«Достаточно того, что я подчиняюсь…»
– Раба, который привел тебя сюда, – продолжил принц, как ни в чем не бывало, – зовут Порспариан. Он из Шайгека, древней страны к югу от…
– Я знаю, где это.
Неужели уже дошло до этого? Неужели дошло до того, что перебивать угнетателей считается местью?
– Конечно, знаешь, – ответил Кайютас, не до конца подавив усмешку. – Порспариану легко даются языки. Пока я не найду тебе учителя, в шейском будешь практиковаться с ним… – Он дотянулся до другого конца стола, двумя пальцами поднял свиток папируса, протянул его Сорвилу и сказал:
– Держи.
– Что это?
– Дарственная на владение рабом. Теперь Порспариан твой.
Юный король вздрогнул. Он почти все время смотрел в спину раба, и теперь едва помнил, как тот выглядел. Сорвил взял папирус, всматриваясь в непонятные буквы.
– Я знаю, – продолжил Кайютас, – что ты будешь к нему относиться хорошо.
С этими словами принц вернулся к чтению документов, словно разговора и не бывало. Весь оцепеневший, за исключением кончиков пальцев, которые жгло письмо, Сорвил пошел прочь. Когда он повернулся, чтобы переступить порог, его заставил остановиться голос Кайютаса.
– Да, и еще одно, последнее, – сказал он, не поднимая головы от папируса. – У меня есть старший брат, Моэнгхус… Берегись его.
Молодой король попытался что‑то сказать в ответ, но не смог вымолвить ни слова. Скривившись, он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять бешено стучащее сердце, и предпринял еще одну попытку.
– П‑почему так?
– Потому, – сказал Кайютас, продолжая водить глазами по исписанному папирусу, – что он совсем сумасшедший.
Шагнув на улицу из шатра принца, Сорвил сказал себе, что это он просто моргает на ярком солнце. Но горящие щеки и резь в горле выдавали, так же как и ватные руки.
«Что мне теперь делать?»
Крики кавалеристов разносились по ветру, и вослед им каркал рог, высоким и пронзительным звуком перекрывавший вечный гомон Священного Воинства. Этот звук словно резал по живому, сдирал кожу, обнажал нутро.
Сколько здесь королей? Сколько людей с ожесточившейся душой?
Что такое был Сакарп по сравнению с любым из народов Трех Морей, не говоря уже о мощи и величии Новой Империи? Императором у них бог. Генералами – сыновья бога. Бастионом – весь мир. За несколько недель до штурма города Великой Ордалией Сорвил слышал донесения шпионов отца. Навозники. Вот как люди Трех Морей называли его соплеменников…
Навозники.
Его пронзила паника, он словно забыл, как дышать. Что сказал бы отец, видя, как он постоянно теряет присутствие духа, и не из‑за того, что враг коварен и безжалостен, а из‑за… из‑за…
Одиночества?
Раб Порспариан смотрел на него, стоя в тени за их лошадьми. Не зная, как надо поступить, Сорвил просто подошел и протянул дарственную.
– Я… – начал Сорвил и сразу захлебнулся переполнявшими его слезами. – Я…
Старик, ничего не говоря, посмотрел на него с изумлением и тревогой. Он пожал Сорвила за предплечья и бережно прижал дарственную к мундиру‑парму. В голове у Сорвила крутилась всего одна мысль: «Вот стоит король, одетый в шерстяные лохмотья».
– Я подвел его! – рыдая, говорил он ничего не понимающему рабу. – Разве ты не видишь? Я его подвел!
Старый шайгекец взял его за плечи, долгим и тяжелым взглядом посмотрел в его полные тоски глаза. Лицо старика напоминало дарственную, которую прижимал к груди Сорвил: гладкое, за исключением тех мест, где оно было исчерчено строками незнакомого письма – вдоль лба, около крупного носа и глаз, темных, как чернила, словно бог, который вырезал это лицо, слишком глубоко всаживал нож.
– Что мне делать? – всхлипывая, бормотал Сорвил. – Что мне теперь делать?
Старик, кажется, кивнул, хотя желтые глаза оставались пристальными и неподвижными. Постепенно, Сорвил сам не понял почему, дыхание замедлилось и шум в ушах затих.
Порспариан повел его к новому жилищу столько раз сворачивая, что Сорвил и не надеялся запомнить дорогу. Шатер оказался довольно большим, Сорвил даже мог стоять в нем в полный рост, и из обстановки была только койка для него самого и циновка для его раба. Большую часть дня Сорвил провалялся в смутном забытьи, уставясь невидящим взглядом в белую ткань шатра, которая поднималась и опадала, как рубашка спящего младшего брата. Когда пришли носильщики с его невеликими пожитками, он не обратил на них внимания. Он подержал в руке отцовскую нагрудную цепь – древнюю реликвию династии Варальтов, украшенную печатью его семьи: башня и двухголовый волк. Он прижал драгоценность к груди и стиснул так крепко, что сапфиры наверняка поранили ему руку, так ему показалось. Но когда он посмотрел на руку, крови не было, только быстро исчезающий отпечаток.
Король Пройас появился, когда стены шатра в тускнеющем свете стали казаться навощенными. Он произнес несколько шутливых слов на шейском – вероятно, рассчитывая подбодрить Сорвила непринужденным тоном. Когда Сорвил не ответил, экзальт‑генерал глянул на молодого короля и почувствовал угрызения совести; казалось, он увидел в нем образ из своего далеко не беззаботного прошлого.
Порспариан все время его визита простоял на коленях, прижавшись лбом к земле.
Когда Пройас ушел, оба, король и раб, некоторое время сидели молча, наблюдая, как в надвигающихся сумерках отчетливее доносится повсюду хор вечерних звуков лагеря. Пение воинов. Ржание непокорных лошадей. Потом, когда темнота стала совсем непроглядной, они услышали, как снаружи на углу шатра облегчается какой‑то кидрухиль. Сорвил улыбнулся сидевшему поодаль старику, лишь силуэт которого виднелся в темноте. Когда солдат выпустил газы, Порспариан вдруг захихикал, обхватив руками тощие ноги и раскачиваясь из стороны в сторону. Он смеялся заливисто, как ребенок. Звучало это так нелепо, что Сорвил, неожиданно для себя самого, присоединился к сумасшедшему старику.
Пока Порспариан занимался светильником, Сорвил сел на край койки. На свету все казалось голым, незащищенным. Старый шайгекец без объяснений исчез за входным пологом, нырнув в суровый мир, который бормотал и гудел по ту сторону засаленной парусины шатра. Сорвил долго глядел на светильник (всего лишь фитиль в бронзовой чаше), так что стало казаться, будто пятна в глазах останутся навсегда. Огонек был таким ясным, таким доверительным и чистым, что Сорвил чуть не убедил себя, что сгореть – это самая блаженная смерть.
Он отвел взгляд только тогда, когда вернулся Порспариан, принеся пресный хлеб и дымящуюся миску – какое‑то варево. Запах перца и других экзотических специй наполнил шатер, но Сорвил хотя и падал от измождения, но аппетита у него не было. После некоторых уговоров он наконец убедил раба съесть всю еду целиком, а не ждать, как он, вероятно, собирался, не останется ли ему объедков.
Любопытно, как людям не нужно бывает знать язык друг друга, чтобы говорить о еде.
Сорвил сел на койку, на прежнее место, и стал наблюдать за тщедушным шайгекцем. Тот, без тени смущения, отодвинул одну из грубых циновок, обнажив участок разбитого дерна. Он разделил травинки, расчесал их пальцами, воркуя при этом странным голосом, и начал молиться над этой полоской обнаженной земли. В момент наивысшего накала, когда даже стало неловко подглядывать, Порспариан прильнул щекой к земле, крепко, будто подросток, прижимающийся к благосклонной возлюбленной. При этом он что‑то забормотал – вероятно, молитву – на другом, не похожем на шейский, более гортанном языке. Держа руку как лопаточку, он выдавил в черноземе канавку – символический рот, как понял Сорвил несколько мгновений спустя, когда Порспариан положил туда кусочек хлеба.
Была ли это причудливая игра теней, но показалось, что земляной рот – закрылся.
Удовлетворенно причмокнув, загадочный старик перекатился на ягодицы и принялся руками запихивать еду теперь уже себе в рот, пережевывая ее серо‑желтыми зубами.
Хотя ел Порспариан с грубоватой основательностью сагландца, в его пиршестве Сорвил невольно заметил своеобразную мрачную красоту. Удовольствие в обращенном внутрь себя взгляде, изгиб запястий, когда он поднимал ко рту пропитанный в подливе кусок хлеба, чуть запрокинутая голова, когда он открывал темно‑коричневые губы. Удивительно, как два столь несходных между собой человека, с огромной разницей в возрасте, положении и происхождении, оказались в этот момент вместе. Ни один из них не проронил ни слова – да и что им было сказать, когда их языки приучены были для выражения одних и тех же смыслов произносить разные звуки? Но даже если бы они могли говорить друг с другом, Сорвил был уверен, что они бы ничего не сказали. Все было ясно и так.
Не надо было ничего произносить, потому что все можно увидеть.
Он сидел и наблюдал, и вдруг его охватила какая‑то неуемная щедрость, то радостное безумие, которое заставляет опустошать собственные сундуки и карманы. Повинуясь безотчетному порыву, он залез рукой под матрас и вытащил дарственную, которую в это самое утро вручил ему Кайютас. Какая разница, думал он, если он все равно уже мертв? Впервые Сорвил понял, что утрата может таить на своей ледяной груди особую свободу.
Порспариан, вдруг насторожившись, опустил миску и стал следить за его действиями. Сорвил прошел мимо него и присел над фонарем, чувствуя, что тень заполонила всю дальнюю часть шатра. Он поднял папирус, так что огонь просвечивал сквозь расщепленные стебли, из которых были сделаны страницы. Потом дотронулся им до язычка пламени, похожего формой на каплю…
И тотчас же к нему с проклятиями подскочил Порспариан и выхватил дарственную у него из рук. Сорвил вскочил и даже поднял руки – на какое‑то безумное мгновение ему показалось, что старый раб сейчас ударит его. Но старик лишь захлопал листом, пока не сбил пламя. Верхние края завернулись и почернели, но в целом папирус остался нетронутым. Тяжело дыша, несколько секунд они смотрели друг на друга, как в безумии, король – обессиленный и растерянный, раб – переполняемый стариковским упрямством.
– Мы свободные люди, – сказал Сорвил, борясь со вновь нахлынувшим чувством страха и беспомощности. – Мы не торгуем людьми, как скотом.
Желтоглазый шайгекец задумчиво покачал головой. Осторожно, словно возвращая владельцу нож, он положил дарственную на койку Сорвила поверх смятых одеял.
А потом сделал нечто совершенно необъяснимое.
Он склонился над фонарем и провел пальцем по краям пламени, не чувствуя жара. Выпрямившись, он оттянул тунику, показав впалую старческую грудь – коричневая, как орех, кожа буйно поросла седыми волосами. Сажей от фонаря, оставшейся на кончике пальца, он нарисовал над сердцем символ, в котором Сорвил легко узнал серп.
– Ятвер, – с горящими какой‑то ожесточенной страстью глазами выдохнул старик. И повторил, схватив молодого короля за руку:
– Ятвер!
– Я… Я не понимаю, – заикаясь, произнес Сорвил. – Богиня?
Порспариан провел ладонью по всей руке Сорвила – каким‑то ревнивым движением. Схватив юного короля за запястье, он пробежал большим пальцем по лошадиному браслету, потом перевернул его руку ладонью вверх.
– Ятвер, – прошептал он с полными слез глазами и поцеловал эту ладонь, мягкую и нежную пиалу.
Огонь взбежал вверх по коже молодого короля. Он попытался отдернуть руку, но старик держал его крепко, как новые, недавно отлитые колодки. Он склонил набок сморщенное лицо над ладонью Сорвила, словно грезя под какую‑то неслышную мелодию. На то место, где к ладони прикасались его губы, упала слезинка…
Сорвилу показалось, что она прожгла и прорезала все насквозь, как будто что‑то горячее проплавило снег.
И раб произнес слово на сакарпском, так внезапно и так отчетливо, что Сорвил чуть не подскочил.
– Война…
Он испытывал к этим людям благоговение. Их изысканная утонченность. Их запутанные традиции. Их вера и их колдовство. Даже их рабы, казалось, обладают загадочной силой.
Одну стражу за другой Сорвил неподвижно лежал на койке, прикрывая рукой непонятный волдырь на ладони. Где‑то рядом в темноте спал, растянувшись на земле, Порспариан, его дыхание время от времени нарушал кашель и сопение. Сорвил решил, что, когда выучит наконец язык, будет дразнить раба, что тот храпит, как старуха.
Шум Священного Воинства утих, иссяк, так что молодому королю стало казаться, что остался только его шатер, сиротливо стоящий на вытоптанной равнине. Наступило мгновение полной тишины, момент, когда замерло биение каждого сердца, приостановилось каждое дыхание, и на все вокруг пала немая неподвижность смерти.
Он просил смерть забрать его. С того дня, как погиб отец, Сорвил впервые приблизился к молитве.
Потом он услышал нечто. Сперва звук был слишком широким, так что невозможно было выделить его из тишины, как будто некие крылья распростерты во все небо, так что сами становятся небом. Но медленно из глубины проступали очертания, прерывистый гул, не имеющий единого источника, а рожденный несколькими. Сорвил долго не мог определить направление и, охваченный паникой, на секунду вообразил себе, что звук идет из города и что в нем слились крики и вопли его людей, гибнущих под мечами темнокожих захватчиков.
И вдруг он понял…
Аисты.
С ночных холмов неслись клики аистов. Так было всегда, каждую весну. Легенда гласила, что каждый из аистов пел своей звезде, перечисляя сыновей и дочерей, моля за них, выпрашивая благополучия бесчисленным поколениям тонконогих пернатых созданий.
Сорвил наконец задремал, согретый мыслями о матери и воспоминаниями о том, как он в детстве впервые приехал на Священное Гнездовье. Он помнил ее красоту, угасающую и бледную. Он помнил, какой холодной казалась ее рука, когда прикасалась к его руке – словно судьба уже тогда взялась разжимать хватку, которой мать держалась за жизнь. Он помнил, как с восторгом смотрел на тысячи и тысячи аистов, которые превратили склоны холмов в белые террасы.
«Знаешь, Сорва, почему они прилетают сюда?»
«Нет, мама…»
«Потому, малыш, что наш город – Прибежище, ступица Колеса Мира. Они прилетают сюда, как пришли сюда однажды наши предки…»
Ее улыбка. Самое простое и понятное на свете.
«Они прилетают для того, чтобы их дети были в безопасности».
В ту же ночь он рывком проснулся от мгновенного ужаса, как просыпается часовой, которого застали задремавшим в ночь накануне великой битвы. Вокруг все вертелось в тревоге и хаосе. Он сел, тяжело, со всхлипом, дыша, и в ногах постели увидел отца, который, повернувшись к нему спиной, плакал по покойной жене.
Матери Сорвила.
– Папа, не плачь, – прохрипел Сорвил, глотая слезы. – Она смотрит… Она наблюдает за нами, до сих пор.
При этих словах видение выпрямилось, как делают гордые люди, когда их жестоко оскорбили, или сломленные, когда глумятся над потерей, которая оказалась сильнее их. У Сорвила сжалось горло, стало жарким и тонким, как горящая соломинка, так что стало невозможно дышать…
Призрак Харвила повернул обожженную голову, показав безглазое лицо, лишенное надежды. Из разорванных доспехов со стуком попадали жуки, разбегаясь в темноте.
«Мертвые не видят», – беззвучно отрезал призрак.
Рассвет был еще только лишь серой полоской на востоке. Но бесчисленные лагеря уже были свернуты, палатки и шатры собраны, растяжки смотаны и погружены в обозы. Люди ловили в ладони свое дымящееся дыхание, вглядывались в вымороженную даль. В сумерках били копытами и жаловались навьюченные лошади.
На упряжке из двадцати быков жрецы доставили к самой высокой точке в округе, холму, выложенному древними каменными плитами, огромную колесницу. Рама колесницы была сколочена из бревен, какие обычно идут на постройку кораблей – так она была велика. Каждое из восьми обитых железом колес высотой доходили до верхушек оливковых деревьев. Рабы взобрались на колесницу, развязали узлы, которые удерживали расшитую кругораспятиями парусину. Затем закатали малиновое с золотом покрывало, открыв горизонтально подвешенный железный цилиндр длиной с лодку. Он был сплошь украшен надписями – стихами с Бивня, переведенными на все многочисленные языки Трех Морей, – отчего гладкая поверхность приобретала вид потрескавшийся и древний.
По сигналу верховного жреца рослый евнух поднял молитвенный молот… и ударил. Прозвучал Интервал, разносящийся далеко в воздухе, звучный набат, который необъяснимо вздымался из тишины, не нарушая ее, повисал в ушах и таял, растворяясь едва различимыми тонами.
Люди Кругораспятия смотрели на горизонт и ждали. Те, кто стоял повыше, дивился несметному количеству войск – так далеко простирался их походный строй. Нильнамешские фаланги, посреди которых, напоминая позвоночник, стояла колонна закованных в железо мастодонтов. Туньеры с длинными топорами. Тидоннцы с бородами соломенного цвета, привязанными к поясам. И прочие, и прочие. Верхний Айнон, Конрия, Нансур, Шайгек, Эумарна, Галеот, Гиргаш – армии десятков наций собрались вокруг сверкающих штандартов своих королей и ждали…
Кто‑то уже встал на колени.
Туньеры разом принялись браниться и бряцать оружием, изрыгая ненависть в сторону Севера. Их нестройные крики разнеслись вокруг, растворились в оглушительном хоре, которым скоро гремело все Воинство, хотя многие не понимали слов, которые слаженно выкрикивали.
Хур рутвас матал скии!
Хур рутвас матал скии!
Люди воздевали оружие, как будто могли силой мысли перенестись на тысячи миль в Голготтерат и сразить его единым лишь своим гневом и пылом. Каждый видел мысленным взором грядущие испытания, и все уже не просто были уверены в триумфе, для них он был предрешен…
Хур рутвас матал скии!
Хур рутвас матал скии!
Снова прозвенел Интервал, перекрывая шум тысяч глоток, и рев утих, сменившись выжидающим молчанием. Огромные молитвенные горны‑гхусы вступили в то самое мгновение, когда на востоке искристым золотом свет тронул горизонт, будто опрокинулась и пролилась чаша.
Сверкали золотые краски. В студеном воздухе неподвижно висели знамена с Кругораспятиями. По собравшимся пробежало предчувствие, и снова поднялись крики дерзкой храбрости и упоенного восторга – так ветру удается упросить промокшие деревья во второй раз устроить дождь. Их аспект‑император – они чувствовали его присутствие.
Он шел по небу, ярко освещенный солнцем, которое еще не успело дотянуться до стоящих внизу толп. Оранжевым и розовым были окрашены с востока края его белоснежных шелковых одежд. Его золотые волосы и заплетенная в косички борода светились на солнце. Звездным светом блистали с высоты глаза. Люди Трех Морей с обожанием взревели – какофонией всех своих наречий. Они тянули вверх руки, пытаясь дотронуться до недосягаемого образа.
– ПРИМИТЕ МОЙ СВЕТ, – громоподобно воззвала парящая в небесах фигура.
Край солнца вскипал у горизонта, и утро забрезжило над Великой Ордалией. Тепло дотронулось до щек.
– ИБО СЕГОДНЯ МЫОТПРАВЛЯЕМСЯ ДОРОГОЙ ТЕНИ…
Все преклонили колена – воины и писцы, короли и рабы, жрецы и колдуны, двести восемьдесят тысяч душ, величайшее собрание оружия и славы человеческой, которое когда‑либо видел мир. Столько их было, что показалось, будто дрогнуло основание мира, когда все упали на колени. Обратив лица к небу, люди кричали, ибо к ним пришел свет…
И вслед за ним – солнце.
– СРЕДИ ВСЕХ НАРОДОВ ЛИШЬ ВЫВОЗЛОЖИЛИ НА СЕБЯ БРЕМЯ АПОКАЛИПСИСА. СРЕДИ ВСЕХ – ЛИШЬ ВЫ…
Сакарпцам, которые смотрели на них со своих разрушенных бастионов, картина внушала изумление и ужас. Многие испытали неприятное удивление, какое нередко ждет людей, делающих безапелляционные заявления. Прежде все полагали, что Второй Апокалипсис и поход на Голготтерат – только повод, что Великая Ордалия – завоевательная армия, а осада Сакарпа – очередная глава Войн за Объединение, о которых они слышали столько жестоких слухов и сказок. Но сейчас…
Разве не видели они воочию доказательство слов аспект‑императора?
Зубоскалить никто не отваживался. Ни единой насмешки не возникло на фоне экстатического рева. Они слушали гремящий во все небо голос своего завоевателя, и хотя язык оставался недоступен, им казалось, они поняли все, что было сказано. Они понимали, что разыгравшуюся перед ними сцену будут славить тысячу лет, и что легенды о ней будут рассказывать на манер «Саг» и даже «Хроник Бивня».
Это был день, когда Священное Воинство преступило границу, внутри которой обитали люди.
Гордые и озлобленные ликовали, полагая, что короли Юга ушли на верную гибель. Но в тот же день вечером, когда последние долгие колонны, извилистые, как змея, давно скрылись за северной грядой, тысячи сакарпцев вышли на улицы послушать проповеди судий, облаченных в бело‑зеленые одежды. И приняли предложенные им куски медной проволоки, чтобы согнуть из них Кругораспятия.
Позже они ходили и сжимали в руках эти грубые изображения, как, бывает, дети носятся с игрушками, которые захватили их воображение. Кругораспятие. Живой символ живого бога. Все это было как чудо, все эти истории, блистательные возможности, сверкающее великолепие новой, более глубокой и милосердной действительности. Они шли группками, перешептываясь, и на тех, кто порицал их, бросали суровые взгляды, не только воинственные, из самозащиты, но и полные сострадания. Гордыня, как научили их судии, – грех глупцов.
В тот вечер они, по сути дела, впервые встали на колени, высказали великую неизреченную боль своих сердец. Они жарко сжимали во влажных ладонях свои Кругораспятия – и молились. И холодок, покалывавший им кожу, казался божественным знамением.
Они понимали, что именно они увидели и почувствовали.
Ибо кто окажется таким глупцом, чтобы не распознать Истину?
Глава 8
Река Рохиль
Желание утаить и желание обмануть суть одно. Воистину, тайна – не что иное, как обман, который не оглашается вслух. Ложь, которую могут услышать только Боги.
Меремпомпас. «Эпистемы»
Ранняя весна, 19‑й год Новой Империи (4132 год Бивня), верховья реки Рохиль
План был идти вдоль притоков реки Рохиль до Оствайских гор, затем по перевалу Охайн выйти в бездорожные Меорнские пустоши, где охотились за своей нечеловеческой добычей чуть ли не все охотничьи артели, которые захаживали в Мозх. Это был, как заверил Ахкеймиона Киампас, старый и проторенный путь. «Надежный, если что‑то может быть надежным в этом поганом ремесле», – сказал он. Насколько понимал Ахкеймион, интересного ничего не будет, пока они не «уйдут тропой за Окраину», а Окраина – это была неустоявшаяся и постоянно отступающая граница территории, которую Сарл назвал «шкурная земля»: места, где бродили шранки.
В первые два вечера Ахкеймион разбивал собственный лагерь и сам готовил себе еду. На третий вечер Сарл пригласил его отобедать у капитанского костра, что, помимо лорда Косотера и Сарла, означало присутствие Киампаса и Инкариола. Поначалу Ахкеймион не знал, чего ожидать, но потом, отведав великолепной телятины с вареными корнями сумаха, понял, что с самого начала все верно представлял: Сарл будет бесконечно рассказывать обо всем на свете, Киампас – вставлять осторожные шутки, нечеловек – добавлять загадочные и порой бессмысленные замечания, а Капитан уставится взглядом в ночь и не проронит ни слова.
На следующий вечер приглашение не повторилось, и Ахкеймион злился, не потому, что его не допустили, а из‑за пустоты одиночества, которая возникла у него, когда его проигнорировали. Из всех возможных грядущих бед, которые тревожили его мысленный взор, угнетенное состояние духа он числил среди самых незначащих. И тем не менее прошло всего четыре ночи, и вот он тоскливо слоняется, как изгой‑калека под стенами храма. Он всей силой воли старался не сводить глаз со своего скромного костерка. Но какой бы неистовой бранью он ни осыпал себя, взгляд помимо его воли уходил в сторону разговоров и смеха, доносящихся от других палаток. Площадка, явно облюбованная многими охотничьими артелями, была очищена от валежника и папоротника, так что между старыми вязами было хорошо видно остальных Шкуродеров. Их костры прятались между холмиками утрамбованной земли. Переплетающиеся круги света, слабенькие, оранжевые, вычерчивали на черном фоне остального леса контуры отдельных стволов и веток.
Ахкеймион уже почти позабыл, каково это, смотреть на людей, сидящих вокруг костров. Они обхватывали себя руками, чтобы не замерзнуть. Улыбались и смеялись рты, то исчезали, то появлялись в свете костров языки и зубы. Взгляды перепрыгивали с одного лица на другое, не выходя за строгие границы каждой маленькой группки, и, когда на время устанавливалось молчание, неизменно возвращались к углям костра. Первое время его пугало смотреть, что делают люди, когда поворачиваются к миру спиной, когда под бесконечными черными сводами обнажается их внутренний мир, вскрывается, как устрица, и вокруг нет других стен, кроме недружелюбной природы. Но со временем он начал находить эту картину все более трогательной, так что даже почувствовал себя старым и сентиментальным. В этом диком и мрачном месте эти беззащитные существа осмеливались собираться вокруг головешек, которые называли светом. Эти люди казались одновременно бесценными и незащищенными, словно разбросанные на земле бриллианты, словно вот‑вот, в любую секунду налетит и схватит их злобная нечисть.
Его внимательные взгляды не остались незамеченными. В первый раз, углядев, что на него смотрит какой‑то человек, Ахкеймион просто отвернулся. Но когда несколько секунд спустя колдун снова бросил на него взгляд, человек по‑прежнему продолжал на него смотреть – и весьма пристально. Ахкеймион узнал в нем того кетьянца, который приходил на самый первый сбор экспедиции в Мозхе и долго огорчался, что испачкались края его белых нильнамешских одежд. Между ним и Ахкеймионом возникло некоторое напряжение, когда кетьянец стоял и что‑то говорил, кивая в его сторону. Почти вся его разношерстная компания, как один, посмотрела туда, куда он показывал, кто‑то вытягивал шею, кто‑то отодвинулся в сторону, чтобы никто не заслонял обзор – несколько беглых взглядов исподтишка. Ахкеймион много раз видел этих людей в пути, дивился их рассказам, но ни с кем из них не перекинулся ни словом. Но даже если бы он и говорил с ними прежде, ничего бы не изменилось. У походных костров, как за столом в корчме, все друг другу иностранцы.
Нильнамешец отделился от остальных, подошел и присел рядом с хилым костерком Ахкеймиона. Он улыбнулся и представился Сомандуттой. Возраста Сомандутта был довольно молодого, чисто выбрит, как было принято у нильнамешской касты знати, обладал располагающим взглядом и чувственными губами – присутствие таких мужчин подвигает мужей стать обходительнее со своими женами. Казалось, что он постоянно подмигивает, но эта привычка вызывала недоумение лишь в первое время, а потом воспринималась как вполне естественная.
– Ты не из этих, – сказал Сомандутта, подняв брови и кивнув в сторону капитанского костра. – И наверняка не из Стада, – он склонил голову вправо, в направлении трех соседних костров, каждый из которых окружала толпа юных лиц, желтых в отсвете пламени. Большинство из этих молодых людей щеголяли длинными галеотскими усами. – Значит, ты – один из Укушенных.
– Из Укушенных?
– Да, – ответил Сомандутта, широко улыбнувшись. – Один из нас.
– Один из вас.
Открытое лицо Сомандутты на секунду задумчиво нахмурилось, словно нильнамешец пытался определить, как понимать его тон. Потом он пожал плечами и улыбнулся, будто припомнил одно необременительное обещание, данное у чьего‑то смертного одра.
– Пошли, – просто сказал он. – Вдарим дымком тебе в бороду.
Ахкеймион представления не имел, что означали слова нильнамешца, но пошел за ним следом. Как выяснилось, под «дымком» подразумевался гашиш. Как только Ахкеймион подошел к костру, ему тотчас вручили трубку, и вот уже он сидел в центре внимания, скрестив ноги, и попыхивал. Возможно, от волнения, он затянулся слишком глубоко.
Дым обжег, как расплавленный свинец. Все зашлись от хохота, когда он закашлялся так, что стал багровый.
– Вот видите! – услышал он ликующий вопль Сомандутты. – Не я один такой!
– Колдун! – проворчал кто‑то и стал подбадривать его, а остальные подхватили: «Кол‑дун! Кол‑дун!» – и Ахкеймион невольно улыбнулся и, еще давясь от кашля и утирая слезы, признательно кивнул. Его даже шатало.
– Привыкнешь, привыкнешь, – пообещал кто‑то, взяв его за талию. – На тропе плохого зелья не держим, приятель. Такое, чтоб далеко повело!
– Видите! – повторил Сомандутта, словно он остался последним вменяемым человеком на земле. – Я тут ни при чем!
Гашиш уже пропитал все ощущения Ахкеймиона, когда Сомандутта, или Сома, как его называли остальные, начал представлять всех по очереди. Ахкеймион и раньше встречал подобные группы – чужие люди, которых превратности пути сбили в несколько настоящих семей. Как только они перестанут ершиться, Ахкеймион сразу станет для них поводом лишний раз продемонстрировать крепость своего братства. Каждая семья с готовностью бросалась доказать тем или иным образом свою исключительность.
Был там Галиан, возможно, самый старый из Укушенных. В юности он был солдатом старой нансурской армии, даже сражался в знаменитой битве при Кийуте, где Икурей Конфас, последний из нансурских императоров, одолел кочевников‑скюльвендов. Великан, которого Сома назвал Оксом, на самом деле звался Оксвора – блудный сын знаменитого Ялгроты, одного из героев Первой Священной войны. Еще Ксонгис, джекский горец, служивший некогда императорским следопытом. Он, как объяснил Сома, был у Капитана «как персик», что в его устах означало – самым ценным имуществом.