– Могу я сварить вам кофе, герр Штенгель? – бодро предложила Эдельтрауд.
– Нет, не можешь. В прямом смысле. Ты можешь сварганить непроцеженную бурду, которую называешь кофе, умудряясь сделать ее чересчур крепкой и в то же время совершенно безвкусной, но вот настоящий кофе ты сварить не можешь, так что лучше я займусь этим сам, если ты не против.
– Как угодно, – пожала плечами Эдельтрауд. – По мне, главное, чтоб было теплое и жидкое.
– Вот! Ты сумела кратко выразить всю кошмарную суть.
– Вы смешной, герр Штенгель.
Вольфганг посмотрелся в полированный бок великолепного пианино «Блютнер», сохранившего зеркальный блеск там, куда еще не доставали детские пальцы.
– Пожалуй, побреюсь. Надо выглядеть презентабельно.
– Я не успела отчистить твой смокинг от потных разводов, – сказала Фрида. – Да еще надо гладить, потому что ты бросил его на полу в ванной, хотя миллион раз я просила тебя вешать одежду хотя бы на стул.
Вольфганг взял смокинг и безуспешно попытался рукой разгладить складки, напоминавшие меха концертино.
– Не понимаю, почему мы должны выступать в наряде метрдотеля, – сказал он. – Публика приходит нас слушать, а не разглядывать.
– Ты должен быть красивым, сам знаешь. По‑моему, единственный выход – купить второй смокинг. У тебя столько халтур, что один некогда почистить.
– Все пляшут. – Вольфганг подал кофе Фриде. – Чудеса. Буквально все, правда. Бабки. Калеки. Легавые, фашисты, коммунисты, попы. Танцуют все. Чем инфляция бешенее, тем народ безумнее. Ей‑богу. Берлин официально стал международной столицей чокнутых. Нью‑йоркские парни, с которыми я играю, того же мнения. Они сами чокнутые.
– В Америке пляшут на крышах такси и крыльях аэроплана, – поделилась Эдельтрауд. – Я видела в кинохронике.
– В том‑то и дело, что для них танцы – забава, а для нас – лечебный курс, – сказал Вольфганг. – Прямо как последний бал перед концом света.
– Не говори так, Вольф! – вскинулась Фрида. – Я же только диплом получила.
– Нам‑то, лабухам, лафа. Мы обожаем инфляцию, военные репарации и чертовых французов, оккупировавших Рур. Мы счастливы, что марка угодила в кроличью нору и очутилась в Стране Чудес. Чем стране херовее, тем у нас больше работы. Сегодня у меня пять выступлений. Представляешь, пять! В обед играем вальсы для бабок и дедов. Потом обслуживаем танцы вековух, мечтающих о елдаке.
– Вольфганг!
– Вы смешной, герр Штенгель.
– Нет, правда, вся страна пустилась в пляс.
К восторгу Эдельтрауд и малышей, Вольфганг отбил степ. В конце войны он освоил это искусство, дабы повысить свою концертную ставку.
– «Да! Бананы не завезли! – напевал он, чеканя ритм “пятка‑носок”. – Нынче не завезли бананы!»[20]
Фрида улыбнулась, но ее изводила мысль о тех, кто не плясал. О тех, кто в пустых домах замерзал на голых половицах. После очень недолгой отлучки голод с отчаянием вернулись, и немощные дети и старики умирали сотнями.
Танцевальное поветрие накрыло родной город, для многих став пляской смерти.
Юные предприниматели
Берлин, 1923 г.
Юнцу, который в баре подошел к Вольфгангу, было лет восемнадцать, а выглядел он еще моложе. В одной руке парень держал бутылку «Дом Периньона», в другой – массивный золотой портсигар с большим бриллиантом на крышке. Рука с бутылкой обвивала карандашную талию модно истомленной девицы со сногсшибательной стрижкой «боб»: темный блестящий шлем, косая челка перечеркивает лоб, две подвитые волны чуть прикрывают уши. Этот потрясающий облик одновременно воспрещал и манил. Чего не скажешь о ее кавалере, в котором Вольфганг мгновенно разглядел законченного козла.
– Эй, джазист! – проблеял юнец. – Надо перемолвиться, мистер Трубач.
Вольфганг на него покосился, но промолчал.
В то сумасшедшее лето в Берлине было полно этаких безмозглых богатых сосунков, совершенно нелепых в своей нарочитой громогласности и пьяной наглости.
Мальчики с пушком на щеках, но в безупречных вечерних нарядах, волосы зачесаны назад и набриллиантинены до скорлупочной твердости. Иногда губы чуть тронуты помадой – дань неожиданной моде на легкую голубизну.
И девочки, в восемнадцать лет искушенные и утомленные жизнью. Стрижки «бубикопф» и «херреншнитт», дымчато затененные веки, наимоднейшие платья‑футляры, болтавшиеся на костлявых мальчишеских телах.
Новые немецкие предприниматели детсадовского возраста, авантюристы, ошалевшие от спиртного и наркотиков.
Рафке и Шиберы[21]– щеголи, игроки, барышники и воры. В кофейнях за кофе с пирожным молокососы торговали акциями и учреждали частные банки. За пару хлебных буханок скупали у военных вдов бесценные для них вещицы и за валюту сбывали французским солдатам в Руре.
Но этот парень был сопляком даже по сумасбродным меркам великой инфляции. Казалось, смокинг ему одолжил для школьного бала отец, а бабочку повязала матушка.
– Привет, папаша, – широко ухмыльнулся он. – Я – Курт, а это небесное создание кличут Катариной. Ух ты! Курт и Катарина. Прямо песня! Курт и Катарина прилетели с Сардинии! Недурно. Можешь использовать, если хочешь. Только мелодию сочинить. Поздоровайся с мистером Трубачом, детка.
Девица холодно кивнула, изобразив намек на улыбку. Или презрительную усмешку. Сразу не разберешь, ибо так и задумано – образ сладострастной недотроги.
Интересно, подумал Вольфганг, репетирует ли она загадочность перед зеркалом, густо затеняя веки больших серых глаз и так загибая ресницы, что они смотрятся вдвое длиннее? Катарина выглядела чуть старше Курта – на целых девятнадцать лет, а то и все двадцать. В свои двадцать пять Вольфганг себя чувствовал старцем.
– Привет, Катарина, – сказал он. – Рад познакомиться.
– Смотреть можно, руками не трогать, мистер Трубач! – предостерег Курт и погрозил пальцем с тяжелым перстнем. – Роскошная детка уже нашла себе папика.
Вольфганг усмехнулся – нелепая роль для юнца, – но втайне подосадовал, что не сумел скрыть восхищения. Сама же Катарина одарила кавалера взглядом, полным столь безграничного презрения, что удивительно, как малец не превратился в кучку пепла.
– Мы с корешами частенько сюда заваливаемся, – сообщил Курт. – Наш любимый гадюшник. Хочешь знать почему?
Вольфганг чуть было не ответил, что вполне проживет без этих сведений. В бар он заскочил, чтоб для согрева опрокинуть стаканчик виски под сигарету, и был не расположен к пьяным излияниям чужаков. Тем более малолеток.
Но в юном петушке бесспорно было некое обаяние, даже при неизмеримом его самодовольстве. И если уж совсем честно, Вольфганг не возражал еще пару минут побыть под холодным оценивающим взглядом волоокой Катарины.
– Наверное, ты все равно скажешь. Та к что избавь меня от мук. Почему ты сюда ходишь, Курт?
– Понимаешь…
– У меня пусто, – лениво протянула Катарина, длинным ногтем под черным лаком постукивая по краю бокала.
Искрометная жизнерадостность Курта была неуязвима для пренебрежения и шпилек. Он тотчас опорожнил бутылку в бокал спутницы и заказал новую.
– Смотри, чтоб французское! – крикнул он, бросив на стойку настоящие американские доллары. – И солодовый скотч моему другу!
Катарина поднесла бокал к губам, и ее платье тончайшего шелка чуть заморщило на груди. Будто девушка голой прошла сквозь паутину.
И снова Вольфганг постарался не пялиться.
– Дай огня. – Катарина взяла сигарету из пачки Вольфганга, лежавшей возле его стакана. – Я люблю «Лаки». Они подсушенные такие.
Вольфганг чиркнул спичкой о подошву ботинка и поднес огонь. Подавшись вперед, Катарина ладонью накрыла его руку. Пламя высветило ее изящные скулы, затенив виски.
– Так я отвечу, если мне позволят вставить словечко, – сказал Курт. – Мы приходим сюда ради музыки. А точнее – ради тебя, мистер Трубач.
– Большое спасибо. – Вольфганг залпом опрокинул двойную порцию дармового скотча. – Я здесь каждый вечер и рад всем кредитоспособным гостям.
– Ты очень клевый, – процедила Катарина, выпустив дым из губ в пурпурной помаде. Немигающий взгляд из‑под сильно затененных век задержался на Вольфганге. – Люблю трубачей. Они умеют согласовать губы и пальцы.
Вольфганг аж покраснел, а Курт покатился со смеху и шлепнул подругу по заднице:
– Хорош заигрывать, пупсик! У меня деловой разговор.
– Правда? – откликнулась Катарина. – Так вот тебе еще дельце, малыш: гони полсотни баксов или ищи себе другую красавицу, с которой будешь выглядеть мужчиной, а не придурочным школяром. И только попробуй еще раз меня шлепнуть.
– Во дает, а? – Курт глупо хихикнул. – Крутой бабец! Таких и люблю. Наверное, я мазохист.
К удивлению Вольфганга, он достал денежную пачку, скрепленную золотым зажимом, и отсчитал пять десятидолларовых купюр, которые девушка спокойно приняла, не поблагодарив даже кивком. Катарина игриво поставила стройную ногу на подножку барного стула, до бедра вздернула платье и сунула деньги за подвязку чулка.
– К сожалению, платье без карманов, – усмехнулась она, перехватив взгляд Вольфганга.
Вольфганг поперхнулся и решил, что пора домой.
– Деловой разговор? – поспешно сказал он, притворяясь, будто его заинтересовала твердая валюта, а вовсе не бедро Катарины. – Какое дело и при чем тут я?
– Ты же заправляешь в этом гадюшнике, верно? Нанимаешь оркестр, сочиняешь афиши, оговариваешь репертуар.
– Да, этим занимаюсь я. Мои обязанности.
– Что ж, мне нравится, как ты работаешь, папаша. Я открываю свой клуб и хочу, чтобы ты был моим управляющим.
Вольфганг сдержал смех.
– Открываешь клуб? Прости, Курт, сколько тебе лет?
– Восемнадцать.
– Семнадцать ему, – сказала Катарина.
– Я пользуюсь русским календарем, – огрызнулся Курт. – В знак солидарности с убитыми Романовыми.
Вольфганг рассмеялся. Нет, малый и впрямь обаятельный.
– Тебя даже не впустят в клуб, какое уж там – продать.
– С долларами любого впустят, – возразил Курт. – У меня полно баксов. Есть франки и золотые соверены. Все что хочешь. Пошли за наш столик. Познакомишься с моими друзьями, там все и обсудим.
Вольфганг глянул на столик в конце людного зала. Похоже, вся компания – однолетки Курта.
– А что, вы не учитесь – в техникуме или где там?
– Чему учиться у старичья? – Курт досадливо дернул плечом. – Абсолютно нечему. Разве что – как пресмыкаться. И голодать. Да еще сидеть сложа руки и грезить о 1913 годе, пока не загнешься. Мы знаем гораздо больше, чем старые тупые ублюдки, вот потому‑то и пьем французское шампанское и слушаем классный джаз, пока они стоят в очереди за супом или маршируют в оловянных касках, выглядывая, где бы какого еврея пристрелить. Пошли, познакомишься с моими друзьями.
Возможно, свою роль сыграли мальчишкины деньги. Или его подружка. Как бы то ни было, Вольфганг позволил отвести себя к столику, где Куртова «шобла» приветствовала его восторженными аплодисментами.
– Это Ганс, – представил Курт юного здоровяка с усиками а‑ля Дуглас Фэрбенкс[22], скорее всего подкрашенными тушью для ресниц. – В прошлом году завалил выпускной экзамен по латыни и теперь торгует автомобилями.
– Любыми, от малолитражки до «роллс‑ройса», – похвастал уже крепко окосевший Ганс. – Хочешь, тебе устрою. Держи визитку. Такому музыканту скидка.
Вольфганг отшутился – мол, ему вполне хватает велосипеда, – но визитку взял, подметив, что у парня зрачки с булавочное острие. К плечу Ганса привалилась девица в полной отключке.
– Это Дорф. – Не обращая внимания на бесчувственную девушку, Курт представил ее соседа – серьезного парня в роговых очках. – Занимается валютой, отец же прочит его в юристы.
– Хочет, чтобы к двадцати одному году я стал клерком‑стажером, – чопорно сказал Дорф. – Даже смешно, поскольку без меня старик голодал бы. Мать, конечно, ничего ему не говорит.
Курт с Гансом рассмеялись, обеспамятевшая девица начала сползать под стол. Ганс ее придержал.
– А вот Гельмут. – Курт показал на красавца‑блондина с небесно‑голубыми глазами и кобальтовыми серьгами им в тон. – Он так называемый…
– Педрила‑сводник, – вставила Катарина.
– Вообще‑то я хотел сказать «консультант по социальным вопросам».
– Мне больше нравится «педрила‑сводник», – игриво сказал Гельмут, чем вызвал очередной взрыв смеха, а Гансова девица вновь двинулась под стол.
– Ну вот, ты познакомился с моими друзьями, мистер Трубач. Все они твои горячие поклонники.
Вновь грянули аплодисменты.
– Ты про себя не сказал, Курт, – напомнил Вольфганг. – Чем сам‑то балуешься?
– Говорю же, помимо всего прочего я владелец клуба.
– Ага. Какого клуба?
– Еще не решил. Может, этого, может, еще какого. А может, всех разом, посмотрим.
– Значит, пока они не твои?
– Детали. Заполучу все, если понадобится.
– Как же ты их заполучишь, Курт? – Вольфганг хотел как‑нибудь ловко осадить наглеца, но досадливо понимал, что тот вряд ли заметит насмешку.
– Сымпровизирую, как еще! Точно клевый джазист… А ведь и правда! Я – джазовый экономист. – Курту явно понравился собственный образ. – Ты используешь ноты, а я – банкноты! Классно, а?
– Откуда же они берутся?
– Как и у тебя – из воздуха! Беру сколько надо под залог покупки, а через неделю возвращаю ссуду, в тысячу раз обесценившуюся. Всякий может.
– Почему же всякий не делает?
– А ты – почему?
Спору нет, Курт прав. Вольфганг мог бы. Покупать что захочет. Все что угодно. Нужна только смелость. Обыкновенная наглость. Даже особой смелости не требовалось, ибо деньги обесценивались так быстро, что любой долг превращался в фикцию.
Всякий так мог.
Но делали такие как Курт.
Да еще, конечно, крупные воротилы. Промышленники, которые точно так же использовали ситуацию, но эти покупали целые отрасли, а Курт – лишь шампанское и дурь.
Все прочие ломали голову, где раздобыть пропитание на завтра.
Тут Вольфганг вспомнил, что пора домой – отпустить Фриду на рынок. Жалованье у него в кармане обесценивалось с той же скоростью, что и Куртовы долги. Он нищал, пока тут валандался, а Курт богател.
– Ну вот что. – Вольфганг осушил и поставил стакан на стол. – Покупай клуб и делай мне предложение. Если сочту его заманчивым, пойду к тебе управляющим. Пока же топаю домой, а то и впрямь засиделся.
Рука Катарины уже в который раз задела его ладонь. Никаких сомнений, хозяйка ее об этом знала. Не бывает столь многократных случайностей.
Факт будоражил.
Значит, тем более пора домой.
Вольфганга всегда окружали поклонницы, девушки постоянно строили ему глазки. Малышки души не чаяли в джазменах, а тут этакий симпатяга, да еще трубач.
Как правило, он проявлял стойкость и был неуязвим для кокетливых взглядов разгоряченных танцами дев. С эстрады Вольфганг охотно разглядывал вертлявые попки и груди, колыхавшиеся под платьем‑одно‑название, но желания их полапать не возникало. А вот с Катариной иначе. Она ему взаправду глянулась, что таило в себе опасность, ибо и он, похоже, глянулся ей.
– Завтра вечером я здесь играю, вот и поговорим, – буднично сказал Вольфганг.
– Завтра я уже стану твоим боссом, – ответил Курт. – Переговорим, не сомневайся.
Компания одобрила такое нахальство гиканьем и грохотом кулаков по столу, в результате чего бесчувственная девица съехала‑таки под стол.
Вольфганг пожал Курту руку и небрежно кивнул Катарине. Та тоже ответила легким кивком, лицо ее оставалось замкнутым и бесстрастным.
Но потом, словно повинуясь порыву, она вдруг подалась вперед и поцеловала Вольфганга в губы. На секунду он почувствовал жирную вязкость ее помады и уловил аромат духов. Затем Катарина столь же резко отпрянула, и лицо ее вновь превратилось в маску.
– Видали! – воскликнул Курт. – Говорил же, заигрывает. Ты удостоен чести, меня на прощанье она не целует.
– Ты же не трубач. – Катарина впервые искренне улыбнулась.
– Ну ладно, я пошел. – Вольфганг старался сохранить самообладание. – Жена, дети, знаете ли.
Последнее адресовалось Катарине. Обычно о своем семейном положении он не распространялся. Слишком приземленно. Не шибко джазово.
Потому‑то сейчас и сказал. Катарина его разбередила, и надо было сразу ее уведомить, ибо по опыту он знал: ничто так не остужает распаленное либидо джазовой поклонницы, как упоминание о жене и детях.
– Передай поклон фрау Трубач, – сказал Курт.
– Непременно.
Надо было сваливать.
Смешные деньги
Берлин, 1923 г.
Главное – не медлить. В течение дня цена кило моркови могла подскочить в пятьдесят тысяч раз, и молодой паре, обремененной детьми, хватало благоразумия не откладывать покупки на после обеда.
Вольфгангу повезло, что работа его заканчивалась всего за час‑другой до открытия рынков. Управляющий выдавал жалованье кучей банкнот, иногда еще сырых, только‑только из‑под печатных станков Рейхсбанка, которые – все двенадцать – работали круглосуточно. Вольфганг хватал деньги, черным ходом выскакивал из клуба и, пристроив трубу и скрипку на велосипедный багажник, что есть мочи крутил педали, опасаясь, как бы инфляция не сожрала весь заработок, прежде чем он поспеет его истратить.
В феврале он получал двести‑триста тысяч марок пяти– и десятитысячными купюрами, которые рассовывал по карманам. Летом он уже забрасывал инструменты за спину, а к багажнику приторачивал раздувшийся от денег чемодан.
Нынче из‑за выпивки с Куртом и Катариной он припозднился и потому налегал на педали древнего односкоростного драндулета. Чтобы не откусить язык в берлинских проулках, еще в прошлом веке вымощенных булыжником и неровным плитняком, Вольфганг крепко сжимал клацавшие зубы.
В колодце двора он цепью пристегнул велосипед к баку общественной помойки, через парадный ход вбежал в вестибюль и вызвал лифт. Всякий раз, как Вольфганг хотел им воспользоваться, лифт почему‑то оказывался в другом конце шахты, верхнем или нижнем. Обычно Вольфганг матерился под нос, проклиная закон подлости, но сегодня это было на руку. Прислушиваясь к натужному лязгу спускавшейся кабины, он припомнил давешнее знакомство и особенно прощальный поцелуй Катарины.
Вспомнил ее руку, обхватившую его загривок. Томный взгляд сквозь табачный дым. На мгновение ожившие губы.
И тут вспомнил про помаду. Густую, блестящую, пурпурную.
Уж он‑то знал, что любая женщина с пятидесяти шагов и сквозь закрытую дверь узрит чужую косметику. Вольфганг выхватил из кармана платок и крепко отер рот. Потом глянул на льняной квадратик и понял, что вовремя спохватился, – на ткани остались темно‑пурпурные разводы. Конечно, он ни в чем не виноват, он не напрашивался на поцелуй. Но когда речь о следах чужой помады, безвинность – не аргумент.
Фрида, уже в пальто и шляпке, ждала его за дверью; возле ног ее стояла приготовленная сумка, на руках восседал Отто.
– Ты задержался, – громким шепотом сказала Фрида, кивнув на дверь детской – мол, второе дитятко еще спит.
– Извини. Деловой разговор. Малый предлагает работу. Возможно, заинтересуюсь.
– Держи Отто, уже час как проснулся. – Фрида всучила карапуза мужу и взяла сумку. – Наверное, увидел страшный сон. Все, я побежала. До больничного приема еще увижусь с родителями. Нынче папин день.
Фридин отец‑полицейский получал ежемесячное жалованье, что совсем недавно было знаком успешности и стабильности. Сие достижение среднего класса означало, что если кого‑то собирались турнуть с работы, об этом извещали за месяц, дабы смягчить удар. Но в Германии 1923 года ежемесячное жалованье обернулось проклятьем. Все необходимое нужно было покупать на месяц вперед и делать это в первый же час после получения денег, ибо уже на следующий день новый курс доллара превращал их в гроши, которых не хватит и на гороховый стручок.
– Дурь какая‑то, что ты должна с ними возиться, – пробурчал Вольфганг.
– Ты же знаешь, самим им не справиться, – с порога ответила Фрида. – Предки все еще живут в тринадцатом году – так долго ощупывают каждый апельсин и обнюхивают сыр, что когда наконец решаются на покупку, она им уже не по карману. С рынка я сразу в клинику, тебе пасти мальчишек до десяти, потом явится Эдельтрауд. Вечером постараюсь вернуться до твоего ухода. Пока!
– Даже не поцелуешь? – надулся Вольфганг.
Фрида мгновенно размякла. Выронила сумку и подскочила к мужу.
– Конечно, поцелую, милый. – Она взяла его лицо в ладони и притянула к себе. Но вдруг отстранилась. – Чьи это духи?
– Что? – Лучше вопроса Вольфганг не придумал.
– От тебя пахнет духами. Чьими?
– Наверное, это… мой одеколон.
– Я знаю твой одеколон, Вольф. Я спрашиваю о духах. Женских. Я их слышу. Даже сквозь запах пота, виски и курева, – значит, кто‑то был вплотную к тебе. Ты на прощанье с кем‑то целовался, Вольфганг? Просто интересно.
Невероятно. В одну секунду Фрида воссоздала картину преступления.
– Ну что ты, ей‑богу, – промямлил Вольфганг.
– Потому и задержался, да? – В ее тоне сплавились неискреннее простодушие и каменная жесткость.
– Нет! Я же сказал, с парнем говорил о работе. Его девица меня чмокнула…
Фрида большим пальцем мазнула по его губам.
– Жирные. Как от помады. В губы не чмокают, Вольф. Чмокают в щеку. В губы целуют.
Вольфганг оторопел. Он всегда знал, что жена его обладает острым аналитическим умом, – врач, в конце‑то концов, – но сейчас это граничило с колдовством.
Вольфганг собрался. Пора переходить в атаку.
– Я ни с кем не целовался, Фрида, – твердо сказал. – Меня поцеловали, это совсем другой коленкор.
Правда – лучшая защита.
– Кто? – сощурилась Фрида.
– Бог ее знает.
Или хотя бы почти правда.
– Какая‑то вертихвостка, – продолжил Вольфганг. – Она была с этим парнем, который предлагает работу. Девица вдруг меня обняла и поцеловала. Сказала, поклонница джаза.
– Хм.
– Что поделаешь, если я неотразим.
– Симпатичная?
– Господи, не знаю! Вряд ли, иначе я бы заметил. Я спешил уйти, и она меня поцеловала. Отметь, не я ее, а она меня. Если хочешь знать, твои подозрения меня слегка огорчают.
Прищуренный взгляд чуть смягчился.
– Ну‑у, меня можно понять, – сказала Фрида.
– Только если допустить, что ты мне не доверяешь.
Пробило.
– Я работаю в ночных клубах. – Вольфганг стремился развить преимущество. – Там полно глупых девчонок. Что прикажешь делать? Нанять шесть телохранителей, как Рудольф Валентино?[23]Я не желаю быть заложником своей неодолимой привлекательности.
Фрида засмеялась. Он умел ее рассмешить.
– Ты прав. Я дура. Прости, Вольф.
– Вот ведь. Как будто я заглядываюсь на других.
– Я знаю. Извини. Устала… Но если еще увидишь эту вертихвостку, скажи, чтоб держалась подальше, ладно?
– Если увижу, скажу. Но вряд ли мы с ней свидимся, детка. Кажется, ты спешила?
– Господи, да!
Фрида опять взяла его лицо в ладони и притянула к себе.
– Кстати, бог с ней совсем, но то был не поцелуй. Вот что такое поцелуй.
Фрида приоткрыла губы и одарила мужа смачным поцелуем, полным изголодавшейся страсти. Радостно курлыкнул Отто, зажатый меж родителями.
– Погоди, опущу ребенка, – выдохнул Вольфганг, свободной рукой облапив жену.
– Нет, не могу. Извини, Вольф. – Фрида высвободилась. – Надо бежать. Папа взбеленится, если останется без селедки.
Подхватив сумку, она ринулась к двери.
– Нам надо больше времени уделять друг другу, – сказал Вольфганг, провожая ее.
– Знаю, милый. Но я работаю днем, ты – ночью, и у нас два карапуза. Обещаю, мы выберем время для нас с тобой, но только, наверное, когда мальчики вырастут.
Тряско и натужно подъехал лифт.
– Может, году в сороковом. Когда они будут студентами. Закажи столик в ресторане.
Вольфганг не улыбнулся.
– Я серьезно, – сказал он.
– Знаю, знаю, я шучу. – Фрида взглянула сквозь ромбовидные ячейки клетки‑лифта. – Мы выберем время, правда. Постараемся.
Лифт вздрогнул, лязгнул и пополз вниз. Лодыжки, бедра, грудь. Прощальная улыбка, и Фрида скрылась в шахте.
Отто, радостно наблюдавший за маминым исчезновением, вдруг не смог с ним примириться и заревел. Вольфганг устало поплелся в квартиру.
Он думал о Фриде. О том, как сильно ее любит. Как сильно хочет. Как без нее ужасно плохо.
Потом в его мысли незвано явилась Катарина.
Наверное, она еще в клубе. Пьет, танцует. Жизнь в джазе, детка.
Вольфганг прошел в кухню и отыскал какой‑то сухарик.
Не шибко джазово, детка.
Пропади он пропадом, Фридин папаша.
– Почему твои дед с бабкой сами не могут сделать свои блядские покупки? – спросил Вольфганг сына.
– Блядские, – повторил Отто. – Блядские покупки. Блядские. Блядские. Блядские.
Старый знакомый
Берлин, 1923 г.
На улице Фрида побежала к трамваю и чуть не попала под колеса. Машины ездили как бог на душу положит.
Вольфганг окрестил городской транспорт «механизированным дадаизмом». Та к он шутил. Дескать, в Берлине сюрреализм настолько популярен, что даже шоферы бросают вызов содержанию и форме.
Но Фрида, мать двух сорванцов, не видела в этом ничего смешного. И даже собирала подписи под обращением в городскую управу, промозглыми субботними утрами топчась перед входом в метро. Ответа пока не было. Газеты сообщали, что берлинские власти намерены последовать примеру Нью‑Йорка и на Потсдамерплац установить первый светофор. Однако нововведение, полагала Фрида, в ближайшем и даже обозримом будущем вряд ли доберется до неброских улиц Фридрихсхайна.
Сделав две пересадки, она очутилась в районе своего детства Моабит, где до сих пор обитали ее родители, сейчас поджидавшие ее на ступенях Марктхалле, что на Йонас‑штрассе.
Фрида любила бывать на этом рынке с большим арочным входом из красного и желтого кирпича. Его построили в 1891 году, за девять лет до ее рождения, и рынок всегда был частью ее жизни. Казалось, в этой огромной пещере Аладдина, шумной и полной лихорадочной суеты, отыщется любая волшебная диковина, какая только есть на свете.
В детстве она появлялась под этими стальными арочными сводами каждые выходные. Сначала в коляске, потом за руку с мамой. Позже прибегала в хихикающей болтливой стайке школьных подружек и, наконец, застенчиво прогуливалась с мальчиками. Здесь она познакомилась с Вольфгангом. Голодной зимой 1918 года тот был уличным музыкантом, и она угостила его вяленой говядиной, которую мать исхитрилась раздобыть ей на обед.
И вот, будто совершив полный круг, она сюда вернулась, только нынче сама за руку вела родителей.
Когда почти все покупки были сделаны, Фрида вдруг увидела Карлсруэна. Они не встречались с того дня, как бывший работодатель своим натиском положил конец ее карьере натурщицы, и сейчас Фрида поразилась, насколько он опустился. На рынке Карлсруэн не покупал, но торговал. На задворках громадного зала, где обосновались старьевщики, он установил маленький прилавок и вместе с женой пытался сбыть свои некогда бесценные произведения.
Жалкое зрелище. Чета Карлсруэнов исхудала и пообносилась. Прежде брыластые щеки скульптора обвисли складками. Супруги были без пальто и заметно зябли. Даже летом в павильоне гуляли сквозняки.
Карлсруэн и Фрида притворились, будто друг друга не заметили. Ни один явно не желал возобновлять знакомство.
К несчастью, герр Таубер тоже увидел прилавок и покатил к нему тележку с покупками.
– Взгляни‑ка, мамочка! – позвал он жену. – Вот оно, подлинное искусство, не чета современной дряни. Фрида, иди сюда. Достань кошелек, я, пожалуй, что‑нибудь куплю.
Фриде пришлось поспешить к отцу, который уже представился слегка встревоженному Карлсруэну:
– Таубер. Капитан полиции Константин Таубер, к вашим услугам. Великолепные творения, господин. Ей‑богу, великолепные.
Теперь скульптор всерьез запаниковал – он явно решил, что потерпевшая все же надумала заявить об инциденте. Испуг его Фриду разозлил, ибо заявить‑то стоило, и в свое время лишь одно ее остановило: от голословного утверждения все равно не было бы толку. Однако сейчас лучше успокоить сладострастника, а то еще со страху заврется и выйдет черт‑те что.
– Здравствуйте, герр Карлсруэн, – сказала Фрида. – Давно не виделись. Это мои родители. – И, будто в шутку, добавила, выдавив любезную улыбку: – Не волнуйтесь, папа не при исполнении.
Чего уж через год скандалить, подумала она, да и жену его жалко.
– Как, вы знакомы? – удивился герр Таубер.
Карлсруэн явно предпочел бы, чтобы семейство провалилось в тартарары, но ему ничего не оставалось, как представиться.
– Ваша дочь мне позировала, – сказал он.
Фрау Таубер чуть не выронила статуэтку:
– Боже! Позировала? Вот для этого?
Весь ассортимент статуэток состоял из голых дев. На лице фрау Таубер чередовались изумление и ужас.