Мимара бежала по рассыпающимся костям, и высоко в воздухе над нею держалась точка яркого, как солнце, сияния. Мысли ходили по кругу, а глазами она видела, как свет колеблется и качается, и ей думалось, что это невозможно: свет лился, он был такой же, как всегда, так же обнажал поверхность предметов, и в то же время ему не хватало какой‑то цельности, как будто он был пропущен через фильтр и лишен каких‑то важных наслоений.
Колдовской свет, растянувшийся на развалинах, как полинявшая шкура. Ее свет!
Конечно, страх теснил. Мимара знала, почему волшебник вручил ей этот дар, знает, пожалуй, лучше, чем он сам. Часть ее души не выживет в этом потустороннем лабиринте…
Великий Кил‑Ауджас.
История часто представлялась ей как вырождение. Много лет назад, вскоре после того, как мать привела ее на Андиаминские Высоты, Момемн поразило землетрясение, не слишком жесткое, но достаточно сильное, чтобы потрескались стены и с них обрушились гербы и украшения. Особенно пострадала одна фреска – «Осто‑Дидиан», как называли ее евнухи, – изображающая битву при Шайме времен Первой Священной войны, и на ней сражающиеся сгрудились щит к щиту, меч к мечу, как связанные вместе куклы. Если по остальным фрескам всего лишь паутиной пошли трещины, то эту словно били молотками. Осыпались целые фрагменты, открыв более темные и старые изображения: обнаженные мужчины на спинах быков. В отдельных небольших углублениях даже этот слой треснул, особенно около центра, там, где когда‑то висел в небе непропорционально большой ее отчим. Там, стерев белую пыль, она увидела мозаичное лицо молодого человека с развевающимися на ветру черными волосами и по‑детски широко открытыми глазами, неотрывно глядящими на невидимого врага.
В этом и состоит история: напластования веков, как будто штукатурки и краски, так что каждое изображение саваном окутывает предыдущее, и свет настоящего отступает, от нелюдей к Пяти Племенам и дальше к Новой Империи, и приходит наконец к маленькой девочке в объятиях мужчины с сильными руками…
Дальше – дочь, которая обедает со своей матерью‑императрицей, слушает постукивание золота по фарфору, следит за ее глазами, в которых блуждает горе, а ее угрызения совести сгустились так, что почти стали осязаемы.
Дальше – женщина, беснующаяся у подножия башни волшебника.
И – сейчас.
История часто представлялась ей как вырождение, и какое еще нужно доказательство теперь, когда они идут под стеной, хранящей свидетельства человеческой ненависти, когда дотронулись до хрупкого стекла изначальных вещей?
Кил‑Ауджас. Великий и мертвый. Слой мозаики, показавшийся на поверхности. Что есть по сравнению с ним налет человеческой истории на его поверхности?
Повсюду царил запах древности, воздуха, лишенного привкуса и движения до такой степени, что даже от пыли, которую они взбивали сапогами, он словно становился моложе, как будто пыль переносила его в человеческие масштабы. Воздух, не имеющий возраста. Мертвый воздух, тот, что остается в груди трупов.
И повсюду – ощущение тяжести и удушья. Мимаре вспомнились собственные вспышки ярости, когда ей хотелось снести все вокруг и чтобы ее гибель стала ее мщением. Интересно, каково это – быть прихлопнутым между ладонями гор? Все потолки обрушатся, пол вздрогнет, как живой. Угаснет свет. Прокатится и замрет грохот. Погребено будет все, даже пыль. Руки и ноги станут как стебли травы. Жизнь вытечет сквозь разломы и трещины.
В темноту, которая живет внутри камней.
Мимара несла свет божественного присутствия – Суриллическая Точка, так он назвал его – и бежала по камню, который был старше, чем самые древние племена людей. Она так незаметна против империи и честолюбивых замыслов, и – освещает. Да, это так просто – это так ничтожно и скромно. Но так начинается величие.
Мимара удерживает вокруг себя сферу видимости, разросшуюся и заметную только там, где свет касается пола и развалин, покрывая их морозной белизной. Она – ведьма… сбылось! Как не сжать зубы в мрачном ликовании? Сколько раз она мечтала, прижатая к постели, как ее слова станут светом и огнем?
Экспедиция остановилась, встретила ее с удивлением и испугом. Мимара рассказала им, что Сарл с Ахкеймионом идут следом. Охотники смотрели искоса, отступали назад, как будто восстанавливая угол зрения. От света чувствуется покалывание. Тело норовило вышагивать с нарочитой важностью, и Мимаре вспомнились ее подружки‑рабыни в Каритусале, как они, надевая обновку, расхаживали так, словно были какими‑то редкостными диковинными драгоценностями. Ей тоже случалось горевать из‑за платьев.
Шкуродеры повернулись к черноте у себя за спиной, разглядывая плоскую темень. Когда глаза оказались бессильны, охотники принялись изучать Мимару. Они казались единой стеной, хотя стояли порознь между своими мулами. Ее свет покрывал позолотой их оружие. Он отражался в ободах щитов, высвечивал металлические зубцы, набитые на деревянные края. Согревал потертую кожу, прожилки и трещинки вдоль швов. Он вырисовывал встревоженные лица, плясал серебряными отсветами вверх и вниз по их не знающим покоя мечам. Рисовал белые кружки в черных глазах вычеканенных зверей.
Свирепые мужчины, с безудержной гордостью бродяг. Они бы драли шкуру и с нее, если бы не волшебник. Они бы упивались ею. Они бы носили ее на себе, как носят ссохшиеся куски шранков, как оберег, как трофей, как тотем. Как печать и как знак.
Она всегда знала, что мужчины в большей степени, чем женщины, – животные. Ее продали еще до того, как мать успела рассказать ей об этом, но она узнала. Зверь, обитающий в людских душах, постоянно рвется наружу, перегрызает привязь. Даже для Черных пещер Кил‑Ауджаса эта истина остается стара.
Даже здесь, растерянные и неуверенные, они не теряли надежды дождаться, когда она станет беззащитна.
– Где волшебник? – спросил кто‑то.
Она отступила на шаг, и позади нее упала ее тень. Мимара уступила свой свет пространству между собой и Шкуродерами – пространству, которое никогда ей не принадлежало. Она чувствовала, что справа стоит Капитан, и повернулась, готовясь встретить его властный взгляд, но вместо этого глаза ее уткнулись в примятую пыль. Кажется, ее хитростью заставили принять позу покорности.
– Мимара, – окликнули ее. – Что случилось, девочка?
Это Сомандутта, единственный человек, которому она здесь доверяет, и только потому, что он не мужчина.
– Тебе нечего бояться…
Внезапное появление Сарла и Ахкеймиона было встречено целым хором приветствий. В ту же секунду о ней забыли все, кроме Сомандутты, который встал рядом и проговорил:
– Надо же – свет… Как это у тебя получилось?
Она прикусила нижнюю губу, обругав себя, чтобы не уткнуться головой в кольчужную чешую на его груди. Ахкеймиона скрывали спины, котомки и щиты столпившихся вокруг него охотников. Но до нее доносился его голос, он раздражительно и настойчиво что‑то говорил Капитану про Хоры, которые движутся через пещеры прямо у них под ногами. Кто‑то, вроде бы Киампас, тут же предположил, что это Кровавые Заступы, но волшебник в сомнении возразил, что тому, кто богат настолько, что владеет Хорами, нет резона ради денег гоняться за шранками. Мимара подумала, что Капитан, тоже носящий Хоры, может принять это за оскорбление.
Тогда подал голос Клирик.
– Он прав. – Голос нечеловека летел не сколько вдаль, сколько вглубь, проникал сквозь камень пола ей в прямо в кости. – Я тоже их чувствую.
Шкуродеры расступились, попятились, каждый из них всматривался в тени, распластавшиеся в истоптанной их ногами пыли. Каждому казалось, что он тоже чувствует Хоры…
И вдруг внезапно почувствовала и она. Все тело вздрогнуло, и Мимара пошатнулась, поскольку раньше тело считало землю твердой, а теперь там, внизу, ощущалось открытое пространство, оно дышало и уходило вниз сквозь многие лиги сплошного камня. По этим пространствам перемещались Хоры, бездонные пробоины в ткани бытия. Ожерелье мелких пустот, которые переносили на себе неведомые существа, движущиеся тяжелым громоздким потоком…
– Они движутся в том же направлении, в котором веду вас я, – сказал Клирик, – к Пятым вратам Беспамятства…
– Ты думаешь, они хотят нас отрезать? – спросил Киампас.
Никто не ответил.
Она увидела Сарла, его мутные глаза, изборожденное морщинами лицо, перекошенное и бледное. Но когда она посмотрела на второго старика, на Ахкеймиона, она поняла, что ее Око Судии действительно открылось… Она читала труд своего отчима о колдовстве, «Новый аркан». Она знала, что Бог смотрит через все глаза и что Немногие – колдун или ведьма, не важно, – всего лишь те, чье зрение что‑то вспоминает о Его всевидящем взгляде, и потому в их речи слышится грозный отзвук Его всесозидающего голоса.
Она видела Ахкеймиона таким, каким видели его остальные, ссутулившегося, одетого в невообразимые отшельнические одежды, с распластанной по груди бородой, с потемневшим от пережитого лицом. Она видела Метку, которая марала его облик, размывала очертания.
И хотя глаза моргали и старались убежать в сторону, она видела его Приговор…
Он – мертвец. Его кожа опалена. Он несет ужас.
Друз Ахкеймион проклят.
У нее перехватило дыхание. Машинально она стиснула свободную руку Сомандутты – скользкий холод железных колечек и засаленный кожаный рукав неприятно поразили кожу. Она сжала руку еще сильнее, пальцы как будто искали поддержки других, живых и теплых пальцев. Хоры и их загадочные обладатели двигались под ногами, каждый из них представлял собой точку абсолютного холода.
Часть ее души не выживет в этом потустороннем лабиринте.
Мимара молилась, чтобы это была меньшая часть.
– Чертовы мулы! Ну как побежишь с этими отродьями? – вскричал зеумский танцор меча, когда Сарл снова заорал на них, чтобы поторапливались. Ляжки животных уже покрылись запекшейся кровью от уколов и шлепков. Копыта, бившие о пыль и камень, издавали своеобразный звук, как лавина ударов топора по сплошному дереву. Котомки пьяно болтались за плечами – один уже потерял все свое содержимое. Мимара ступала по мусору, шатрам и кухонной утвари, отчего паника ее разгоралось еще больше.
Ахкеймион ничего не сказал с тех пор, как покинул просторный полумрак Хранилища. Он тяжело шагал рядом с Мимарой. Легкое покалывание в ноге разрослось и заставляло прихрамывать. Дыхание стало тяжелым и жадным, словно Ахкеймиону требовалось надышаться за все скопившиеся внутри годы. Когда он кашлял, в груди отдавался мокрый и рваный звук, как будто там гнилая шерсть, а не плоть.
Сводчатые коридоры надвигались сверху и по бокам, базальт был с виду крайне удивлен внезапным нашествием света. Изображения на стенах возникали, изгибались дугой и пропадали, стремительно, как живые. Не время было думать о мертвых глазах, которым когда‑то привиделись эти картины. Артель спасалась бегством.
Надежда и тревога слились в единый нестройный гул.
Мимара больше не чувствовала внизу Хоры – преследователи обогнали экспедицию, воспользовавшись более глубокими пещерами, и теперь никто не знал, где и когда они нанесут по артели удар. Шкуродеры глушили страх верой в своего Капитана. Шли молча, только иногда отпускали шутку или жаловались на жизнь.
Клирик вел их по галерее с ответвляющимися коридорами, отдельные из которых были такими узкими, что артельщики вытянулись в цепочку, оказавшуюся длиннее расстояния, покрывавшегося их волшебной иллюминацией. Те из охотников, что очутились в конце, перекрикивались в обступающей тьме. Когда Мимара оглянулась, ей показалось, что она смотрит в глотку или в колодец – стены сужались, пока их окончательно не поглощала чернота. Отблески света едва доходили до шлемов отставших.
В ее грудь прокралась боль, и Мимара представила себе глаз, который, прищурившись, смотрит наружу из ее сердца.
Без сомнений, начинались самые глубокие места. Когда тесно сужаются стены, а потолки нависают низко, начинает казаться, что пещеры сдавливают. Лишь угроза оказаться запертыми в ловушке заставляла воспринимать пугающую громаду как нечто обыденное. Они были отрезаны от всего, не только от солнца и неба. Весь окружающий мир остался за стенами.
Мимара огляделась, пытаясь совладать с гнетущим чувством, что она съеживается от страха. Каменные барельефы словно горели, когда оказывались близко к источнику света, – такими они были насыщенными и живыми. Охотники боролись со львами, пастухи несли на щитах ягнят, и так без конца. Все они безмолвно застыли в древнем камне. Свет перешел за выступ. Старинные украшения остались позади, как будто стены перевернули. Охотники входили в другой крупный зал, не такой обширный, как Хранилище, но тоже достаточно просторный. Воздух казался холодным и приятным.
Из узкой пещеры выходили гуськом, собирались вместе, толпились мелкими группками, потрясенно глядя на это новое чудо. Мулы ржали и вздрагивали от усталости. Один даже упал под эхом отдающегося проклятия.
Колонны, квадратные в сечении, покрывали разнообразные животные орнаменты, и хотя Мимаре видны были только основание и внешний край колонн, она знала, что они выстроились в темноте огромными проходами и что артель стоит на каком‑то подземном форуме или площади для собраний. Ахкеймион стоял рядом, уперевшись руками в колени и уставившись в собственную тень, и тяжело сглатывал слюну. Обессиленно приоткрыв рот, колдун запрокинул голову, поглядел на смутно вырисовывающуюся галерею.
– Верхние пещеры, – ахнул он. – Верхние пещеры Му…
«Хруууууум!»
Люди резко обернулись. Пыль подрагивала. Звук просачивался внутрь, прибывал, казалось, они слышат только то, что поднялось и коснулось их ушей. Шранкские горны.
Они отдавались в зубах – не болью, а привкусом.
Раньше Мимаре не доводилось их слышать, и теперь она понимала, в чем заключается их древняя сила, откуда взялось безумие, которое некогда заставляло матерей в осажденных городах душить своих детей. Глубина звука нарастала, но в него вкраплялись тонкие и пронзительные ноты, словно вопль, расплетенный на содрогающиеся нити, каждая из которых протянулась через неведомое. В этом звуке слышится предзнаменование, он предрекает впереди встречу с чуждым и непостижимым, с существами, которые будут упиваться ее страданием. Эти звуки напоминают ей о ее принадлежности к человеческому роду, как обгоревшие края свитка напоминают об огне.
Вслед за тем установилась тишина, как в храме. Потом послышался далекий звук – словно шелестела листва по мраморным плитам. От него стягивает кожу, которая остро начинает чувствовать пролетающие мгновения.
Их позвал Клирик, и они пошли за ним. Павшего мула оставляют лежать и хрипеть.
Они бегут, но неспешная череда колонн скрадывает их темп. Таинственный свет отбрасывает тени, они качаются и взлетают с изумительной грацией. С колонн свисает непроницаемая чернота, укутывая пустоты прилегающих коридоров.
Теперь горны звучали с нарастающей силой совсем рядом, ревели неистово. Только каменный лес колонн отделял экспедицию от преследователей – Мимара понимала это с уверенностью стадного животного. Впервые она осмелилась поверить, что сейчас умрет. От стремительной ходьбы все внутри растряслось. Желудок болезненно сжался. Мимара затравленно озиралась, отчаянно пытаясь найти что‑нибудь такое, что она бы не узнавала. Поскольку ей казалось, что она знает эти места вдоль и поперек, что ее душа, как старый узел, который наконец развязали, сохраняет изгибы ее будущего… Колонны выжимали неподъемную ношу. Звериные тотемы протягивали лапы в темноту. Вонь от пота. Ощущение потери и непоправимой ошибки. Скрежет зубов и клацанье железа в сводчатом лабиринте черноты за спиной…
Идут. Наступают на них из преисподней. Дрожание воздуха эхом отдавалось в груди, подтверждая: идут. Здесь она и умрет.
Внешние пределы световых сфер распластались по стене, отгибают в сторону отвесную темноту двойным кольцом света, одно из них пошире и поярче, поскольку Клирик идет впереди Ахкеймиона. Понемногу все в изнеможении останавливаются. Пыль катится дальше, взметаясь к поясу, как подол. Мимара покрутила шеей, потерла бок, пытаясь унять колющую боль. Несмотря на страх, просто стоять и спокойно дышать – наслаждение. Стену опоясывали сюжетные барельефы, громоздящиеся друг на друга и уходящие далеко вверх, в темноту, но фигуры были высечены не так глубоко и реалистично, как остальные. Прошло несколько мгновений, прежде чем она разглядела волосы, бороды и цепи, благодаря которым в изображениях можно было распознать людей.
Разом прежнее чувство узнавания схлынуло. Осталось лишь предчувствие.
Мимара прочла достаточно, чтобы понять – это не просто люди. Они – первые люди Эарвы, эмвама, рабы, истребленные ее предками в ранние дни существования Бивня. В связке обнаженных пленников она заметила и женщину – этой женщиной могла бы быть она. И почему‑то от этой особой связи тошнотворная нотка пронизывает весь Кил‑Ауджас, он становится чуждым настолько, что вызывает омерзение, словно весь окутан заразой и вонью…
Идут. А она – лишь ребенок! Все вибрирует страхом и угрозой. Углы превращаются в острые ножи. Промедление сулит кровь. Какое‑то безумие, живущее внутри нее, скачет, беснуется, вопит. Крик сжимается в основании горла, как кулак. Надо выбраться отсюда. Она обязана выбраться…
Прочь, прочь, прочь!
Но старый колдун держит ее за плечи, велит ничего не бояться, не терзать себя, а верить в его присутствие духа и его силу.
– Ты хотела, чтобы я учил тебя? – кричит он. – Я преподам тебе урок!
Его смех почти натурален.
«Только не хныкать! – предупреждают его глаза. – Помни!»
После этого дышать сразу стало и легче и труднее, и она вдруг подумала о Капитане. Одна мысль о нем прогнала у нее всю панику – таков уж был его дар командира. Вокруг собирались Шкуродеры, щитом к щиту, плечо к плечу, обступая ее и мулов единой шеренгой. Вид у войска очень пестрый – все разного роста, в начищенных доспехах… Пестрый и свирепый.
– Носки на линию! – кричал Сарл, стараясь перекрыть оглушительный звук горна. – Давайте, давайте, мальчики, подравняться!
Все поводы бояться этих грубых мужчин вдруг превратились для нее в повод уважать их. Эти давние трофеи. Эти широкоплечие фигуры в доспехах, коже, вони и замызганной одежде. Эта грозная походка вразвалочку и широко размахивающие руки, которые легко могли бы переломить ей запястья. Ногти, каждый шириной в два ее ногтя, обрамляли черные полумесяцы. Все, что она презирала и над чем насмехалась, теперь приходилось нехотя принять. Беззастенчивая жестокость. Грубое поведение. Даже сердитые взгляды, на которые она наталкивалась всякий раз, когда беспечно глядела в их сторону.
Это Шкуродеры, и их Тропа вошла в легенду. Эти люди легко сожрали бы ее – но лишь потому, что их пути лежали так близко к зубастой пасти этого мира.
Ахкеймион и Киампас препирались, стоя около двух бьющих копытами мулов.
– В Хранилище надо было остаться…
– Зато здесь мы их удушим в боковых коридорах.
– А тех, что с Хорами?
Ухмылка нансурца была кривой, как будто ее уродовал невидимый шрам. Его подбородок, обыкновенно чисто выбритый, сейчас посерел.
– Это мелочи, колдун. Поверь мне, складывать голых штабелями мы умеем…
Он осекся и склонил голову, прислушиваясь к внезапно наступившей тишине.
Горны умолкли.
Это была та же тишина, через которую они шли с тех пор как миновали Обсидиановые Врата, тишина, отгородившая их от мира, тишина мертвецов в могилах. Неподвластный времени голос Кил‑Ауджаса.
Тишина была такой плотной, что тело опиралось на нее.
Все это время Мимара в растерянности стояла возле мулов. Потом перед ней очутился Киампас, он отдавал распоряжения – остаться с животными, следить за факелами, будешь перевязывать раны, чтобы остановить кровь надо стянуть вот так – и задавал вопросы: «Жгут сделать сумеешь? Меч у тебя красивый – справишься с ним, если что?» Он говорил только по делу, внимательно смотрел ей в глаза, и от его деловитости становилось спокойно. Как настоящий отец. Она честно отвечала ему. Боковым зрением Мимара видела, что Ахкеймион совещается с Клириком и Капитаном. Сарл продолжал рявкать перед строем, своим скрипучим голосом перечисляя пройденные «тропы».
– Да, мальчики, рубка будет славная. Просто отменная рубка!
Мимара достала факелы, пять из них расставила на равных расстояниях вдоль стены, воткнув их в углубления фризов. Шестой подожгла, и он вспыхнул странным прозрачным колдовским пламенем – фиолетовым, окаймленным в желтый, – но при этом горел и дымился, как обычный. Мимара зажгла все пять, высеченные в камне эмвама засияли всеми красками, как в своей давно прервавшейся жизни. Потом прошлась между беспокойных мулов, проводя руками по щетине, почесывая морды и уши, как будто прощалась.
Их маленькая армия неподвижно застыла. Двойная Суриллическая Точка светилась белым светом на фоне резной поверхности ближайших колонн, которые серели и растворялись, уходя вдаль. Свет лился беззвучно, хотя казалось, что он тревожно шипит.
Шкуродеры образовали ощетинившийся панцирь человек в тридцать, он начинался от стены, охватывал кругом животных и снова возвращался к стене. Лорд Косотер стоял за самым острием шеренги, одинокий и сурово‑сосредоточенный. Со своей заплетенной косицами бородой и потрепанными одеждами, он казался таким же древним, как Кил‑Ауджас. Круглый щит Капитана, который Мимара обычно видела притороченным к седлу, был выщербленным и поцарапанным. В центре едва читались остатки нарисованной айнонской пиктограммы: слово «умра», которое на айнонском означало одновременно долг и дисциплину. В руке Капитан держал меч, опустив его острием к земле – он уже прочертил им в пыли дугу в четверть круга. Поскольку лорд Косотер носил на груди Хоры, Мимара никак не могла отделаться от ощущения, что он не совсем живой.
Слева от Капитана в нескольких шагах стояли Ахкеймион с Киампасом. Справа – Клирик и Сарл. Их Метки напоминали об их силе, в которой была вся надежда экспедиции.
Не выпуская из руки факела, Мимара вытащила из ножен свой меч: подарок матери, выкованный из тончайшей селевкаранской стали. Мелкие огоньки капельками воды скользят по его блестящей поверхности. «Бельчонок», так она его называла, потому что он всегда дрожит у нее в руке. Как сейчас. Мимара попыталась припомнить многие годы тренировок со своими сводными братьями, но свет Андиаминских Высот не проникает сюда, так глубоко… Сюда не проникает ничего.
– Они идут, – сказал нечеловек, буравя темноту такими же непроницаемыми, как эта темнота, черными глазами.
Мимара ожидала, что почувствует, как из черноты вырисовываются Хоры. Вместо этого она услышала непонятный звук, словно гвоздь царапал по камню, этот звук мало‑помалу заливал невидимые пространства, как вода во время потопа, ширясь и поднимаясь, так что стало казаться, что экспедиция стоит в полой трубке кости, которую грызут гигантские зубы…
Громче. Громче. Воздух наполнило зловоние, напоминавшее гнилостный запах нечеловеческих ртов.
Мимара так стискивала рукоять меча, что сводило руку.
– Как и сказал Капитан, – послышался скрипучий голос Сарла. – Голые.
Он стрельнул в Киампаса многозначительным взглядом. Вместе с жирными губами ухмылялись все его морщинки.
– Напомните мне, как сильно я это все ненавижу, – сказал Галиан, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Как нож в заднице? – подсказал Ксонгис.
– Не. Хуже.
– Я тоже подумал про нож, – добавил Сома.
– Нет, – ответил Поквас. – Это как отхлестать тебя по яйцам… ну, как репейником, так, да?
– Именно так, – сказал Галиан, глубокомысленно кивая. – Мою нежную мошонку. Репейником.
– Во‑во, – фыркнул Ксонгис и плашмя хлопнул себя мечом по шлему.
– А золота‑то сколько, подумайте, – ответил Сомандутта. Чувства юмора ему всегда не хватало. Бедняжка.
– Да ну, – скривился Поквас. – Куда он его потратит, когда репейником обдерет себе все хозяйство, так что все шлюхи смеяться станут?!
Каждый раз, когда они произносили это слово, Мимару бросало в жар. «Шлюха».
Галиан снова кивнул, на этот раз – как будто соглашаясь с какой‑то трагической истиной человеческого существования.
– Это правда, девки вечно хохочут.
Своими разговорами они обращались, скорее, к собственным страхам, чем друг к другу, поняла Мимара. Люди всегда фиглярствуют, разыгрывают собственный спектакль, чтобы не произносить тех реплик, которые отвела им реальность. А о страхе пусть говорят женщины.
– У меня задница зачесалась, – внезапно объявил великан Оксвора. – У кого‑нибудь чешется задница?
– Не по адресу, – отозвался Галиан. – Голых попроси, они тебе не откажут.
По шеренге волной пробежало фырканье и гомерический хохот.
– Разумеется. Но после этого у меня задница начнет вонять!
Сумасшедший взрыв хохота набросился на страх, как огонь на дрова, поглотил собою скрежещущий звук надвигающейся опасности…
– Сома! – выкрикнул гигант. – Ты один стрижешь ногти! Почеши меня пальчиком, а?
И смех возобновился с удвоенной силой.
Старый Сарл перекрыл его скрежещущим голосом:
– Хочу вам напомнить, ребятки, что наша жизнь – в смертельной опасности!
Но ухмылка выдавала его одобрение.
Лорд Косотер стоял неподвижен.
Отвлекшись, Мимара не увидела, как вперед вышел Ахкеймион. Когда она заметила его, будто когтями стиснуло сердце. Она открыла рот, чтобы окликнуть волшебника, но дыхание упало куда‑то вниз. Он казался таким хрупким под нависающей сверху массой черноты, что Мимара чуть не лишилась чувств.
Но Ахкеймион уже заговорил, да так, что звук его голоса сдул остатки смеха. Даже приблилсающийся гул как будто попритих. Охранное заклинание обнимает пространство перед ним, напоминая голубоватую линзу. Лазурный отсвет расцвечивает его белые волосы и накидку из волчей шкуры. Вдруг стало видно, что он и в самом деле колдун Гнозиса.
Одна из Суриллических Точек гаснет, и усилившаяся снаружи темнота бросает на них тень. Киампас крикнул, чтоб ему принесли факел. Одеревенев до кончиков пальцев, Мимара пробирается между мулами, протягивает ему тот факел, что был у нее в руках, возвращается за вторым, который зажигает от центрального факела на стене. Повернувшись, она успела увидеть, как сержант бросил факел в проход перед волшебником. Огонь охватывает темноту кольцом чистого золотого света…
Что‑то выползает из темноты и скрывается обратно, нечто белое, злобное и лоснящееся. Мимара обвила вокруг шеи ближайшего мула руку с мечом и крепко обняла животное.
– Бастион, – назвала она его, не зная, почему и откуда взяла это имя. – Бастион… – Если кто‑то сочтет ее дурой, то ей наплевать!
Тьма скрежещет, раскалывается, лязгает и хрипит. Звериный лай, не похожий на человеческие крики, отдается под невидимыми сводами.
Клирик вышел за шеренгу, подошел к Ахкеймиону и встал справа от него. Отбросив плащ, он остался в серебристых доспехах с безупречно сплетенными пластинами. На левом бедре висел меч. «Ишрой», – вспомнила она слово, которым называл его Ахкеймион. Нечеловек подхватил мистические напевы волшебника. Звучные слова, летевшие в нее, словно приходили откуда‑то из глубины вещей, настолько странны и непонятны они были.
Оставшаяся точка над головой погасла, как случайная мысль, и артели осталось лишь беспокойное мерцание факелов. Вокруг сомкнулась вечная темнота Кил‑Ауджаса.
Все лица расцвечивал отблеск колдовского сияния.
Киампас позвал Мимару, но она уже бежала к нему, крепко прижав к груди оставшиеся факелы. Сжав губы, чтобы перестали дрожать, она по очереди зажигала факелы, а он с силой швырял их в пространство. Они описывали высокую дугу, выхватывая из темноты своим неверным дрожащим светом очертания сводов. Какие‑то из факелов падали и рассыпали искры по пустому полу. Два подкатились к краю скрывающейся в темноте орды, позволив на несколько мгновений различить отдельные детали: опущенные к земле зазубренные мечи, влажно поблескивающие глаза, белые конечности. Последней проступила одна мрачная фигура и скрылась за сгорбленными спинами остальных. Мимара успела заметить скопище белесых лиц, нечеловеческих лиц, искаженных гротескными пародиями на человеческие гримасы.
Тени с собачьими очертаниями затаптывают факел, так что не остается и следа.
Мимара побрела обратно к Бастиону, прижала к груди его голову. Тупая неподвижность животного почему‑то подбадривала, от нее унималась дрожь в руках и ногах. Мимара шептала ему в ухо, хвалила глупую его храбрость. Впереди стоял лорд Косотер, невозмутимый, неподвижный. Вниз по прикрытой пластинчатыми доспехами спине сбегала косица – знак касты знати. Шеренга его Шкуродеров выстроилась справа и слева от него. Из‑за щитов Мимара временами видела Клирика и Ахкеймиона в виде нечетких силуэтов на фоне извилистых поверхностей их заклинаний.
Она чувствовала Хоры… крохотные точки пустоты, веером развернувшиеся где‑то вдалеке.
Темноту снова пронзили горны. Подземные орды ринулись вперед, пробежали по факелам, через лужицы тусклого света. Мимара увидела прибывающую волну воющих морд, грязных мечей, тощих тел…
Им навстречу сиял живой свет.
Два мага кричали в этот беспорядочный рев; один из них был высокий и человеческого облика, второй – приземистый и громогласный. Воздух пронзили ослепительно яркие линии – их точность была восхитительна и нереальна в своей безупречности. Проходы между колоннами были заполнены теоремами и аксиомами, квуйскими и гностическими, и под них прорвался неистовый напор и отхлынул, оставив лужи и обломки камней. Взрывались базальтовые плиты. Текла кровь. Слепило пламя.