— Не надо волноваться, хозяюшка, — мягко сказал Борис. — Наверное, у вашей соседки вчера тоже остановились два замерших солдата, попросили чайку, а она сказала, чтобы они сперва принесли дров, и посоветовала разобрать ваш забор… война, мол, все спишет.
— Пошли бы вы вместе со своей войной…
— Спасибо, хозяюшка, — улыбнулся я. — Мы, действительно, пошли.
ГРИШКА БАБНИК
Отступая дальше, мы попали в Воронеж, где неожиданно встретили нашего киевского знакомого Гришку, по кличке Бабник, в форме лётчика.
Он всю свою жизнь посвятил женщинам, чем и заслужил такую кличку. Ловелас по призванию, он называл женщин только «чувихами», «телками», «кадрами», «батонами», «дикими свиньями»… В его устах эти слова приобретали какой-то особый смысл и звучали ласкательно. Он стал массовиком-затейником, чтобы быть ближе к народу и чтобы было легче «кадрить» женщин. Гришка был стройным, красивым молодым человеком. Не было в Киеве такого вечера, чтобы Гришка не принимал в нём участия.
Детство он провёл в колониях для малолетних преступников, откуда вывез ряд ценных художественных произведений в виде татуировок. Помню, как-то перед Новым годом Гришка за оскорбление милиционера отсидел пятнадцать суток и вышел оттуда с бритой головой. В то время он был занят в ёлочной компании в роли Деда-Мороза. Бритая голова не стала помехой, так как она прикрывалась париком и шапкой.
По опыту знаю, что самый неприятный день ёлочной компании — первое января. Все отмечают праздник до утра, после чего вынуждены невыспавшиеся и пьяные работать для детей. Гришка тоже не был исключением и пришёл во Дворец пионеров пьяным. Как назло, в этот день на утренник пришло высокое партийное руководство. Дед-Мороз задавал детям загадки. Если они не угадывали, Гришка говорил им:
|
|
— Хуй-то. В конце выступления Дед-Мороз вместе с детьми кричит:
— Ёлочка, ёлочка, зажгись! И ёлка зажигается. Когда Дед-Мороз и дети прокричали волшебные слова, ёлка не только зажглась, но и завертелась.
У Деда-Мороза — Гришки при взгляде на вращающуюся ёлку неожиданно закружилась голова. Он попятился назад, ругаясь матом, и рухнул на детей. Это было его последнее выступление в роли Деда-Мороза.
Гришка всю свою жизнь провёл в поисках очередной интрижки. У Гришки был 301 способ уговорить женщину. Но самым верным считался так называемый «киноспособ». У него была поломанная кинокамера и большие очки от солнца. По тем временам владельцами таких атрибутов были исключительно киношники.
Он подходил к девушке, наставлял на неё киноаппарат и говорил стоящему рядом:
— Она кадрится. Девушка от счастья теряла сознание и уже была готова на все. Гришка не торопился. Он оставлял ей свой домашний телефон, но говорил, что это телефон киевской студии, где он сейчас монтирует снятый фильм.
Когда в назначенное время раздавался звонок, к телефону подходила его мама — неизменная соучастница — и привычным голосом откликалась:
— Киностудия слушает. После чего она соединяла будущую жертву с сыном. Гришка брал трубку и, не успев поздороваться, кому-то кричал:
— Позовите ко мне Бориса Андреева и Николая Крючкова. Передайте Любови Орловой, что я ей ставку повысил.
После этого предисловия он начинал разговор, который через несколько минут прерывал. Гришка опять играл на публику, громко крича:
|
|
— Елена Федоровна, сделайте мне, пожалуйста кофе. Нет, нет и ещё раз нет. Я уважаю Ладынину, Петю Алейникова, но никого принять не могу. Вы что, смеётесь? У меня запускаются в производство три фильма, а ещё нет и одной героини.
После услышанного монолога ни одна девушка не могла устоять перед нашим другом. Мы наизусть знали Гришкины приёмы и все равно всегда смеялись, став свидетелями, как очередная поклонница кино попадалась в его сети.
Гришка рассказал нам, что перед самой войной его послали в лётное училище. Через шесть месяцев он стал лётчиком.
— Летать мне нравится. Если только не встречаться с «мессершмитами», — признался он, — моя первая встреча с ними кончилась «медвежьей болезнью».
Со слезами на глазах он вспоминал Киев, танцевальные площадки, женщин. С какой теплотой он о них говорил. Вспоминал рестораны, еду, выпивку. Он был создан для богемной жизни, которую прервала война. Кому-кому, а Гришке она была поперёк горла. Ни женщин, ни танцплощадок… Гитлер за это был ему глубоко несимпатичен.
Бориса Каменьковича и меня он встретил, как родных и близких людей. Мы вызывали у него сладкие воспоминания. Вместе немного выпили, поболтали о прошлом и расстались.
Недели через две, когда мы были в доме офицеров, к нам подошла медсестра и попросила зайти в госпиталь навестить нашего друга. В палате мы увидели забинтованного человека. У него виднелись только глаза. Узнать его было невозможно. Им оказался Гришка.
Оказалось, что вскоре после нашей встречи в очередном воздушном бою он был ранен, его самолёт сбит. У него началась гангрена.
|
|
Я наклонился к нему, и он спокойным голосом попросил:
— Борис, станцуй для меня, пожалуйста, цыганочку. Я не мог танцевать, но отказать, тоже был не в силах. Впервые в жизни я танцевал и плакал.
Борис, тоже сквозь слёзы, напевал мне какую-то мелодию. Окончив танец, я наклонился к Гришке — он был мёртв…
ПОД КУРСКОМ
В девятнадцать лет, когда опасность, риск не страшат, а напротив, захватывают, я рвался на передовую и не переставал проситься в строевую часть.
Под Курской дугой я принял решение бросить ансамбль и бежать на фронт. Я «потерялся», меня быстро присоединили к группе солдат и погнали на переформировку. Мы протопали до места назначения голодные километров пятьдесят. По дороге нас шесть раз бомбили. В деревне Беседино нас каждого допросили: кто, откуда и кем хочешь быть? Я попросился в пулемётчики. Солдаты смотрели на меня, как на идиота. А лейтенант улыбнулся. Когда мне выдали пулемёт, и я попытался его поднять, сразу понял — солдаты были правы. Я должен был носить постоянно этот груз. Отказаться было уже поздно. С нами провели учения, и через два дня мы должны были отправиться на фронт.
В части, которая была наспех сформирована, были и девчата. В ватниках они напоминали медвежат. Они выработали мужскую походку, чуть заблатненную, подстриглись под «польку» и матерились почище мужчин.
Одна симпатичная девушка спросила меня:
— Где тут спикировать и умыться? А когда в пять утра нас бомбили, она возмутилась:
— Вот жлобы, не дают поспать. Этим девчатам не хотелось быть девушками. И всё же никакая деланная мужская походка, стрижка и мат не могли их «спасти». Всё равно они оставались прекрасным полом.
Несколько дней я был на фронте: стрелял и в меня стреляли.
Самое омерзительное в окопах на передовой — это слышать немецкий миномёт. Немцы назвали его «Ванюшей» в противовес нашим «Катюшам». Мины «Ванюши» летели с прерывистым звуком, как будто захлёбывались, они разрывались в воздухе и осыпали землю осколками.
Никакие окопы не помогали. После обстрела «Ванюш» всегда было много раненых. Меня Бог миловал, и я остался невредим.
Мне не довелось долго воевать. О моём побеге было сообщено в политуправление, был отдан приказ о моём розыске. Вскоре в мою новую часть явились два майора из политуправления и арестовали меня как дезертира.
По дороге они наговорили кучу гадостей, угрожая военным трибуналом и штрафным батальоном. Я никак не мог понять, о чём они говорят. Я бежал на передовую, а не в тыл. За что же меня судить?
Я несколько дней находился под арестом, наконец, меня доставили к начальнику политуправления фронта Галаджеву. У него сидел его заместитель подполковник Алипов. Оба интеллигентные, доброжелательные. Я объяснил причину так называемого бегства.
Генерал спокойно объяснил мне, что я самовольно бросил часть, а это наказуемо. Что касается пользы, то в ансамбле от меня больше толку, чем на передовой.
На этом разговор закончился. Я вернулся в ансамбль, а дело с военным трибуналом было закрыто.
ПРОКОФЬЕВ
К сожалению, таких людей, как Галаджев и Алипов, среди командования было немного. Большей частью встречались тупые, ограниченные служаки. Их типичным представителем был другой заместитель Галаджева полковник Прокофьев.
Несмотря на его в общем-то невысокое воинское звание, перед ним трепетали генералы. Дело в том, что прежде он был высоким чином в бериевском заведении.
Ансамбль был непосредственно под его руководством. На наше счастье, он оказался графоманом. Слушателей у него на фронте не было, и он выбрал для чтения своих произведений наш ансамбль. Посему старался держать нас возле себя.
Первый свой роман типа «Пармская обитель» он читал почти месяц. В романе было примерно двести действующих лиц и все аристократического происхождения. Никто не пытался вникнуть в этот бред, но все делали вид, что внимательно слушают, и выражали свой восторг.
Многие подхалимы говорили ему, что ничего подобного не читали в своей жизни. И это была правда — они вообще ничего не читали.
Графоманы отличаются от писателей тем, что они не относятся к себе критически и верят исключительно в положительные отзывы. Для меня полковник был находкой. После чтения я сказал ему, что роман напоминает произведения Дюма, но намного интереснее и возвышеннее. Весь ансамбль одобрительно кивал головой. Полковник был на седьмом небе. Спустя какое-то время я вслух ужаснулся, что скоро кончится этот захватывающий роман. Он меня успокоил, сказав, что у него есть ещё роман. В моём лице он видел Виссариона Белинского.
Графомания — это болезнь. Его романы доставляли ему много радости и нам тоже. Мы сидели в тёплом помещении.
Первый роман был страниц на девятьсот, а второй и того больше. Он был плодовитее Лопе де Вега. После каждого чтения, которое длилось два-три часа, он уходил от нас, как живой классик, и назначал очередную дату.
Мы не обслуживали фронт, а только слушали его роман. Однажды кто-то из артистов поинтересовался у полковника, когда мы поедем с концертами на передовую. Прокофьев посмотрел на него, как на сумасшедшего. Я не мог упустить случая.
— Как мы можем куда-то поехать, — возмутился я, — если мы не дослушали роман? Полковник взглянул на меня одобрительно, как на родного сына. В его понимающих глазах я нашёл любовь и поддержку.
Наш начальник прекрасно понимал опасную игру, затеянную с полковником. Он просил меня быть осторожным. Но, как известно, беда приходит оттуда, откуда её не ждут.
Певец Сеня Коган, по натуре человек добрый, дисциплинированный, трусливый. Он был из непьющих, но если выпивал, то напивался до изумления. Как-то во время чтения наш Сеня Коган напился и всё время задавал полковнику вопросы не по существу. Полковника это раздражало, он сердито посмотрел на нашего начальника. Тот немедленно заикающимся голосом приказал Когану удалиться. Сеня не сдержался.
— Хорошо, — сказал он. — Я ухожу, но хочу, чтобы товарищ полковник знал наше мнение. Ваш роман — полное говно.
Это было для нас настолько неожиданно, что все расхохотались в голос. Не хохотал только наш начальник. Прокофьев сложил свою рукопись, посмотрел на нас своим мстительным прощальным взглядом и ушёл. Мы продолжали всю ночь хохотать.
На следующий день Коган отрезвел. Когда я ему рассказал о случившемся и показал все в лицах, а начальник это подтвердил, Сеня в буквальном смысле потерял сознание.
Так окончилась для нашего ансамбля сладкая жизнь. А жаль, у полковника было написано столько романов, что их чтение заняло бы ещё не одну войну.
Тем не менее никто не сердился на нашего товарища. Мы считали, что развязка розыгрыша и наше удовлетворение превыше тёплых квартир.
Благо, каждый день находился повод посмеяться.
Наш музыкант Евсей имел обыкновение в каждом селе и городе жениться. Всё было, как положено. Банкет, ему надевали на палец золотое кольцо, купленное, естественно, на деньги невесты. Перед отъездом он всегда хотел оставить кольцо молодой жене. Но ему никогда не удавалось снять его. Они ходили к слесарю, ювелиру, но результат был один и тот же. Наконец невеста уговаривала его взять кольцо с собой. Он это делал с большой неохотой. Прощальный поцелуй. Мы садились в теплушку, в которой начисто замерзали, и как только поезд трогался, он легко снимал кольцо.
Мы часто переезжали в теплушках. На станциях, как правило, было огромное количество людей, которые мечтали попасть в вагон. Толпу могла удержать только одна моя фраза: — Перевозим арестованных.
И все бежали от нашего вагона.
Я у любого повара мог получить добавку. Все обычно просят на добавку второе блюдо, и повар им отказывает, так как мясо ограничено. А я просил так:
— Дай, пожалуйста, немного гарнира. Когда повар брал мою тарелку, я добавлял:
— И мяса тоже.
Ему уже было неудобно отказать. За свои проделки я часто сидел на гауптвахте. Правда, не во всех населённых пунктах были гауптвахты. Иногда меня сажали просто в хату. Зима. Мороз. Я сижу в натопленной хате, а другие мне носят по морозу еду. Они, естественно, возмущались:
— Кто сидит, Сичкин или мы? Он в тепле, а мы три раза в день тащим ему эти котелки. В хате у него дым коромыслом, песни, танцы под гармонь. Выпустите его, пусть он так же мучается, как и мы.
ШАХМАТЫ
Певец Иващенко в отличие от многих артистов хора был умным, образованным человеком. Немного нервный, щепетильный и очень тщеславный, он хорошо играл в шахматы, и никто у него не мог выиграть. Я с ним часто играл и всегда проигрывал.
Однажды он поставил мне киндермат и спокойно удалился. Когда Иващенко отошёл от шахматной доски, я стал на его место и крикнул:
— Идите посмотрите. Как я дал киндермат Иващенко. Все прибежали и поразились, что на доске киндермат. Его начали расспрашивать, как получилось, что он так позорно проиграл?
На что Иващенко ответил, что я шучу, что выиграл он.
Все делали вид, что не верят Иващенко.
С тех пор я периодически посылал к нему людей с одним и тем же вопросом: мол, расскажи, как же это случилось? Его это злило, и он просил меня рассказать правду.
Я, не моргнув глазом, заявлял, что правда заключается в моём выигрыше.
Шли дни, недели, и я периодически продолжал подсылать к нему людей. Это его приводило в бешенство. Он орал:
— Я выиграл у него. Сичкин шутит! Как-то подошёл он ко мне и говорит:
— Борис, хватит шутить, мне надоело, скажи так, как было.
— Ты хочешь заставить меня врать?!… Я не спорю, ты действительно играешь сильнее меня, и тем ценнее для меня мой выигрыш… особенно киндерматом… В конце концов, можешь же и ты проиграть.
— Это какой-то цирк! — взорвался Иващенко и ушёл, задыхаясь от возмущения. Однако постоянные расспросы не давали ему покоя, и он снова ко мне обратился:
— Борис, я тебя прошу, прекрати хамить. Скажи людям, как было на самом деле. Я, глядя на него чистыми, честными глазами, ответил:
— Не понимаю, почему ты волнуешься из-за такого пустяка. Хорошо, если для тебя это так важно, я могу соврать и сказать, что выиграл ты.
— Мне не надо, чтобы ты врал!!! Скажи правду!
— Ну, уж если по совести, — я еле сдерживал смех, глядя на него, — то уж ты-то знаешь, что выиграл я.
На нервной почве он начал заикаться, а левый глаз подёргивался в тике, как в немом кино.
Дело дошло до того, что он просил вмешаться начальника ансамбля, но тот только отмахнулся.
В течение долгого времени я держал Иващенко на взводе, а потом история с киндерматом всеми, в том числе и главным её героем, как-то забылась. Однако я готовил ему сюрприз.
Мы давали концерт в лесу перед бойцами. До начала ещё оставалось полчаса, и я попросил Иващенко пойти со мной для конфиденциального разговора. Мы углубились в лес и шли минут десять-пятнадцать. Наконец я остановился, осмотрелся вокруг и сказал:
— Сейчас мы одни. Нас никто не видит и не слышит. Посмотрим друг другу в глаза и честно скажем, как было дело. Сейчас-то ты можешь признаться, что я тебе поставил киндермат?
Он хотел что-то сказать, но дыхание у него перехватило, и слышно было только какое-то бульканье, в котором легко угадывался мат.
Я должен был срочно его покинуть. Во-первых, он мог меня укусить, во-вторых, я мог расхохотаться.
Кончилась война. На одном банкете я сказал:
— Все позади — и война, и… — посмотрел я на Иващенко, — и наши игры в шахматы. — Мой партнёр стал серьёзным. — Гитлер проиграл войну, а я проиграл тогда в шахматы Иващенко.
— Я чувствовал, Борис, что ты шутил, — с сияющим лицом сказал он. Да, я всё время шутил. В предисловии к этой книге я честно признался, что не могу иначе. Одного не могу понять, почему мои товарищи, зная эту мою страсть, все равно попадались на удочку.
ТАНК
Одной из таких моих жертв стал солист Дарчук.
Он обладал прекрасным баритоном, был очень импозантен, седые волосы украшали его. Он умел многозначительно молчать. Во время какого-нибудь спора чуть улыбался и таинственно поднимал левую бровь. Трудно было сразу разобраться — не то философ, не то дурак. Все к нему прекрасно относились.
Боевые порядки нашего 1-го Белорусского фронта пересекались множеством болотистых мест и водных препятствий. Как-то во время очередной поездки по этой ужасной местности я высказал мысль о том, что надо изобрести танк, который бы мог не только ездить, но и летать и плавать.
Через несколько дней Юра Тимошенко сказал мне, чтобы я на обратном пути сел в машине рядом с Дарчуком.
Я пытался выяснить у него, в чём дело, но он от хохота не мог произнести ни одного слова. Я последовал его совету.
Когда машина тронулась, Дарчук мне сказал на ухо:
— Борис, ты помнишь наш разговор об особом танке? Так я изобрёл его сегодня ночью. У меня все заклокотало внутри. Насилу сдержался и тут же оборвал его:
— Здесь не место для такой темы, приедем поговорим. Мы молча ехали и многозначительно поглядывали друг на друга. Нам предстояло ехать ещё часов пять. Дарчук сгорал от нетерпения поговорить о своём изобретении, но я глазами останавливал его. Судя по выражению его лица, танк был готов к серийному производству. Наш безмолвный диалог прервали «юнкерсы». Эти бомбёжки были прекрасной тренировкой для всего нашего ансамбля. Как только слышался гул немецких самолётов, мы мгновенно выскакивали из автобуса и неслись в разные стороны. Уверен, ни один каскадёр не мог бы с нами сравниться. Страх перед бомбой превращал нас в мировых рекордсменов.
Наконец мы приехали в танковую часть. Времени до концерта у нас было много. Мы с Дарчуком уединились. Я десяток раз оглядывался вокруг. Дарчук для перестраховки делал то же самое. Когда мы оба убедились, что враг нас не подслушивает, Дарчук начал рассказывать о своём изобретении:
— Представь обычный танк. Впереди показалось водное препятствие. Под танком находятся лопасти, нажимаем кнопку — лопасти выходят и танк плывёт: пах, пах, пах… Потом танк опять едет. У болота на боках машины появляются крылья, и он летит: джишш, джишш…
Закончив, он посмотрел победоносным взглядом. Я выдержал паузу и крепко, по-мужски поцеловал его.
Я поинтересовался, где он хранит чертежи танка. Дарчук признался, что не умеет рисовать.
— Если кто-нибудь нарисует танк, — поспешил заверить он меня, — я стрелочкой обведу, где должны быть лопасти, крылья.
Я не умел рисовать. Пришлось обратиться за помощью к Тимошенко. Танк, который нарисовал Юра, был ужасен. Мы достали большой лист ватманской бумаги и настоящий длинный чехол. Юра нарисовал ещё раз танк, больше походивший на колорадского жука. Позвали Дарчука. Он указал стрелкой места лопастей и крыльев. Свернули чертёж в трубочку и вложили его в чёрный чехол.
— Учти, здесь лежит твой чертёж нового плавающего и летающего танка. От этого зависит наша победа над врагом. Если чертежи окажутся у немцев…
С этими словами я передал ему бесценный чертёж. Юра Тимошенко быстро отвернулся, зажав ладонью рот. Больше я не приглашал его на совместные беседы. Любая неуместная ухмылка могла погубить розыгрыш. Я посоветовал Дарчуку не расставаться с чертежом ни на минуту. Ночью не спать. Лучше, мол, днём подремать, когда мы с Юрой сумеем за ним присмотреть.
Певец с благодарностью отнёсся к моим советам. Он ходил с чертежом в столовую, в баню. Не расставался с футляром даже в хоре. Когда было его соло, передавал чертёж на хранение мне. Ночью он не спал, осип, осунулся, постарел. Никто из артистов не мог понять, почему он не расстаётся со своим чехлом. Мы заговорщицки перемигивались. Ведь мы-то знали, что охранял наш певец.
Шли дни, Дарчук старел, охраняя чертёж. Я узнал, что в Воронеже находится главный изобретатель фронта в чине генерал-полковника. Было решено послать Дарчука с его чертежом в Воронеж к главному изобретателю.
До Воронежа нужно было ехать поездом двое суток, обратно — двое, день там — итого, пять суток. Надо было упросить начальника, чтобы он отпустил лучшего солиста на пять суток. Юра был у начальника в почёте и ходатайствовал за нашего друга. С трудом мы уговорили отпустить Дарчука.
Дарчук собрался в дорогу. Я напутствовал его. Главное, в дороге не спать. У кого окажется чертёж этого танка, тот и победит. В приёмной главного изобретателя я посоветовал Дарчуку не распространяться, а добиваться личной встречи с генералом. Шпионы бывают и в штабах.
— Когда зайдёшь к генералу, — советовал я, — покажи ему чертёж. Расскажи, как работает танк в разных ситуациях. Если генерал попросит оставить чертёж, ни за что не оставляй! Дарчук уехал. Мы ждали его с нетерпением. Через пять суток он явился. Мы уединились в лесу, и он начал рассказ.
— Я все ночи не спал. Записался на приём к генерал-полковнику. Чертёж никому не давал в руки. Зашёл к генералу, он со мной любезно поздоровался и спросил, по какому я вопросу. Я ответил, что изобрёл летающий и плавающий танк. Он на меня пристально посмотрел, на его лице было изумление. Он меня спросил: «Это у вас чертежи?» Да, ответил я.
Я открыл чехол, вытащил чертёж и начал ему объяснять, как работает танк в разных качествах. Он ни слова не сказал, только предложил мне оставить чертёж. Я ему сказал: нет, чертёж я никому не оставлю.
— Скажи, пожалуйста, а Сталину ты оставил бы чертёж?
— Да, Сталину бы я оставил.
— Тогда надо ехать к Сталину в Москву. На этот раз Юра Тимошенко не выдержал, с ним началась истерика. Он не хохотал, а рыдал. Я, глядя на него, тоже. Дарчук, держа в руках свой чертёж и падая от бессонницы, понял, что стал жертвой розыгрыша. Он рассердился, выругался и ушёл. Месяц он с нами не разговаривал, но потом я его убедил, что нам, артистам, сам Бог велел шутить. Убедившись, что мы никому не рассказали о случившемся, он сменил гнев на милость.
Поверьте, я бы отдал все, чтобы присутствовать при разговоре Дарчука с генералом.
МУШТРА
Бойцы и командиры любили артистов ансамбля. Нам всегда были рады на передовой. Каждый концерт, как правило, заканчивался банкетом. Своими выступлениями мы переносили людей в прежний, довоенный, мир, напоминали им родных и близких. На передовой не видели в нас солдат, мы были для них артистами. Зато тыловые служаки и службисты, видя наш неказистый облик, а большинство артистов так и не приспособилось к военной форме, приходили в неистовство. Особо притягивал их внимание наш танцовщик Коля Тараканов. Офицеры комендатуры видели в нём неисправимого хулигана. Дело в том, что Коля принципиально не застёгивал гимнастёрку и ходил без головного убора, держа пилотку в руке.
Как-то мы направлялись на концерт в Дом офицеров, который соседствовал с комендатурой. Как назло, по дороге столкнулись с комендантом. Он остановил нас за неряшливый вид и препроводил в комендатуру. Ситуацию усугубило то, что Коля Тараканов говорил с ним своим независимым голосом, и комендант решил нас примерно наказать. Экзекуцию он поручил старшине-служаке, дав примерно такое наставление:
— Научи их, как нужно ходить, как нужно приветствовать офицеров, как военная форма должна быть заправлена. Короче, погоняй их часа два до концерта.
Мы вышли из комендатуры. Зрители на концерт уже начали собираться. Судя по всему, нам предстояло выступать дважды.
Старшина скомандовал:
Смирно! Вольно! Налево! Направо! Кругом!
Мы с Таракановым карикатурно выполнили приказ. Старшина возмутился, все повторилось снова. Я обратился к нашему мучителю:
— Товарищ старшина, мы артисты и никогда не проходили строевую. Мы не знаем самых простых вещей, но мы хотим знать. Помоги нам, и мы тебе будем очень благодарны.
Старшина согласился. Я скомандовал:
— Смирно! Вольно! Налево! Старшина проделал все безукоризненно. Подаю новую команду:
— Покажи присутствие офицера. Старшина вытянулся во фрунт и двинулся, чеканя шаг. дальше он показал, как следует приветствовать генерала, знамя части и т.д.
Толпа с любопытством наблюдала за марширующим служакой. Доносились шутки и комментарии. Мой товарищ по наказанию улёгся на травке и, лёжа, наблюдал за старшиной. Я подавал все новые команды:
— Я вышел случайно на улицу без головного убора. Как я должен приветствовать офицера? Старшина без запинки:
— Без головного убора солдат не имеет права отдавать честь, руки должны резко пойти по швам.
— Покажи, пожалуйста. Старшина замаршировал. Я крикнул:
— Офицер слева! Старшина резко повернул голову в сторону воображаемого офицера. Я крикнул:
— Кругом! Старшина повернулся на сто восемьдесят градусов и направился ко мне. Он был мокрый от пота.
Толпа от смеха перешла на хохот. Старшина вошёл в раж и был готов продолжать урок, не чувствуя подвоха.
Я гонял его около часа. Не знаю, чем бы это всё кончилось, если бы не вмешался комендант.
Он выглянул из окна и зло крикнул старшине:
— Идиот! Иди в комендатуру. Они же издеваются над тобой! Старшина был в полном недоумении. После концерта Колю и меня долго не отпускали со сцены. Нас благодарили за два спектакля.
ЮРА ТИМОШЕНКО
Среди нас чаще других жертвой ретивых служак становился Юра Тимошенко. В ансамбле он был в образе банщика Мочалкина, а его партнёр Фима Березин — повар Галкин. Их интермедии, куплеты, скетчи проходили на ура. Но одна беда — Тимошенко как никому другому не шла военная форма. В форме Юра напоминал огородное пугало. Поверьте, в моей оценке нет и капли преувеличения. Его часто задерживали патрули и доставляли в комендатуру. Правда, признав в нём знаменитого комика, отпускали.
Юра всегда возмущался:
— Я артист, а не военный человек. Что они ко мне пристают? Его мечтой была специальная военная форма для артистов, чтобы никто нас не путал. Я это запомнил и как-то, встретив Тимошенко, сказал радостно ему:
— Юра, ты читал газету «Красная звезда»? И, не дав ему опомниться, сообщил ошеломляющую новость.
— Выходит новая форма для военнослужащих артистов, — импровизировал я. — Брюки из синего полотна, чёрные туфли, китель защитного цвета на двенадцать пуговиц посередине, золотой погон, а на нём — лира.
Юра забыл, с кем имеет дело. Новость обрадовала его. Вероятно, он надеялся, что новая форма оградит его от неприятностей…
Он ушёл счастливый, сообщая всем о новой форме. На радостях он даже сунулся с описанием формы к нашему начальнику.
Начальник оборвал его восторги:
— Кто тебе это сказал?
— Сичкин прочитал в газете.
— Юра, кому ты поверил? Милый, симпатичный Тарапунька был до слёз огорчён моим розыгрышем. Мне так было жаль
Юру, что я долго не мог себе простить этой дурацкой шутки.
ЭМИЛЬ ГОРСКИЙ
Моя страсть к шуткам и розыгрышам иногда служила мне недобрую службу. Что же я делал в таких случаях? Пытался с помощью тех же шуток и розыгрышей исправить положение.
Заместителем начальника ансамбля по хозяйственной части у нас был Эмиль Горский.
Ни для кого не было секретом, что он гомосексуалист. Лично у меня извращенцы вызывают не чувство ненависти, а чувство юмора. Он был словно создан для пародий. Ноги у него были иксом, говорил он быстро и нежным голосом. Вдобавок обладал женской походкой. Я ужасно пародировал его, вызывая смех окружающих, что было весьма небезопасно, так как Эмиль ведал продуктами и табаком. Своё отношение к людям он выражал количеством курева и еды. Кстати именно с помощью этих экономических рычагов он соблазнил одного шофёра и сожительствовал с ним. Все об этом знали, но молчали. Однажды у сожителя сломалась машина, и я немедленно прокомментировал происшествие:
Не работает пружинка,
Не работает стартер,
Из машины вылезает
Приголубленный шофёр.
После этого случая Горский стал относиться ко мне враждебно. Я оказался на голодном пайке.
Надо было срочно исправлять положение. Я решил воспользоваться тем, что он был по натуре человеком добрым и сентиментальным.
Всем солдатам выдавались чёрные патрончики, в которых находились данные: фамилия, имя, отчество, номер части и кому ты оставляешь наследство. Эти сведения требовали на случай гибели. У меня было на солдатской книжке сто двадцать пять рублей, и в качестве своего наследника я записал капитана Горского.