– А что…
Голос изменил молодому королю.
Эскелес кивнул и улыбнулся, настолько искренне довольный собой, что нисколько не казался надменным и высокомерным.
– Что такое аспект‑император? – довершил он вопрос Сорвила.
Он пальцами выдрал из травы у себя под левым коленом выщербленную копию вазы и поднял, держа двумя пальцами. Миниатюрная ваза сверкала на солнце, гладкая, как стекло, полностью повторяя исходную филауту во всем, кроме размера.
– А? – смеялся колдун. – Ну что? Видите? Душа аспект‑императора не только больше, чем души людей, но и обладает формой Ур‑Души.
– Ты хочешь сказать… вашего Бога Богов.
– Нашего? – переспросил колдун, качая головой. – Я все время забываю, что вы язычник! Наверное, вы считаете, что и Айнри Сейен тоже какой‑то демон!
– Я пытаюсь, – ответил Сорвил, и лицу вдруг неожиданно стало горячо. – Я пытаюсь понять!
– Знаю‑знаю, – сказал колдун, на этот раз улыбаясь собственной глупости. – Мы поговорим о Последнем Пророке… позже… – Он прикрыл глаза и покачал головой. – А пока, задумайтесь вот о чем…. Если душа аспект‑императора отлита точно по форме Бога, то… – Он опять покивал. – Ну? А? Если…
– То… он – Бог в миниатюре…
Эти слова сопровождал какой‑то потусторонний ужас.
Колдун просиял. Зубы у него оказались неожиданно белыми и ровными, странно сочетающимися с неаккуратной черной бородой.
– Вы удивляетесь, как так получилось, что столько народу идет ради него на другой конец света? Удивляетесь, что может подвигнуть людей во имя него перерезать себе горло. Что же, вот вам и ответ… – Он наклонился поближе, со строгим видом человека, уверенного, что ему ведомы истины вселенной. – Анасуримбор Келлхус и есть Бог Богов, Сорвил, который явился сюда и живет среди нас.
Сорвил, сидевший на корточках, не удержался и упал на колени. Он, не дыша, глядел на Эскелеса. Если двинуть рукой или моргнуть, казалось, можно затрястись и осыпаться, потому что вдруг окажешься весь из песка.
– До его пришествия мы, я и подобные мне, были прокляты, – продолжал колдун, хотя можно было подумать, что говорит он больше самому себе, чем Сорвилу. – Мы, ученые, жизнь во власти и могуществе сменили на вечность, полную мук… А теперь?
Прокляты. Сорвил почувствовал, как сквозь рейтузы пробирает холод мертвой земли. Боль поднималась до колен. Его отец погиб в колдовском огне – сколько раз Сорвил изводил себя этой мыслью, представляя себе крики и вопли, тысячи стремительных ножей? Но то, что говорил Эскелес…
Означает ли это, что он продолжает гореть?
Колдун Завета смотрел на него не отрываясь, широко открытыми глазами, горящими непреходящей радостью, как человек в порыве страсти или как азартный игрок, спасенный от рабства невероятным броском игральных палочек. Когда он заговорил, в голосе у него дрожало не просто восхищение, и даже не преклонение.
– Теперь я – спасен.
То была любовь. Он говорил с любовью.
В тот вечер, вместо того чтобы пойти в шатер к Цоронге, Сорвил разделил тихий ужин с Порспарианом в благостном спокойствии своей палатки. Он сидел на краю койки, склонившись над дымящейся кашей, и чувствовал, что раб‑шайгекец бессловесно смотрит на него, но не обращал на это внимания. Сорвила наполняло зарождающееся смятение, которое опрокинуло чашу его души и разлилось по всему телу тяжелым звоном. Голоса лагеря Священного Воинства легко проникали сквозь ткань палатки, бубнили и гудели со всех сторон.
Кроме неба. Небо было безмолвно.
Земля тоже.
«Анасуримбор Келлхус и есть Бог Богов во плоти, Сорвил, он явился сюда и живет среди нас…»
Люди нередко принимают решения по следам некоего значительного события, хотя бы для того, чтобы показать, будто переменами в себе они управляют сами. Сначала Сорвил решил, что оставит произошедшее без внимания, отмахнется от слов Эскелеса – как будто грубостью можно сделать сказанное несказанным. Потом он решил, что лучше рассмеяться: смех – первейшее средство против любых глупостей. Но не смог собраться с духом, чтобы осуществить это решение.
Наконец, он решил подумать над мыслями Эскелеса, убедиться хотя бы, что они еще не возымели над ним власти. Какой вред просто подумать?
Мальчишкой он большую часть своих уединенных игр провел в заброшенных уголках отцовского дворца, особенно в том месте, которое называлось «Заросший сад». Однажды, в поисках потерянной стрелы, он приметил в зарослях тутовника молодой тополь, выросший из прилетевшего откуда‑то издалека семечка. Потом Сорвил время от времени проверял, жив ли тополек или погиб, наблюдал, как деревце медленно пробивается сквозь тень. Несколько раз он даже заползал на спине в поросшие мхом заросли и подносил лицо к черенку новорожденного, чтобы видеть, как он гнется, тянется вверх и наружу, туда, откуда манило солнце, просвечивавшее сквозь рябь листьев тутового дерева. Днями, неделями тополь стремился вверх, целеустремленно, словно разумное существо, тоненький от непосильного труда, силился добраться до теплой золотой полосы, которая протянулась к нему с неба, как рука. И наконец коснулся ее…
В последний раз, как Сорвил видел его, за несколько недель до падения города, дерево стояло гордо, лишь едва заметный изгиб на стволе остался воспоминанием о тех днях, а тутовый куст давно погиб.
Все‑таки просто подумать тоже может оказаться вредно. Он не только понял – он это почувствовал.
То, что продемонстрировал ему Эскелес, убеждало своим… здравым смыслом. То, что продемонстрировал ему Эскелес, объясняло не только аспект‑императора… но и его самого.
«…но, тем не менее, все мы остаемся осколками Бога».
Не потому ли жрецы‑киюннаты требовали сжигать всех миссионеров из Трех Морей? Не потому ли на губах у них выступала пена, когда они приходили со своими требованиями к его отцу?
Не потому ли, что они были кустом, страшащимся дерева, которое выросло внутри его?
«Я все время забываю, что вы язычник!»
Опустилась темнота, дыхание Порспариана перешло в скрежещущий храп, а Сорвил лежал без сна, раздираемый нахлынувшими мыслями – ничто не могло их остановить. Когда он сворачивался клубком под одеялом, он видел его, как в тот день брани, дождя и грома: его, аспект‑императора, и капли воды падали у него с волос, вьющихся вокруг удлиненного лица, подстриженная борода была заплетена, как у южных королей, а глаза такие синие, что казались отсветом иного мира. Сияющая, золотая фигура, шествующая в лучах иного времени, иного, более ясного солнца.
Дружелюбную усмешку сменил добрый смех. «Да, я едва ли тот, за кого принимают меня мои враги».
И Сорвил велел, приказал себе, проговорил себе, не разжимая зубов: «Я – сын моего отца! Истинный сын Сакарпа!»
Но что, если…
Руки, поднимающие его с колен. «Ты же король, разве не так?»
Что, если он уверовал?
«Я не завоеватель…»
Сорвил проснулся, по своей новоприобретенной привычке, за несколько секунд до Интервала. Почему‑то вместо обычного сжимающего душу страха, он почувствовал нечто вроде глубокого облегчения. Воздух равнин, дыхание людей проникали в шатер, заставляли поскрипывать завязанные Порспарианом крепления. Тишина стояла такая нерушимая, что он мог представить, будто вокруг никого нет, что все это расстилающееся вокруг его палатки поле пусто до самого горизонта – отдано Конскому Королю.
Потом зазвучал Интервал. Вознеслись в небеса первые призывы к молитве.
Он присоединился к Отряду Наследников там, где накануне вечером было установлено их знамя, одеревенело исполнил отрывистые команды капитана Харнилиаса. Очевидно, его пони, которого Сорвил назвал Упрямец, тоже этой ночью занимался духовными исканиями, потому что впервые он прекрасно слушался приказаний хозяина. Сорвил знал, что животное умно, даже, может быть, сверх обычного, и из одного лишь упрямства отказывается учить сакарпские команды коленями и шпорами. Упрямец стал настолько покладист, что Сорвил быстро закончил все утренние походные упражнения. Несколько Наследников крикнули: «Рамт‑анквал!» – слово, которое Оботегва всегда переводил как «Лошадиный Король».
Улучив момент, Сорвил наклонился и прошептал в подергивающееся ухо пони третью молитву к Хузьельту.
– Один и один суть одно, – пояснил он зверю. – Ты делаешь успехи, Упрямец. Один конь и один мужчина суть один воин.
Когда он подумал про «одного мужчину», его пронзил стыд. Он никогда им не станет, понял он, ведь его Большая Охота вряд ли когда‑нибудь состоится. Вечный ребенок, и тени мертвых не помогут ему. Эти думы заставили его снова посмотреть на движущиеся вокруг людские массы. Щиты и мечи. Покачивающиеся вьюки. Неисчислимое множество лиц, неисчислимое множество людей, пролагающих нелегкий путь к темной черте на севере.
Каким чудом можно сделать сердце таким трусливым?
Когда Сорвил наконец встал в колонну рядом с Цоронгой и Оботегвой, наследный принц отметил его осунувшееся лицо.
Сорвил, ничего ему не ответив, без обиняков спросил:
– Что ты думаешь о Великой Ордалии?
Выражение на лице Цоронги переходило от удивленного к серьезно обеспокоенному, по мере того как он слушал перевод нахмурившегося Оботегвы. – Ке йусу емеба…
– Я думаю, что она может стать нашей погибелью.
– Но ты считаешь, что она настоящая?
Принц задумался, посмотрел на теряющийся в туманной дали пейзаж. Поверх кидрухильского мундира у него был надет «кемтуш», как он называл его: белая лента, густо испещренная черными, написанными от руки значками, которые перечисляли «битвы его крови» – войны, в которых сражались его предки.
– Ну, они‑то, наверное, считают, что действительно. Могу только представить себе, что такое она должно быть для тебя, Лошадиный Король. Для тебя и твоего несчастного города. А для меня? Я происхожу из великого и древнего народа, намного более могущественного, чем любой из народов, собравшихся под Кругораспятием. И даже я ничего подобного не видел. Собрать всю эту мощь и славу в единый поход на край Эарвы! Такого ни один сатанах в истории – даже Мботетулу! – не мог бы осуществить, не говоря уже о моем бедном отце. Что бы то ни было и к чему бы ни привело, можешь быть уверен: об этой Ордалии будут помнить… До скончания времен.
Некоторое время ехали молча, погруженные в размышления.
– А о них ты что думаешь? – спросил наконец Сорвил.
– О них?
– Да. Об Анасуримборах.
Наследный принц пожал плечами, но сперва, заметил Сорвил, украдкой огляделся.
– О них размышляют все. Они лицедеи, которых так любят кетьянцы, стоят перед публикой в амфитеатре, каким является наш мир.
– И что эти «все» говорят?
– Что он пророк или даже бог.
– А ты что скажешь?
– То же, что гласит договор моего отца: что он – благодетель Высокого Священного Зеума, и Сын Сына Небес охраняем им.
– Нет… Что скажешь ты сам?
Сорвил впервые увидел, как точеный профиль молодого человека обезобразил гнев. Цоронга быстро глянул на Оботегву, словно именно его виня за неугомонные вопросы Сорвила, потом снова повернулся к молодому королю с мягким и притворным выражением в глазах.
– А ты?
– Для множества разных людей он – разное, – решительно сказал Сорвил. – Не знаю, что думать. Все, что я знаю, – те, кто провел с ним какое‑то время, сколь угодно малое, считают его ни больше ни меньше чем Богом.
Наследный принц снова повернулся к своему старшему облигату, на этот раз глядя на него вопросительно. Хотя из‑за неспешного аллюра их рядом идущих лошадей Сорвил мог взглянуть в лицо Оботегве только под углом, он безошибочно увидел, как старый толмач кивнул.
Пока эти двое переговаривались на зеумском, Сорвил боролся с тревожным выводом, что у Цоронги есть секреты, и секреты важные, и на фоне интриг, которые, возможно, вращались вокруг него, дружба с иноземным королем, с «колбасником», возможно, была не просто развлечением. Сын Нганка’кулла был не просто заложником, он был еще и шпионом, картой в игре более крупной, чем Сорвил мог себе представить. На нем была завязана судьба империй.
Когда Цоронга снова посмотрел на него, оттенок веселости, который был присущ их разговорам, полностью исчез, оставив вопрошающее, оценивающее внимание. Как будто карие глаза о чем‑то молили Сорвила…
Молили, чтобы он оказался человеком, которому Высокий Священный Зеум мог доверять.
– Петату суруб… Ты слышал о Шайме, о Первой Священной войне?
Сорвил пожал плечами. Он почувствовал, что ему сделали честь и вознаградили. Ему поверяет секреты принц великой нации.
– Почти нет, – признался он, стараясь говорить так же тихо, как его друг.
– Существует книга, – сказал Цоронга с неохотой в голосе, которую дополнял досадливо прищуренный взгляд. – Книга запретная, написанная колдуном… Друзом Ахкеймионом. Ты о нем слышал?
– Нет.
Губы Цоронги сложились перевернутым полумесяцем. Принц кивнул, не утвердительно или одобрительно, а словно благодаря его за короткий и честный ответ.
– Бпо Мандату мбал… Он был адептом Завета, как твой наставник.
Сорвил невольно огляделся, боясь, что теперь в любой момент появится Эскелес. Люди нередко умеют услышать свое имя, будь оно произнесено хоть по другую сторону мира.
– И что?
– Он был рядом с Анасуримбором, когда тот вступил в Первую Священную войну. Судя по всему, он был его первым и самым близким другом – его учителем, и до и после Кругораспятия.
– Что дальше?
– Ну, во‑первых, императрица – ну, эта женщина на серебряных келликах, мать нашего дорогого и любимого генерала Кайютаса, – так вот Ахкеймион был ее первым мужем. Видимо, Анасуримбор ее украл. Поэтому по завершении Первой Священной войны, когда шрайя их Тысячи Храмов коронует Анасуримбора аспект‑императором, этот Ахкеймион отрекается от него перед всеми собравшимися, объявив, что Анасуримбор – мошенник и предатель.
Что‑то в нем появилось от прежнего Цоронги, как будто он оттаивал, сплетничая об этой истории.
– Да… – сказал Сорвил. – Я это точно слышал… по крайней мере, в каком‑то варианте.
– И тогда он выходит из Священной войны, отправляется в изгнание, становится, как говорят, единственным волшебником в Трех Морях. Только любовь и жалость императрицы помогли не допустить его казни.
– Волшебником?
Эбеновое лицо снова посуровело.
– Да. Колдуном вне школ.
Отряд Наследников был лишь одним из множества кидрухильских отрядов, но самым приметным, поскольку в нем было разрешено носить национальные украшения поверх малиновых мундиров. Сорвил и Цоронга перевалили вместе с колонной вершину поросшего кустарником холма и, отклонившись к задним лукам седел, спустились в широкую ложбину. Черная дорога стала вязкой от воды и грязи. Вокруг раздавался шум от бесконечного множества копыт, топчущих болотистую почву, – хриплое дыхание тонущей почвы. То, что сверху казалось дымкой, обернулось тучами мошкары.
– Там он и написал эту книгу? – спросил Сорвил, стараясь перекрыть топот. – В изгнании?
– Лет шесть назад наши шпионы привезли отцу один ее экземпляр и сказали, что для тех, кто в Трех Морях продолжает сопротивляться Анасуримбору, эта книга стала чем‑то вроде священного писания. Она озаглавлена «Компендиум о Первой Священной войне».
– Значит, это всего лишь историческое описание?
– Только на первый взгляд. Там есть… намеки, разбросанные по всему тексту, и описания Анасуримбора, каким он был до того, как обрел Гнозис и стал почти всемогущим.
– Ты хочешь сказать, что этот адепт Завета знал… он знал, что такое аспект‑император?
Цоронга ответил не сразу, а смотрел на него, словно перебирая в голове предыдущую часть разговора. Среди тех, кто сопротивляется власти аспект‑императора, нет более важного вопроса, понял Сорвил.
– Да, – наконец ответил Цоронга.
– И что он говорит?
– Все то, что можно ожидать услышать от рогоносца. В том‑то все и дело…
Сорвила охватило напряжение. То знание, которое он искал, было здесь – он это чувствовал. Знание, которое извлечет истину из уродливых обстоятельств – и вернет ему честь! Он крепко стиснул поводья, так что побелели костяшки пальцев.
– Он называет его демоном? – спросил Сорвил, затаив дыхание. – Называет?
– Нет.
Сорвил чуть не всем телом подался вперед, ловя ответ, и теперь у него от потрясения на секунду закружилась голова.
– Что же тогда? Не шути со мной такими вещами, Цоронга! Я пришел к тебе как друг!
Наследный принц как‑то одновременно усмехнулся и нахмурился.
– Тебе многому надо научиться, Лошадиный Король. В этих краях рыщет слишком много волков. Мне нравится твоя честность, как ты завел этот разговор, и это правда, но когда ты начинаешь так говорить… Я… я за тебя опасаюсь.
Оботегва, конечно, смягчил интонации своего господина. Как бы прилежно ни старался облигат передать тон слов принца, его речь всегда несла на себе отпечаток долгой жизни, проводимой на виду.
Сорвил уставился на плавные очертания луки своего седла, такой непохожей на грубый железный крюк сакарпских седел.
– Что говорит этот, как его… Ахкеймион?
– Он говорит, что Анасуримбор – человек, не обладающий ни дьявольской, ни божественной природой. Говорит, что он человек невиданного интеллекта. Предлагает нам представить разницу между нами и детьми… – Чернокожий принц умолк, сосредоточенно нахмурив чело. Размышляя, он имел обыкновение скашивать глаза влево и вниз, как будто оценивая нечто таящееся глубоко в земле.
– И?
– Важно не столько то, говорит он, что такое есть Анасуримбор, сколько то, чем для него являемся мы.
– Ты говоришь загадками! – метнул на него раздраженный взгляд Сорвил.
– Йусум пиэб… Вспомни свое детство! Подумай о своих надеждах и страхах. О сказках, которые рассказывали тебе кормилицы. О том, как тебя постоянно выдавало лицо. Подумай, как тобой управляли, как тебя лепили.
– Хорошо! И что?
– Вот что ты такое для аспект‑императора. И мы все.
– Дети?
Цоронга отпустил поводья, взмахнул руками, широким жестом обводя все вокруг.
– Все это. Эта божественность. Апокалипсис этот. Эта… религия, которую он создал. Все это – ложь, выдумки, которые мы рассказываем детям, чтобы они вели себя как мы хотим. Все это – чтобы заставить нас любить, чтобы подвигнуть нас на самопожертвование… Вот что говорит Друз Ахкеймион.
Эти слова, донесенные через призму усталой жизненной мудрости Оботегвы, заставили Сорвила похолодеть до мозга костей. С демонами было намного легче! А это… это…
Как может ребенок пойти войной на своего отца? Как может ребенок – не любить?
Сорвил чувствовал, что на лице у него написаны тревога, смятение, но стыд заглушался пониманием того, что Цоронга чувствует себя не лучше.
– Так чего же он тогда хочет, аспект‑император? Если это все… если это – обман, то каковы же тогда его истинные цели?
Они выбрались из болотца и приближались к вершине невысокого холма. Цоронга показал головой за плечо Сорвила, туда, где в толчее виднелась нелепая фигура Эскелеса, под которой прогибалась спина его тяжело пыхтящего ослика. Опять уроки…
– Волшебник ничего не говорит, – продолжил наследный принц, когда Сорвил повернул голову обратно. – Но боюсь, что мы с тобой узнаем раньше, чем закончится все это безумие.
В ту ночь ему снились короли, спорящие в какой‑то старинной зале.
«Есть капитуляция, которая ведет к рабству, – говорил экзальт‑генерал. – А есть капитуляция, которая ведет к освобождению. Скоро, очень скоро твой народ поймет эту разницу».
«Это слова раба!» – кричал Харвил, стоя в распускающихся, как цветок, лепестках пламени.
Как ярко горел его отец. Дорожки огня бежали вверх по венам, обвивающим его руки. Волосы и борода пылали и дымились. Кожа пузырилась, как кипящая смола, блестело оголенное мясо, прочерченное огненными линиями горящего жира…
Как красиво было настигшее его проклятие.
Поначалу он отбивался от своего раба и кричал. Он видел только руки в темноте, они защищались и удерживали его, а потом, когда Сорвил наконец затих, стали успокаивающими.
– Эк бирим сефнарати, – тихонько говорил старый раб, вернее, бормотал своим надтреснутым голоском. – Эк бирим сефнарати… Ш‑ш‑ш… Ш‑ш‑ш… – повторяла и повторяла незаметная тень, стоявшая на коленях у койки, где лежал Сорвил.
Рассвет медленно окрашивал тьму за парусиновыми стенами шатра. Неспешное дыхание света.
– Я видел, как горит мой отец, – хрипло сказал он Порспариану, хотя тот не мог понять его слов.
Почему‑то Сорвил не сбросил с плеча шишковатую руку. В растворяющейся тьме черты лица, напоминающего потрескавшийся старый сапог, причудливо обретали реальность. Дед Сорвила был посажен на кол, когда внук был еще совсем мал, потому Сорвил не знал доброй теплоты дедовской любви. Ему так и не довелось узнать, как с годами начинают тянуться к живительной молодости сердца стариков. Но нечто похожее увидел он сейчас в улыбке странных желтых глаз Порспариана, в его дребезжащем голосе, и ему захотелось довериться этому чувству.
– Это значит, что он проклят? – тихо спросил Сорвил. У дедушки можно спросить, он должен знать. – Если во сне он горит?
Тень тяжкого воспоминания пронеслась по лицу старого шайгекца, и он грузно встал. Сорвил приподнялся на койке и задумчиво почесал в затылке, наблюдая за непонятными действиями раба. Порспариан нагнулся, откинул циновку с земляного пола, встал на колени, как молящаяся старуха. Как повторялось уже много раз, он откопал кусок дерна и вылепил в земле лицо – несмотря на полумрак, почему‑то было отчетливо ясно, что лицо это женское.
Ятвер.
Раб намазал веки землей, затем начал медленно раскачиваться, бормоча молитву. Вперед‑назад, без видимого ритма, как человек, который пытается освободиться от связывающих его веревок. Он все бормотал, а занимающийся рассвет вынимал из темноты новые и новые штрихи: грубую черную строчку на подгибе его мундира, пучки жестких белых волос, поднимающиеся по рукам, спутанные травинки, пригибающиеся под тяжестью его тела. Мало‑помалу в движениях старика появилось какое‑то неистовство, так что Сорвил тревожно подался вперед. Шайгекец дергался из стороны в сторону, словно его дергала изнутри невидимая цепь. Промежутки между вздрагиваниями сокращались, и вот уже он словно уворачивался от роя жалящих пчел. И вот он уже трясся в судорогах…
Сорвил вскочил на ноги, шагнул вперед, протянув к нему руки.
– Порспариан!
Но нечто вроде уважения к чужому религиозному ритуалу удержало его. Сорвил вспомнил тот случай, когда слеза Порспариана ожгла ему ладонь и его охватило свербящее беспокойство. Он почувствовал себя листком бумаги, который смяли, скатали и сложили фигурку человечка. Казалось, любой порыв ветра превратит его в воздушный змей и швырнет к небесам. Что еще за новое сумасшествие?
Не убирая от глаз перепачканные в земле пальцы, старик корчился и вздрагивал, как будто его били и пинали изнутри. Дыхание со свистом вырывалось из раздувающихся ноздрей. Слова слились в неразборчивое клокотание…
И вдруг, как прижатая ботинками трава, пружиня, возвращается в исходное состояние, Порспариан выпрямился и застыл. Он развел руки, похожими на красное желе глазами посмотрел на землю…
На лицо в земле.
Сорвил затаил дыхание, зажмурился, словно отгоняя наваждение. Мало того, что у раба покраснели глаза (фокус, наверняка это какой‑то фокус!), но и рот, выдавленный на земляном лице, – приоткрылся!
Приоткрылся?
Сложив руки лодочкой, Порспариан опустил пальцы к нижней губе и принял скопившуюся там воду. Старый и согбенный, он с улыбкой повернулся к своему хозяину и встал. Глаза его вернули себе обычное выражение, но знание, которое в них светилось, не выглядело обычным. Порспариан сделал шаг вперед, вытянул руки. С подушечек его пальцев, словно кровь, капала грязь. Сорвил отшатнулся, чуть не споткнувшись о койку.
На фоне разгорающейся утренним светом парусины Порспариан казался существом, созданным из темной земли, вылепленным из ила древней реки и глядящим на мир вечным взглядом желтых глаз.
– Слюна, – сказал старый раб, поразив его чистотой своего сакарпского произношения. – Чтобы… лицо… чистое.
Несколько секунд Сорвил молча смотрел на него, потрясенный. Откуда? Откуда вода?
Что за фокусы Трех Морей…
– Тебя прятать, – выдохнул старый раб. – Прятать взглядом!
Но проблеск понимания остановил начинавшуюся панику, и внутри все зарыдало, закричало от муки и облегчения. Старые боги не забыли! Сорвил прикрыл глаза, поняв, что иного разрешения от него и не требуется. Он почувствовал, что пальцы мажут ему щеки, вжимаются в кожу с основательностью, свойственной старикам, которые все делают на пределе сил, не от злости, но чтобы превзойти беззаботную жизненную энергию молодых. Сорвил почувствовал, как ее слюна, грязня, очищает.
Мать вытирает лицо нежно любимого сына.
«Ну ты только посмотри на себя…»
Где‑то снаружи жрецы воззвонили Интервал: единую ноту, разносящуюся чистым и глубоким звуком над равнинами беспорядочно наставленных шатров. Вставало солнце.
Глава 14
Кил‑Ауджас
Глубина мира простирается лишь настолько, насколько способен проникнуть наш взгляд. Потому глупцы почитают себя глубокими. Потому чувство, которым сопровождается божественное откровение, – это страх.
Айенсис. «Третья аналитика человека»
Весна 20‑го года Новой Империи (4132 год Бивня), к югу от горы Энаратиол
Древность. Древность и мрак.
Для народов Трех Морей «Хроника Бивня» была главным мерилом истории. Не было ничего до нее. И не могло быть. И все же сейчас Шкуродеры шли по залам, которые были старше, чем даже сам язык Бивня – не только слоновая кость, на которой были вырезаны его слова. Не было нужды им об этом напоминать, но время от времени они бросали взгляды на Ахкеймиона, словно моля его сказать, что все неправда. История витала в тусклом воздухе. Они чувствовали ее запах, примешивающийся к окружающей пыли. Ощущали, как она вползает в слабеющие конечности и присмиревшие сердца.
Здесь царила слава, равной которой не в состоянии снискать ни один человек, ни одно племя и народ, и души охотников трепетали от сопричастности. Ахкеймион читал это на лицах: сжатые в линию губы или открытые в изумлении рты, шарящие по сторонам глаза, отсутствующий взгляд задир, осознавших безрассудство своего предприятия. Даже эти люди, так легко пускающиеся в грех и разврат, считали, что по их жилам течет кровь богов.
Кил‑Ауджас, храня молчание, возвещал иное.
Просторная галерея, которую Ахкеймион счел входом, оказалась подземной дорогой. Вереница путников быстро разобралась на две колонны, одна пошла с Клириком во главе, вслед за его парящей в воздухе точкой колдовского света, а другая выстроилась за Ахкеймионом и его Суррилическим Заклинанием Иллюминации. Первое время они не шагали, а шаркали ногами, тупо таращась по сторонам и мучительно ощущая себя непрошеными гостями. Когда кто‑то заговаривал, от одного звука голоса все втягивали голову в плечи. Путь им устилали какие‑то осколки, возможно – костей. Щиколотки туманом окутывала пыль.
Изображения. Повсюду. Ими были испещрены все поверхности, нетронутые, как свежевырытые могилы, пропитанные мраком векового одиночества. Стиль повторял оформление Обсидиановых Врат: по стенам шли полосами многоуровневые барельефные картины, внешний ряд которых составлял искусное обрамление для внутреннего, уходя вверх футов на сорок. По каменной крошке под ногами – угольно‑черным завиткам с вкраплениями серого – было понятно, что барельефы высечены из цельной скалы. Целые участки камня блестели, как черное или коричневое стекло. Оказавшись между двумя движущимися источниками света, стены поистине оживали и словно бы приходили в обманчивое подобие движения.
В противоположность воротам, каменные украшения зала не подверглись выветриванию. Детальность изображений поражала глаз, от кольчуг воинов‑нелюдей до волос человеческих рабов. Костяшки пальцев, покрытые шрамами. Ручьи слез на щеках у молящихся. Все было передано с маниакальной подробностью. На вкус Ахкеймиона, картины получились чересчур правдоподобными, слишком перегруженным было их скопление. Изображения не столько превозносили и живописали, сколько проникали в самую суть, так что больно было смотреть на тянущийся мимо калейдоскоп образов, на бесчисленные шествия, целые армии, прорисованные до последнего солдата, до каждой жертвы, их беззвучные сражения, от которых не доносилось ни звуков дыхания, ни лязга оружия.
Пир‑Пахаль, догадался Ахкеймион. Весь зал был посвящен этой великой древней битве между нелюдьми и инхороями. Ахкеймион даже узнал основных действующих лиц: предателя Нин’джанджина и его повелителя Куъяара Кинмои, императора нелюдей. Могучего богатыря Гин’гуриму, с руками толщиной в ногу обычного человека. И инхоройского короля Силя, в доспехах, среди трупов, в окружении своих нечеловеческих соплеменников, крылатых чудовищ с уродливыми конечностями, повисшими фаллосами и черепами, растущими один из другого.
Ахкеймион чуть не споткнулся, увидев в могучих руках Силя высоко воздетое Копье‑Цаплю.
– Какое оно все… – прошептала сбоку Мимара.