Когда я якобы лёг спать и снял гимнастёрку, в которой лежал патрончик, мой сообщник Борис Каменькович затащил к нам под благовидным предлогом Эмиля и случайно сообщил ему об этом.
Начал он издалека.
— Знаешь Эмиль, — сказал Борис Горскому, — ты не знаешь, кто к тебе по-настоящему искренне относится. Например, Сичкин тебя действительно любит. То, что он шутит, так это он делает ради смеха, а душа у него замечательная.
После этих слов он достал из гимнастёрки чёрный патрончик и прочитал ему моё завещание. С той минуты моя жизнь повернулась круто в сторону материального улучшения. Я ел до отвала и курил не махорку, а отборный табак.
ПОД СТАЛИНГРАДОМ
Вместе с ансамблем мне довелось побывать под Сталинградом, выступать прямо на передовой перед бойцами и командирами легендарной 62-й армии Чуйкова. Воины этой армии дрались как львы. Много замечательных строк написано об этих чудо-людях, отстоявших город. Они принадлежат перу выдающихся писателей. Безусловно, мне трудно что-либо добавить. Могу засвидетельствовать только одно: и там, в кромешном аду, случались ситуации, которые невозможно вспомнить без улыбки
Помню, однажды в кабинете заместителя начальника политуправления фронта подполковника Алипова, я стал свидетелем уникальной комической сцены.
К Алипову явились представиться прибывшие из Москвы два журналиста. Оба евреи, сугубо штатские люди, умудрились забыть документы, аттестаты на питание.
Состоялся памятный разговор.
Алипов:
— Где ваши документы? Евреи журналисты:
— Мы их забыли.
— Как это можно забыть взять документы? Один из них наивно переспросил товарища:
— Действительно, как это можно забыть взять документы?
|
|
— Вы же приехали на фронт!
— Мы же приехали на фронт!! Алипов:
— Откуда мы знаем, может, вы шпионы? Оба в ответ хором:
— Конечно, а может, мы шпионы? Алипов:
— Какое легкомыслие приехать без документов на фронт. Первый еврей, обращаясь ко второму еврею:
— Какое легкомыслие! Приехать без документов на фронт.
— Это уму непостижимо, два взрослых человека, журналисты из Москвы едут на фронт с определённым заданием — осветить в прессе бои под Сталинградом — и приезжают на фронт без всяких документов, даже без удостоверения личности. Я обязан вас просто арестовать.
Оба, перебивая друг друга:
— Это уму непостижимо. Мы же взрослые люди, журналисты из Москвы. Куда мы едем? На франт едем, в Сталинград. И без документов, даже без удостоверения личности. Нас надо арестовать. Что за легкомыслие. А может, мы шпионы. Мы хотим есть? Конечно, и очень! Но у нас нет аттестатов, кто же нас поставит на довольствие?!
Они поносили друг друга ещё очень долго. Подполковник Алипов прервал их, дал им талоны на обед.
Мы с подполковником Алиповым, обалдевшие от этого разговора, вышли из землянки подышать свежим воздухом и стали нечаянно свидетелями другой необычной сцены.
Дело в том, что это были последние дни Сталинградской битвы. Штаб фронта находился в двухстах метрах от передовой.
Вышли и видим: идёт пожилой, немец-офицер. Подходит к часовым, наклоняет голову, снимает фуражку, часовые хохочут и пропускают его дальше. И так несколько раз. Подполковник возмутился, ведь рядом штаб. Часовые падают от хохота.
Наконец немец подошёл вплотную к нам, снял фуражку, и мы увидели, что на большой лысой голове написано чернильным карандашом «Хуй». Подполковник не выдержал и расхохотался. Кто-то из солдат ради юмора написал ему «пароль». Каждый часовой хотел обрадовать и повеселить своего товарища и пропускал его в сторону нашего штаба. Потом я узнал, что обладатель уникального пароля сообщил важные сведения.
|
|
Вспоминая Сталинград, я не перестаю думать о войне, как о театре абсурда. Потому как на войне, чаще чем в другой обстановке, сосуществуют антиподы. Легко уживаются правда и ложь, верность и предательство, беспримерное мужество и жалкая трусость. Свою мысль я хочу проиллюстрировать одним эпизодом.
Под Сталинградом я познакомился с хирургом, который поведал мне смешную и жуткую историю.
— Работа здесь адская. Операции приходится делать в полевых условиях, не хватает медикаментов, бинтов, даже анестезии, а операций — тридцать-сорок в день. Сплю, дай бог, три часа в сутки. Так если бы хоть эти три часа я мог спать спокойно!
Понимаете, со мной работают две медсестры и санитар. Сестры — милые и добросовестные девушки, а вот санитар… В его обязанности входит хоронить умерших. Я, конечно, понимаю, что копать, а вернее, выбивать яму в насквозь промёрзшей земле — каторжный труд, но способ, которым он решил себе эту работу облегчить… Вместе с умершим он тащит в яму раненых. Тот чуть зазевался, заснул — он его хвать за ногу и вместе с покойниками к яме. Я только прилягу, закрою глаза, как тут крик: «Куда ты меня тащишь?! Я же ещё живой!» А санитар огрызается: «Какая тебе разница? Всё равно не сегодня завтра загнёшься, а мне новую яму рыть». Приходится выбегать и буквально отбивать у санитара раненых. При этом в его глазах я читаю осуждение: неужели же мне было трудно добить его прямо на операционном столе. Такие вот дела.
|
|
Недавно была очень сложная операция. У солдата пробито дыхательное горло, естественно, он не мог ничего есть, пришлось делать отводную трубку. Пришли проведать его друзья и принесли бутылку самогонки. Тот её разболтал, вставил бутылку в трубку и вылил содержимое себе внутрь. Дикость!
Наш ансамбль расположился на ночёвку в десяти километрах от Сталинграда на хуторе Красная Слобода.
Немногочисленные дома были битком набиты офицерами каких-то тыловых служб. Горизонт круглые сутки был чёрно-красного цвета. Это день и ночь пылал Сталинград. Город подвергался непрерывным бомбёжкам и артобстрелу.
То и дело над хутором пролетали тяжело гружённые юнкерсы.
Всякий раз обитатели хутора, заслышав шум моторов над головой, опрометью выскакивали из дома и бросались в поле, но немцы не разменивались на мелкие цели.
В очередной раз, когда мы все лежали, уткнув носы в землю, рядом послышалась канонада. Оказалось, что по немцам открыл огонь расчёт единственного зенитного орудия, неизвестно каким образом оказавшегося на этом хуторе. Казалось, что сейчас несколько фашистских самолётов отделятся от строя и зайдут в пике над нашим хутором. Это означало бы конец. К молодому парню-зенитчику с криком и бранью бросились сразу несколько офицеров.
— Идиот! Кто тебя просил открывать огонь? — орали они.
— Они летят мимо, пусть летят себе на здоровье. Там их встретят. Офицеры пересыпали свою речь отборным, ядрёным матом.
— Но там Сталинград. Мы можем отвлечь часть самолётов, — лепетал недоумевающий зенитчик, уверенный, что выполняет священный долг.
Ему не дали сказать слова.
— Какое ты имеешь право рисковать нашими жизнями? Зачем ты провоцируешь немецких лётчиков? Больше не вздумай стрелять!
Ничего не мог понять этот солдат-зенитчик, который в этот момент думал о Родине, а не о своей шкуре.
БОРИС КАМЕНЬКОВИЧ
С Борисом мы были знакомы с раннего детства. Я его учил танцевать, и вместе с ним мы поступили в ансамбль народного танца Украины. Вместе мы прошли всю войну и продолжали дружить вплоть до моей эмиграции.
Человеком он был интересным, талантливым. Виртуозно танцевал европейские бальные танцы, чем приводил женщин в восторг. У них он пользовался огромным успехом. Он всегда влюблялся, писал им стихи, страдал, ревновал.
Решающим фактором для его любви были красивые женские ноги. Умственные способности значения не имели. Короче, это были красивые дуры. Если он находился с одной из них, то редко ей изменял. Он был весь поглощён любовью. Расставался он с ними быстро. При этом очень страдал, но потом мгновенно влюблялся в другую. Его жизнь состояла из цепи коротких пылких романов. И всякий раз он влюблялся словно впервые.
Борис обладал ещё одним уникальным качеством. Он мог уснуть в любое время, в любой обстановке, стоило только ему положить голову на подушку. Даже любовные страдания уступали сну.
Он любил своё здоровье и внимательно к нему относился. Как-то ему сказали, что гоголь-моголь очень полезен, и он каждый день взбивал себе пять желтков с сахаром и выпивал их залпом. Если бы ему сказали, что молодая нефть полезна для организма, он бы пил её, не обращая внимания на угрозу нефтяного кризиса.
Один из романов Бориса закончился женитьбой. Война разлучила его с молодой женой.
Как-то мы с ним встретились с двумя офицерами, только прибывшими из тыла. Оказалось, они были в нашем родном Киеве и хорошо провели время. Даже успели обзавестись одной на двоих любовницей, они подробно, со смаком и обилием интимных деталей рассказали о своих похождениях, а в заключение показали фото дамы сердца. Ею оказалась жена Каменьковича. Борис онемел. Не сказав ни слова, он ушёл.
Дело было перед концертом. К началу выступления Борис не появился. Начальник, знавший о происшедшем, очень волновался. Дело в том, что все артисты были вооружены пистолетами, и он опасался, как бы Борис не покончил с собой.
После концерта я бросился искать его и нашёл своего друга в роще, спящим. Он спал, как спят только здоровые счастливые дети, чуть посапывая и с блаженной улыбкой на лице.
Я тихонько разбудил его. Он проснулся и спросил.
— Концерт начали?
— Концерт закончился.
— Что ты говоришь? Понимаешь, я пошёл в рощу пострадать, испить всю горечь измены. Я лёг на траву и провалился в сон, не успев подумать об этом. Я так долго и крепко никогда не спал.
Я посоветовал ему напустить на лицо грусть, чтобы не было неприятностей от начальства, так как концерт шёл без него.
Мы вдвоём возвратились, весь ансамбль нас ждал и очень волновался. Я сказал начальнику, что застал Бориса в полуобморочном состоянии, и что за ним нужен глаз да глаз. Начальник попросил меня хитростью отнять у него пистолет. Я обещал это сделать и следить за ним, чтобы он перед концертом не уснул.
ДЕДОВ
Мои фронтовые воспоминания, вероятно, отличаются от привычной военной мемуарной литературы. Я больше пишу о людях, с которыми прошёл военными дорогами, нежели о самой войне. Это неудивительно. Ведь я не принимал никаких стратегических решений, я не поднимал солдат в атаку, я не ходил в разведку. Я просто развлекал бойцов, я поднимал их настроение.
Я пишу о людях, с которыми работал во «фронтовой части хорошего настроения».
Одним из моих сослуживцев по ансамблю был певец-бас Дедов, человек лет пятидесяти, двухметрового роста, могучий, с красивой львиной гривой. В его голове, вероятно, была единственная извилина и то очень прямая, главной его страстью была еда. Он пожирал все подряд, без разбору. К деликатесам он относил сало и мог съесть целую свинью. У него была справка, которой Дедов очень гордился. В справке было написано, что его по конкурсу не приняли в Большой театр. Когда ему говорили, мол, нашёл чем хвастать, Дедов отвечал:
— А ты посмотри, кто подписал эту справку: народные артисты СССР Козловский и Лемешев. Он очень боялся бомбёжек и на новом месте старался стать на постой подальше от военных объектов. Естественно, для этого требовалось кое-что разузнать у местного населения. Как правило, это плохо кончалось. Одержимые шпиономанией сдавали Дедова в военную комендатуру.
Если перед началом концертом его не было, я рекомендовал начальнику искать Дедова в
СМЕРШе — военной контрразведке, и ни разу не ошибся.
Дедов верил в меня, как в Бога. Он не сомневался, что я все знаю. Солдатский паёк ему был на один зуб, и он часто ходил в деревню выпрашивать у крестьян сало.
Как-то мы обслуживали на передовой танковый полк, было затишье, но в любую минуту мог произойти танковый бой. До немецких позиций рукой подать, и буквально на каждом шагу стояли часовые. Рядом было село, куда стремился Дедов, чтобы достать «сальца». Он меня просил, чтобы я узнал пароль. Сделав вид, что просьба потребовала неимоверных усилий, сообщил ему пароль — «Курок», а ответ — «Курск». Счастливый Дедов отправился в село. На обратном пути, когда его остановили часовые, он уверенно сообщил пароль, но вместо отзыва последовала команда: «Ложись!» Лежал он примерно часа полтора, пока с ним не разобрались. Так повторялось трижды. Всякий раз я объяснял, что опасность заставляет командование принимать меры сверхбдительности, и Дедов верил мне. Чувство вечного голода напрочь затмило у него все.
Как-то я достал польский орден и повесил певцу Шмигельскому. В столовой я сел рядом с Дедовым, а напротив усадил Шмигельского с наградой. Дедов, увидев награду на груди Шмигельского, обратился ко мне:
— Борис, что у него на груди?
— Польский орден. При награждении польским правительством наших солдат наш начальник, учитывая его польскую фамилию, представил его к награде. Конечно, это несправедливо, так как в нашем хоре есть только один достойный человек — это ты.
Расстроенный Дедов обратился ко мне за советом. Я порекомендовал ему жаловаться, чтобы начальству в дальнейшем было неповадно.
К этому времени доброго и умного подполковника Яновского на этом посту сменил откровенный идиот и тупица майор Корнеев.
Я не любил его за тупость, а он не любил меня за моё непослушание и успел наделать мне много пакостей. В частности, перед двумя награждениями устроил мне ряд провокаций и лишил меня двух орденов. Я это запомнил.
Я послал Дедова в политуправление фронта к полковнику Прокофьеву, зная, чем это кончится. Полковник ничего не понял, но за несоблюдение субординации (солдат не может через голову вышестоящего по чину жаловаться), дал нашему начальнику трое суток домашнего ареста.
Я подождал три дня и послал Дедова к члену военного совета фронта генерал-лейтенанту Телегину. Тот тоже ничего не понял из рассказов Дедова, но, в свою очередь, дал нашему начальнику пять суток домашнего ареста. Я подождал пять суток и сказал Дедову, чтобы он оповестил начальника, что если его, Дедова, поход к маршалу Жукову не увенчается успехом, то он поедет в Москву к Сталину.
Начальник, хоть и был идиотом, но не до такой степени, как Дедов. Поняв, что все направлено против него и исходит от меня, он пришёл ко мне.
— Борис, я тебя умоляю, не посылай его к маршалу Жукову, — взмолился он. — Я же так никогда свободы не увижу.
Я сжалился и сказал Дедову:
— Подожди ещё несколько месяцев и ты получишь высшую польскую награду. По договорённости со мной Шмигельский пришёл в столовую без орденов. Дедов поцеловал меня и облегчённо вздохнул.
Спустя какое-то время я в присутствии всех наших юмористов вручил польский орден и наградной лист нашему басу под аплодисменты собравшихся. Дедов ни на минуту не сомневался, что это законный орден, и всю войну его с гордостью носил.
ПОЛЬСКИЙ ПАТРИОТ
В Люблине был военный госпиталь. Я однажды побывал в нём, чтобы повидать наших раненых. Меня страшно удивило, что немцы лежат на нормальных постелях, у каждой кровати — карточка с описанием их состояния: давления крови, температура — утренняя и вечерняя. А наши солдаты лежат на полу на сене. На них никто не обращает внимания.
Я вызвал главного врача, представился работником комендатуры и приказал срочно положить наших бойцов на койки, а немцев на пол. Я приходил в госпиталь ежедневно и проверял отношение врачей к нашим солдатам.
В одно из посещений поляк-санитар показал мне двух офицеров СС, которым устроили сущий рай. Кормят лучше всех, по приказу главврача приносят им мясо, рыбу и другие продукты. А советские солдаты этого не получают.
— Как быть? — спросил у меня поляк после того, как мы распили бутылку спирта.
— Чего спрашиваешь? — отвечаю я. — Поступай по справедливости. Как польский патриот… Через несколько дней я пришёл в госпиталь и встретил счастливого санитара.
— Справедливость восторжествовала, — сказал он с лёгким акцентом, — я их отравил. Койки, где лежали эсэсовцы, были заняты нашими ранеными.
О, Польша! С этой страной у меня больше связано приятных воспоминаний, нежели грустных. Я знал ещё до войны, что Польша — страна самых красивых женщин. Не случайно, что многие мои польские воспоминания связаны с ними.
В то время в Люблине был комендантский час. Идти по полностью затемнённому городу разрешалось только людям с особыми пропусками. Пропуска у меня не было, поэтому, когда в полной темноте я слышал окрик комендантского патруля: «Стой, кто идёт?» — неизменно отвечал: «Диверсант». Патруль: «Проходи». Солдаты и офицеры обладали чувством юмора и никогда не проверяли у меня документы.
ГОРОД ЛОДЗЬ. ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ
Я часто вспоминаю, как в Лодзи мне некоторое время на общественных началах пришлось побыть в роли… директора бардака.
На Пятнковской улице, дом номер 5, был бардак. Это был пятиэтажный дом, в каждой квартире которого жили проститутки.
Профессия эта тяжёлая, вредная и неблагодарная. Лично я к ним отношусь с жалостью, но и с уважением. Как это ни парадоксально, но проститутка тебя не обманет. Самые верные жены — это бывшие проститутки. Я с отвращением отношусь к женщинам, которые официально не числятся проститутками, но занимаются проституцией. Кстати, это относится и к некоторой категории мужчин.
Сколько мне приходилось наблюдать, как женщины отдавались направо и налево нелюбимым мужчинам, чтобы попасть в кино или на телевидение. А выйти замуж без любви, ради денег — разве это не проституция? Так вот, гуляют эти нештатные проститутки в богатых домах, а в Советском Союзе они ещё занимают посты в партии.
Когда мы узнали о действующем бардаке, бросились туда стремглав, минуя музеи и библиотеки. Познакомившись с его обитательницами, я убедился, что люди они интересные и стоящие. Каждая профессия накладывает на человека какой-то отпечаток. У всех проституток, как и у евреев, всегда грустные глаза. Но в этот раз я заметил у них кроме грусти в глазах ещё какой-то испуг. Я понимал, что во время войны их работа намного усложнилась, и у меня появилась потребность успокоить их и помочь им.
Они поняли, что я их друг, и рассказали мне, что часто приходили русские офицеры, но денег за услуги не платили, угрожая пистолетами. Это граничило с хамством. На добровольных началах я и ещё несколько энтузиастов взяли шефство над бардаком. Каждый день дежурили от нас два автоматчика. Если случалось какое-нибудь недоразумение, дежурные вмешивались, и офицер мгновенно платил всё, что положено. Они, офицеры, не сомневались, что мы официальный комендантский патруль. Когда в бардак заходили пьяные офицеры и начинали хулиганить, то мы били им морды за все: за девчат, за себя… Жаловаться некому и опасно, так как действие происходило не где-нибудь, а в бардаке. Действовали мы безнаказанно.
В бардаке с моим приходом наступил рай. Проститутки ожили, начали улыбаться, понимая, что у них за спиной джентльмены-энтузиасты. Выручку они честно делили между собой поровну. Все проститутки были предельно честны. Многие из них были молоды, красивы и прекрасно сложены. У них были чистые, не тронутые пороком глаза. Никто из них не употреблял марихуану или другую гадость.
В Лодзи мы простояли два месяца. Нашему ансамблю во время выступлений дарили много цветов. Их мы относили в бардак. Наши подруги были благодарны и растроганы. Они признали во мне своего менеджера. По всем спорным вопросам, в том числе профессиональным, они обращались ко мне. Меня иначе не называли, как «Борис Коханы», что в переводе означает «Борис Любимый».
Я знал, у кого из них когда день рождения, и мы всегда весело его праздновали. Я организовал для них концерт у них в доме, и это были самые благодарные зрители. Они ко мне и я к ним так привыкли, что мы были, как родные. Хотя я в то время был ещё молод, но уже ненавидел лицемерие, фальшь, неискренность, обман — именно то, чего не было у них, у этих проституток.
У нас в ансамбле была так называемая «правительственная» бригада, которая обслуживала высшее начальство. В неё кроме меня входили Каменькович, Тимошенко, Березин, баянист Ризоль и певец Дарчук. Однажды военный совет нашего фронта устроил вечер. Я попросил разрешения у члена военного совета генерал-лейтенанта Телегина привести с собой наших девушек. Получив добро, пошёл в бардак и выбрал восемь девчат. Они элегантно оделись, я предупредил их, куда мы идём, и попросил, чтобы они не говорили, кто они такие.
Появление наших красоток на этом вечере произвело фурор. Генералитет сошёл с ума. Генералы мгновенно преобразились. Они танцевали с девушками, ухаживали за ними, вечер прошёл блестяще.
Со временем все офицеры, живущие временно в Лодзи и постоянно посещающие бардак, были приучены, что надо платить деньги за своё удовольствие и за их тяжёлый труд, и не дай Бог проявить нетактичность по отношению к девушкам.
Лодзь у меня ассоциируется ещё с одним воспоминанием. В этот город советские танкисты настолько неожиданно ворвались, что пехота просто не поспела следом. Они освободили его от немцев и пошли дальше наступать. Наш ансамбль был первой воинской частью, оказавшейся в Лодзи. Не было ещё даже комендатуры.
Не все немцы успели уйти из города, и многие из них, в основном, офицеры, прятались на кладбищах в склепах, а многим удалось переодеться в гражданскую одежду.
Я по молодости лет испытывал свою судьбу и каждую ночь ходил через кладбище, держа пистолет «вальтер» наготове, это было легкомысленно и глупо. Немцам моя военная форма нужна была позарез, чтобы уйти или хотя бы переодеться.
Наш ансамбль поселился в огромном замке; там было очень много комнат и один большой зал. Жили мы по одному человеку в комнате, а в этом зале ели и вечерами играли в разные игры.
В ансамбле неожиданно вспыхнула эпидемия мародёрства, сказались условия: дома пустые, комендатуры нет.
Но эти мероприятия были довольно опасными, так как во многих домах прятались вооружённые немцы. Никто из хора и музыкантов не решался на это, и только некоторые из балета, разбившись по парам, шли на дело. У меня был партнёром по мародёрству Алиев, татарин — хитрый и смелый. Мы взламывали двери и забирали все вещи, которые там находились. Если в доме оказывались люди, то мы в роли комендантского патруля приказывали сдать оружие и фотоаппараты. Оружие нам никто никогда не сдавал, а несколько фотоаппаратов обязательно доставалось.
Однажды мы попали в огромную квартиру, где за столом в гражданских костюмах сидела целая группа здоровенных немцев. Деваться было некуда. Мы оказались в ловушке. Если бы они почувствовали у нас страх, они бы наверняка нас прикончили. Я властным голосом приказал сдать оружие и фотоаппараты, а Алиеву приказал держать внизу автоматчиков. Алиев спокойным голосом отдал приказ несуществующим автоматчикам. Один из немцев удалился и принёс мне фотоаппарат. Я взял его, и мы быстро смотались, запомнив дом и квартиру. Когда мы примерно через час пришли с подкреплением и автоматами, в квартире уже никого не было.
Танцовщик Гаврик Прокофьев и его напарник попали в аналогичную ситуацию. И немцы открыли по ним огонь. Они чудом уцелели.
Во всех квартирах, в основном, попадались дамские вещи. Мы оказались владельцами несметных богатств. Весь хор сходил с ума от зависти. Нам приходилось дежурить во дворе, где стояли машины. Мы давали хористам вещи, и они с удовольствием ночью дежурили вместо нас. Самое мерзкое время для дежурства было от часу ночи до трёх. Если по графику мне выпадало это время, то за эти два часа дежурства я давал два вечерних платья, десять пар чулок и ночной халат. В придачу ещё ночной дамский чепчик
Так как многие из наших мародёров грабили не только пустые дома, но по инерции и поляков, то начались жалобы. Начальник, майор Корнеев, был глуповатым служакой, к тому же очень трусливым. Мы ему после каждой нашей вылазки давали взятку в виде вещей для его жены, которая должна была приехать к нему на фронт. Но с каждым днём его страх увеличивался. Он не выдержал и поехал к начальнику политуправления фронта генерал-лейтенанту Галаджеву доложить о нашем мародёрстве. Выслушав начальника, генерал ему сказал:
— Товарищ майор, вы путаете, они не грабят, а ищут свои вещи.
Узнав об этом, мы, окрылённые, начали усердно искать свои вещи.
В замке мы переодевались во фраки с манишками и бантиками, а музыканты и хор в большом зале после ужина садились играть в домино во всём женском. Если артисты балета, нарядившись, смахивали на обыкновенных педерастов, то хор, с их квадратными мордами, вызывал гомерический хохот. Картина была уморительная. Сто мужчин в большом зале с хрустальными люстрами играют в домино со стуком и матом, одетые во все женское. Какая жалость, что у меня не было кинокамеры. Это были бы очень смешные кадры.
БУДИЛЬНИК
Я отчётливо помню наш первый концерт в Лодзи. Мы его давали для комендатуры и какой-то пехотной части. В первом ряду сидел капитан, который сразу крепко уснул. На лирической песне
Соловьёва-Седова «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» у него в кармане зазвонил будильник. Капитан мгновенно проснулся и зажал рукой карман мундира, в котором лежал будильник. Когда он прижимал его рукой, будильник не трещал. Но стоило ему задремать, он отнимал руку от кармана, и опять раздавался резкий звук будильника.
Солист хора Фокин не мог петь, так как его душил смех. Главный хормейстер нашего ансамбля Шейнин смотрел в зал и мимикой показывал, чтобы капитана вывели из зала. История с будильником повторялась бесконечное количество раз.
Шейнин громко говорил залу, чтобы его вывели. А капитан спал мертвецким сном, и все ждали, когда он отнимет руку от кармана. Как только это происходило, следовал взрыв хохота на сцене и в зале.
Наконец пришёл комендантский патруль и вывел капитана с его трофейным будильником, который трещал во весь голос.
ПОЛКОВНИК ЦАРИЦЫН
Как раз когда стояли в Лодзи, из Москвы, из главного политуправления на фронт приехал полковник Царицын, этакий хлыщ в великолепной военной форме, сшитой из американской шерсти, холёный, весь напудренный и наодеколоненный. Нас собрали, и он держал речь. Призывал нас ещё туже затянуть ремни, так как с продовольствием плохо. Нам было известно, что американцы, помимо машин, танков, катеров и другой техники, ещё поставляли шоколад, тушёнку, колбасы и так далее в большом количестве. Правда, это к нам не доходило, оседая, вероятно, у таких, как этот полковник.
Накануне я получил письмо от матери, писавшей, что они в эвакуации умирают от голода.
Царицын нас ещё долго в своей речи призывал терпеть и терпеть. Я не выдержал и взял слово:
— Вот вы, товарищ полковник, призываете нас затянуть ремешки. Я не очень понимаю, почему одни должны сидеть на диете, а другие должны обжираться. Если в стране такое бедственное положение с продовольствием, то давайте вместе затягивать ремешки, товарищ полковник.
Этот небольшой монолог стоил мне ордена. Когда шло награждение, он приказал вычеркнуть меня из списков награждённых. Мы оба друг другу не понравились, но ему было легче.
Кстати, после демагогической патриотической речи его ждал банкет с коньяком. Полковник Царицын пошёл на банкет, а я пошёл в лес за подарком. Я нашёл противотанковую мину, и как только они разлили коньяк, вошёл в дом со словами:
— Товарищ полковник, вот мина, что с нею делать? Полковник крикнул:
— Уходите с нею немедленно! — Как уходить? Её надо разминировать! Холёный полковник выскочил через окно, и все гости последовали за ним. Жаль, что это был первый этаж.
Эти вояки, вероятно, не подозревали, что противотанковая мина может взорваться только под тяжестью танка. Я же прикинулся полным идиотом, но всё было в рамках патриотизма. Меня обвинить нельзя было ни в чём. Фактически я убрал с дороги мину и спас советский танк.
Я остался в комнате наедине с прекрасно сервированным столом. Быстро выпил стопку коньяка и вышел на улицу. Снова увидев мину, они рванули от меня, как от чумы. Я ещё успел сделать свой коронный трюк — споткнуться с миной и с трудом устоять на ногах.
Полковник собирался пробыть у нас неделю, но уехал на другой день. Жаль. У меня много было приготовлено для него сюрпризов…
ЛЕВИТАН-РЫБАК
Рассказ о моих товарищах по ансамблю был бы неполным, если бы я забыл описать нашего музыканта Левитана. Дело даже не в том, что он картавил сильнее всех на нашем фронте. Когда он начинал говорить, создавалось впечатление, что все вороны мира приехали на симпозиум. Обычно люди, имеющие речевой недостаток, стараются избегать определённых слов.
Наш Левитан был человеком другой породы. Он не только не избегал слов с буквой «р», а, наоборот, ухитрялся вставлять её везде, даже там, где её не должно было быть.
Но дело не в этом. Левитан был патологически скупым. На его фоне Плюшкин выглядел транжирой. Имея деньги, прожить всю жизнь, отказывая себе во всём, выше моего понимания. Великолепный артист Московского театра сатиры Владимир Хенкин зарабатывал по советским понятиям сумасшедшие деньги, но экономил каждую копейку.
Он коллекционировал часы, и все деньги тратил на эту коллекцию. Детей у него не было, и после его смерти коллекция часов досталась племяннику, который её пропил за месяц. Скупые люди — это богатые покойники.