королю Сакарпа с тоской и недоумением в глазах.
– Аспект‑император подослал к нам трех самоубийц! Это было послание. «Видишь? Посмотри, что я могу! Теперь скажи: а ты такое сможешь?»
– И он смог? – ошеломленно спросил Сорвил.
Цоронга провел по лицу ладонью с длинными пальцами.
– Ке амабо хатверу го…
– Я слишком многого хочу от своего отца. Я знаю, что слишком строг. Только теперь я понимаю, какие извращенные обязательства навязывал ему поступок этих троих. Как бы ни ответил мой отец, он проигрывал… Может быть, можно было найти трех фанатиков, готовых достойно ответить на послание, но что же это было бы за варварство? Какие волнения поднялись бы среди кджинеты? А если бы в последний момент им не хватило решимости? Кого люди призвали бы к ответу за их позор? А если бы он отказался ответить сообразно, разве это не было бы признанием слабости? То же самое, что сказать: «Я в состоянии править так, как умеешь править ты…»
Сорвил пожал плечами.
– Он мог бы пойти на него войной.
– Думаю, что этот дьявол именно того и хотел! Мне кажется, в том и состояла ловушка. Провокация с восстановлением Аувангшея, за которой последовало это безумное начало установления дипломатических отношений. Подумай, что произошло бы, какая разразилась бы катастрофа, если бы мы вышли на бой против его заудуньянских войск. Посмотри на свой город. Ваши прадеды выдержали нашествие Мог‑Фарау, отразили нападение самого Не‑Бога! А аспект‑император разбил вас за одно утро.
Эти слова тяжело повисли между ними, как свинцовая дробь на мокрой ткани. В этих словах не было обвинения, они не намекали на чью‑то вину или слабость, это просто была констатация факта, который казался невозможным. И Сорвил понял, что возникший у него в голове вопрос – его открытие – задавали все, и задавали годами. Все, кроме истово верующих.
Кто такой аспект‑император?
– Так что же сделал твой отец?
Цоронга презрительно фыркнул.
– Как всегда. Говорил, говорил и торговался. Видишь ли, Лошадиный Король, мой отец, верит в слова. Ему не хватает той храбрости, которую проявил твой отец.
Лошадиный Король. Вот как называют его все, понял Сорвил. Иначе бы Цоронга не произнес этот титул с такой легкостью.
– И что было?
– Были заключены сделки. Старые пердуны подписывали всякие договоры. На улицах и в залах Высокого Домьота стали перешептываться о слабости короля. И вот теперь я, наследный принц, здесь, заложником у чужеземного дьявола, притворяюсь, что еду на войну, а сам только и делаю, что плачусь «колбасникам» вроде тебя.
Сорвил понимающе кивнул, улыбнулся невесело.
– Ты бы предпочел судьбу моей страны?
Кажется, вопрос застал наследного принца врасплох.
– Сакарпа? Нет… Хотя порой, когда гнев берет верх над разумом, я… завидую… вашим мертвым.
Почему‑то это упоминание о его разрушенном мире зацепило Сорвила, хотя все остальные слова благополучно пронеслись мимо. Саднящее сердце, набрякшие слезами глаза, тяжкие мысли – все, что осталось ему от украденной жизни, – все вернулось к нему с такой силой, что он не в силах был говорить.
Принц Цоронга наблюдал за ним с необычно серьезным выражением лица.
– Ке нулам зо…
– Подозреваю, что ты чувствуешь то же самое.
Молодой король Сакарпа поглядел на красный диск вина в своем бокале и сообразил, что еще не сделал глоток. Не просто глоток – вся его боль, казалось, сосредоточилась в этом пустяковом действии. Всего каких‑то несколько недель назад ему достаточно было взять в руки бокал вина, и это само по себе становилось поводом для ликования, еще одним значительным символом наступления взрослости, к которой он так отчаянно стремился. Как он ждал свою первую Большую Охоту! А теперь…
Перенестись из мирка смехотворно маленького в мир огромный, пугающе раздувшийся… Это сводило с ума.
– Ты не представляешь, насколько ты прав, – сказал он.
Сорвил многое обрел в обществе Цоронги, больше, чем он был готов признаться даже самому себе. Он был готов согласиться, что нашел дружбу, поскольку то был Дар, ценимый равно людьми и богами, особенно дружба с таким решительным и достойным человеком, как зеумский принц. Он не мог не признать, что нашел облегчение страданий, хотя и стыдился этого. По странной причине, все люди находят утешение в том, что другие разделяют не только их убеждения, но и их горе.
Но не мог он признаться в том, что облегчение он обрел от простого разговора. Истинный конный князь, герой вроде Ниехиррена Полурукого или Орсулееса Быстрого, испытывал к речи ту же высокомерную неприязнь, с которой относился к физиологическим отправлениям тела, к тому, что люди делают исключительно по необходимости. Сакарп черпал силу в отграниченности, в отсутствии связей с прочими болтливыми народами – Уединенным Городом он назывался не напрасно, – и его великие сыны старались показать, что и они поступают так же.
Но Сорвилу было одиноко. С тех пор как он присоединился к Наследникам, его голос оказался запечатан у него в голове, как в кувшине. Душа обратилась внутрь, еще больше запутавшись в дебрях непослушных мыслей. Он бродил как в тумане, как будто заболел болезнью кружения, которая встречается у лошадей, когда они ходят бессмысленными спиралями, пока не упадут замертво. Он тоже был близок к тому, чтобы упасть замертво, он был на грани безумия от угрызений совести, стыда и жалости к себе – больше всего жалости к себе.
Слова спасли его, хотя он только вскользь говорил о своей боли. Когда в тот первый вечер он покидал шатер Цоронги, он опасался в основном, что зеумский принц, невзирая на все свои заверения в обратном на словах и на деле, нашел своего нового знакомца столь же неотесанным и неприятным в общении, как подразумевало прозвище, которым он называл норсирайцев: «колбасники».
Сорвил боялся вернуться в темницу своего неумелого языка.
На следующий день оказалось, что Цоронга, напротив, пригласил его на верховую прогулку со своей свитой, где Сорвил, благодаря неутомимому голосу Оботегвы, очутился в самой гуще непривычных беззаботных и порой безудержно веселых шуток, которыми перебрасывались Цоронга и его «подпора», как зеумцы называли своих дружинников. Этот день стал для Сорвила, пожалуй, первым хорошим днем за последние недели, если бы не внезапное появление командира Наследников – бывалого вояки‑капитана по имени Харнилиас, или, как его называли, Старого Харни. Седовласый мужчина без церемоний въехал в середину компании, громоздкий от тяжелых доспехов и властного вида, и обвел собравшихся широким взглядом, перебирая по очереди все лица. Обратился он к Оботегве, даже не взглянув в сторону Сорвила. Но молодой король отнюдь не удивился, когда старый облигат повернулся к нему и сказал:
– Вас хочет видеть генерал… Сам Кайютас.
С того момента, как принц империи вызывал его к себе, Сорвил видел его не раз, но лишь мельком, в гуще всадников; его непокрытая голова сверкала под степным солнцем, синий плащ переливался на изгибах и складках ткани. Каждый раз Сорвил ловил себя на том, что вытягивает шею и таращится, словно сагландский деревенщина, тогда как следовало бы фыркнуть и посмотреть в другую сторону. Сорвил вечно сражался за какие‑то мелкие крохи собственного достоинства, всегда проигрывал, но тут было иное. Вид генеральского боевого штандарта, который на протяжении нескольких дневных переходов маячил перед ним почти постоянно, притягивал к себе взгляд, как магнит. Это было какое‑то необъяснимое наваждение. Сорвил ехал и смотрел, смотрел, а когда толпа расступалась…
Вот он. Казалось бы, такой же человек, как и любой другой.
Но нет. Анасуримбор Кайютас был не просто могуществен – он был сильнее, чем можно ожидать от сына человека, который убил короля Харвила. Сорвил будто видел Кайютаса в ином обрамлении, на более значительном фоне, чем бесконечный изумрудный простор Истиульских равнин.
Казалось, что Кайютас – олицетворение, а не человек. Частичка рока.
Пока Сорвил шел короткое расстояние до группы белых шатров ставки генерала, он едва совладал с чувством незащищенности и уязвимости, таким сильным, что по коже пробегали мурашки. Нежелание идти тревожно билось в груди ударами кулака. В ушах звучали слова, которые изрек принц во время их последней встречи: «Мне достаточно глянуть тебе в лицо, чтобы увидеть твою душу, конечно, не так отчетливо, как увидел бы отец, но достаточно, чтобы почувствовать, что такое ты или любой другой, кто передо мной стоит. Я вижу глубину твоей боли, Сорвил…»
Это было сказано всерьез, не так, как, по выражению сакарпцев, «меряются языками», желая устрашить похвальбой и показной бравадой. Он просто сообщил все как есть – и Сорвил это прекрасно понимал. Анасуримбор Кайютас проникал взглядом сквозь высокомерную манеру Сорвила, его ненадежную маску гордости – в самое нутро.
Как? Ну как воевать против таких людей?
Когда Сорвил подошел к генеральскому штандарту с лошадью и Кругораспятием, в мыслях его царила паника. Как неприятно, когда про тебя всё знают…
И тем более сейчас, и тем более – этот человек.
Под простым навесом толпилась смешанная когорта солдат. На некоторых были доспехи и малиновые мундиры кидрухильской гвардии генерала; они стояли по стойке «смирно»; у других под латами был зеленый шелк, и они расхаживали свободно – филларианцы, как потом узнал Сорвил: личные телохранители императорской фамилии. Светловолосый кидрухильский офицер пролаял ему какие‑то бессмысленные слова и кивнул, увидев его явное непонимание – можно подумать, кроме Сорвила, других таких идиотов не существовало.
Через несколько секунд он очутился в командирском шатре. Как и прежде, внутри было просторно, обстановка осталась скромной и почти лишенной украшений. На западных стенах горело заходящее солнце, окрашивая все вокруг радужным светом. Трудно было представить себе больший контраст с шатром принца Цоронги, с вычурной роскошью и полумраком углов. «В нашем доблестном войске считается, – припомнил Сорвил слова зеумского принца, – что привилегиям благородного звания не место во время похода».
Только что нужно. Только самое необходимое.
Кайютас сидел, как и в прошлый раз, за тем же самым заваленным свитками столом, только теперь не читал, а выжидающе поглядывал на Сорвила. Справа от генерала сидела красивая женщина в угольно‑черном платье с золотой отделкой. Ее льняные волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы. Сестра Кайютаса, понял Сорвил, заметив в лице фамильное сходство. Темногривый брат Кайютаса, Моэнгхус, вразвалку расхаживал чуть поодаль, во все стороны щетинясь оружием. В напряженном воздухе стояла влажность, как бывает после горячих споров.
Женщина разглядывала его с веселым и откровенным любопытством, как тетушка, увидевшая, наконец, ребенка своей сестры, которого так долго расхваливали. «Муирс кил тиерана йен хул», – сказала она. Хотя взгляд не сдвинулся с места, по наклону головы Сорвил понял, что она обращается к стоящему сзади нее Моэнгхусу.
Смуглый имперский принц ничего не ответил, лишь глаза его сверкнули, как два кусочка неба. Кайютас оглушительно расхохотался.
Сорвил почувствовал, что к лицу прилила кровь. Они едва ли старше его, но он здесь – мальчишка, это ясно. А у Цоронги – то же самое? У каждого ли, кто предстает перед ними, они вызывают такие чувства?
– Хорошо ли заботится о тебе Порспариан? – спросил генерал на сакарпском.
– Как и следовало ожидать, – ответил Сорвил, почувствовав фальшь собственных слов. Раб‑шайгекец прилежно обслуживал его скромные потребности – это правда. Но религиозное рвение старика беспокоило его: Порспариан вечно молился над маленькими ртами, которые он выкапывал, постоянно скармливая холодной земле теплую пищу, и все время… благословлял молодого короля.
Ладно хоть больше не было таких историй, как в первую ночь.
– Ладно, – кивнул Кайютас, хотя на едва заметное мгновение по его лицу пронеслась тень. – Мой отец выбрал тебе наставника, – продолжил он тоном человека, уверенного, что слушателю не терпится услышать новость, – это колдун Завета по имени Тантей Эскелес. Достойный человек, как рассказывают. Он будет сопровождать тебя остаток похода, на ходу учить тебя шейскому… Надеюсь, что ты доверишься его мудрости.
– Разумеется, – сказал Сорвил, не зная, что думать. Моэнгхус и безымянная женщина продолжали неотрывно смотреть на него, каждый по‑своему пренебрежительно. Сорвил смотрел себе под ноги и кипел от злости.
– Что‑нибудь еще? – спросил он, с большим раздражением, чем намеревался.
Он же король! Король! Что сказал бы отец, увидев его сейчас?
Генерал Кайютас громко рассмеялся, что‑то сказал на том же языке, на котором несколько минут назад говорила женщина.
– Боюсь, что да, – без усилий продолжил он на сакарпском и ехидно глянул на сестру. Сорвил вдруг вспомнил ее имя: Серва. Серва Анасуримбор.
– Тебе может показаться, – продолжил светловолосый генерал, – что во время предприятий, подобных нашему, грань между дерзостью и святотатством довольно расплывчата. Но есть те, кто… следит за такими вещами. Те, кто ведет счет.
В его тоне прозвучало нечто такое, что заставило Сорвила поднять взгляд. Кайютас сидел, наклонившись вперед и поставив локти на колени, и белый шелк одежд сложился у него на уровне шеи лучащимися арками. Позади него, явно скучая, его брат отвернулся в сторону и вонзил зубы в кусок вяленого мяса. Но женщина продолжала смотреть все так же пристально.
– Ты – король, Сорвил, и когда вернешься в Сакарп, будешь править так же, как правил твой отец, все твои привилегии останутся при тебе. Но здесь ты солдат и вассал. Ты будешь приветствовать всех сообразно их рангу. В присутствии меня, моего брата и моей сестры ты будешь преклонять колена и опускать голову, так что когда ты смотришь перед собой, твой взгляд будет устремлен в точку на некотором расстоянии от тебя. После этого ты можешь посмотреть на нас прямо: это твоя королевская привилегия. Когда же ты встретишь моего отца, при любых обстоятельствах, ты должен коснуться лбом земли. И не поднимать на него глаза, если тебе не предложат. Все люди – рабы перед моим отцом. Тебе понятно?
Тон был вежливым, слова вполне дипломатичны, и тем не менее, в них слышалась жесткая нотка взыскания.
– Да, – услышал себя Сорвил.
– Тогда покажи.
Ветерок надувал восточные брезентовые стены шатра. Веревки скрипели и постанывали столбы. В воздухе горело напряжение, как будто трещали старые угли в полузатухшем костре, так что дышать было не только неприятно, но и опасно. Все случилось помимо его желания: колени попросту подогнулись, сложились, как жесткая кожа, и упали на жесткую циновку, расстеленную на полу. Подбородок опустился к шее, словно не в силах удерживать накопившуюся тяжесть. Сорвил понял, что смотрит на сандалии императорского принца, на белую кожу и жемчужные ногти, на желто‑оранжевые мозоли, поднимающиеся вверх по подушечкам больших пальцев.
«Прости меня…»
– Превосходно. – Последовала мертвая пауза. – Я знаю, что это было нелегко.
У Сорвила застыли все жилы, стиснув скелет – стиснув кости его отца. Он еще никогда не был так неподвижен – и так нем. И это тоже почему‑то обращалось обвинением против него.
– Ну же, Сорвил. Встань, прошу тебя.
Он сделал, как было приказано, не прекращая глядеть генералу на ноги. Поднял взгляд он, только когда молчание стало непереносимым. Даже в этом они были непобедимы.
– У тебя появился друг, – сказал Кайютас, глядя на него с видом добродушного дядюшки, желающего выведать какую‑то правду, которую племянник не хочет ему рассказать. – Кто это? Цоронга? Да. Вполне понятно. У него этот переводчик… Оботегва.
Потрясение молодого короля было столь велико, что он забыл следить за своим выражением лица. Шпионы! Ну конечно, они следят за ним… Порспариан?
– Шпионы мне не нужны, Сорвил, – сказал принц, ухватив мысль с его лица. Он откинулся назад и, засмеявшись, добавил:
– Мой отец – бог.
Глава 11
Оствайские горы
Поскольку все люди считают себя добродетельными и поскольку ни один добродетельный человек не поднимет руку на невинного, человеку нужно всего лишь ударить другого, чтобы превратить его в злодея.
Нулла Вогнеас. «Циниката»
Если две причины могут приводить к истине, тысяча ведут к заблуждению. Чем больше шагов делаешь, тем скорее собьешься с дороги.
Айенсис. «Теофизика»
Ранняя весна 19‑го года Новой Империи (4132 год Бивня), Оствайские горы
Скальперы называли эту гору Зиккурат, очевидно из‑за плоской вершины. Никто среди Шкуродеров не знал ее настоящего названия – может быть, даже Клирик подзабыл. Но Ахкеймион видел ее во сне множество раз. Энаратиол.
Когда нечеловек впервые заговорил о Черных пещерах, Ахкеймион думал только об экспедиции, о том, чтобы достичь Сауглиша к середине лета. Но когда они в этот вечер разбили лагерь, чувство облегчения почти испарилось, и на Ахкеймиона навалилось осознание того, на что они… замахнулись – иначе не скажешь. Мир был стар, усыпан древними и забытыми опасностями, и за исключением Голготтерата, мало какие из них могли сравниться с Кил‑Ауджасом.
У Шкуродеров были свои предания. Поскольку Зиккурат закрывал с юга подходы к перевалу Охайн, он и заброшенный дворец нелюдей у его основания были предметом бесконечных разговоров у костра. Немногочисленные обрывки фактов уже давно сгорели в топке более ярких домыслов, а то, что осталось, было уже отъявленной выдумкой. Мор. Массовое бегство. Вторжение завоевателей. Кажется, были смешаны все возможные истории, чтобы объяснить судьбу Черных пещер, но только не подлинная их история.
Это была Обитель.
Когда Ахкеймион начал рассказывать настоящую историю, он оказался в центре всеобщего внимания, так что даже становилось забавно: суровые воинственные мужчины ловили его слова, как дети, задавали такие же простодушные вопросы, глазели на него с таким же робким нетерпением. Ксонгис, например, начал громко подсказывать, что, по его мнению, должно случиться дальше, но тут же одергивал себя и переходил на приглушенное бормотание. Ахкеймион посмеялся бы, если бы не понимал, что значит быть оторванными от всего, как эти люди, если бы не знал за словами способность брать под защиту осиротевшее настоящее.
– Подлинное имя этой горы, – рассказывал он им, – Энаратиол.
Дымящийся Рог.
Пока он говорил, все больше и больше Шкуродеров подсаживались к их костру, подошли и Сарл с Киампасом. Мимара сидела, прижавшись головой к плечу Ахкеймиона, и каждый раз, когда он смотрел на нее, он видел ее поднятый вверх пытливый взгляд. Языки пламени вздыбливались и сплетались на горном ветру, и он с наслаждением грелся в их горячем свете. Выпав из облаков, горячее багровое солнце приостановилось у горных пиков и соскользнуло вниз, за неровные зубы гор, утягивая за собой сжимающуюся пелену золотых, фиолетовых и синих красок. Пологие склоны и отвесные стены стали еще чернее, земля как будто взметнулась к горизонту.
Он рассказывал им о нелюдях, кунуроях, о блеске их цивилизации Первого Века, когда люди жили как дикари, а Бивень еще не был написан. Он рассказывал им о Куъяара Кинмои, величайшем из нелюдских королей, и о войнах, которые он вел с инхороями, упавшими из пустоты в окружении огня, и о том, что после этих войн выжившие остались бессмертными, лишились своих жен и больше не имели воли сопротивляться Пяти Племенам людей. А потом он рассказал им о Первом Апокалипсисе.
– Если хотите взглянуть на руины, далеко ходить не надо, – сказал он, кивая на сухой пригорок, где в одиночестве сидели Капитан и его помощник нечеловеческого племени, – посмотрите на вашего Клирика. Изможденный. Истощенный. Когда‑то для нас они были то же, что мы – для шранков. Для многих из нелюдей мы и впрямь были не лучше шранков.
Он рассказал им о Меорийской империи, о великом племени Белых Норсираев, которое некогда правило всеми землями по Длинной стороне гор, как называли скальперы эти пустынные края – свои охотничьи угодья. Он рассказал, как империя погибла от рук Не‑Бога и как великий герой Ностол бежал на юг с остатками своих людей и нашел прибежище в землях Гин’йурсиса, нелюдского короля Кил‑Ауджаса. Он описал, как вдвоем они, герой и король, разгромили Не‑Бога и его Консульт близ перевала Катхол и тем самым получили передышку на год для всего мира.
– Но к чему это приводит, – спросил он, глядя на лица по другую сторону костра, – когда ангелы ступают по той же самой земле, где ходим мы? Что бывает, когда ты безнадежно находишься в тени, прозябаешь в сиянии славы другой расы? Восхищаться? Преклонять ли колени и признать их? Или завидовать и ненавидеть?
– Ностол и его сподвижники‑меори – ненавидели. Лишенные всего, они поддались алчности, а поддавшись алчности, принялись злословить на тех, кого жаждали обобрать. Они поступили так, как поступают все люди, вы, я, на протяжении всей нашей жизни. Они перепутали потребность и всеобщую справедливость, свое желание и закон. Обратившись к запутанным строкам своих писаний, они вытащили на свет те мысли, которые могли послужить их бесчеловечным намерениям.
– Какое вероломство, – вполголоса проговорила прижавшаяся к его боку Мимара.
– Это была Обитель, – ответил Ахкеймион. Далее он рассказал три версии истории, как он их знал. В первой Ностол подучил своих вождей и танов добиться любви эмвамских наложниц, рабынь, которые давно заменяли нелюдям погибших жен. Ностол, пояснил он, надеялся спровоцировать нелюдей на акт насилия, которым он мог бы воспользоваться как поводом объединить своих людей для задуманных им зверств. Очевидно, меорцы с рвением принялись исполнять его приказы, оплодотворив не меньше шестидесяти трех наложниц.
– Как говорится, вышло некстати, как пукнуть в спальне королевы! – воскликнул Поквас.
– Воистину, – сказал Ахкеймион, нарочитой серьезностью тона лишь усиливая всеобщий смех. – К тому же в глубине Кил‑Ауджаса окон нет…
Во второй версии, сам Ностол соблазнил Вейукат, которую нелюдской король ценил выше всех своих прочих наложниц, поскольку она дважды доносила его семя до беременности, хотя и не до разрешения от бремени – среди тех немногих человеческих женщин, которым это удалось. В этом варианте истории нелюди Кил‑Ауджаса возрадовались, полагая, что ребенок, если будет женского пола, станет провозвестником возрождения их умирающей расы – но обнаружили, что родившийся мальчик вполне человеческий. Вследствие чего ребенок, которого, по легенде, звали Сваностол, был предан мечу, и это вызвало гнев, который требовался Ностолу, чтобы спровоцировать своих меорцев.
В третьем варианте, Ностол приказал вождям и танам соблазнить не эмвамских женщин, но высших среди знати нелюдей, ишроев, зная, что всколыхнувшиеся в результате страсти вызовут требующиеся ему волнения. Это, всегда считал Ахкеймион, наверняка самая правдоподобная история, поскольку многие современные хроникеры помещали падение Кил‑Ауджаса в пределах года от битвы при перевале Катхоль – время едва ли достаточное для развития сюжетов, включающих в себя соблазнение, беременность и рождение ребенка. И еще третья история согласовывалась с запомнившимися ему обрывками снов Сесватхи.
Тем не менее, каждая из версий обладала своими поэтическими достоинствами, и все три вели к одному и тому же: войне между людьми и нелюдьми.
Огонь мятежа залил пещеры. Ярость шла по пятам за горем, к низким потолкам вздымались обнаженные клинки и падала на резные полы голая кожа. Ахкеймион рассказывал о коридорах, перегороженных пиками, о подземных домах, охваченных пламенем. Он описывал обезумевших и отчаявшихся людей, которые, привязав хоры на шею и стеная, бредут по непроходимым пещерам. Он рассказал о слепых взглядах ишроев, чьи заклинания трещали по запутанным, как лабиринт, залам. Поведал, как Ностол, с испачканной бородой и запекшейся кровью в волосах, поверг короля нелюдей, который рыдал и смеялся, сидя на своем троне. Как он убил Гин’йурсиса, древнего и славного.
– Храбростью и жестоким коварством, – сказал Ахкеймион, чувствуя на лице жар костра, – люди сделались хозяевами Кил‑Ауджаса. Часть нелюдей попряталась, со временем их отыскали, при помощи голода или железа, это уже было не важно. Другие спаслись бегством через подземные ходы, о которых не знает ни один смертный. Может быть, они до сих пор скитаются, как Клирик, всеми позабытые, несущие на себе проклятие одного‑единственного воспоминания, которое никак не померкнет, обреченные заново проживать Падение Кил‑Ауджаса до скончания времен.
Тени гор поднялись до небесного свода, и небо было таким глубоким и полным звезд, что бередило душу, даже если не всматриваться, а только бросить на него беглый взгляд. Старого колдуна пробирал холод.
– Я слышал эту историю, – отважился подать голос Галиан, когда наполненная ветром тишина стала свинцовой, и протянул к огню руки. – Поэтому на галеотцах лежит проклятие неуспокоенности, да? Беглецы, о которых ты рассказываешь, были их предками.
Несколько галеотских охотников жалобно вздохнули.
Ахкеймион поджал губы и покачал головой, так что почувствовал себя мудрым, как огонь, и печальным, как горы.
– Король Кил‑Ауджаса не был столь разборчив, умирая, – сказал он, уставив взгляд в пульсирующие угли. – По легендам, это проклятие лежит на всех людях. Все мы – сыны Ностола. На всех нас печать его нравственной слабости.
Утро явило безоблачные небеса; по выгнутому хребту гор, который уходил к самому горизонту и терялся в пурпурной дали, было видно, как чист воздух, а холод измеряла белизна, венчавшая изломанные вершины. Зарождающийся солнечный свет сиял на свисающих полях снега, вспыхивал золотом и серебром. От созерцания всего этого перехватывало дух.
Почти не переговариваясь, экспедиция навьючила мулов и двинулась в сторону Зиккурата. Дорогу, которую лорд Косотер обозначил как Нижнюю, можно было назвать как угодно, но только не низкой. Мало того, что она была не более чем тропинкой, она чаще уходила вверх, чем наоборот, повторяла очертания линии вершин, а потом резко шла вниз, выходя на какой‑то овражистый участок, чтобы потом взять еще большую высоту. Но неизменно, каким бы окольным путем она ни шла, она подбиралась к огромной расщелине, которая обегала все выступающее основание Зиккурата. Какие бы причудливые препятствия ни выстраивала перед ними Нижняя дорога, расщелина неизменно показывалась вновь и вновь, увеличиваясь в размерах, становясь все темнее, все зловещее, по мере того как открывались все новые черты ее облика.
Мощные дубы и вязы, встречавшиеся им раньше, остались позади, сменившись (в тех местах, где деревья вообще росли) костлявыми тополями и скрюченными панданусами. Почти все время приходилось топать по целым плато голого камня, окруженного остатками прошлогоднего папоротника, который трепал ветер. Казалось, что все вокруг дрожит от холода. Все, что когда‑то было живым.
Было далеко за полдень, когда они спустились к нескольким стекающимся вместе ущельям у начала большой расщелины. К этому времени Зиккурат занимал уже все небо впереди, заставляя разговоры робко умолкнуть. Брели вперед в каком‑то оцепенении. Забыта была Сокровищница, как и другая будоражившая мысли приманка – бедра Мимары. То ли смиренность овладела всеми, при виде того, как потрясается опора существования, когда сама земля, разрушенная и истерзанная, встала откосами и склонами, вздыбилась до таких высот, что могла затмить солнце и облака, не то что надежды ничтожных людей. То ли сокрушала дух тяжесть невыразимого, давил жесткий костяк мира, который воздымал здесь свои рога, распялившие полог небес. Титанические пропасти, расстояния, повергающие воображение в прах, уходящие за облака пространства. Шкуродеры, каждый по‑своему, понимали, что перед ними первообраз, которому, неуклюже копируя богов, в своих делах пытались следовать тираны и вместо гор создавали монументы, а взамен движения сил природы устраивали шествия и парады. Здесь представал изначальный порядок, мир как таковой – слишком огромный и стихийный, чтобы называть его божественным и священным.
Слабели колени, как при виде всякого истинно величественного зрелища.
Зиккурат стал не просто горой, но идеей, выраженной не в призывах и монументах, но в грандиозности, в чертах, которые вобрали в себя мудрость и внушали человеку: «Ты ничтожен…» Мал и ничтожен.
И теперь охотники по доброй воле шагали в промежутках между этими древними пальцами.