Аспект‑императора.
Но как? Как может один‑единственный человек подвигнуть людей на подобные безумства и крайности? Цоронга говорил, что все дело в разуме, что в присутствии Анасуримбора люди не более чем дети – так заявлял Друз Ахкеймион, волшебник в изгнании.
Но как можно стать таким глупцом? И может ли существовать такой разум, кроме как на небесах? Эскелес утверждал, что душа Анасуримбора – душа Бога в миниатюре, что разгадка в божественности его природы. Если человек думает мыслями Бога, разве не будут люди перед ним как дети?
Что, если мир действительно близится к концу?
Пока Сорвил размышлял так, взгляд его блуждал по хаотичной обстановке шатра, не воспринимая то, на что натыкался. Задержался он на обширном черно‑золотом гобелене, занимавшем почти всю дальнюю стену и уходящем вверх до самых дальних уголков шатра. Поначалу глаза не слушались – что‑то в узорах вышивки не позволяло сфокусировать взгляд. При беглом изучении казалось, что рисунок состоит из абстрактных геометрических орнаментов, не слишком отличающихся от орнамента кианских ковров, которые отец развешал в их комнатах. Но сейчас каждая фигура, которую он разглядел или думал, что разглядел, выхватывалась среди остальных обычным глазом. В каждом изгибе линий, и ровных, проведенных как по линейке, и причудливо изогнутых завитками, читались образы, в которые эти линии складывались. Все было на поверхности, кроме смысла, который загадочно маячил где‑то рядом. А когда Сорвил отводил взгляд, смотрел через призму бокового зрения, кажущиеся фигуры как будто преобразовывались в ряды узоров, словно какие‑то не поддающиеся расшифровке символы…
«Колдовской», – понял он, вздрогнув от страха. Гобелен был колдовским.
На небольшом помосте справа и слева от уходящего далеко вверх настенного ковра сидели два экзальт‑генерала Великой Ордалии, развернув кресла так, чтобы находиться лицом и к длинному столу, и к поднимающимся вверх рядам для знати. Из них двоих король Пройас казался благороднее, не из‑за какой‑то утонченности в одежде или украшениях, но из‑за строгого облика. Если он оглядывал оживленные яруса со сдержанным интересом, кивая и улыбаясь тем, кто встречался с ним взглядом, то король Эумарны смотрел просто свирепо. Во взгляде короля Саубона, безусловно, присутствовали и благочестие и уверенность, но помимо этого, еще у него был вид раздосадованного скряги, словно он получил свою должность слишком дорогой ценой и поэтому постоянно возвращался к весам, желая взвесить, сколько потерял.
За столом под ними сидели несколько адептов Завета: бородатый старик в таких же одеждах, как у Эскелеса, только отделанных золотом; иильнамешец с кольцами в ноздрях и татуировками на щеках; статный седовласый мужчина, одетый в просторные черные одежды, и древний слепой старик, кожа которого просвечивала насквозь, как колбасная оболочка. «Гранд‑мастера главных школ», – пояснил Эскелес, который, очевидно, следил за его блуждающим взглядом. Сорвил и сам догадался. Он удивился, увидев среди них Серву Анасуримбор, в простом белом платье, скромном и полностью закрытом и от этого еще более соблазнительном. Невозможно молодая. Льняные волосы были стянуты назад в косу, которая шла до самой талии. Присутствие Сервы могло бы показаться до абсурдного неуместным, если бы на ее облике не оставила столь явный неземной отпечаток текущая в ее жилах отцовская кровь.
– Потрясающе, правда? – вполголоса продолжил адепт Завета. – Дочь аспект‑императора и гранд‑дама Свайальского Договора. Серва, сама Первая Ведьма собственной персоной.
– Ведьма… – пробормотал Сорвил. В сакарпском слово «ведьма» имело много значений, и все они с нехорошим оттенком. То, что это слово можно употребить по отношению к существу столь совершенных форм и черт, поразило Сорвила как очередная непристойная выдумка Трех Морей. И все же его взгляд неподобающе задержался на Серве. Слово, которым она была названа, по‑новому ее раскрыло, ее образ заиграл бередящим душу обещанием.
– Берегись ее, мой король, – тихо рассмеявшись, сказал Эскелес. – Она разговаривает с богами.
Это была старинная поговорка из легенды о Суберде, легендарном короле, который пытался соблазнить Элсве, смертную дочь Гильгаола, и обрек на гибель весь свой род. То, что колдун цитирует древнюю сакарпскую сказку, напомнило Сорвилу, что Эскелес – шпион и никогда не переставал им быть.
Старшие братья Сервы, Кайютас и Моэнгхус, сидели на дальнем конце длинного стола в окружении десятка генералов‑южан, которых Сорвил не знал. Его вновь поразило несходство между двумя братьями, один из которых был стройным и светловолосым, а второй – широким в плечах и смуглым. Цоронга рассказывал ему сплетню, что Моэнгхус, якобы, – вовсе не настоящий Анасуримбор, а ребенок первой жены аспект‑императора, тоже Сервы, которую повесили вместе с Анасуримбором на Кругораспятии, и бродячего скюльвенда.
Поначалу сказанное показалось Сорвилу до смешного очевидным. Когда семя сильно, женщины лишь сосуды; они вынашивают только то, что засеяли в них мужчины. Если ребенок родился белокожим, то, значит, его отец тоже был белокожим, и так далее, все, что касается фигуры и цвета кожи. Анасуримбор никак не мог быть настоящим отцом Моэнгхуса. Для Сорвила стало откровением, что люди Кругораспятия все как один не понимают очевидной вещи. Эскелес настойчиво называл Моэнгхуса «Истинный Сын Анасуримбора», так, словно нарочитое употребление слова могло исправить то, что натворила действительность.
Еще один образчик сумасшествия, охватившего этих людей.
Прозвенел Интервал; из шатра его сочный звук слышался причудливо. Подтянулись последние задержавшиеся гости: три длинноволосых галеотца, угрюмый конриец и группа людей с тонкими бородками – кхиргви или кианцы, Сорвил так и не научился их отличать. Десятки людей еще рассаживались по галереям, ища свободное место или выглядывая знакомых, какие‑то два нансурца протиснулись через колени Сорвила и его спутников с извиняющимися улыбками на свирепых лицах. В шатре установился беспорядочный гвалт, когда люди пытаются успеть сказать последние замечания и мысли, нагромождение голосов, постепенно затихающее до негромкого бормотания.
Это могло бы напоминать Сорвилу Храм – если бы не ощущение безудержного приближения неотвратимого.
– Скажите, ваше великолепие, – пробубнил ему в ухо Эскелес. Его дыхание пахло скисшим молоком. – Что вы видите, когда смотрите в эти лица?
Вопрос показался Сорвилу таким странным, что он сердито глянул на колдуна, ожидая с его стороны какого‑то подвоха. Но дружелюбное выражение лица толстяка не оставляло сомнений. Он любопытствовал искренне. Юного короля это почему‑то встревожило, как внезапно возникшая и необъяснимая боль.
– Простаков, – вдруг заявил он. – Одураченных простаков и идиотов!
Адепт Завета усмехнулся, покачал головой, как человек, который сколько перевидал тщеславных гордецов, что их самонадеянность его лишь забавляет.
Второй звук Интервала колюче повис в затаившемся воздухе, вобрав в себя все прочие шумы. По всем галереям стали с любопытством поворачиваться лица, сначала друг к другу, потом, словно повинуясь неведомой и непреодолимой воле, – к полу шатра…
Сначала Сорвил не увидел точку света, может быть потому, что поспешно отвел глаза от дурманящих взгляд пространств гобелена. Человек двадцать шрайских рыцарей, во всем великолепии белых, золотых и серебряных одеяний, заняли места перед возвышением вместе с тремя из оставшихся в живых наскенти, первых учеников аспект‑императора, которые были одеты во все черное. Если бы не тени, отбрасываемые плечами вновь прибывших, Сорвил и не заметил бы сверкавшую позади них точку.
Сначала она мигала, как звезда перед усталыми глазами. Но потом стала шириться, наполняясь холодным свечением. Снова прозвучал Интервал, на этот раз глубже, как раскаты далекого грома, вытянувшиеся в одну струну. Угли в светильниках с шипением испустили струи дыма. С высоты, из‑под высокого полога шатра, пали завесы мрака.
Пологий холм, состоящий из лиц – бородатых, раскрашенных, чисто выбритых, – притих и взирал на происходящее.
Семь мгновений беззвучного грома.
Мерцающее сияние… и – вот он!
Он сидел, скрестив ноги, но не видно было поверхности, которая его поддерживает. Чело склонялось к вертикально сложенным в молитве ладоням. Голову вместо короны венчало сияние, словно над макушкой у него наклонно водружен бесплотный золотистый диск. Весь облик обжигал устремленные к нему немигающие глаза.
Шепот волной пробежал по рядам военачальников Воинства – приглушенные восклицания восторга и удивления. Сорвил попенял себе за тесноту в груди, за учащенное дыхание, с трудом пробивающееся через горло, как через горящую соломинку.
«Демон! – мысленно кричал он себе, пытаясь вызвать в памяти лицо отца. – Сифранг!»
Но аспект‑император уже заговорил, и голос его был таким свободным, таким простым и очевидным, что сердце юного короля Сакарпа переполнилось благодарностью. Бесконечно близкий голос, не до конца забытый, наконец явившийся сюда, чтобы облегчить тревожные часы, вылечить истерзанное сердце. Сорвил не понимал ни единого слова, а Эскелес сидел размякший и потрясенный, и видно было по нему, что благоговение его столь велико, что ему не до перевода. Но голос – какой голос! Он говорил многим и при этом обращался лишь к нему, к нему одному, только к Сорвилу, одному из сотен, из тысяч! «Ты, – шептал он. – Лишь ты…» Материнский нагоняй, от нежной любви выливающийся в смех. Суровый отцовский разговор, смягченный слезами гордости.
А потом, когда эта музыка уже целиком захватила его, в нее ворвались громогласным хором военачальники Воинства. И Сорвил вдруг осознал, что понимает слова, ибо они были первое, чему научил его Эскелес из шейского: Храмовая молитва…
Всеблагий Бог Богов,
Сущий среди нас,
Благословенны все имена твои…
На протяжении всей декламации голос Анасуримбора продолжал выделяться отчетливо, как струйка молока в медленно помешиваемой воде. Сорвил кусал себе губы, чтобы не дрожали, старался сохранять твердость, сопротивляясь единому накалу голосов – непреодолимому порыву присоединиться к молитве. В этот момент он понял, что это такое – смотреть прямо, когда все прочие благоговейно опустили лица. Неуверенно шарили в пространстве неосуществленные ожидания, смутные и отдающие неприятным холодком. Охватывало неприятное чувство, что он выказывает открытое пренебрежение к остальным, как если бы он, бодрствующий, имел наглость красться через дом, где все спят. Он обменялся взглядами с Цоронгой и заметил в его глазах тот же, что и у него самого, только более резкий недоуменный протест.
Здесь они казались посмешищем, и не потому, что осмеливались стоять, когда все преклонили колена; посмешищем становишься, когда в тебе видят посмешище все окружающие.
Хор умолк, оставив после себя звенящую тишину.
Со склоненной под тяжестью золотого нимба головой, аспект‑император парил в сиянии медового света.
– Ишма тха серара! – выкрикнул в темные закоулки парусины один из наскенти, на фоне своего хозяина казавшийся невзрачным черным силуэтом. – Ишма тха…
– Поднимите лица, – еле слышно прошипел Эскелес, вспомнив о своих обязанностях переводчика. – Поднимите лица навстречу взгляду нашего всеблагого аспект‑императора.
– Что значит… – начал было Сорвил, но предостерегающая искорка в глазах колдуна заставила его замолчать. Нахмурясь, Эскелес кивнул в сторону аспект‑императора. «Туда…» – было написано у него на лице.
«Смотри только туда».
Безмолвное напряжение окутывало происходящее, смесь надежды и тревоги, отдававшаяся в душе у Сорвила одним лишь страхом. Все без исключения собравшиеся повернулись к Анасуримбору, и во всех глазах отразились белые точки его неземного света. Только головы двух демонов, за волосы привязанные к поясу Анасуримбора, таращились в противоположном направлении.
Аспект‑император, все так же скрестив ноги, всплыл в воздух над столом старейшин. В неподвижном свете светилась его простая белая риза. Он двигался так медленно, что Сорвил зажмурился и снова открыл глаза, так нереально все это было. Военачальники Воинства следили за полетом, разом поднимая вослед головы, и лившееся сверху сияние изгоняло тени с их лиц. Мягкий свет пронизывал их бороды и усы, блестел в украшениях. Движение аспект‑императора сопровождало какое‑то неуловимое, на пороге слышимого, громыхание, как будто низко над головой проплывают грозовые тучи.
Сорвил чуть не закашлялся, вздохнув от облегчения, когда странная фигура направилась к противоположной стене шатра. Вскоре Анасуримбор парил в потоках света перед погруженными в тень людьми и внимательно изучал их, перемещаясь вдоль галереи со скоростью неспешного жука. Некоторые жмурились, как будто ожидая внезапного удара. Но большинство встречали его взгляд с удовлетворенным спокойствием умалишенных: кто ликовал, кто безмолвно возглашал славу, кто исповедовался – исповедовались прежде всего.
Щеки со следами слез блестели в проплывающем мимо свете. Взрослые люди, воинственные мужчины, рыдали, следя глазами за своим божественным повелителем…
Аспект‑император остановился.
Человек, на которого устремился его взгляд, был айнонцем – по крайней мере, так решил Сорвил, глядя на его квадратную бороду и завитки в плоских косичках. Он сидел на одной из нижних галерей, и аспект‑император даже не снизился, а просто наклонился к нему, внимательно изучая. Круги света над его головой и руками покрыли золотом плечи и лицо мужчины. В темных глазах дворянина блестели слезы.
– Эзсиру, – начал аспект‑император; этот голос сам вливался в уши, – гхусари хистум маар…
Наклонившись так, что борода задела Сорвилу плечо, Эскелес зашептал:
– Эзсиру, с тех пор как твой отец Чинджоза целовал мне колено во дни Первой Священной войны, дом Мусамму всегда был опорой заудуньяни. Но вражда между тобой и твоим отцом тлеет уже слишком долго. Ты чересчур суров. Ты не понимаешь разницы между слабостями юности и слабостями старости. Поэтому ты ведешь себя как отец по отношению к своему отцу, наказываешь его за слабости так же, как однажды он наказывал тебя за твои…
Голова одного из демонов стала открывать и закрывать белесый рот, как рыба. Сорвил в ужасе увидел внутри тонкие, как иголки, зубы.
– Эзру, скажи мне, справедливо ли, если отец наказывает розгой ребенка?
– Да, – ответил хриплый голос.
– Справедливо ли, если ребенок наказывает розгой отца?
От последовавшей паузы у Сорвила защемило горло.
– Нет, – сказал Эзсиру срывающимся от рыданий голосом.
– Люби его, Эзсиру. Чти его. И помни всегда, что преклонный возраст – уже сам по себе розга.
Аспект‑император двинулся дальше, но проплыл недалеко, остановившись перед другим военачальником, на этот раз нильнамешцем.
– Аварарту… хетту ках турум па…
Так продолжалось долго, каждый разговор одновременно был краток и существовал за пределами времен, словно вневременная сущность последствий каждого былого деяния проникала назад в прошлое, наполняя события смыслом. И в каждом случае звучали обычные человеческие истины, как будто Анасуримбору достаточно было лишь заглянуть в лицо оступившегося, чтобы направить каждого присутствующего на твердую почву. «Потеря жены оправдывает то, что ты не всегда вел себя как мужчина». «Боязнь оказаться глупцами может из всех нас сделать глупцов». «Жестокосердные используют благочестие для оправдания своему пороку».
Правда. Ничего, кроме правды.
Эта кристальная ясность смущала Сорвила, поражала его, как ничто другое со времени смерти отца и унижения его народа. Правда! Анасуримбор говорил только правду. Но как? Как может такое удаваться демону? Какой демон захочет говорить правду?
Как? Как такие простые вещи…
Как они могут быть чудом?
У Сорвила заколотилось сердце, когда аспект‑император в своем загадочном движении достиг высшей точки «подковы» и поплыл в их сторону. Страх давил грудь, когда Сорвил следил за выражением лиц тех, кто веровал. Эти лица, восторженно обращенные вверх, светлели, когда аспект‑император беззвучно проплывал мимо, и уходили в тень. Плывущая по воздуху фигура все приближалась с неумолимостью формулы, яркая, как оконце тюремной камеры, пока Сорвилу не начало казаться, что сердце бьется уже где‑то снаружи. Наконец аспект‑император замедлил движение и со свистящим звуком остановился совсем рядом. Отклонившись назад на невидимой опоре, он взглянул на кого‑то в самом верхнем ряду.
– Импалпотас, хабару…
– Импалпотас, – дрожа, перевел Эскелес, – ответь мне, как давно ты мертв?
Все разом ахнули. Некто по имени Импалпотас сидел пятым от Сорвила – от Эскелеса четвертым – и двумя рядами выше. Молодой король Сакарпа попытался что‑нибудь разглядеть через яркую ауру, светившуюся теперь совсем рядом. Айнрити был чисто выбрит, как нансурец, но покрой одежды и прическа были не нансурские. Шайгекец, догадался Сорвил. Как Порспариан.
– Импалпотас… – повторил аспект‑император.
Мужчина улыбнулся, как сладострастник, которого застукали за домогательством дочери его друга – это выражение лица показалось сейчас Сорвилу настолько неуместным, что у него екнуло в животе, как будто он прыгнул вниз со скалы.
Импалпотас выпрыгнул – нет, сорвался с галереи и выхватил меч, который заблестел в божественном свете. В промежутке его встретил резкий голос, произнесший слово, морозом пробежавшее по коже у всех присутствующих. Пронзительный и обжигающий свет залил шатер до самых швов. Сорвил, заморгав от ослепительного блеска, увидел, что шайгекец висит в воздухе перед Анасуримбором, очерченный письменами из ослепительно светящихся линий. Меч выпал из безвольных пальцев Импалпотаса и теперь стоял между колен конрийца в нижнем ряду, пройдя через ковер и вонзившись в землю на глубину ладони.
Собрание охватило шумное волнение. Подобно огню в пустыне, гнев перепрыгивал с одного лица на другое, ярость была дикой, уже нечеловеческой. Заросшие бородами рты были отворены в безумных криках. На всех галереях потрясали мечами, так что, казалось, это шатаются зубы на исполинских челюстях.
Голос Анасуримбора не перекрыл шум, а срезал его – гомон опал, как пшеничный колос под серпом.
– Ириши хум макар, – произнес аспект‑император, продолжая внимательно изучать сидящих перед ним. Он оставался неподвижен. Двигались только его губы и язык.
Потрясенный и заикающийся голос Эскелеса отстал с переводом на несколько секунд:
– В‑вы видите перед собой врага.
Убийца‑шайгекец облетел аспект‑императора кругом и теперь парил позади его увенчанной нимбом головы, похожей на яркий маяк. Отсвет играл на его коже и одежде, руки и ноги раскинулись. Он висел в пространстве живой иллюстрацией к словам Анасуримбора и переворачивался, как подброшенная монетка. Дышал он тяжело, так дышит попавшее в силки животное, но паники в его глазах не было – ничего, кроме пылающей ненависти и насмешки. Сорвил заметил, как штаны у шайгекца топорщатся от восставшего фаллоса, перевел взгляд на окутанное колдовскими символами лицо, но испытал лишь еще большее отвращение…
Ибо лицо смялось вокруг невидимых провалов, потом открылось, расступилось в стороны, как будто кто‑то развел переплетенные пальцы. Суставы были вывернуты назад и наружу, и под ними показались глаза, которые не смеялись и не ненавидели, а лишь смотрели поверх блестящей вялой плоти без костей.
– Ришра мей, – голос аспект‑императора прозвучал как удар грома, обернутый в шелк.
– Я вижу… – срывающимся голосом забормотал Эскелес. – Вижу матерей, которые воздевают пред слепыми очами богов своих мертворожденных младенцев. Смерть рождения – я вижу! Глаза мои древни и предсказаны в пророчестве. Вижу, как горят высокие башни, как страдают невинные, как несметным числом надвигаются шранки. Я вижу мир, закрытый от неба!
Жалкие от ужаса и страшные от ярости, люди вопили, превратив собрание в какофонию голосов и заламывание рук. Люди Воинства с дикими глазами стояли или сидели, вцепившись в колени, и лица их были перекошены, как будто они услышали весть о только что разразившейся катастрофе. Мертвые жены. Разбитые кланы. «Нет!» – было написано на их лицах. – «Нет!»
– Ришра мей…
– Я вижу королей, у которых выбит один глаз, и на них нет другой одежды, кроме ошейника, с которого свисают их отрубленные руки. Вижу, как разбивают священный Бивень и швыряют обломки в огонь! Момемн, Мейгейри, Каритусаль и Инвиши – вижу их улицы, усыпанные костями, их сточные канавы, почерневшие от запекшейся крови. Вижу бурьяном поросшие храмы, разрушенные стены, гниющие на протяжении долгих, пустых, диких веков.
– Я вижу, как движется Вихрь – Мог‑Фарау! Цурумах! Я вижу Не‑Бога…
Слова звучат как стон, как вздох, исторгнутый из мертвых легких.
– Узрите! – пророкотал аспект‑император, и этот голос рвал жилы из тела, до самых дальних трепещущих уголков. – Смотрите и видьте!
Нечто – лишенное лица существо – висело освежеванное в таинственном свете. Один оборот перед глазами затаивших дыхание зрителей. Еще один. Затем, как будто кто‑то вдохнул в себя дым, сверкающая решетка линий вокруг него сжалась, охватила чудовище, проникла внутрь его. В воздухе пронесся звук чего‑то многократно и резко лопающегося. Колдовской свет померк. То, что осталось, пало на землю дождем жидкой грязи.
Стояло неподвижное молчание. Возвращался блаженный полумрак. Все произошло, и как будто ничего не происходило.
– Ришра мей, – произнес непостижимый человек, обводя взглядом окаменевшие галереи. Вокруг него царило звенящее молчание. Сорвил был в состоянии лишь неотрывно смотреть на отрубленные головы сифрангов, которые мешками висели у аспект‑императора на бедре. Их белые рты то ли смеялись, то ли вопили.
Широко разведя в стороны обведенные сиянием руки, аспект‑император парил вдоль той же невидимой кривой. Он был так близко, что Сорвил видел витиеватую вышивку в виде Бивней, белым по белой кайме его ризы, видел три розовые морщинки, идущие от внешних углов глаз, пятнышко земли на носке его белой войлочной туфли. Он был так близко, что его образ выжигал окружающие пространства до черноты, и изогнутый амфитеатр со всеми очертаниями и лицами уходил в пустоту.
Анасуримбор.
Аромат летел впереди него, легкий ветерок, словно сдувавший приторные ароматы духов, которыми пользовались изнеженные приближенные. Запах влажной земли и прохладного дождя. Усталой истины.
Ему показалось, что запавшие глазницы демонов смотрят на него – и узнают.
«Только не это! – лихорадочно умолял про себя Сорвил. – Пусть идет к Цоронге, ну пожалуйста!»
Но излучающая свет фигура остановилась прямо перед ним, слишком яркая, чтобы казаться объемной, чтобы ее можно было заключить в какие‑то рамки – чтобы разглядеть ее как следует. Сердце колотилось у Сорвила в груди. Как будто внутри его раздирали дикие звери, как будто все его испуги превратились в бормочущие страхи, в живых тварей, с хвостами и лапами и наделенных собственной волей. Что он разглядит?
Как он станет наказывать?
– Сорвил. Грустный ребенок. Гордый король, – заговорил на языке его предков голос мелодичнее музыки. – Ничто не заслуживает сострадания больше, чем полная раскаяния душа.
– Да.
Этот звук он не произнес, а выбил из своих легких.
«Никогда!»
Хотя аспект‑император не пошевелился, хотя сидел в спокойной и медитативной позе, он каким‑то образом господствовал над всеми образами и звуками. Глаза цвета летней сини не смотрели, а утягивали в себя душу. Золотая борода заплетена в косицы. Губы смыкаются над пропастью, лишенной дна. Энергия его присутствия выплескивалось за доступные чувствам пределы, втекала в разломы, как пар заполняла невидимые поры…
– Ты сожалеешь о безрассудстве своего отца?
– Да! – солгал Сорвил срывающимся от гнева голосом.
«Демон! Сифранг! Тебя назвала Богиня! Она назвала тебя!»
Это была улыбка старого друга, простая и бесхитростная, как шутка девушки, внезапная, как материнский шлепок.
– Добро пожаловать, юный Сорвил. Добро пожаловать во блаженство божественного спасения. Добро пожаловать в круг Королей‑Верующих.
Богоподобная фигура удалилась, уплыв влево в поисках очередного кающегося, очередной заблудшей души. Хлопая глазами, Сорвил увидел, что военачальники смотрят на него и улыбаются. Казалось, что вышитые интерьеры шатра стали широкими, как небо, и наполнились свежим пьянящим воздухом.
– Простачки, значит, – с добродушной саркастической усмешкой вполголоса проговорил рядом Эскелес. – Глупцы…
День был наполнен речами, молитвами и спорами. Когда все закончилось, толстяк, сдерживая слезы, обнял его, как обнимают сына отец и мать.
Сзади на фоне опустевших рядов сидел Цоронга и наблюдал за ним, не произнося ни слова.
Сорвил настоял на том, чтобы идти в свой шатер в одиночку.
Некоторое время он шел в блаженном оцепенении и просто наслаждался чувством покоя и свободы, которое часто приходит после бурных событий. Иногда само течение времени отгораживает нас от болезненных воспоминаний. Избавившись от тревоги, согретый багровым солнцем и ветром, который навел такой испуг в Совете старейшин, Сорвил разглядывал бесконечные ряды шатров походного лагеря с неподдельным любопытством. Забытая кружка чая, дымящаяся на примятой траве. Одинокий тидоннец переплетает косицу. Брошенная партия в бенджуку. Составленные парами и тройками щиты. Два нансурца, чистя кирасы, о чем‑то негромко переговариваются и улыбаются.
Восторг и удивление не заставили себя ждать. Здесь присутствовало так много воинов из стольких краев, что трудно было не поразиться. И необъятно поле с полощущимися на ветру флагами. Некоторые айнрити встречали его взгляд враждебно, некоторые – с безразличием, кто‑то – открыто приветствуя, и Сорвилу вдруг пришло в голову, что они – обычные люди. Ворчат про своих жен, волнуются за детей, молятся, чтобы слухи о голодном годе не подтвердились. Только то, что их объединяло, делало их особенными и даже придавало им нечто потустороннее: вездесущее изображение Кругораспятия, в золоте, черное или алое. Их единое предназначение.
Аспект‑император.
В этом были и величие и мерзость. Стольких людей хладнокровно используют для исполнения замысла одного‑единственного человека.
Спокойствие покинуло душу и тело, и внутри завертелась лихорадочная круговерть вопросов. Что произошло на совете? Видел ли он? Или не видел? Или видел, но притворился, что не видит?
Как могло так получиться, что он, Сорвил, несчастный сын несчастного народа, источал ненависть перед всевидящими глазами аспект‑императора, и его… его не…
Не вразумили.
Он ускорил шаги. Окружающий мир отступил, утратил частности, превратившись в смутно воспринимаемые обобщения. Левая рука машинально поднялась к щеке, к еще не забытому теплому ощущению грязи, которую размазывал на ней Порспариан. К земляному плевку богини…
Ятвер.
Порспариан хлопотал над вечерней трапезой. Все их небольшое жилище являло свидетельство трудного дня. Невеликий гардероб Сорвила был развешан на веревках шатра. Содержимое седельных мешков было разложено на циновке слева от входа. Шатер, из которого вытащили все вещи, был вымыт, и яркие от солнца стены высыхали в догорающем свете. Даже свой маленький складной стульчик старый шайгекец вынес наружу и поставил рядом с трепещущими язычками скромного костерка.
Сорвил невольно остановился у невидимой границы.
«Высочайший двор его величества короля Сакарпского».
Завидев его, Порспариан поспешно встал на колени у его ног, рухнул охапкой коричневой ветоши.
– Что ты со мной сделал? – рявкнул Сорвил.
Раб поднял на него глаза, в которых стояла не только тревога, но и обида. Сорвил никогда не обращался с ним даже как со слугой, не только как с рабом.
Он схватил старика за руку, рывком поднял на ноги с легкостью, поразившей его самого.
– Что? – крикнул Сорвил.
Он помолчал, изобразил на лице досаду и сожаление, постарался припомнить шейские слова, которым обучил его Эскелес. Такое‑то он наверняка сумеет спросить – это ведь так просто!
– Ты делать что? – выкрикнул он.
Ответом был затравленный непонимающий взгляд.
Сорвил отбросил шайгекца и, все с тем же суровым видом, изобразил, что берет землю и мажет себе по щекам.
– Что? Ты делать – что?
Словно вспорхнув на крыльях, замешательство Порспариана разом сменилось каким‑то странным ликованием. Он осклабился, закивал, как сумасшедший, удостоверившийся в реальности своих галлюцинаций.
– Йемарте… Йемарте’сус!
И Сорвил понял. Кажется, впервые он на самом деле услышал голос своего раба.
– Благословил… Я благословил тебя.
Глава 16
Кил‑Ауджас
Душа, блуждая, забрела далеко,
куда не проникает солнца свет,
в края, неведомые племенам и картам,
вдыхая воздух, предназначенный лишь мертвым,
лишь о страдании петь могла.
Протатис. «Сердце козла»
Весна 20‑го года Новой Империи (4132 год Бивня), гора Энаратиол
Она была напугана, но жива.