Их Верховный король был мертв. Чрева их жен и дочерей стали могилами. Доблестные вожди их кланов и рыцари, цвет боевой мощи, были разбиты. Небо над всей землей исполосовали столбы дыма.
Мир близился к концу.
Не хватает воздуха. Как удушье. Или как под водой. Бесплотный вес пронзает холодом, словно заледеневшим на морозе ножом, и Ахкеймион падал без сил в бездонные пучины. Друзей и братьев разрывали оскаленные пасти. Кто‑то опадал на землю огненным цветком. Башни заваливаются набок, словно пьяные, и рушатся. Шранки облепили дальние стены, как муравьи – ломтик яблока, рыщут по лабиринту улиц. Крики, вопли – тысячи и тысячи – поднимаются к небу, как пар от горящих камней. Гибнет Сауглиш.
Безнадежность… Беспомощность.
Кажется, он никогда с такой яркостью не переживал во сне чувства.
Лишившись защиты, оставшиеся в живых сохонкцы спасались в небе, искали спасения в массивных квадратных башнях библиотеки. Отступление прикрывали батареи баллист, и несколько молодых враку пали, подбитые дротиками. Одинокий Ахкеймион парил в небе, глядя на могучего Скафру, его толстые, как веревки, шрамы и крепкие, как бревна, лапы. Тяжелые глухие удары чешуйчатых крыльев заглушали далекого Не‑Бога. Старый враку усмехался безгубой драконьей ухмылкой, окидывал окрестности сероватыми налитыми кровью глазами…
И почему‑то непостижимым, загадочным образом смотрел не на него, а сквозь него.
Скафра – так близко, что его огромная туша вызывала физический ужас. Ахкеймион беспомощно таращился на чудовище, глядя, как гневный багровый цвет исчезает с его чешуи и расцветает черный, что означало состояние мрачного раздумья. Отсвет бушевавшего внизу пожарища играл на хитиновом панцире, и Ахкеймион невольно опустил глаза в пропасть у себя под ногами.
Вид горящей Священной библиотеки был мучителен, словно в глаза втыкали иголки. Дорогие сердцу камни! Огромные стены, отделанные по скошенному основанию обсидианом, белые, высоко вздымавшиеся в небо. Медные крыши, громоздящиеся, как многослойные юбки. И глубокие дворики – с неба все строение напоминало половинку сердца большого причудливого зверя. Яркая на солнце слюна заливала пропитанный колдовством камень, проникала в швы и трещины. Драконий огонь поливал библиотеку по периметру дождем громовых взрывов.
Но где… где же Сесватха? Он же не может видеть Сон, в котором нет…
Старый колдун проснулся, крича вслух свои мысли из другого мира. «Сауглиш! Мы потеряли Сауглиш!»
Но по мере того, как его глаза постепенно отделяли остатки видений от мрака комнаты, а уши начинали отличать шум водопада от предсмертных криков, ему показалось, что он слышит голос этой обезумевшей женщины… голос Мимары.
«Ты стал пророком…» Разве не так она говорила?
«Пророком прошлого».
На следующий день Сарл привел Ахкеймиона в одну из самых больших комнат «Задранной лапы». Хотя двигался старый разбойник с тем же бойким проворством, вел он себя удивительно тихо. Трудно сказать, было ли это следствием вчерашней попойки или вчерашней беседы.
Помимо Косотера и Клирика, их ждал еще один человек: нансурец средних лет по имени Киампас. Если Сарл был устами Капитана, то Киампас – правой рукой. Чисто выбритый, с тонкими чертами лица, он выглядел младше пятидесяти лет, которые, по размышлении, дал ему Ахкеймион. Он явно был простой солдат, а не доблестный воин. Вид у него был насмешливый, аккуратный, выдававший склонность к меланхолии и опыт. Поэтому Ахкеймион сразу начал доверять и его интуиции, и его проницательности. Как бывший имперский офицер, Киампас свято верил в необходимость тщательной подготовки планов и средств для их воплощения. Обычно такие люди оставляют крупные стратегические цели старшим по званию, но когда он выслушал от Ахкеймиона объяснение будущей задачи, манеры его начали выдавать явные сомнения, если не сказать – откровенное замешательство.
– И когда вы надеетесь достичь этих руин?
В его голосе слышалась годами выработанная требовательность, привычка решать проблемы по порядку – которая свидетельствовала о том, что за плечами у него немало долгих кампаний.
– Сокровищницу охраняют заклинания особого рода, – солгал Ахкеймион, – сопряженные с движением небесных сфер. Мы должны прийти в Сауглиш до осеннего равноденствия.
Его буравили все взгляды – казалось, выискивали предательский блеск обмана в его невозмутимых глазах.
– Сейен милостивый! – в изумлении вскричал Киампас. – Конец лета?
– Так надо.
– Это невозможно. Этого осуществить нельзя!
– Нет, – отрезал Капитан. – Можно.
Киампас побледнел, невольно опустил глаза с виноватым видом. Хотя вылеплен он был из совершенно другого теста, Ахкеймион не удивился, что у них с Сарлом проявилась одна и та же реакция на суровый, леденящий душу голос своего Капитана.
– Ну хорошо, – продолжил нансурец. Видно было, как он пытается обрести равновесие. – Тогда выбор пути предельно ясен. Надо идти через Галеот, до…
– Этого нельзя, – перебил Ахкеймион.
По нарочито отсутствующему выражению лица легко было прочитать растущее презрение Киампаса.
– И какой же путь предлагаете вы?
– Вдоль Оствайских гор.
– Вдоль гор… – Этому человеку было свойственно ехидство, как и большинству людей ироничного склада характера. – Вы в своем уме? Вы отдаете себе отчет…
– Я не могу передвигаться по Новой Империи, – с искренним сокрушением сказал Ахкеймион. Из всех встретившихся ему Шкуродеров Киампас был единственным, кому он был готов доверять, пусть даже только в организационных вопросах. – Спросите у лорда Косотера. Он знает, кто я.
Очевидно, отсутствие возражения в мрачном взгляде Капитана было достаточным подтверждением.
– Значит, хотите избежать встречи с аспект‑императором, – продолжил Киампас. Ахкеймиону не понравилось, как на этих словах его взгляд переместился на Капитана.
– Что с того?
Благородные черты лица делали его дерзкую улыбку еще более оскорбительной.
– Ходят слухи, что Сакарп пал и Священное Воинство сейчас движется к северу.
Этим он говорил, что им придется в любом случае пересечь Новую Империю. Ахкеймион склонил голову согласно джнану, показывая, что он принял сказанное к сведению. Он понимал, как нелепо, должно быть, выглядит: старый отшельник с нечесаной шевелюрой, в нищенских лохмотьях – и с манерами обитающей далеко отсюда кастовой знати. И тем не менее подобную учтивость следовало проявлять ко всем; он хотел дать понять Киампасу, что уважает и его самого, и его опасения.
Что‑то подсказывало, что в следующие несколько недель и месяцев ему потребуются союзники.
– Послушайте, – ответил Ахкеймион. – Если бы не Великая Ордалия, подобная экспедиция была бы безумием. Сейчас, наверное, как раз то время – единственное, – когда возникла возможность предпринять подобную авантюру! Но то, что аспект‑император расчищает нам путь, не означает, что мы должны вставать ему поперек дороги. Надо, чтобы он оказался далеко впереди нас.
Киампас был упрям.
– Капитан говорил мне, что вы – ветеран, участвовали в Первой Священной войне. Вы прекрасно знаете, что на марше все крупные армии разбалтываются и замедляют ход.
– Сауглиш им не по пути, – спокойно произнес Ахкеймион. – Шансы встретить Людей Кругораспятия исключительно малы.
Киампас скептически пожал плечами и откинулся на спинку стула, словно отодвинулся подальше от неприятного запаха.
Запаха безнадежности?
После той второй встречи часы в днях и дни в неделях проходили быстро. На следующее утро лорд Косотер устроил смотр всего отряда. Шкуродеры собрались на окраине старого Мозха, подальше от тумана, чтобы посушить свои куртки на солнце. Компания была разномастная, человек шестьдесят, со всевозможным оружием и амуницией. Некоторые изощрялись, явно намереваясь за время недолгого пребывания в Мозхе вернуться поближе к цивилизации. Один даже был облачен в чистые белые одежды нильнамешского дворянина и комично переживал, что заляпал грязью малиновые отвороты. Другие были неопрятны, как дикари, жестокая охота наложила на них свой отпечаток, так что некоторые уже сами походили на шранков. Многие переняли туньерский обычай носить в качестве украшения ссохшиеся головы либо на поясе, либо пришивая их к наружной лакированной поверхности щитов. Помимо этого, единственное, что роднило их, была какая‑то глубокая душевная усталость и, конечно, неизменный почтительный страх перед своим Капитаном.
Когда они построились в шеренги, Сарл в высокопарных до глумливости выражениях описал суть экспедиции, которую планировал Капитан. Лорд Косотер стоял в стороне, рыща глазами вдоль горизонта. Клирик, чуть выше ростом и такой же широкий в плечах, пряча лицо в капюшон, держался рядом с ним. В отдалении шумел водопад, своим угрюмым ропотом напоминая Ахкеймиону, как два десятка лет назад ревели толпы айнрити в ответ Келлхусу. У ближайшей кромки леса птицы свивали узоры из песен.
Сарл живописал необычайные опасности, с которыми столкнется экспедиция, объяснил, что пойдут они на расстояние в десять раз больше обычной «тропы», как он выразился, и что «в дыре» им придется жить больше года. После этих слов, как бы подчеркивая их значимость, он сделал паузу. Ахкеймион напомнил себе, что Пустоши для этих людей не столько место, сколько искусство со своим сводом законов и преданий. Проведя многие месяцы «в дыре», скальперы возвращаются и травят байки о пропавших без вести артелях. Слова «больше года» придавали описанию их будущего похода тревожный оттенок.
Сухопарый старикан многократно возвращался в своей речи к Сокровищнице. «Сокровищница» – это произносилось как титул великого правителя. «Сокровищница», – повторяли вполголоса, будто символ общей надежды. «Сокровищница» – сквозь зубы, словно говоря: «Долго ли еще мы будем лишены того, что нам причитается по праву?» «Сокровищница», – кричали вновь и вновь, твердили, как имя потерянного ребенка. «Сокровищница», – взывали, будто к утраченной святыне, второму Шайме, который жаждали вернуть себе…
Но существеннее всего, важнее всего сказанного – ее можно было поделить всем на равные доли.
Ложь была разукрашена сверху витиеватой словесной резьбой.
Сарл все рассказал, багровея лицом все гуще и гуще, склоняя голову в самых пронзительных поворотах своей речи. Его тело подкрепляло рассказ ужимками, то вытягивалось в струну, то приплясывало на месте, расхаживало взад‑вперед, пока голос медлил перед следующей фразой. И все это время царило строгое вышколенное молчание, которое Ахкеймион, учитывая невообразимый состав Шкуродеров, счел бы чудом, если бы до этого не делил трапезу с их Капитаном.
– Времени подумать у вас до завтрашнего утра, – объявил в заключение Сарл, широко разведя руки. – Завтра надо решить, рискнуть ли всем и прыгнуть в князи – или держаться за свое и умереть рабом. После этого отказы будут считаться дезертирством – дезертирством! – и по вашему следу будет пущен Клирик, прошу любить и жаловать. Закон тропы вы знаете, ребята. Одно колено подогнется – десятерых за собой потянет. Одно колено – и десятерых!
Глядя, как они смешали ряды и стали переговариваться, Ахкеймион мысленно сравнил их с суровыми людьми времен Первой Священной войны, воинами, чей пыл и жестокость позволили Келлхусу завоевать Три Моря. Шкуродеры были совсем другой породы, чем Люди Бивня. Они были не столько непримиримыми, сколько порочными. Не столько жесткими, сколько равнодушно‑бесчувственными. И не столько целеустремленными, сколько голодными.
В конце концов, они были только наемниками… хотя и не простыми, а испытавшими на себе бессмысленную злобу шранков.
Лорд Косотер, насколько понял Ахкеймион по нескольким взглядам, которыми они с ним обменялись, кажется, думал о том же. Их с Ахкеймионом соединяла особая связь: общий опыт Первой Священной войны. Только они двое обладали истинным мерилом, только они знали, что почем. И от этого они становились своего рода людьми одного племени – эта мысль одновременно восторгала и тревожила Ахкеймиона.
В тот вечер во время непременной попойки к нему подошел Сарл.
– Капитан просил меня напомнить тебе, – сказал он, – что эти люди – охотники за скальпами. Ничего более. И ничего менее. Все легенды о Шкуродерах – это о нем.
Ахкеймиону показалось странным: человек, который брезгует говорить, доверяет человеку, который ничего другого делать не умеет.
– А ты? Ты всему этому веришь?
Знакомая ухмылка с прищуром.
– Я был с Капитаном с самого начала, – хмыкнул он. – Со времен, предшествовавших расцвету империи, во время всех войн против правоверных. Я видел, как он стоял невредимый под градом стрел, пока я за щитом корчился в три погибели. Я был бок о бок с ним на стенах Мейгейри, когда поганые Длиннобородые неслись сломя голову, только бы скрыться от его разгоряченного кровью взгляда. Я был у Эм’фамира после битвы. Вот этими вот ушами слышал, как аспект‑император – сам аспект‑император! – назвал его Железной Душой! – Сарл рассмеялся, лихорадочно раскрасневшись. – О да, он смертен, разумеется. Он – мужчина, как всякий другой, в чем убедились немало незадачливых персиков, уж поверь мне. Но что‑то смотрит за ним, и, что важнее, что‑то смотрит его глазами…
Сарл схватил Ахкеймиона за локоть, стукнул своей чашей о его так сильно, что треснули обе.
– Будет правильно, если ты… – сказал он с пустыми безумными глазами и отступил назад нетвердыми шагами, кивая, словно в ответ на неслышную мелодию или фразу, которую были бы в состоянии расслышать только крысы, – если ты будешь уважать Капитана.
Ахкеймион посмотрел на свою мокрую руку. Вино стекало с пальцев густо, как кровь.
Подумать только, что его встревожило безумие нелюдя.
Присутствие Блуждающего, разумеется, Ахкеймиона беспокоило, но этому было столько причин, что все тревоги гасили одна другую. И еще приходилось признать, помимо балладной романтичности иметь в товарищах нечеловека, в его присутствии была огромная практическая польза. Ахкеймион не строил больших иллюзий о предстоящем путешествии. Они начинали не просто экспедицию, но долгую и жестокую войну, затяжную битву по всей Эарве. К этому Инкариолу, конечно, еще надо было осторожно присмотреться, но в мире было мало сил, способных сравниться с силой нелюдских магов.
Не зря лорд Косотер держал его поближе к себе.
На утреннюю поверку явились около тридцати Шкуродеров, не больше – половина от тех, кто собрался накануне. Лорд Косотер оставался непроницаем, как всегда, но Сарл выглядел крайне веселым, хотя и непонятно, от того ли, что так много или так мало «встало на тропу», как он выразился. Исчезновения ватажников если и уполовинивали его шансы на выживание, но зато удваивали его долю.
Теперь, когда состав артели определился, следующие дни были посвящены поискам обмундирования и пополнению запасов. Ахкеймион охотно сдал остатки своего золота, чем произвел на Шкуродеров неизгладимое впечатление. Потраченное состояние предвещало получение в будущем состояния еще более крупного – даже Сарл присоединился ко всеобщему проявлению энтузиазма. Всегда все одно и то же: убеди человека сделать первый шаг – в конце концов, ну имеет ли какое‑то значение всего один шаг? – и еще милю он пройдет лишь для того, чтобы доказать, что он поступил правильно.
Откуда им было знать, что на возвращение Ахкеймион не рассчитывал? В каком‑то смысле, уйти из Трех Морей и было на самом деле возвращением. Пусть он уже не адепт Завета, но сердце его все равно принадлежит Древнему Северу. Хитросплетениям Сновидений…
Сесватхе.
– Так всегда бывает, – сказал ему однажды вечером в «Задранной лапе» Киампас. Они сидели бок о бок и ели, не произнося ни слова, а за столом гремели и буянили кутящие Шкуродеры, и в самой гуще, в самом центре веселья – Сарл.
– Перед выходом на тропу? – спросил Ахкеймион.
Киампас не ответил, высасывая кроличью кость, потом пожал плечами.
– Перед всем, – сказал он, поднимая глаза от разбросанного по тарелке скелета. В его взгляде сквозила подлинная скорбь, сожаление королей, вынужденных обрекать на смерть невинных ради усмирения толпы. – Перед всем, что связано с кровью.
Усталость охватила колдуна, словно он, осознав смысл сказанного, почувствовал груз всех прожитых лет. Он повернулся к шумному зрелищу кутивших охотников: кто‑то уже клевал носом, навалившись на стол, другие сотрясались от смеха и, за исключением Сарла и еще нескольких человек, были полны грубого юношеского задора. Впервые в жизни Ахкеймион почувствовал тяжесть всей лжи, которую он произнес, так, словно каждое слово было отягощено свинцом. Сколько из этих людей погибнут? Скольких он положит ради стремления узнать истину о человеке‑боге, чей профиль украшал все монеты, до которых они были так жадны?
Сколько душ он принес в жертву?
«И все это ради твоей мести? Ведь так?»
Чувство вины заставило его перевести куда‑нибудь взгляд, на тех, кого он не вовлек в свои интриги. Сквозь дымок от очага в середине комнаты он увидел, что Хаубрезер тоже наблюдает за Шкуродерами. Заметив, что Ахкеймион видит его, щуплый Хаубрезер вскочил и, пошатываясь, вышел за дверь, при каждом нетвердом шаге загребая руками воздух.
Ахкеймион вспомнил, как предостерегал его хозяин постоялого двора: «Шкуродерам поперек дороги не становись».
Сметут.
– Я построил его, – сказал Верховный король.
Странно получалось: Ахкеймион знал, что видит сон, и одновременно не знал и проживал данный момент как подлинное сейчас, как нечто еще не пережитое, не осмысленное, не разгаданное, проживал Сесватхой, говорил свободно и естественно, будучи другим собой, каждым ударом сердца отсчитывал мгновения неповторимой жизни, плотно сплетенной из горячих страстей и ленивых желаний. Странно было наблюдать, как он медлил на переломных моментах и принимал древние решения…
Как это могло быть? Как ему удавалось чувствовать волнение чужой независимой души? Как можно проживать жизнь впервые снова и снова?
Сесватха облокотился на столик между накаленными треножниками. По ободу каждого из них плясали переплетенные силуэты бронзовых волков, и соперничающие тени волновали отсвет язычков пламени. И от этого было тяжело вглядываться в доску для бенджуки и ее загадочные каменные узоры. Ахкеймион подозревал, что его старый друг все подстроил преднамеренно. Ведь игра в бенджуку, с ее бесконечными хитросплетениями и правилами изменения правил, требовала длительной сосредоточенности.
И не было человека, который сильнее ненавидел бы проигрывать, чем Анасуримбор Кельмомас.
– Построил, – повторил Ахкеймион.
– Убежище.
Сесватха нахмурился, оторвался от доски и поднял вопросительный взгляд.
– Какое еще убежище?
– На тот случай, если война… пойдет не так, как надо.
Это было для него необычно. Не сама по себе тревога, поскольку сомнения пронизывали Кельмомаса до самого сердца, но внешнее проявление этой тревоги. Хотя тогда никто, кроме нелюдей Иштеребинта, не понимал, какова цена войны, в которую они втягивались. Тогда слово «апокалипсис» имело иное значение.
Ахкеймион неторопливо и задумчиво покивал, как это было в обыкновении у Сесватхи.
– Ты про Не‑Бога, – сказал он, усмехнувшись. Усмехнувшись! Даже для Сесватхи это имя вызывало не более чем смутные предчувствия. Оно было, скорее, неким отвлеченным понятием, чем символом катастрофы.
Как заново пережить это неведение древности?
Вытянутое львиное лицо Кельмомаса было озадаченным, но не расположение фигур на доске беспокоило его. В неверном свете казалось, что вплетенный в его бороду тотем – отлитое из золота изображение волка размером с ладонь – дышал и шевелился, как живой.
– А что, если этот… это существо… на самом деле столь могущественно, как говорят квуйя? Что, если мы опоздали?
– Мы не опоздали.
Наступила тишина, как в гробнице. Во всех служебных помещениях Флигеля витал дух подземелья, но ничуть не меньше он был в королевских покоях. Не помогали ни толстый слой штукатурки, ни яркие краски, ни роскошные гобелены – все так же низко нависал сводчатый потолок, гудел под гнетущей тяжестью камня.
– Сесватха, – произнес верховный король, возвращая взгляд к игровой доске. – Один ты. Только тебе доверяю.
Ахкеймиону вспомнилась королева, ягодицы, трущиеся о его бедра, жаркие икры, жадно обхватившие его торс.
Король передвинул камень. Этого хода Сесватха не предусмотрел, и расклад изменился самым катастрофическим образом. Открывавшиеся возможности оказались поломаны, загнаны в безнадежные пути, тупиковые или непроходимые, так же, как будущее.
Ахкеймион даже испытал некоторое облегчение…
– Я построил специальное место… убежище… – сказал Анасуримбор Кельмомас. – Место, где мой род сможет пережить меня.
Ишуаль…
Втягивая в себя сырой воздух, Ахкеймион рывком сел на кровати. Он схватился за свою белую булаву, вжал голову в колени. По ту сторону обшитых деревом стен гремел водопад Долгая Коса, его неразборчивый шум придавал темноте тяжесть и направление.
– Ишуаль, – пробормотал Ахкеймион. – Убежище… – Он поднял глаза к небу, словно стараясь разглядеть его сквозь темный низкий потолок. – Но где оно?
Болели уши, пытавшиеся разобраться в мешанине звуков: из‑под пола доносился хохот, лопающийся как пузырь на кипящей смоле; дерзкие голоса бесшабашно выкрикивали названия улиц.
– Где?
Истину о человеке можно узнать по его корням. Ахкеймион понимал это так, как может понимать только колдун Завета. Анасуримбор Келлхус пришел к Трем Морям не случайно. Не случайно, что его сводный брат оказался шрайей Тысячи Храмов. И весь обитаемый мир он завоевал тоже не по чистой случайности!
Ахкеймион спустил ноги вниз, сел на краю соломенного матраса. Сквозь доски пола доносилась скабрезная песенка.
А у милой кожа –
Жесткая рогожа,
А ее живот
Прет и прет вперед,
А зубки у милой
Крошатся, как мыло,
А каждая нога –
Как у козла рога,
Но между одной ногой
И другой
Светится, светится
Персик золотой.
Он купил меня,
Твой непростой
Персик золотой[2].
Волны взрывного хохота. Приглушенный голос что‑то говорит о Сокровищнице. Буйное, надрывное веселье проникало сквозь дерево.
Шкуродеры пели, перед тем как идти проливать кровь.
Ахкеймион долго сидел неподвижно, лишь медленно вздымалась грудь. Он будто видел, что происходит внизу, словно через стекло смотрел, как они размахивают в воздухе руками. Капитана, естественно, не было, как того требовал его статус, граничащий с божественным. Но был Сарл, с резко очерченными глазами и иссушенной годами кожей, поблескивал щербатой улыбкой; пользуясь своим положением, заставлял остальных делать вид, будто он один из них. Беда его, Сарла, была в том, что он не желал признавать своих старческих странностей, не замечал своего груза разочарования и горечи, которыми полнятся одряхлевшие сердца.
Были и другие люди – собственно Шкуродеры, а не их безумные предводители, – не знающие бремени долгих прожитых лет, целиком растворившиеся в беззаботном водовороте страсти и грубых желаний, которые и делают молодых молодыми. Они щеголяли готовностью совокупляться и убивать, делая вид, что повинуются лишь собственному капризу, но на самом деле, все было ради того, чтобы не ударить в грязь лицом перед остальными. Быть признанным.
Он все это видел сквозь ночную темноту и доски пола.
И тогда он почувствовал особое восторженное ощущение свершающейся судьбы, как человек, который узнал, что на нем вины нет. Он уничтожит сотни. Уничтожит и тысячи.
Сколько бы идиотов ни потребовалось уничтожить, чтобы найти Ишуаль.
На следующий день по утреннему холодку экспедиция с мутными глазами побрела к подножию холмов. Длинная вереница людей, согнувшихся под тяжестью поклажи, ведя под уздцы мулов, начала взбираться по склону, прочь от убогих кварталов Мозха. Извилистая дорога была опасна и усыпана воняющим ослиным навозом. Но почему‑то казалось, что так и должно быть, что этот скверный город можно покидать только с потом и кровью. Становились физически ощутимы пересекаемые границы и остававшийся за спиной форпост Новой Империи, последний край цивилизации, и жестокой, и просвещенной.
Покинуть Мозх означало вычеркнуть себя из истории и из памяти… вступить в мир, полный хаоса, как душа Инкариола. Да, думал Ахкеймион, с одышкой передвигая старые кривые ноги. Это правильно, что приходится карабкаться в гору.
Путь в незнаемое должен требовать очистительной жертвы.
Мимара многое узнала о том, что значит ждать и наблюдать.
И еще больше – о природе человеческой.
Она довольно быстро поняла, что Мозх – неподходящее место для ей подобных. Сознавая свою хрупкую красоту, она до мелочей знала, как эта непреодолимая сила цепляет взгляды мужчин, словно репей – шерстяную одежду. С ней бы бесконечно заигрывали, пока, наконец, какой‑нибудь шустрый сутенер не понял бы, что у нее нет покровителя. Ее опоили бы, или подослали столько людей, что ей не справиться. Ее бы изнасиловали и избили. Кто‑нибудь отметит ее поразительное сходство со святой императрицей на необрезанном серебряном келлике, и ее замотают в дешевые тряпки, фольгу и драгоценности из леденцов. На много миль вокруг каждый охотник, у которого завалялись кое‑какие монеты в кармане, заберет с собой ее частичку.
Она знала, что так будет. Костным мозгом чуяла, можно сказать.
Рабское прошлое не отпускало, присутствуя не столько памятью о череде наполненных страхом лет, сколько в виде наслаивающихся друг на друга мрачных теней внутри. Оно всегда в ней – всегда рядом. Кнуты, кулаки, жестокость, крики, сквозь которые пробивались воспоминания о любви к сестрам, то стершиеся, то сильные, сочувствие тем немногим, кто с мукой в глазах рыдал: «Она еще совсем ребенок…» Они пользовались ею, все они, но почему‑то дно кувшина никогда не высыхало. Всегда оставался последний глоток, которого хватало, чтобы смочить губы, высушить слезы.
Такой много лет назад нашли ее агенты матери – одетой, как их святая императрица, опустошенной до самого дна, за исключением одного последнего глотка. Погибла, наверное, не одна тысяча людей – так велик был гнев Анасуримбор Эсменет. Целые улицы Червя – трущоб в Каритусале – были стерты с лица земли. Изничтожили все мужское население без разбора.
Но не понять было, кому именно мстила мать.
Мимара знала, что будет. Поэтому вместо того чтобы последовать за Ахкеймионом в Мозх, она обошла город вокруг и поднялась на холмы. На этот раз она и вправду оставила своего мула Сорвиголову волкам. Позицию она заняла вдалеке от ведущих на восток путей – казалось, дня не проходило без того, чтобы на горизонте не появилась очередная измученная экспедиция – и следила за городом, как следит за облюбованным термитами пнем бездельник‑мальчишка. Город был похож на подгнившую игрушку, сплетенную из травы. Деревья и папоротники расступились вокруг обширной раны открытой грязи. Ряды распухших деревянных построек распирали ее изнутри. От водопада в воздухе плыли, как таинственное видение, белые занавеси, обволакивая мохнатые струйки дыма…
Мимара наблюдала за городом с высоты и ждала. Временами, когда налетал порыв ветра, она даже чувствовала зловонный ореол, окружавший город. Она наблюдала за прибывающими и уходящими, за этими приливами и отливами миниатюрных людей и их миниатюрных забот и понимала, что бесконечное разнообразие людей и их дел – не более чем обман зрения, проявляющийся тем сильнее, чем ближе к земле, а если взглянуть с высоты, то все постоянно повторяют одни и те же действия и выглядят ничтожными букашками, какими и являются на самом деле. Все те же несчастья, все те же горести, все те же радости, и новизну им придает лишь неверная память и искаженная перспектива.
Ограниченность и забывчивость – лишь они даруют человеку иллюзию нового. Кажется, она всегда это знала, только не имела возможности убедиться воочию в этой истине, увидеть которую ей не давала череда низко наклонявшихся к ней лиц.
Зажечь огонь она не отважилась. Чтобы согреться, обхватывала себя руками. На краю высокого каменного уступа она смотрела вниз и ждала его. Идти ей больше было некуда. Как и он, она была лишена корней. И так же безумна.
И так же одержима.
Глава 7
Сакарп
…побежденные народы живут и умирают, зная, что выживание не сопряжено с честью. Они предпочли стыд погребальному костру, медленное пламя – быстрому.
Триамис I. Дневники и диалоги
Ранняя весна, 19‑й год Новой Империи (4132 год Бивня), Сакарп
Удивительное дело.
Еще дымились бастионы и укрепления Сакарпа, а южный горизонт уже затмили бесчисленные аисты, не широкие стаи, к которым привыкли люди Воинства, а целые высоко летящие айсберги заслоняли небо, оседали, как соль в воде, по окрестным холмам. Даже людям, видавшим величественные зрелища, наблюдать их было необычайно: как они опускались, со свистом рассекая воздух, исхудавшие, стройные, изящно поворачивали голову, когда с особой птичьей внимательностью что‑то разглядывали. Они прибывали и прибывали, заполоняя собой все небо. Поскольку для множества наций, входивших в Великую Ордалию, аисты символизировали разное, все разошлись в том, что же именно предвещало их появление. Аспект‑император не сказал ничего, только издал эдикт о защите птиц, чтобы их не употребили ни в пищу, ни на украшения. Сакарпцы, очевидно, почитали их священными: мужчины охраняли их от лис и волков, а женщины собирали их помет, чтобы готовить смесь, называвшуюся «угольная сажа»: долго горящее топливо, которое они использовали вместо дерева.