– Инхорои, – тихо ответил Ахкеймион. Он с недоумением думал о Келлхусе и его Великой Ордалии, об их безумном походе через пустынный Север к Голготтерату. Изображенная на стенах война не окончилась.
Десять тысяч лет горя.
– Это их память, – вслух произнес Ахкеймион. – Нелюди вырезают свое прошлое на стенах… чтобы сделать его таким же бессмертным, как свои тела.
Лица нескольких охотников повернулись к нему, одни – ожидая продолжения, другие с раздражением. Речь звучала кощунством, как злословие при свете погребального костра.
Шли дальше, все больше углубляясь в нутро горы. Несколько миль не было ни тупика, ни развилки, одни только воюющие стены, изрезанные на глубину вытянутой руки. Впереди едва проступала из темноты дорога. Позади свет от входа превратился в звездочку, одиноко мерцавшую в пространстве, заполненном абсолютной чернотой.
Потом вдруг с пугающей внезапностью из темноты возникли вторые ворота. В застоявшемся воздухе раздалось несколько удивленных восклицаний. Экспедиция запнулась и встала.
Перед ними стояли два высоченных волка, стоявшие подобно людям по обе стороны открытого портала, с глазами навыкате и высунутыми языками. Контраст был разителен. Ушла вычурность подземной дороги, сменившись более древними, тотемными представлениями. Каждый волк был три волка, или одним и тем же волком в трех различных временах. Каменные головы были высечены в трех различных положениях, а выражения на мордах символически изображали целую гамму чувств, начиная с тоски и заканчивая звериной злобой, как будто древние мастера хотели запечатлеть в одном окаменевшем мгновении все животное бытие. Основание каждой статуи кольцом огибали письмена, плотно собранные в вертикальные столбцы: пиктограммы, изящные и примитивные одновременно, похожие на памятные зарубки. Ауджа‑гилкуиья, понял Ахкеймион: так называемый «первый язык», такой древний, что нелюди забыли, как читать и говорить на нем – а значит, эти ворота для нелюдей были такой же седой древностью, как для людей – Бивень. Все здесь свидетельствовало о зарождении в грубых первобытных душах понимания тонких премудростей таинства творчества…
Но восхищение угасло так же быстро, как и вспыхнуло. Ахкеймион покачнулся, у него закружилась голова, словно он слишком быстро вскочил с постели. Мимара тоже споткнулась, прижала ладони козырьком над бровями. Несколько мулов испугались, стали бить копытами и рваться с привязи. В воздухе веяла не просто боль веков. Нечто еще… отсутствие чего‑то, перпендикуляр к геометрии реального, изгибающий ее прямые своим губительным притяжением. Что‑то шептало из черноты между каменными зверями.
Нечто потустороннее.
Ворота заколебались в глазах у волшебника, это был не портал, а скорее дыра.
Свет, зажженный Клириком, вдруг стал прибывать, выбелив каменные стены доверху. От огромных волчьих морд в вышине поползли тени. Перед входом нелюдь обернулся, залитый ярким светом. Несколько человек рукой заслонились от сияния.
Голос гулко пророкотал в окружающей тьме.
– На колени…
Пораженные Шкуродеры глядели на него молча. Он рухнул на колени. Несколько секунд его глаза горели невидящим огнем, потом он обратил взор на стоящих вокруг него людей, и лицо его стало мрачнеть. По коже головы пошли морщины, как от боли.
– На колени! – пронзительно выкрикнул он.
Сарл хихикнул, хотя улыбка, которая разделила его острую бородку надвое, отнюдь не была шутливой.
– Клирик. Ты, это…
– Эта война сломала нам хребет! – гремел голос нечеловека. – Вот… Вот! Все Последние Рожденные, отцы и дети, собрались под медными штандартами Сиоля и его немилосердного короля. Серебряные Зубы! Наш тиран‑спаситель… – Он запрокинул голову и захохотал. Слезы оставляли на его щеках две полосы. – Это наш… – Он сверкнул сросшимися зубами. – Наш триумф.
Он осел и словно целиком съежился в своих сложенных ладонях. Его сотрясали беззвучные рыдания.
Все смущенно переглянулись. В этом свете было что‑то жутковатое, помимо того, что он висел над ними сам по себе, так что каждого из них окутывал блеск отдаленного сияния. Возможно, виноваты были черные стены или белые блики, отражавшиеся от полированной поверхности множества фигур, но казалось, что тени существуют сами по себе и ни с кем не связаны. Как будто каждый человек стоял в своем, особом свете своего личного утра, полдня или сумерек. То ли из‑за принадлежности своей расе, то ли из‑за позы, но на своем месте казался здесь только Клирик.
Лорд Косотер присел рядом с ним на корточки, положил руку на его широкую спину, что‑то неслышно заговорил ему на ухо. Киампас опустил глаза в пол. Сарл озирался, шнырял глазами по сторонам, явно больше обеспокоенный этим проявлением дружеской доверительности, чем содержанием слов Клирика.
– Да! – выдохнул нелюдь, как будто вдруг осознал нечто важное, что прежде упускал из виду.
– Поганое место, – проворчал Сарл. – Еще одно поганое место…
Это чувствовали все, понял Ахкеймион, вглядываясь в потрясенные лица. Какая‑то грусть, подобная дыму от скрытого, испуганно затаившегося огня, снедала их, сковывая мысли… Но никаких чар он не чувствовал. Далее самые тонкие заклинания несли на себе следы искусственности, отпечаток Метки. Но здесь – ничего, за исключением запаха древней, давно умершей магии.
И вдруг, пораженный ужасом, он понял: трагедия, которая привела к гибели эти залы, расползлась по ним. Кил‑Ауджас был топосом. Местом, где преисподняя наступала на этот мир.
Ахкеймион повернулся к Мимаре, к своему удивлению, заметив, что крепко держит ее за руку.
– Призраки, – проговорил он, отвечая на ее удивленный взгляд. – Это место…
– Тише, – выкрикнул Киампас, как человек, внезапно на что‑то решившийся. – Придержите языки – вы все! Вы видели знаки на воротах, это все артели, которые сгинули в этом месте. Согласен, у них не было с собой нашего Клирика, не было провожатого, но, как ни крути, – сгинули. Может, сбились с пути, может, их прикончили голые. Как бы то ни было, это тропа, ребята, и такая же беспощадная, как и все остальные. Чем глубже мы будем забираться, тем больше нам надо быть начеку, понимаете?
– Он прав, – подал голос из полутемных последних рядов Ксонгис. Он сидел на корточках у стены, с высоким тюком на плечах, упершись в колени закованными в кольчугу руками. Пошарив перед собой в пыли, он поднял длинную кость, похожую на собачью.
– Дохлый голозадый, – сказал он.
Ксонгис поднял кость к свету, потом посмотрел сквозь нее, как через подзорную трубу: утолщения с обоих концов были отломаны. Он повернулся к остальным, пожал плечами.
– Какая‑то тварь хотела жрать.
Охотники огляделись, сыпля проклятиями при виде костей, разбросанных повсюду как остатки какого‑то давнего потопа, как занесенные илом палки. Лорд Косотер все шептал что‑то на ухо Клирику, что‑то резкое и полное ненависти. Отчетливо донеслись слова: «убогий доходяга». Ахкеймион всматривался в черный провал между гигантскими волками, в любой момент ожидая чего‑то…
Прикрыв глаза, он увидел стенающих персонажей своих Снов.
– Это же шранк! – выкрикнул один из галеотских охотников, Хоат. – Кто ест шранков?
Он был, пожалуй, младшим из Шкуродеров. Его фигура еще сохраняла нескладность долговязого подростка.
А ведь у всех было одно и то же, понял Ахкеймион, у всех артелей, которым хватило смелости сунуться в эти залы. Все останавливались у этих разбитых ворот и терзались теми же самыми предчувствиями. И все же двигались вперед, неся с собой войну, углублялись в пещеры все дальше, дальше…
И больше не возвращались.
– А двери где? – вдруг спросил Галиан. Он задиристо обвел всех глазами, как делают иногда, чтобы скрыть свой страх. – Это как? Ворота без створок?
Но вопросы всегда приходят слишком поздно. Сперва события должны миновать точку невозврата; лишь потом люди начинают задаваться мучительными вопросами.
Первую ночь провели в роскошной зале за Волчьими Воротами. Ахкеймион повесил колдовской свет высоко в воздухе – смутно различимую точку, освещающую потолок и ребристый верх колонн, уходящих вверх у них над головами. Свет словно нехотя опускался донизу, достаточно тусклый, чтобы не проникать через закрытые веки, но расходящийся достаточно широко, чтобы создавать иллюзию безопасности. С высоты сурово смотрели вниз непривычные фигуры; углубления в рельефах были залиты непроницаемой чернильной чернотой.
Верный своему слову, Киампас организовал посменное дежурство и расставил часовых по всему периметру света. Клерис в одиночестве сидел на запыленном камне, вглядываясь в проход, по которому им предстояло идти, когда все проснутся. Лорд Косотер растянулся на циновке и мгновенно заснул, хотя рядом с ним, поджав ноги, сидел Сарл и беспрестанно бормотал какие‑то глупости, останавливаясь только чтобы похихикать над кульбитами собственного остроумия. Остальная часть артели мрачными группами расселась на полу, кто ворочался на циновках, кто сидел и переговаривался вполголоса. Все мулы стояли рядом в тени и выглядели несуразно на фоне окружающего величия.
Воздух по‑прежнему был довольно прохладен и превращал глубокий выдох в туман.
Ахкеймион сел рядом с Мимарой, прислонившись спиной к колонне. Мимара долго сидела словно пронзенная светом, не отрываясь смотрела на серебряное пламя.
– Там буквы, – голос у нее после долгого молчания был хриплый. – Можешь прочитать?
– Нет.
Она едва слышно фыркнула.
– Всезнающий волшебник…
– Их никто не может прочитать.
– А‑а…. Я‑то испугалась, что переоценила тебя.
Он хотел было нахмуриться, но озорные искорки у нее в глазах требовали, чтобы он рассмеялся. С него словно свалился огромный вес.
– Запомни все это, Мимара.
– Что запомнить?
– Это место.
– Зачем.
– Оно древнее. Древнее древности.
– Древнее, чем он? – спросила она, кивнув в сторону Клирика, сидящего в сумраке между колоннами.
Мимолетно возникшее у него желание проявить благородство испарилось.
– Намного.
Прошло несколько секунд, наполненных звенящей пустотой передышки перед новой опасностью – притекающее по каплям ощущение неотвратимости. Мимара исподтишка изучала Клирика.
– Что с ним такое? – наконец прошептала она.
Ахкеймиону не хотелось даже думать о нечеловеке, не то что говорить о нем. Путешествовать в компании Блуждающего было столь же опасно, как разгуливать по этим залам, если не больше. Отсюда напрашивался недопустимый вопрос: насколько Ахкеймион готов рисковать, чтобы довести свою безумную затею до конца? Сколько душ он готов обречь на гибель?
Он помрачнел.
– Тише, – сказал он, нахмурившись, с привычным раздражением. Что она здесь делает? Зачем преследует его? Все пойдет насмарку! Двадцать лет упорного труда! А то и сам мир! Она все поставила под угрозу, ради жажды, которую ей никогда не утолить. – Они слышат гораздо лучше нас.
– Тогда ответь мне на таком языке, который он не понимает, – ответила Мимара на безупречном айнонском.
Долгий взгляд был настолько угрюм, что не оставлял места для удивления.
– Айнон, – сказал Ахкеймион. – Тебя туда отвезли?
Любопытство поблекло в ее глазах. Она сгорбилась, сидя на циновке, и молча отвернулась – он не удивился. По резным каменным пустотам распространялась глубокая и монументальная тишина. Ахкеймион сидел неподвижно.
Когда он поднял глаза, он был почти уверен, что видел, как лицо Клирика отвернулось прочь от них…
Вновь обратившись к непроницаемой черноте Кил‑Ауджаса.
В его Сне внизу горела библиотека Сауглиша. Ее приземистые мощные башни обвили гирлянды огня. Над густыми клубами дыма закладывали виражи драконы. Сверкающие заклинания искрами прочерчивали небо – ослепительная каллиграфия Гнозиса.
Трепеща в воздухе крыльями, Скафра скалил гнилые зубы, пронзительно кричал, обратившись в сторону горизонта, черного смерча, двигавшегося по далеким равнинам. В сторону глухого низкого рокота, густого, как звук последнего удара сердца.
А Ахкеймион парил там невидимым, бестелесный свидетель происходящему… В одиночестве.
Где? Где же Сесватха?
Не пройдя и сотни шагов по проходу, выбранному для них Клириком, они обнаружили мумию мальчика. Он лежал спиной к стене, свернувшись, как будто обнимал котенка. Он пережил самое большее свое тринадцатое или четырнадцатое лето, как предположил Ксонгис. Императорский следопыт не мог определить, сколько времени пролежала здесь мумия, но указал на искупительные монеты, которые были положены мальчику на бок и на бедро: три медяка, два серых от пыли, а один еще блестящий, дары для Ур‑Матери – не монеты, но сами акты их дарения. Видно, другие экспедиции тоже проходили этим путем. Окруженный столпившимися вокруг него артельщиками, Сома опустился на одно колено и добавил четвертую, прошептав молитву на своем родном языке. После чего поискал глазами Мимару, словно желая признания своего благородства.
– Надо следить за ним, – вполголоса проговорил ей Ахкеймион, когда все двинулись дальше. Они не разговаривали с тех пор как проснулись, и он уже начинал сожалеть, что накануне вечером оборвал разговор. Нелепо, казалось бы, праздно перебрасываться словами в самом сердце горы, но от мелких человеческих слабостей не отказаться в любых, самых грандиозных обстоятельствах. По крайней мере, ему.
– Вряд ли, – сказала она со слабостью в голосе, которая Ахкеймиона несколько встревожила. В женской усталости таится опасность – мужчины подсознательно это понимают. – Следить обычно надо за тихими. Теми, которые ждут, что за ними захлопнется дверь…
Звук чужих голосов проник в ее молчание. Рядом разразился спор о судьбе и происхождении мертвого ребенка. Как ни странно, мальчик и тайна его гибели всех привели в чувство.
– Меня этому научил Айнон, – горько прибавила она. – То… куда меня отвезли.
Экспедиция шла дальше, скоплением бледных лиц в нескончаемом мраке. Разговор необъяснимо свернул на то, какие ремесла тяжелее всего сказываются на руках. Галиан настаивал, что хуже всех рыбакам, со всеми этими узлами и сетями. Ксонгис описывал тростниковые поля Высокого Айнона, бесконечные мили полей на высокогорных Сехарибских равнинах и то, как полевые рабы вечно ходят с кровоточащими пальцами. Все сошлись на том, что если учесть еще и ноги, то самые несчастные – это сукновалы.
– Представь, каково – изо дня в день топать во всякой дряни – и не двигаться ни на локоть!
Потом перешли на нищих и стали травить байки о разных бедолагах. Заявление Сомы о том, что он видел нищего без рук и без ног, было встречено общей насмешкой. Сома вечно болтал всякие несуразности.
– Как он деньги‑то подбирал? – спросил кто‑то из молодых остряков. – Членом?
Поддавшись общему глумливому настроению, Галиан пошел еще дальше и сказал, что видел безголового нищего, когда служил в императорской армии.
– Мы долго думали, что это мешок с репой, пока он не начал просить…
– И чего же он просил? – поинтересовался Оксвора. Голос у гиганта всегда гремел, как бы тихо он ни старался говорить.
– Чтоб его перевернули нужной стороной кверху, чего ж еще?
В заброшенных залах грянул хохот. Лишь Сома остался безучастным.
– Как он говорил без головы?
– Ну у тебя же это вполне нормально получается!
Смех ширился. Отряд любил, когда удавалось весело подшутить над Сомой.
– В Зеуме… – начал Поквас.
– …нищие сами подавали тебе, – перебил Галиан. – Знаем.
– Ничего подобного, – рассмеялся танцор меча. – Они совершают набеги на Пустоши и дерут три шкуры с голых…
Общий взрыв негодования и смеха.
– Тогда понятно, почему ты задолжал мне столько серебра, – воскликнул Оксвора.
Так продолжалось бесконечно.
Судя по выражению лица Мимары, ее веселила вся эта болтовня, что не осталось для охотников незамеченным – особенно для Сомандутты. Ахкеймион же, напротив, с трудом время от времени выжимал из себя улыбку – как правило, в тех случаях, когда остальные ничего смешного не видели. Он не мог заставить себя не думать о нависшей вокруг них черноте, о том, какими заметными и какими уязвимыми они должны казаться тем, кто прислушивается из глубин. Стайка гомонящих детей.
Кто‑то слушает их. В этом можно было не сомневаться.
Кто‑то или что‑то.
Клирик, рядом с которым держался, не отставая, лорд Косотер, водил их какими‑то лабиринтами. Коридоры. Залы. Галереи. Некоторые поражали ровными, как по линейке выведенными стенами, другие закручивались непредсказуемой формы витками, как черви на крючке, или напоминали письмена жуков‑древоточцев под корой мертвых деревьев. Все звенело под толщей камня, который пробуравили эти залы: казалось, что стены наклонились, полы изогнулись и от давящего веса потрескивают потолки. В какой‑то момент впечатление того, что они находятся в гробнице, стало физически ощутимым. Кил‑Ауджас стал миром клинообразных деталей, огромных провалов, невероятных изгибов, которые удерживала прочность камня и хитроумие древних. Не раз Ахкеймиону приходилось ловить ртом воздух, как будто горло кто‑то сжал непреодолимой хваткой. Повсюду витал запах склепа – каменных сводов и вековой неподвижности, – но воздуха было в достатке. И все же какое‑то животное чувство кричало внутри, страшась задохнуться.
Наверное, это оттого, что не хватает неба, решил он. О недавних своих предчувствиях он старался не думать.
Разговоры затихли до полного молчания, и остался один лишь неритмичный перестук шагов, время от времени перемежающийся протяжными жалобами мулов.
Звук воды вырастал из тишины исподволь, и, когда они наконец заметили его, он оказался неожиданным. Стены и потолок прохода, которым они шли, расширились, как раструб украшенного причудливой резьбой рога, и в свете двойного источника колдовского света стали еще тусклее. Через несколько шагов стены совсем расступились, и охотники вышли на широкое открытое пространство. Побледневшие точки света едва пробивались сквозь дымку, освещая обрывы и пустоты – какую‑то необъятную пропасть. Пол превратился в подобие каменного помоста, скользкого от плесени ржавого цвета. Внизу алмазным потоком, нарушаемым только тенью от помоста, бурлила вода, подскакивая и катясь в пустоту. От этого непрерывного движения Ахкеймиону показалось, что опора уплывает у него из‑под ног, и он отвернулся. За спиной били копытами и ржали мулы. У начала их длинной процессии высоко вверху зажженный Клириком свет сконцентрировался и свернул в пустоту нового коридора.
Но, как оказалось, это был не коридор, а вход в какое‑то святилище. Помещение было не просторно и не тесно – с молитвенный зал храма. Низкий круглый потолок его напоминал колесо со спицами. Стены отделывали фризы – изображения оборотней со множеством голов и конечностей – но уже не той вычурности, как прежде. Охотники, видимо, сочли этих тварей воплощениями дьявола – многие кое‑как прошептали безыскусные заклинания. Но Ахкеймион, глядя на изображения, узнал то же ощущение, что передавалось от фигур у Волчьих Ворот. Со стен глядели не чудовища, а скорее слитое в единый образ многообразие обликов обычных зверей. Прежде чем начать забывать, нелюди были одержимы тайнами времени, и особенно тем, как удается настоящему нести в себе и прошлое, и будущее.
Живя долго, они поклонялись Изменению… Этому проклятию Человека.
Пока остальные топтались под нависающими над головой низкими потолками, Сарл и Киампас организовали пополнение запасов воды. На свет были извлечены кожаные ведра, которыми обычно черпали воду из горных речек. Поставили живую цепочку, и вскоре по всей пещере сидели на корточках вооруженные люди и наполняли бурдюки. Ахкеймион тем временем ходил вдоль стен, изучая вырезанные из камня изображения. От него не отставала Мимара. Он показывал ей места, где бесчисленные молящиеся в древности протерли в стенах углубления – лбом, как пояснил он.
Когда она спросила его, кому они молились, он огляделся в поисках Клирика, снова остерегаясь произнести то, что Блуждающий мог нечаянно услышать. Тот стоял в дальнем конце залы, склонив блестящую голову. Перед ним возвышалась высеченная в стене большая статуя: властного облика нечеловек, который одновременно висел на вытянутых руках и ногах – в позе, причудливо напоминающей Кругораспятие, – и крепко сидел на троне, плотно прижав колени друг к другу и положив на них выпрямленные руки. Плесень покрыла камень черными и малиновыми пятнами, но помимо этого фигура выглядела не тронутой и сурово глядела в пространство невидящими глазами. Вместо ответа Ахкеймион повел Мимару за собой, мимо толпы охотников, туда, где стоял Клирик.
– Тир хойла ишрахой, – говорил Блуждающий, прикрыв глаза и лоб ладонью с длинными пальцами – жест, обозначавший у нелюдей почтение. Он явно говорил с самой статуей, а не молился тому, что она воплощает. – Кой ри пиритх мутой’он…
Ахкеймион помолчал и, сам не понимая, почему, начал тихим шепотом переводить. По сравнению с гармоническими переливами речи Клирика, его голос звучал сухо, как сучащаяся пряжа.
– Ты, о душа величественная, чья длань сразила тысячи…
– Тир мийил ойтосси, кун ри мурсал арилил хи… Тир…
– Ты, о гневное око, чьи слова раскалывали горы… Ты…
– Тирса хир’гингалл во’ис?
– Где ныне воля твоя?
Нечеловек залился своим безумным хохотом, опустив подбородок к груди. Глянув на Ахкеймиона, он, загадочно, как всегда, улыбнулся белыми губами, склонил голову, словно уворачиваясь от тяжелого маятника.
– Где она, а, волшебник? – спросил он насмешливым тоном, каким часто отвечал на шутки Сарла. Лицо его блестело, как натертый руками тальк.
– Куда девается воля?
Вдруг, не сказав ни слова, Клирик развернулся и одиноко побрел в темноту, потянув за собой, как шлейф платья, свой призрачный свет. Ахкеймион посмотрел ему вслед, скорее потрясенный, чем озадаченный. Он впервые увидел, что такое Клирик на самом деле… Не просто тот, кто пережил эти руины, но – их часть.
Такой же лабиринт.
Мимара встала на место нечеловека, чтобы лучше разглядеть статую. С непроницаемыми лицами потянулись назад охотники, набравшие все бурдюки. Мимара выглядела такой хрупкой и прекрасной в тени воинственного изваяния, что Ахкеймион невольно встал рядом, как бы заслоняя ее.
– Кто это? – спросила она.
Подземный водопад грохотом отдавался в окружающем камне.
– Величайший из нелюдских королей, – ответил Ахкеймион, дотрагиваясь двумя пальцами до холодного каменного лица. Странно было видеть, как, беспечно забыв обо всем, смотрят в пространство статуи, устремляя взгляд к череде мертвых веков. – Куъяара Кинмои… повелитель Сиоля, который повел Девять Домов против инхороев.
– Как ты их отличаешь? – спросила она, склонив голову набок, так же, как делала ее мать. – Они все на вид одинаковые… Совершенно одинаковые.
– Друг для друга они разные.
Он прочертил пальцем линию через плесень на отполированной щеке нелюдского короля.
– Но ты‑то, ты как определяешь?
– Тут написано, вырезано по краю трона…
Он убрал руку, зажав в пальцах шелковистый налет.
– Идем, – сказал колдун, решительно пресекая новый ее вопрос. Когда она все равно попыталась заговорить, он отрезал:
– Дай старику поразмышлять!
Они «положили на ладонь свою жизнь», как любят говорить конрийцы. Положили на ладонь и вручили нечеловеку – Блуждающему… Тому, кто мало того что не в своем уме, но еще и жить не может без боли и страдания. Инкариол… Кто он? И, что важнее, на что он готов, чтобы вспомнить?
«Кусс воти лура гайал», как сказали бы высокие норсираи о своих нечеловеческих союзниках в Первом Апокалипсисе. «Доверяй среди них только ворам». Чем знатнее был нелюдь, тем скорее он мог предать – такова была извращенная природа их проклятия. Ахкеймион читал, что нелюди убивали братьев и сыновей не из ненависти, но потому, что велика была их любовь. В мире дыма пожарищ, где годы один за другим летели в забвение, случаи предательства служили якорями; только мука могла вернуть нелюдям жизнь.
Настоящего, как его понимают люди, того настоящего, что прочно зиждется на переднем крае воспоминаний, для нелюдей больше не существовало. Видимость его они могли найти лишь в крови и криках тех, кого они любили.
После святилища Куъяары они спустились в лабиринт заброшенных поселений. Тьма стала такой густой, что казалась жидкой, и только их свет был единственным воздухом. Стены проступали как из чернил. То справа, то слева зияли провалы дверей, открывая внутренние коридоры, бесформенные от пыли и покачивающиеся в унисон двум колдовским огонькам. Лестничные проемы вели к грудам щебня. На происходящее в равнодушной неподвижности взирали каменные лица.
Наконец вышли на подземную дорогу, одну из нескольких, которые проходили в самой глубине Энаратиола, огибая естественные преграды. По этим дорогам две тысячи лет назад ходил Сесватха, и Ахкеймиону горько было видеть эти руины и запустение. Здесь ишрои строили свои дворцы, одну улицу за другой, взбираясь вверх по стенам каждой расселины. На открытых участках когда‑то горели огромные смоляные лампы, висящие в паутине перекрещивающихся цепей. Рифленые стены покрывали золотые и серебряные листы фольги. Фонтаны били мощными струями радужного огня.
Теперь все было лишь пыль и тьма. Ахкеймиону казалось, что экспедиция только сейчас осознала масштабы своего предприятия. Тесниться в пещерах, согнувшись от нависающей над головой толщи горы, – одно, и совсем другое – тянуться друг за другом по этим огромным пустым пространствам, украдкой, за тонкой нитью света. Если раньше темнота окутывала путников, то теперь она выставляла их напоказ… Казалось, в любой момент с ними может произойти нечто неизвестное.
Лагерь устроили у обломков рухнувшей люстры в виде колеса со светильниками. Бронзовые перекладины погнулись, как ребра, и высотой были с небольшое деревце. Массивная трехликая голова, обвалившаяся с какого‑то невидимого возвышения, образовывала рядом с ними естественное заграждение. Самые отважные обследовали дверные проемы и коридоры на коротком участке улицы между головой и люстрой, но не глубже чем мог сопровождать их свет. Остальные разбились на группы, сложили себе сиденья из каменных обломков или обессиленно опустились прямо на припорошенный пылью пол. У некоторых сил осталось только на то, чтобы задумчиво уставиться в собственную тень.
Ахкеймион оказался рядом с Галианом и Поквасом. К этому времени никто из Шкуродеров уже не снимал на ночь доспехов. На Галиане была крупная галеотская кольчуга, как у многих других, только затянутая поясом, как носили в империи. На Поквасе была надета кольчуга из тонкой зеумской стали с заплатами из более грубых галеотских звеньев на правой руке и на животе. Поверх кольчуги, через шею и плечи, он носил традиционную перевязь танцора меча, но пластины на ней были слишком навощенными, так что отражались на их темном фоне только белые линии. Слой серебра с них стерся уже давно.
По слаженности их вопросов Ахкеймион понял, что они заранее сговорились прижать его к стенке. Они хотели знать о драконах, и особенно – может ли оказаться, что в просторных галереях у них под ногами обитает какой‑нибудь дракон. Старый волшебник не удивился: после яростной вспышки Киампаса у Обсидиановых Врат слово «дракон» или его галеотский вариант «хуорка» он слышал десяток раз.
– Людям драконы почти не страшны, – объяснил он. – Если их не понуждает воля Не‑Бога, это ленивые себялюбивые существа. Связываться с нами, людьми, для них слишком много беспокойства. Убьешь одного из нас сегодня, а завтра нас понабежит тысяча и начнет их травить.
– Значит, драконы там все‑таки есть? – уточнил Галиан.
Бывший императорский воин отличался такой же живостью, как Сарл, только еще и сдобренной нансурской вспыльчивостью. Если сержант постоянно щурился, то у Галиана глаза были ясные, хотя видно было, что от малейшего повода они могут сделаться стальными. Поквас, напротив, обладал той особой незлобивой уверенностью в себе, которая отличает людей с живым умом и крепкими руками. В отличие от Галиана, с ним достаточно было подружиться всего один раз.
– Разумеется, – ответил Ахкеймион. – Многие враку уцелели после Первого Апокалипсиса, поскольку бессмертны, как нелюди… Но, как я уже сказал, они сторонятся людей.
– А если мы набредем на его логово?.. – продолжал гнуть Галиан.
Волшебник пожал плечами.
– Дождется, пока мы уйдем, если вообще почувствует в нас угрозу.
– Даже если…
– Он говорит, что они не как дикие звери, – перебил Поквас. – Медведи или волки нападут, потому что иначе не умеют. А драконы – умеют… Правильно?
– Да. Драконы – знают.
Ахкеймиону приходилось говорить превозмогая странную неохоту, которую он поначалу принял за робость. Прошло некоторое время, прежде чем он понял, что на самом деле это был стыд. Он не хотел стать похожим на этих необузданных людей и еще меньше хотел их уважать. Более того, ему не нужно было ни их доверие, ни их восхищение – тех чувств, которые оба этих человека выказали ему несколько дней назад, рискнув собственной жизнью во имя его лжи.
– Скажи мне, – начал Поквас, глядя на него с интересом, пристальность которого начинала пугать. – Что стало с нелюдьми?
То ли по тону, то ли по настороженности во взгляде Ахкеймион понял, что танцор с мечом точно так же боится Клирика, как и он.