Нечеловек поднял к свету гладкое белое лицо и улыбнулся недоверчивому взгляду нансурского охотника.
– Конечно. Подумай, мой смертный друг. Темнота – это воплощенное забвение. А забвение окружает нас постоянно. Это океан, а мы – лишь блестящие пузырьки в этом океане. Оно плещется повсюду вокруг нас. Ты видишь его каждый раз, как устремляешь взгляд к горизонту – хотя сам не знаешь об этом. На свету нас делают слепыми наши глаза. Но в темноте – именно в темноте! – горизонт раскрывается… подобно устам… и там зияет забвение.
Слова нечеловека звучали путано и странно, но Ахкеймион, второй, более древней своей душой, распознал в этом кунуройское представление – как они называли его, «ной’ра»: «блаженство в боли».
– Вы должны понять, – сказал Клирик. – Для меня и моих соплеменников святость начинается там, где заканчивается осознанное понимание. Незнание очерчивает наши пределы, проводит черту между нами и потусторонним. Для нас истинный Бог – это Бог неведомый, Бог, выходящий за грань наших натужных слов, наших приукрашающих реальность мыслей…
Слова растворялись в шипящем бормотании костра. Мало кто из охотников осмеливался взглянуть нечеловеку в глаза. То время, пока он говорил, все старались смотреть, как закипает зловещим дымом пламя.
– Понимаете теперь, почему это священная дорога? – вновь зазвучал глубокий голос. – Ощущаете ли наш путь вниз как молитву?
Никто не осмеливался дышать, не то что ответить. Висящее в воздухе лицо по очереди поворачивалось и рассматривало каждого из них.
– Кому‑либо из вас случалось так низко опускаться на колени?
Сердце отбило пять ударов.
– А вот насчет этого вашего Бога… – неожиданно сказал Поквас. – Как вы можете молиться тому, что не можете понять? Как ему поклоняться?
– Молиться? – Короткий выдох, похожий на фырканье. У человека его можно было бы счесть усмешкой. – Никаких молитв, танцор. Есть поклонение. Мы поклоняемся тому, что выше нас, тем, что сотворяем кумира из собственной ограниченности и уязвимости…
Он покрутил головой, как будто ослабляя узел, и повторил:
– Мы… мы…
Он сгорбился, голова его поникла, как у раба, прикованного за шею к галере. Отсвет костра из костей плясал на его голом белом черепе.
Ахкеймион прогнал с лица хмурую гримасу. Одно дело – постигать тайну, и совсем другое – возводить ее в божественный ранг. То, что сказал нелюдь, сильно напоминало о Келлхусе и крайне мало походило на то, что Ахкеймион знал о мистических культах нелюдей. Он снова вгляделся во взрывную Метку Блуждающего: кто бы он ни был, его сила так же велика, как его древность… Ведь нелюдей осталось едва ли несколько тысяч, как Ахкеймион мог о нем не слышать?
Инкариол.
– Если тьма – действительно Бог, – скрипуче проговорил Сарл и, прищурившись, посмотрел в темное пространство, собрав лицо складками, – то я бы сказал, что в данную секунду мы пребываем где‑то примерно в Его всемогущем брюхе…
На протяжении всей проповеди Клирика лорд Косотер продолжал точить меч, словно жнец, которому предстоит сжать урожай смысла речи нечеловека. Наконец, он остановился, встал и убрал в ножны серебристый, как чешуя, клинок. Огонь придавал Капитану инфернальный вид, окрасив потертые боевые доспехи в багровый цвет, поблескивая в косицах окладистой бороды и наполняя светом глаза, так же как наполнял светом черепа у его ног.
В воздухе искрило ожидание – Капитан говорил так редко, что каждый раз создавалось ощущение, будто его голос звучит впервые и грядет что‑то зловещее.
Но вместо него заговорил другой звук. Тонкий, словно висящий на ниточке, растворяющийся в эхо…
Одна оболочка, оставшаяся от человеческого голоса. Рыдал человек, там, где никаких людей быть не должно.
Щурясь от яркого света второго «Небесного луча», экспедиция рассредоточилась по всему пространству Хранилища, и их тени простерлись перед ними на светло‑пепельном полу, длинные, как деревья, уложенные в гать.
Плач затих, едва проявившись, и охотники, повскакавшие на ноги, остались стоять, сжимая в руках оружие. Все невольно повернулись к Клирику, восседавшему на своем высоком постаменте. Нечеловек молча указал в темноту, перпендикулярно пути, по которому они пришли.
Семеро самых молодых Шкуродеров остались с мулами, а двадцать с лишним остальных охотников рванулись в направлении, указанном Клириком, обнажив мечи и подняв щиты. Переполошившись не меньше охотников, Ахкеймион и Мимара заняли место в общем строю. Спины им омывал свет, а лица окунулись в тень. Галиан и Поквас оказались справа от них, а Сарл и Капитан заняли место слева. Никто не проронил ни слова, а напротив, напрягали слух так, что тишина казалась громоподобной. Щупальцами вытянувшиеся вперед них тени были такими черными, что сапоги, казалось, тонут в них при каждом шаге.
Чуть не целую стражу они прочесывали черно‑белый мир света и тени, где потолком был растрескавшийся камень горы, а вместо стен – темные оскалы гробниц. Древние цепи от светильников, хоть и расположенные редко и на равных расстояниях, раздирали открытые пространства, перегораживая, как занавеси, мрачные помещения. Ахкеймион поневоле подумал, что в этом аллегория всего Апокалипсиса, которого они страшились.
Несмотря на яркий свет за спиной, темнота все сгущалась. Вскоре они уже казались странной вереницей полулюдей, с одними спинами, без туловища, которые колышатся в воздухе, как ветки на ветру. Пыль, окутывавшая их шаги, складывалась в призрачные тени в лучах света, льющегося между ними, – так клубится легкий туман в раннем утреннем солнце. Шли по‑прежнему молча. Каждый держал наготове меч и щит.
Обширное Хранилище все не кончалось, зияя все новыми пещерами.
Когда они нашли того, кого искали, он стоял на коленях в середине пустой площадки, покрытой пылью, подняв лицо к блестящему видению, в которое превратился далекий теперь «Небесный луч». Шкуродеры окружили незнакомца узким опасливым кругом, всматриваясь в несчастного сквозь игру теней. Глаза у человека были открыты, но казалось, что он никого не видит. Он тоже был скальпером – легко можно было догадаться по ожерелью из зубов, которое он носил поверх кольчуги. Кожа его была темной, как у кетьянца, а борода грубо заплетена по‑конрийски, но ничего из одежды этого народа на нем не было. Поначалу из‑за тусклого далекого света, он показался выпачканным смолой. Темно‑красного оттенка не разглядел никто из Шкуродеров, пока не подошли на расстояние нескольких шагов.
– Кровь, – первым пробормотал Ксонгис. – Он дрался…
– Рассредоточиться по периметру! – закричал Сарл остолбеневшей экспедиции. – Живо!
Шкуродеры рассыпались и, позвякивая оружием, ринулись выстраиваться шеренгой в темноте вокруг незнакомца. Ахкеймион, вместе с Капитаном и остальными, тоже подошел поближе, держа рядом Мимару на расстоянии вытянутой руки. Они собрались возле неизвестного, встав так, чтобы не заслонять свет. Повинуясь взгляду или движению лорда Косотера, Ксонгис бросил щит на пол и встал на колени рядом с неизвестным скальпером. Ахкеймион перешагнул щит, заметив, что в центре его украшали три ссохшиеся головы шранков, соединенные подбородками. Если раньше Мимару приходилось удерживать, теперь она сама тянула его за плащ, молча призывая отойти подальше. Когда он оглянулся на нее, она кивнула на незнакомца, устремив взгляд ему на колени.
Охотник держал руку, зажав между ладонями ее пальцы, как дорогой ценой отвоеванное золото…
Отрезанную женскую руку.
– Я его знаю, – сказал Киампас. – Это Заступы. Он из Кровавых Заступов.
При этих словах замызганное лицо перекосилось. Впервые потемневшие глаза оторвались от «Небесного луча», который пламенел на тесном горизонте. Казалось, взгляд незнакомца выискивает промежутки между склонившимися к нему лицами.
– Свет… – прошептал Заступ. Он прижал отрубленную руку к щеке и, покачиваясь из стороны в сторону, прикрыл глаза. – Я же обещал тебе свет…
Ксонгис положил руку на плечо незнакомцу, и тот вздрогнул.
– Что произошло? – спросил императорский следопыт. Суровость его тона смягчалась переливами джекийского акцента. – Где твоя артель?
Человек посмотрел на Ксонгиса как на помеху, грубо вторгающуюся в его мир.
– Моя артель… – повторил он.
– Да, – сказал следопыт. – Кровавые Заступы. Что с ними случилось? Что случилось с…
Ксонгис поднял глаза на Киампаса, но вместо него ответил лорд Косотер:
– С капитаном Миттадесом.
– С капитаном Миттадесом, – повторил следопыт. – Что с ним?
Человек затрясся.
– С м‑м‑моей… – начал он, моргая на каждом слоге. – С м‑м‑м‑моей ар‑ар‑артелью?
Отрезанная рука опустилась обратно ему на колени.
– Да. Что с ней случилось?
Растерянность во взгляде сменилась неподдельным ужасом.
– С моей а‑артелью? Было с‑сли‑слишком темно… слишком темно, крови не видно… Только слышно! – С этими словами его лицо сжалось, губы втянулись, как будто он разом стал беззубым. – С‑с‑слышно, как они бегут, а оно присасывается к ногам, шлепает по стенам, как будто детскими ручонками. Журчит, как будто кто‑то облегчается… Темно, не видна‑а‑а‑а!
– Чьи ноги? – встрял скрежещущий голос Сарла. – Чьи ручонки?
– Внутри света нет, – всхлипывал человек. – Кожа. Кожа у нас слишком толстая. Обволакивает… как саван… держит темноту внутри. А сердце у меня… Сердце у меня… Смотрит‑смотрит, а ничего не видит! – Изо рта у него полилась слюна. – Видеть – нечего!
По незнакомцу прошла дикая неуемная дрожь, как будто вместо тела у него мешок, в который зашили бешеное зверье. На свету все виделось очень остро, отчетливо для невооруженного глаза, на виду были все конвульсии и метания обезумевшего человека. Его глаза вращались под неподвижной белой пленкой. Его лицо обрамляла тьма, прочерченные тоской морщины сочились чернотой. Даже Ксонгис отпрянул.
Незнакомец начал раскачиваться из стороны в сторону. Подобие широкой болезненной ухмылки раздвинуло его бороду.
– В темноте – прикосновение… понимаете?
Он гневно затряс отрезанной рукой. На одежде Мимары осталась дорожка из капелек крови.
– Я держал. Я н‑не от‑отпускал! Я держал. Держал. Держал. Держал. Я д‑д‑держал! – Его глаза перестали рыскать в поисках света и окончательно стали безумными, как будто нарисованными. – Гамарра! Гамарра! Я держу тебя! Не отпускай. Нет‑нет, ни за что! Нет! Не отпускай!
Лорд Косотер сделал шаг вперед, встал так, что его тень целиком накрыла Заступа. Левой рукой он отвел Ксонгиса в сторону.
– Я держал! – вопил Заступ.
Словно втыкая лопату в жесткую землю, Капитан опустил меч вниз, пробив кольчугу незнакомца и порвав одно ожерелье из зубов шранка. Он глубоко вогнал клинок, от ключицы до живота. Заступ вздрогнул и забился в агонии, затрясся, как мокрая тряпка в руках у раба, сушащего белье. Капитан рывком освободил меч; тело опрокинулось навзничь, придавило ноги, руки раскинулись в стороны. Отрубленная рука беззвучно покатилась в пыль. Рука мужчины, словно сама по себе дернулась и потянулась к руке женщины. Кончик бесчувственного пальца коснулся кончика другого бесчувственного пальца.
Лорд Косотер сплюнул. Прошипел полушепотом:
– Нытик.
Лицо Сарла сморщилось от хриплого хохота.
– Никаких нытиков! – воскликнул он, повышая голос, чтобы слышали все. – Таков Закон. Никаких нытиков на тропе!
Ахкеймион перевел взгляд на Ксонгиса, потом на Киампаса, увидел на лице у обоих одинаковую бесстрастную маску, которую, он надеялся, ему удалось изобразить и самому. Нечеловек стоял с открытым ртом, как будто пытался уловить привкус того, что ощущали все остальные. Ахкеймион прикрыл глаза, прерывисто выдохнул. Все случилось так быстро, что сердце не успело почувствовать, а ум – осознать. Он понимал только, что происходит что‑то не то… Что‑то в бессмыслице, которую бормотал этот человек, несло на себе яркий след осмысленности.
«Смотрит‑смотрит, а не видит!»
– Разрежьте его, – услышал он собственный голос, обращенный к Ксонгису, который стоял сейчас рядом с ним.
– Чего?
– Разрежь его… Мне надо взглянуть на его сердце.
«Кожа у нас слишком толстая…»
Императорский следопыт посмотрел на своего Капитана, потом на Сарла, который выдавил из себя, сквозь едва сдерживаемый смешок: «Делай, как он велит». Кривоногий сержант явно вел себя как человек, решивший всеми силами продемонстрировать абсурдность происходящего – ничто не могло сбить его с пути. Ксонгис присел, вытаскивая из‑за голенища джекийский зазубренный нож. Мертвый Заступ лежал в собственной неподвижной тени, и его кровь, пропитывая пыль вокруг тела, делала ее похожей на черную шерсть. Когда Ксонгис проломил грудную клетку, тело загудело, как пробитый барабан. Следопыт работал сосредоточенно, с автоматизмом опытного охотника: олень, волк, человек – какая разница.
Он достал сердце из груди Заступа, как из переливающейся через край чаши, подал окровавленную массу Ахкеймиону. Тень от его руки далеко протянулась по полу.
– Сполосни.
Озадаченно нахмурившись, императорский следопыт пожал плечами и свободной рукой пошарил сзади. Достав бурдюк с водой, открыл зубами, ухмыляясь, как будто там виски. Когда он принялся аккуратно смывать кровь, ногти у него заблестели свежим розовым цветом. С костяшек пальцев капала бледно‑красная вода. Он помял сердце в руке, разворачивая в ладони промытое мясо. Сосуды у верхней части промылись добела.
Вдруг он застыл. Все, не дыша, наклонились вперед, удивленно глядя на шрам или шов вдоль одной из покрытых жиром камер сердца. Ксонгис большим пальцем поддел верхнее «веко»…
На них смотрел человеческий глаз.
– Сейу милостивый! – прошипел Сарл, неуклюже отступая назад.
Императорский следопыт положил сердце на залитый кровью живот Заступа, но осторожно, как будто боясь разбудить нечто спящее внутри.
– Что это такое? – воскликнул Киампас.
Но Ахкеймион, не отрываясь, глядел на Клирика.
– Ты знаешь, как идти дальше? – спросил он. – Ты… помнишь?
Лицо без возраста задумчиво повернулось к нему.
– Да.
– Что это значит? – почти крикнул Киампас, чтобы привлечь внимание волшебника. – Откуда ты узнал?
Ахкеймион посмотрел на него.
– Это место проклято.
– Рановато еще отправляться восвояси, – рявкнул Капитан.
– Проклято? – переспросил Киампас. – Ты что хочешь сказать? Тут привидения?
Ахкеймион встретился глазами с сержантом, молча возблагодарил Сотню Богов, что взгляд у того осмысленный. Им двоим о многом надо было поговорить.
– То, что здесь произошло…
– …не имеет никакого значения, – проскрежетал зловещий, как мертвый глаз, голос лорда Косотера. – Здесь никого нет, кроме голых. А им надо размозжить нам череп, и больше ничего.
Слово Капитана послужило сигналом заканчивать и возвращаться. Другим ничего не сказали, но все знали, что произошло нечто странное. Весь долгий обратный путь Сарл подробно разворачивал мысль Капитана. Голые одолели Кровавых Заступов, это правда, но они же, как‑никак, были всего лишь Заступы, а не Шкуродеры. У них не было Капитана и целых двух, «которые светом плюют», как обыкновенно говорили про волшебников скальперы.
– Эта тропа – всем тропам тропа, мальчики! – с особым ражем восклицал он, раскрасневшись. – Мы идем к Сокровищнице, и ничто – ничто! – нас не остановит!
И уж всяко не голые.
Те, кто видели глаз в сердце Заступа, лишь обменивались беспокойными взглядами. Величие сокрытого в камне дворца заслонила неведомая опасность. Наболевшая боязнь пустоты и неуверенность сменились страхом перед кишащими вокруг тварями. Мимара даже схватила Ахкеймиона за руку, но каждый раз, когда он бросал на нее взгляд, она неотрывно глядела в зияющую пустоту наверху, всматриваясь в пространство между цепями, словно следила, как свет постепенно становится ярче. Она словно стала младше, беззащитнее в своей красоте. Линия щеки напоминала кромку раковины устрицы. Плотно сжатые губы. Широко раскрытые глаза, словно очерченные штрихами пера. Он, как впервые, заметил, насколько светлее у нее кожа, чем у него или у ее матери. В первый раз он задумался о ее настоящем отце, о причудливом капризе судьбы, благодаря которому она родилась на свет, а не была отторгнута распутной утробой Эсменет.
Они переживут и это, твердил он себе. Не имеют права не пережить.
Огромная гора камней, которая их остановила, белела в свете блекнущего «Луча», напоминая полурастаявшую оконечность ледника. Те, кто оставался стеречь мулов и припасы, бежали им навстречу, как деревенские собаки: видно, все это время томились от страха. Сарл и Киампас немедленно принялись командовать, приказав всем собирать вещи и готовить мулов – невзирая на всеобщую усталость.
Больше никакого ночлега в Черных пещерах Кил‑Ауджаса.
Внутрь просачивается Та Сторона. Ад.
«Небесный луч» горел уже довольно давно; Ахкеймион уже чувствовал внутри изматывающий звон от того, что долго поддерживал его свечение – так бывает, когда несколько часов удерживаешь в мыслях некое число. И все же развеять «Луч» он не решался из жалости к Шкуродерам, которые копошились в этом льющемся сверху сиянии. Сарл наблюдал за ними, не как рабовладелец, а как жрец, со вниманием, которое можно было назвать жадным, ни больше ни меньше. Киампас бродил среди недавно принятых в артель – в «молодняке», как называли их старожилы, кого‑то хлопал по плечу, кому‑то подтягивал ремни, делился мелкими советами и ободрял, чем мог. Галиан держался подозрительно близко возле Ксонгиса и каждый раз, как позволяли обстоятельства, бросал на следопыта с миндалевидными глазами многозначительные взгляды. Бывшему ратнику хватало сообразительности понять, что не все гладко. Лишь вопрос времени, когда все будут знать, что Сарл, как они выражались, «крутит им извилины». Поквас выговаривал усталому раздраженному Сомандутте, который, отказавшись бросить свое нильнамешское одеяние, постоянно задерживал остальных. Высокий чернокожий кетьянец то и дело бросал взгляды на остальных, сверкая широкой улыбкой, которую прятал за гневным выражением лица. Мрачный Сутадра, кианец, которого все считали еретиком‑фаним, упаковывал свои пожитки с медлительной сосредоточенностью погребального ритуала. Исполин Оксвора, на голову возвышавшийся над остальными, смеялся над какой‑то пришедшей ему в голову или услышанной мыслью, так что шранкские головы со сморщенными лицами раскачивались в его буйной туньерской гриве. Один из молодых галеотских мальчиков, Райнон, почесывал покрытую венами щеку своего любимого мула и шептал ему слова ободрения, в которые сам явно не верил…
А Клирик, стоявший над Капитаном, который подтягивал шнурки на своих айнонских сапогах, с безвольной неподвижностью уставился на Ахкеймиона. Его глаза казались старше фарфорового лица – как будто две дырки.
– Что такое? – откуда‑то сбоку спросила Мимара.
– Ничего, – ответил Ахкеймион, отворачиваясь от нечеловека, и отпустил ослабевший свет «Небесного луча». Полоска угасла, как щель от медленно закрывающейся двери, и наконец ее поглотило небытие. Послышались насмешливые выкрики, и наступила темнота, настолько глубокая, что она словно обладала собственным звучанием, а вслед за тем раздалось бормотание заклинаний, и вновь возникли две точки света, как будто на одном невидимом лице открылись глаза двух различных рас.
Шкуродеры снова принялись за работу, хотя многие бросали тревожные взгляды в темноту, которая обступила их со всех сторон.
План, как объявил Сарл, посовещавшись с лордом Косотером, состоял в том, чтобы просто продолжать путь со всей возможной поспешностью. Есть шансы, сказал он им, что им ничего не встретится, ведь пространства Кил‑Ауджаса огромны. Есть шансы, что сила, которая уничтожила Кровавых Заступов, отступила в глубину зализать раны и подсчитать свои потери. Тем не менее идти надо «на носочках», как он выразился, то есть без лишнего шума и держа наготове глаза, волю и оружие.
– Впредь, – подытожил он, – мы станем единственными привидениями в этих пещерах.
Ахкеймион был уверен, что последние слова адресовались непосредственно ему.
Они продолжили поход, огибая огромный обвал по бокам. Пробирались по краю завалов. Двойной свет безмолвно очерчивал груды камней, то и дело вырисовывая обломки каменных монолитов, и отбрасывал двойные тени, порой напоминавшие крылья. Остатки древнего побоища (если это было побоище), усеявшего пещеры множеством трупов, по‑прежнему устилали пол, но кости стали хрупкими, как тростник, и охотники шли, взбивая их ногами, как траву. При каждом шаге Ахкеймион видел, как из пыли появляются скругленные края или острые обломки рассыпающихся костей. Ему пришло в голову, что это может быть то самое место…
То место, где горе прожгло насквозь шелуху обыденности.
– Как? – по‑айнонски прошептала Мимара у его плеча, и по ее голосу он тотчас понял, что она говорит о мертвом охотнике. – Я не увидела никакого колдовства, и ты тоже – я по твоему лицу поняла. Так как же у сердца мог оказаться глаз?
Он посмотрел по сторонам, прикидывая, кто мог его подслушать.
– Тебе кто‑нибудь рассказывал, что случилось, когда Первая Священная война пришла на Менгеддские равнины?
– Конечно. «Поле Битвы». Земля начала изрыгать из себя мертвецов. Мама рассказывала мне, что кости не давали расти траве.
Он сглотнул и ответил не сразу. Он почти это и собирался сказать, но в нем зазвенел целый хор невольных воспоминаний – это были воспоминания о том, как он и ее мать бежали с Менгеддских равнин в горы, как любили они друг друга среди залитых солнцем деревьев…
И объявили себя мужем и женой.
– Вот так оно и было.
Он почти физически ощущал ее недовольство.
– Я уже чувствую просветление.
Она обладала особым даром выбивать из него великодушие, это приходилось признать.
– Ну, слушай, – сказал он. – Границы между нашим Миром и Той Стороной подобны границам между явью и сном, разумом и безумием. Каждый раз, когда Мир впадает в сон или безумие, границы открываются, и Та Сторона просачивается внутрь… – Он огляделся, убедиться, что никто больше его не слушает. – Это место – топос, как я уже говорил. Мы идем буквально по краю Ада.
Она ответила не сразу, и Ахкеймион мысленно поздравил себя, что смог заставить ее замолчать.
– Ты говоришь о диалектике, – сказала она, задумчиво пройдя еще несколько шагов. – О диалектике материи и желания…
Ахкеймион знал это выражение – и знал весьма хорошо, – но оно казалось ему невразумительным.
– Ты читала Айенсиса, – сказал он с большим сарказмом, чем собирался. Диалектика материи и желания была краеугольным камнем метафизики великого киранейского философа, учением о том, что различия между нашим Миром и Той Стороной – скорее, различия степени, чем качества. Если в Мире материя не приемлет желания – за исключением тех случаев, когда последнее принимает форму колдовства, – то, проходя через сферы Той Стороны, где потусторонняя реальность подчинена воле богов и демонов, материя становится более податливой.
Мимара смотрела на свои сапоги, вспахивающие пыль.
– Келлхус, – сказала она. – Ну, этот человек, которого ты надеешься убить. Он предлагал мне изучать его библиотеку… – Она посмотрела на него пристальным взглядом, в котором смешались противоречивые чувства. – Когда‑то я думала, что могу быть, как мой отец.
В ее голосе звучало такое осуждение, что неплохо было бы проявить к ней жалость, и все же он не нашел для ответа менее резких слов.
– Отец? И кто же он мог быть?
Они довольно долго шли молча. Гнев странным образом способен сжимать величественную сферу молчания до мелкого и гадкого явления, существующего между двумя людьми. Ахкеймион чувствовал, вполне ощутимо, эту потребность наказать язык за вероломство, как она связывает их, заставляя обоих поджать губы.
Почему он разрешил Мимаре взять над собой верх?
Шкуродеры шагали в круге света, очерченном двумя огоньками, сгибались под тяжестью поклажи, как слуги под вязанками дров. Те, кто помоложе, вели мулов короткими связками по два‑три, другие бдительно расхаживали по краю светлого пространства, ощетинившись против темноты мечами и копьями. Хотя воспоминание о Хранилище живо стояло у Ахкеймиона перед глазами, он не мог отделаться от ощущения, что они идут в пустоту. Если Кил‑Ауджас на самом деле прорезает Мир сверху донизу до самых его пределов, как он рассказал Мимаре, то, может быть, они забредут прямиком в границы Ада?
Некоторое время он размышлял над этой мыслью, перебирая в памяти все прочитанное о тех, кто будто бы живым очутился в загробной жизни. Легенда о Мимомитте из древнего киранейского фольклора. Притча о Юралеале из «Хроники Бивня». И конечно, слухи о Келлхусе, которые пересказывал ему его раб Гераус…
Мимара шла рядом, как раньше, но ее подавленное настроение стало жестким, даже колючим. «Правда ли, – хотел спросить он, – что Келлхус носит на поясе отрубленные головы демонов?» Эти слова наверняка сгладили бы их мимолетную размолвку. До сего момента категорически не желая потакать ей, он взял за правило не спрашивать ее ни о чем.
Из одного только вопроса можно узнать немало.
Вместо этого он растер руками лицо и вполголоса выругался. Что еще за глупость? Не хватало еще страдать о резких словах, сказанных чокнутой взбалмошной женщине!
– Я за тобой следила, – вдруг сказала Мимара, глядя на череду цепей сквозь верхнюю границу созданного им света. На секунду ему подумалось, что она все продолжает ему пенять, но она добавила:
– Ты не доверяешь нелюдю. Я по глазам видела.
Ахкеймион пробежал взглядом вокруг, убедился, что Клирик далеко и не услышит, потом снова посмотрел на нее со смесью досады и многозначительности – это выражение становилось у него особым «лицом для Мимары», хотя сейчас он в глубине души признавал, что на сей раз это она предлагает ему мир.
– Сейчас не время, девочка, – отрезал он. Как ее могла занимать подобная чепуха, после того, что они только что слышали – и при том, что может ждать их впереди, – это было выше его понимания. Если и кажется она сумасшедшей, то не столько из‑за помрачений ума, сколько от разброда в чувствах.
– Это из‑за его Метки? – настойчиво продолжала она, снова переходя на айнонский. – Ты поэтому его боишься?
Словно для того чтобы показать абсурдность ее поведения при помощи абсурдности собственного, Ахкеймион начал мурлыкать песенку, которую не переставая пели дети его раба, пока он на них не прикрикнул. Он слышал их как наяву, они звенели, вторя его хриплому баритону, эти голоса, которые плыли в воздухе, полные невинности и увлеченного восторга. Голоса, по которым он так соскучился.
– «Ножки пахнут – не беда, в речке чистая вода…»
– Иногда, – не унималась Мимара, – когда я случайно замечаю его краем глаза…
– «Попка пахнет, нюхай пальчик, – ты беги купаться, мальчик…»
– …он кажется мне каким‑то чудовищем, бессильно шаркающей развалиной, черной и гнилой и… и…
Разом и песня, и раздражительность, которая вызвала ее, были забыты. Ахкеймион, подняв брови, стал внимательно прислушиваться – с сосредоточенностью, которую подстегивал страх.
Она несколько раз открывала рот и снова закрывала, пытаясь поймать губами слова для невыразимого смысла, потом беспомощно посмотрела на Ахкеймиона.
– И это зло как будто можно почувствовать на вкус, – сказал он. – Не языком даже, а скорее, деснами. Начинают ныть зубы.
Она вдруг вся стала странно беззащитной, как будто призналась в том, на что ей не хватало смелости.
– Не всегда, – сказала она.
– И такое бывает не только с нечеловеком, правильно? – В голосе Ахкеймиона горело что‑то необычное, как будто боль, но боль, неразрывно связанная со страхом. – Иногда… Иногда я тоже так выгляжу?
– Значит, и ты это видишь? – выпалила она.
Он покачал головой, надеясь, что выглядит невозмутимо.
– Нет. Я вижу то, что обычно видишь ты, тень разрушения и разложения, безобразность изъяна и неполноты. Ты описываешь нечто иное. Нечто духовное, а не только эстетическое… – Он замолчал и перевел дух. Вот еще новое безумие… – Древние адепты Завета называли это Око Судии.
Говоря, он внимательно следил за ней, надеясь увидеть в ее глазах трепет. Но не находил в них ничего, кроме интереса. И понял, что эти переживания тревожат ее уже давно.
– Око Судии, – повторила она на безупречном айнонском. – А что это такое?
Сердце у него подбиралось к горлу. Он прокашлялся, чтобы высвободить его, и, сглотнув, отправил его обратно в грудную клетку.
– Это значит, что ты не просто воспринимаешь колдовскую Метку, ты видишь еще и грех…
Он умолк, потом рассмеялся, невзирая на ужас, раздирающий его изнутри.
– Что – это смешно? – спросила она дрожащим от негодования голосом.
– Нет, девочка… Просто…
– Что просто?
– Твой отчим… Келлхус…
Он выдумал это, не желая слишком далеко углубляться в правду. Но как только он выговорил эти слова, они показались ему истинными в полной мере, и смысл их оказался еще более ужасен. Таковы извращенные законы бытия, человек часто начинает верить собственным словам лишь после того, как произнесет их вслух.
– Келлхус… – ошеломленно повторил он.
– Что Келлхус?
– Он говорит, что Старый Закон отменен, что люди наконец готовы к новому Закону…