Слова из катехизиса Завета пришли к нему непрошеными, горя жаром истины, пройдя невредимыми через горнило обмана. «Потеряешь душу, но зато приобретешь мир…»
– Подумай, – продолжал он. – Если колдовство больше не считается кощунством, то… – Пусть считает так, сказал он себе. Может быть, это даже ее… охладит. – То почему тогда ты должна считать его таковым?
Он с удивлением заметил, что остановился и не идет дальше, что стоит, раздираемый чувствами, и смотрит на женщину, чье происхождение бередило в нем столько сердечных мук и чье бессовестное упрямство поставило все под угрозу. Последний из Шкуродеров прошел мимо них, бросая через плечо недоумевающие взгляды, потому что охотники и мулы уходили за пределы его света. Через несколько мгновений они остались вдвоем. Вокруг громоздились куски базальта, расстилались целые поля пыли, белели кости, которые века сделали легкими, как уголь. Свет Клирика сошелся в точку, и экспедиция растаяла до плывущей по воздуху процессии блестящих шлемов и устало колышущихся теней.
Тишина обступила их так же плотно, как темнота.
– Я всегда знала, что что‑то… не так, – тихо проговорила Мимара. – Я хочу сказать, я читала, читала, все, что попадалось мне под руку о колдовстве и о Метке. И нигде, ни разу не упоминалось о том, что вижу я. Я думала, это потому, что все так… непредсказуемо, что ли, когда я вижу… добро зла. Но когда я вижу, оно горит, оно такое… Оно поражает меня глубже, чем в любой другой момент. Слишком глубоко, чтобы принимать его как должное, чтобы никто не оставил об этом никаких записей… Я знала, что тут что‑то другое. Что‑то наверняка не так!
Сначала ее появление, теперь это. У нее было Око Судии – она видела не только колдовство, но и проклятие, которое это колдовство предвещало… Подумать только, а он‑то возомнил, что шлюха‑судьба оставит его в покое!
– А теперь ты говоришь, – неуверенно начала она, – что я – своего рода… доказательство? – Она неуверенно нахмурилась, как человек, к которому приходят неожиданные открытия. – Доказательство того, что мой отчим… лжет?
Она была права… какое еще нужно доказательство ему, Друзу Ахкеймиону? В ту ночь двадцать лет назад, накануне окончательной триумфальной победы в Первой Священной войне, скюльвендский вождь все ему рассказал, предоставил ему все мыслимые доказательства, достаточно, чтобы десятилетия подпитывать острую ненависть – достаточно, чтобы привести этих охотников к их гибели. Анасуримбор Келлхус был дунианином, а дуниан не интересует ничего, кроме власти. Разумеется, он лжет.
А вот из‑за нее волшебник трепетал. Она обладала Оком Судии!
Он подумал о том, как они занимались любовью, какие низкие страсти управляли ими. Холодный пот пропитал кожу и шерсть под котомкой. Ахкеймион чувствовал, что сострадание намертво прилипло к его лицу, оттого что, глядя на нее нынешнюю – бледный образ ее матери, маленькая фигурка в беловатом свете, – он видел уготованные ей страдания.
– Сейчас у нас есть более неотложные заботы, – ответил он, совладав с голосом.
– То есть Клирик, – ответила она, и ее маленькие ручки сжались в слабые кулачки. Она глядела на него с целеустремленной сосредоточенностью, свидетельствовавшей о том, что у нее иные интересы. Он понимал, что скоро она начнет приставать к нему с вопросами, вопросами безжалостными, и надо будет хорошо подумать, какие ответы можно, а какие нельзя давать.
– Да, – сказал он и потянул ее за локоть догонять остальных. – Инкариол. – Сколько людей постоянно занимаются тем, что управляют мыслями других, почему же для него это всегда такие мучения? – Судя по его Метке, он очень стар… старше, чем ты можешь себе вообразить. А значит, он не просто маг‑квуйя, но ишрой, из благородного сословия нелюдей…
Он чувствовал нотку фальши, которая пристала к его голосу, как холодная монетка к липкой ладони. Он мысленно обругал себя идиотом и попытался поймать взгляд Мимары в надежде, что искренность его лица передаст то, что не смогли передать слова. Сейчас их больше всего должно волновать, сможет ли Блуждающий провести их через эти заброшенные коридоры. То, что Ахкеймион использует охотников для иной цели… Да ведь любые слова, в конце концов, – просто средство осуществления своей цели.
– Значит, он ишрой, и тогда… – проговорила Мимара. Судя по взволнованному голосу, Мимара чувствовала что‑то неладное. И когда он успел завести ее во мрак своих дум?
– Такие личности, Мимара, не могут просто затеряться в закоулках истории. А о той истории, которую я не прожил через Сесватху, я много раз читал. Мойтураля, Хосутиля, Шимбора – всех человеческих переводчиков и всех хронистов нелюдей. Уверяю тебя, никакого упоминания об Инкариоле нет нигде, даже в их собственной «Яме годов»…
Вопреки его желанию, в голосе звучало все больше фальшивых неуверенных ноток.
Сейчас ее взгляд, устремленный вперед, как стрела, двигался за светом Клирика и горсткой людей и навьюченных животных, бредущих под этим светом. С того места, где стояли они с Мимарой, казалось, что Шкуродеры нашаривают дорогу на поверхности бескрайней пустоты. Временами между ними проглядывали небольшие участки пола, вспыхивали на свету бесцветными ровными площадками и тотчас же гасли во взбитой ногами пыли и неспешном движении расплывающихся в сумраке ног.
То место, где кончалась твердая почва, они уже миновали.
– Это самое Око Судии, – сказала Мимара с равнодушной покорностью. – Это ведь проклятие? Несчастье…
Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз испытывал это чувство: не просто ощущение, что происходит очень многое и слишком быстро, но что в этом движении кроется некий ужасный замысел, как будто все это – нелюдь, Капитан, тот мертвый охотник, а теперь и Мимара – как отрезанные щупальца осьминогов, которых они с отцом бывало вытаскивали из Менеанорского моря: части единого целого, запутавшиеся в тенетах необычной Судьбы.
На происходящее всегда влияют те или иные внешние обстоятельства, но иногда они окружают со всех сторон, многослойные, как эта гора, и такие же темные. Сердце забилось о провисшие лямки заплечной котомки.
– Легенды, – ответил он. – Не более того.
– Но ты их все читал, – сказала она звонким язвительным голосом.
Он поднял шишковатую руку, призывая Мимару молчать, и кивком указал на промежуток темноты, отделявший их от остальной части экспедиции. Из удаляющегося светлого пятна выделилась фигура, которая на какой‑то причудливый момент показалась постаревшей обезьяной, одетой в поношенную человеческую одежду…
Это был Сарл. Он ждал их, один в темноте, и улыбался так, что губы уходили куда‑то к ушам.
– Так‑так‑так, – воскликнул он голосом, напоминавшим звук надтреснутой флейты. Даже в темноте он щурился.
– Мы потом поговорим, – сказал Ахкеймион Мимаре, взяв ее за локоть. Девушка нахмурилась и, забыв об осторожности, посмотрела на сержанта с неприкрытой яростью. Хотя Сарл стоял на расстоянии нескольких шагов, он наверняка заметил, что она рассержена.
– Бери свет, – быстро сказал Ахкеймион.
– Я?
– У тебя Дар Немногих. Ты сможешь ухватить свет своей внутренней силой, даже не имея колдовской подготовки… Если начнешь о нем думать, наверняка почувствуешь, что ты в состоянии это сделать.
Почти всю свою жизнь Ахкеймион разделял свойственное людям его ремесла презрение к ведьмам. Он понимал, что оснований для этой вражды нет никаких, за исключением непредсказуемых обычаев Трех Морей. Этому научил колдуна Келлхус, это была одна их множества истин, которые он использовал, чтобы успешнее обманывать. Люди порицают других, чтобы больше превозносить себя. А кого может быть легче осудить, чем женщину?
Но, глядя, как она смотрит внутрь себя, он был поражен тем, каким деловитым выглядело ее удивление, и тем, что, судя по выражению лица, услышанное оказалось для нее не новостью, а воспоминанием. Женщины владеют особым душевным равновесием, которого мужчины достигают лишь на последней грани страдания. Он невольно отметил, что ведьмы не только бывают достойными, они могут оказаться просто необходимы. Особенно эта будущая ведьма, стоявшая сейчас перед ним.
– Да, – сказала она. – Чувствую. Это как… это как будто… – Она в нерешенительности умолкла, улыбаясь.
– Это малый напев, – сказал он, мысленно возблагодарив Сарла, что тот, не важно, по какой причине, подарил им эту возможность побыть сейчас с глазу на глаз. Волшебник подправил пальцем свет, так что он встал в нескольких футах над ее головой. – Называется Суриллическая точка…
– Суриллическая точка, – с жаром повторила она.
– Итак, – продолжил он, – представь саму себя. – Он выждал несколько секунд. – Теперь представь свет, не таким, как ты его видишь, но таким, какой ты видишь его Метку.
Она кивнула, глядя на него во все глаза и сосредоточенно держа раздвоенное внимание. Свет нарисовал у нее на груди и плече вытянутый абрис ее лица.
– Теперь представь, что ты и точка движетесь вместе. Крепко удерживай в сознании этот образ. Поначалу будет утомительно, но с тренировкой начнет получаться само собой, как любое другое рефлекторное действие.
Ее невидящий взгляд упал на шерстяную ткань на груди Ахкеймиона. Без подсказки она сделала два шага, и ее глаза в изумлении поднялись вверх, наблюдая за ярким светом, который повторил ее движение. Она оглянулась, готовая рассмеяться, и тут же ударилась ногой о какой‑то камень, спрятавшийся в пыли, выпрямилась, широко улыбнулась. Тень у нее под ногами выросла и снова сжалась.
– Пойдем, – сказал он. – Пора догонять остальных.
Проходя мимо сержанта, Мимара не скрывала своего отвращения. Она шла походкой рабыни с амфорой на голове. Когда она ступила на тропинку, все расступились, отходя в пыльную целину.
Старому волшебнику показалось, что ликует она не только оттого, что отступает темнота, но и оттого, что отступают воспоминания о причиненном ей зле.
Ахкеймион шел за ней, пока не поравнялся с Сарлом. Тот стоял, чуть сгорбившись под тяжестью котомки, ремни которой собрали складками кольчугу у него на груди. Стоя рядом с ним, Ахкеймион вспомнил о мертвом Заступе, о сердце и об известии, что они не одни в этих черных, как утроба, пещерах. Свет Мимары стремительно удалялся, и взгляд Сарла метнулся к надвигающейся темноте. Не проронив ни слова, оба двинулись вслед за девушкой.
– Чего ты хочешь, сержант?
После прохода артели в воздухе ореолом висела пыль, и Ахкеймион почувствовал, как она забирается в рот и облепляет изнутри. Слова хотелось не выговаривать, а выкашливать из груди.
– Капитан попросил с тобой поговорить.
В темноте лицо Сарла казалось еще более сморщенным. Оно было серым и перекошенным, как у выкопанного из земли трупа. Волшебник сделал глубокий вдох, чтобы унять ощетинившееся напряжение тела, и с трудом подавил желание сжать кулаки. Нечто подобное он испытывал всякий раз, когда Сарл ошивался слишком близко – с тех пор, как этот человек разбил его чашу с вином в «Поджатой лапе».
– Вот как.
– Да, – шумно выдохнул Сарл, улыбаясь, как дядюшка, домогающийся дружбы с родным племянником. Такова была его непрестанная наигранность: даже когда чувства соответствовали случаю, их сила была совершенно несоразмерной. – Понимаешь, он считает, что ты… слишком честный, что ли, так скажем.
– Честный, значит.
– И заносчивый.
– Заносчивый, – повторил Ахкеймион. Этот разговор двух сумасшедших начинал его утомлять. Его терпение было глубоким омутом, а каждое слово Сарла – словно камень…
– Послушай, – сказал Сарл. – Ты и я – образованные люди…
– Уверяю тебя, сержант, у нас с тобой исключительно мало общего.
– Эх! За свою дипломатичность старый Сарл получает одни лишь огорчения!
– Дипломатичность.
– Да, дипломатичность! – неожиданно грубо выкрикнул он. – Это когда всякую благовоспитанную срань говорят разным сраным благовоспитанным придуркам!
Мимара уже ушла довольно далеко, поэтому двигались они в последних тусклых отсветах, выбирая дорогу по памяти – не люди из плоти и крови, а очертания людей. Сарл представлял угрозу, и для него лично, и для его предприятия – если раньше Ахкеймион это лишь подозревал, то теперь знал доподлинно. Надо всего лишь заговорить с этим ненормальным по‑настоящему, истинным голосом, прямо здесь и прямо сейчас, и угроза исчезнет, превратится в такой же пепел, которым усыпан пол этого мертвого дворца.
– Что ты себе возомнил? – продолжал безумец. – А ты не подумал, что Капитан прекрасно знает, что он идет по сплошной гробнице? Ты не подумал, что он бы приказал Клирику осветить ее, если бы захотел? А ты что делаешь? Решил показать всем эти кости! Решил простым людям дать понять, что они идут под нечеловеческими гробами. Темнота защищает, а не только угрожает, колдун! Кроме того, ты должен помнить главный закон!
В том, что он говорил, была своя резонность. Но с резонностью та же история: она такая же шлюха, как судьба. Ею, как веревкой, можно опутать и привязать любое злодеяние…
Еще один урок, усвоенный рядом с Келлхусом.
– Что, очередной «закон тропы»?
– Именно так… Эти законы превратили нашу артель в легенду Пустошей. Слышишь? В легенду!
– И каков же главный закон, сержант?
– Капитан всегда знает, что делает. Ты слышишь? Капитан всегда знает!
В один миг вся простецкость, смысл всех хитрых многозначительных ухмылок сержанта свелся к одной простой истине: Сарл не просто уважал своего Капитана – он боготворил его. Ахкеймиона переполнило настолько мерзкое отвращение, что захотелось сплюнуть. Столько лет прошло, и опять он идет в походе с фанатиками!
– Думаешь меня запугать? – выкрикнул он в ответ. – Ишь какой почтенный ветеран твой Капитан, скажи, пожалуйста! Я всякого перевидал, сержант. Я плевал под ноги самому аспект‑императору! Я обладаю силой, которая может расколоть горы, обратить в бегство целые армии, превратить твои кости в кипящее масло! А ты вообразил, ты позволил себе предположить, что можешь меня запугать?!
Сарл рассмеялся, но сдержаннее и осторожнее.
– Ты, колдун, покинул пределы, в которых работают твои умения. Это – тропа, а не Священная война и не какая‑нибудь дьявольская колдовская школа. Здесь наши жизни зависят от решения наших собратьев. Одно колено подогнется – десятерых за собой потянет. Помни об этом. Второго предупреждения не будет.
Ахкеймион знал, что должен проявить благоразумие и дружелюбие, но он слишком устал и слишком многое произошло. Все уголки его сердца затопил гнев.
– Я – не один из вас! Я не колдун и уж точно не Шкуродер! И не тебе, приятель…
Ярость вспыхнула и погасла, вышла наружу, как дым.
Сарл прошел несколько шагов, прежде чем заметил, что он один.
– Что такое? – тревожно спросил он из непроницаемой темноты. Огоньки впереди висели в абсолютной черноте, освещая маленькие фигурки людей, бредущих в пустоту.
За долгую жизнь Ахкеймиона не раз спрашивали, каково это – видеть мир сокровенным видением Немногих. Он обычно отвечал, что мир видится столь же многогранным и разнообразным, как и тот, который раскрывается обычным органам чувств – и так же трудно поддается описанию. Порой Ахкеймион говорил, что это похоже на особого рода слышание.
Забыв про Сарла, он смотрел вниз, не видя ни земли, ни своих ног. Кажется, он слышал возгласы: Шкуродеры выкрикивали их имена.
Внизу, прямо под ними, на много миль протянулись галереи, скрытые внутри погребенного под пылью фундамента. Раньше Ахкеймион знал это абстрактно, как образ, нарисованный неуверенными красками с палитры памяти. Но теперь он чувствовал эти убегающие пространства, чувствовал не впрямую, но как скопление отсутствия признаков, ощущал там, внизу, пропущенные стежки в строчке на ткани бытия.
Хоры…
Слезы Бога, не меньше десятка, и их несло на себе нечто, рыщущее в пещерах у них под ногами.
Внутри бунтовали мысли и чувства, что часто предвещает катастрофу. Предчувствие смысла там, где никакого смысла не найти, не потому, что смысл слишком прост, но потому, что слишком мал на фоне окружающих его тайн.
Сарл только угадывался в густой черноте.
– Беги! – крикнул волшебник. – Беги, говорю тебе!
Глава 15
Кондия
Если неизменяемое оказывается преображенным, значит, переменился ты сам.
Мемгова. «Горние афоризмы»
Весна 20‑го года Новой Империи (4132 год Бивня), Кондия
Над полем шатров долго и низко прогудел Интервал.
Дыша на руки, чтобы согреться на утреннем холодке, Сорвил сидел перед входом в свою палатку и рассеянно смотрел, как Порспариан разжигает костер. Старик, босой, несмотря на холод, стоял на коленях, как нищий, перед небольшой дымящейся пирамидой из веток и травы. Из‑за смуглой грубой кожи он казался более древним, чем на самом деле, более мудрым и проницательным.
Поначалу раб‑шайгекец смущал Сорвила. Но вскоре стал загадкой, такой же сложной и пугающей, как Анасуримбор. Внутри у Сорвила каждый раз что‑то замирало, когда на нем останавливался взгляд желто‑розовых глаз. И молодой король хотя и улыбался в ответ на его дружелюбные ухмылки и загадочные усмешки, но внутренне вздрагивал, как будто ожидая невидимого удара. Порспариан не был ни кроток, ни наивен, ни беспомощен. Вокруг него веяли какие‑то тени, странные, пугающие тени.
Когда первые языки пламени пронзили траву, старый раб удовлетворенно хмыкнул. Сорвил сделал вид, что улыбается. Рука невольно поднялась к щеке, где сохранилось воспоминание о земле, которую несколько дней назад старик размазал ему по лицу.
От одного воспоминания имени Ятвер возникало нехорошее предчувствие. И еще Сорвил стыдился этого имени. Она была богиней слабых, порабощенных, а теперь стала и его богиней.
Эскелес, конечно, появился первым. Похожий на шар колдун крякал и пыхтел, опуская свою тушу на циновку рядом с Сорвилом.
– Библиотека Сауглиша, – пробормотал он, пытаясь усесться в этой позе поудобнее. – И опять она.
Колдун постоянно жаловался на свои Сны, так часто, что Сорвил начал терять к ним интерес.
Вскоре пришел Цоронга, затянутый в басалет – традиционную одежду зеумской знати. Сейчас, когда кидрухильские шатры вокруг посерели и испачкались за время пути, его портупея казалась еще свежее и белее, чем раньше.
В отсутствие Оботегвы их разговор был вынужден переводить Эскелес, что Сорвила все больше и больше утомляло. За прошедшие недели мягкие горловые звуки голоса Оботегвы слились для него воедино с голосом его друга. Слушая наследного принца через Эскелеса, Сорвил только лишний раз убеждался, что их разделяет языковая пропасть. Цоронга, со своей стороны, явно не доверял колдуну Завета, и поэтому замечания свои сводил к необходимому минимуму. А Эскелес, разумеется, просто не мог удержаться и не добавить собственный комментарий, так что Сорвил каждый раз не был уверен, где начал Цоронга и где закончил колдун. Это напомнило ему о тех временах, когда он впервые присоединился к Великой Ордалии, о тех мрачных днях, когда он понимал только упреки собственного внутреннего голоса.
Выпив приготовленный Порспарианом чай, все трое не спеша двинулись по улицам и переулкам лагеря, направляясь к «Пупу земли» – просторному шатру, принадлежащему аспект‑императору. Атмосфера карнавала пронизывала Священное Воинство даже в самые серьезные времена. Но сегодня, когда Сорвил ожидал, что повсюду будет буйство и праздник, они проходили одну часть лагеря за другой, и видели только притихшие шатры. Некоторые люди Кругораспятия сидели за завтраком и приглушенно беседовали вокруг дымящихся утренних костров, другие просто дремали на солнышке.
– Не знают, чем себя занять, – отметил Цоронга.
Сорвил засмотрелся за молодого галеотского воина, который лежал с закрытыми глазами между растяжками шатра, подложив под голову щит в форме слезы, который он прислонил к котомке. Воин был голый по пояс, и кожа его отливала белизной, как зубы ребенка. Зависть пронзила молодого короля как удар ножа. После многих недель страха и нерешительности, он, Варальт Сорвил III, остался обычным простаком, не умнее, не сильнее любого другого. Он родился с заурядными способностями, а теперь оказался в роли пленного короля. Он проклят, проклят и обречен на тяжкий труд бесконечно притворяться, что он есть нечто большее, чем на самом деле.
Обречен воевать – не на поле битвы, как воюют герои, а в тайниках своей души – воевать так, как воюют трусы.
Сегодня – еще один пример.
По неизвестным причинам, аспект‑император объявил на сегодня день отдыха и совещаний. Сорвил и Цоронга, единственные из Отряда Наследников, были вызваны в Совет Могущественных, собрание старших стратегов и наиболее сильных участников Великой Ордалии. Поскольку Сорвилу еще только предстояло овладеть начатками шейского, переводчиком ему был назначен Эскелес.
Что‑то в душе Сорвила билось при мысли о том, что он увидит его еще раз, но гораздо большая часть души трепетала от страха. Его окружал гомон голосов, которые ворчали, предостерегали, обвиняли – целый разноречивый хор. Порспариан со своей богиней. Цоронга со своей богохульной книгой. Отец. Кайютас и его сверхъестественная проницательность. Эскелес и его фанатичный энтузиазм. В сердцах героев одни слова изгоняли другие, так что оставалась чистая истина и уверенность. Но только не у него. В его сердце слова только накапливались, громоздясь одно на другое. Он изо дня в день прилежно проделывал все дела, выполнял свои мелкие обязанности, но все бездумно, как будто бродил по тропинкам во тьме ночи.
А теперь он вот‑вот увидится лицом к лицу с аспект‑императором – с самим Анасуримбором Келлхусом!
Его раскусят.
«Пуп земли» возвышался над тесным горизонтом шатров, черный, но отделанный парчовыми узорами, напоминавшими чешую на шкуре ящерицы. Из‑за большого количества опор он казался горной цепью в миниатюре. Выгнутые конические полотнища нагревались в розовых лучах утреннего солнца. Когда миновали последний шатер на подходе к главному, Интервал прозвенел еще раз, довольно близко, так, что всем своим звуком бил по ушам и груди, оставаясь невидимым. Внешние полотнища «Пупа» были украшены искусными золотыми изображениями Кругораспятия, вышитыми золотом на обширных черных полях: обнаженный человек, висящий вниз головой, прикованный к железному колесу за запястья и лодыжки. Сорвил впервые почувствовал, каким безобидным и обыденным казался сейчас этот символ. До падения Сакарпа он вибрировал злобой и ненавистью…
Сотни блестящих на солнце фигур скопились на центральном лугу, целые толпы, перемежающиеся неспешно двигавшимися колоннами, которые сходились перед входом в южной части «Пупа» – высшая знать Новой Империи, наполнявшая воздух приглушенным смехом и оживленными спорами. Первым желанием Сорвила было остановиться в нерешительности, подумать и оглядеть незнакомцев, прежде чем ринуться в их толпу, но Эскелес двинулся вперед, не глядя. Через десять шагов Сорвилу показалось, что он прошел Три Моря из конца в конец. Каждый взгляд выхватывал из толпы новый народ. Раскрашенный нильнамешский сатрап сравнивает клинки с длиннобородым тидоннским графом. Трясущийся старенький чародей тяжело опирается на плечо мальчика‑раба. Одетая в зеленые с золотом мундиры гвардия Сотни Столпов стоит плечом к плечу по трое, треугольниками. Два долговязых туньера разговаривают и смотрят вдаль. Конрийский палатин с полными маршальскими регалиями.
Сорвил заметил, что нервно оглаживает королевский парм, страшась, что выглядит так же неуклюже и провинциально, как чувствует себя. Он завидовал Цоронге, непринужденной уверенности его широкой походки. Наследный принц шагал так, как подобает мужчине, словно то, что выделяло его среди остальных, также ставило его и над остальными. Но дело было не только в осанке: вся доблесть зеумской истории дышала в его амуниции и одеянии, вплоть до юбки из шкуры ягуара, которая была у него надета поверх рейтуз. Поистрепавшийся в дороге мундир Сорвила свидетельствовал о гораздо более унизительных подробностях: о невежестве, бедности, грубых манерах и дурацких представлениях.
Толпящиеся вокруг люди пугали Сорвила своей близостью. Он привык находиться в обществе физически сильных людей: дружинники его отца воспитали не только самого Харвила, но и его сына. Но непривычность чужестранного облика и манер придавала командирам Воинства тревожащий вид. Странности их темпераментного поведения были для Сорвила как удары ножа, вычурность расшитых золотом одежд становилась для него проклятием. В их невообразимых языках ему слышались оскорбления и насмешка.
Он попытался, как часто делают мужчины, укрепить свою гордость презрением. С чего он должен бояться этих людей, говорил он себе, когда они не умеют даже говорить, как следует? Не лучше зверей. Галеотцы лают, как собаки, нансурцы щебечут, как ласточки, а нильнамешцы гогочут, как гуси.
Но он понимал цену этим мыслям: все это было пустое мальчишечье позерство. Он понимал это, чувствуя, как избегают его глаза прямых взглядов остальных, как ползет по костям дрожь.
По сторонам от входа стояли каменнолицые гвардейцы Столбов, держащие на себе вес пластинчатой кольчуги и всевозможного оружия. В давке Сорвил чуть не налетел на одного из них. Могучие руки стиснули его за плечи, в дюйме от своего лица Сорвил увидел насмешливое темное лицо, и воспоминание от Наршейделе, тащащем его через Сакарп в день падения города, дрожью пробежало у него по телу. Толкотня осталась позади, и он оказался в полумраке внутренних помещений «Пупа земли».
Некоторое время Сорвил стоял, разинув рот, и проходящие мимо люди Кругораспятия задевали его плечи. Он услышал несколько брошенных вполголоса ругательств, среди которых было шейское выражение, означавшее «навозник».
Он был равнинным жителем, знакомым с кочевой жизнью лагеря, но в подобных размеров шатре стоял впервые. Он был больше зала Вогга и гораздо роскошнее, хотя и был только лишь временной постройкой из дерева, веревок и кожи. Внутри царила прохлада, и гул голосов звучал как на улице. Открытые пространства были украшены блестящими шелковыми знаменами, полоскавшимися на невидимом ветерке, и на каждом из них красовались Бивень, Кругораспятие, символы многочисленных народов и армий. Вдоль стен шел деревянный амфитеатр, подковой изогнутые ярусы поднимались вверх и уже заполнялись военачальниками Воинства. Длинный стол, составленный из множества небольших походных столов, занимал широкое пространство между нижними ярусами, и за ним плотно сидели какие‑то очень важные с виду господа. Некоторые их них придвинули стулья, другие отставили их подальше от стола или развернули, чтобы удобнее было вести разговор. Пол вокруг стола устилали два массивных ковра, и на каждом были вышиты картины событий: марш через пустыню, крепостные стены с осаждающими и обороняющимися, горящие города. Только когда среди толпы голодных воинов Сорвил увидел обнаженного человека, привязанного к Кругораспятию, он понял, что изображения рассказывают об истории Первой Священной войны, о мощном кровопускании Трем Морям, благодаря которому стало возможно появление Новой Империи и Великой Ордалии. К этому моменту за ним вернулся Эскелес и увел его, поэтому остальную часть живописного повествования молодой король был вынужден проглядывать на ходу, когда колдун тащил его мимо.
Сорвил занял свое место между Цоронгой и Эскелесом, среди возбужденной толпы.
– Я всегда мечтал об этом, – сказал круглобокий колдун. – Такие сцены мы видим в своих Снах, такое едва ли можно себе вообразить. Но узреть все это величие собственными глазами… О мой король! Надеюсь, что настанет тот день, когда ты сможешь оценить свое счастье. Невзирая на всю боль и трагические потери, нет большего блаженства, чем прожить насыщенную жизнь.
Сорвил изобразил на лице рассеянность, снова встревожившись тем, как всколыхнулась его душа в предательском согласии со словами волшебника – со словами леунерааля. Он глянул на Цоронгу, ища поддержки в его невозмутимой гордости, но зеумский принц разглядывал происходящее с таким же отсутствующим и настороженным лицом, как у Сорвила. У принца был вид мальчишки, который всеми силами хочет проникнуть в компанию взрослых мужчин незамеченным.
Сорвил понял, что Цоронга испытывает то же самое. Что‑то носилось в воздухе… нечто важнее знаков различия воинственной знати, что‑то сияло ореолом поверх внешних ритуалов. Своего рода знание.
Когда к нему внезапно пришло объяснение, оно обрушилось столь мощно, что Сорвил вздрогнул, как будто ему ударили под дых. Невзирая на различия в одежде и оружии, на различия в языках, обычаях и цвете кожи, всех этих людей объединяла единая и непобедимая сила, определяла все их существо, до неизведанных глубин души.
Вера.
Здесь царствовала вера, настолько глубокая, что ее можно было ощутить физически. Она чувствовалась в живости голосов и блеске глаз.
Сорвил знал, что в этом походе он окружен фанатиками, но до сего момента он никогда не соприкасался с этой стороной так… непосредственно. Трепет ликования. Безумие в глазах, которые лицезрели, еще не успев увидеть. Дух преданности, полной и всеохватной. Люди Кругораспятия способны на что угодно, понял Сорвил. Они могут устать, но не остановятся. Испугаются, но не побегут. Любое злодеяние, любая жертва – все было в их силах. Они умели сжигать города, топить собственных сыновей, убивать невинных; даже, как доказывала история Цоронги о самоубийствах, перерезать себе горло. Через свою веру они преодолевали все свои сомнения, животные ли, человеческие ли, и торжествовали, пребывая в ее зловонии и сладком дурмане возможности вверить себя власти другого.