И он тяжело переживал предстоящую необходимость перейти в христианство, без чего диплом доктора прав был бы клочком бумаги, не дающим возможности заняться практической деятельностью.
Но пока что Гарри заканчивал курс наук в Геттингене; на каникулы, чтобы дать окрепнуть своим нервам, он решил отправиться в путешествие по Гарцу И, Тюрингии.
Стоял чудесный золотой сентябрь 1824 года, когда Гейне пешком исходил Эйслебен, Галле, Иену, Веймар, Эрфурт, Готту, Эйзенах и Кассель.
Это путешествие дало огромный материал для первого крупного прозаического произведения Гейне «Путевые картины». Во время своего путешествия Гейне посетил в Веймаре Гете.
Дважды перед этим он посылал ему свои книги стихав и ни разу не получил на них (никакого отклика. Второго октября 1824 года Гарри отправил Гете записку, в которой сообщал, что он явился в Веймар как пилигрим на поклонение. «Прошу ваше превосходительство доставить мне счастие постоять несколько минут перед вами. Не хочу обременять вас своим (присутствием, желаю только поцеловать вашу руку и затем уйти».
Гейне потом очень бегло и неохотно рассказывал об этой встрече. Судя по тому, что он описал старика Гете, как гордого олимпийца, надо полагать, что он не был принят с большой благосклонностью.
«Его наружность была так же значительна, как слово, живущее в его произведениях, и фигура его была так же гармонична, светла, радостна, благородна, пропорциональна, и на нем, как на античной статуе, можно было изучать греческое искусство… На его губах иные находят сухие черты эгоизма, но и этот эгоизм свойствен вечным богам и даже отцу богов, великому Юпитеру. Право, когда я его посетил в Веймаре и стоял перед ним, то невольно смотрел в сторону, не увижу ли я подле него орла с молниями в клюве. Я даже собирался заговорить с ним по-гречески, но понял, что он говорит и по-немецки»…
Гейне пишет берлинскому другу Мозеру, что тот ничего не потерял от того, что Гейне не сообщил ему о своей встрече с Гете. Он сравнивает свою «жертвенную жизнь мечтателя, служащего идее» «с эгоистически уютной семидесятишестилетней жизнью господина фон-Гете». И он замечает: «Это еще большой вопрос, не живет ли порой мечтатель лучше и счастливее».
Брат Гейне, Максимилиан, описал впоследствии, якобы со слов Гарри, встречу его с Гете. Мы передаем рассказ этот как весьма характерный для встречи двух поэтов одной эпохи, но разных поколений и диаметрально противоположных мироощущений:
«Гете принял Гейне со свойственной ему грациозной снисходительностью. Разговор шел, если те буквально о погоде, то о самых обыденных вещах, даже о тополевой аллее между Иеной и Веймаром. Вдруг Гете обратился с вопросом к Гейне:
- Чем вы занимаетесь теперь?
- Фаустом, - ответил молодой поэт.
Гете, у которого вторая часть «Фауста» еще не выходила в свет, несколько поразился и спросил в резком тоне:
- Других дел в Веймаре у вас нет, господин Гейне?
Гейне ответил быстро:
- Когда я переступлю порог вашего превосходительства, все мои дела в Веймаре кончатся. И с этими словами он удалился».
Наконец Гарри выдержал экзамен на степень доктора юридических наук. Цель достигнута. Дядя Соломон Гейне и прочая родня могут быть довольны, - он уже дипломированный адвокат.
Примерно за месяц до окончания университета, он предпринимает еще один практический шаг: 28 июня 1825 года он переходит в протестанство в прусском городке Гейлигенштадте.
С шуткой, в которой кроется глубокая правда, Гейне приписывал вину за, свое «ренегатство» перед иудаизмом - саксонцам, «которые в 1813 году, вследствие своей измены во время Лейпцигской битвы, отдали победу над Наполеоном в руки Реставрации». С этой точки зрения он называл свое крещение «входным билетом в европейскую культуру». По-видимому, ни гамбургский банкир Соломон Гейне, ни отец и мать Гарри не были против этого шага, который был предрешен. Ведь только христиане могли заниматься профессией адвоката.
Гарри, совершенно равнодушно относившийся к религии, все же, принимая крещение, очевидно, предвидел, что оно явится поводом для нового похода против него как со стороны еврейского клерикального общества, увидевшего в этом поступке измену традициям предков, так и со стороны христианских врагов, для которых этот шаг явился лишь новым толчком к антисемитским выпадам.
Нелегко дался Гейне переход в христианство. Многие его друзья отшатнулись от него, а он страдал от этого, со своей страшной мнительностью, с самолюбием, подстегиваемым моральными неудачами.
Горько исповедуясь, он пишет Мозеру, бывшему соратнику по «Обществу еврейской культуры и науки»: «Я очень хорошо понимаю слова псалмопевца: «Боже, пошли мне хлеб насущный, чтобы я не позорил твое святое имя!» Весьма фатально, что во мне весь человек управляется бюджетом. Отсутствие или избыток денег не оказывают ни малейшего влияния на мои принципы, но на мои поступки это влияет тем сильнее. Да, великий Мозер, Генрих Гейне очень мал… - это не шутка, это мое серьезнейшее, исполненное самого сильного негодования, убеждение. Не могу достаточно часто повторять тебе это, чтобы ты не мерил меня масштабом твоей собственной великой души. Моя душа - гуттаперчевая, она часто растягивается до бесконечности, и часто сокращается до крошечных размеров…»
И он признается другу: «Мне было бы очень прискорбно, если бы мое свидетельство о крещении могло представиться тебе в благоприятном свете. Уверяю тебя, что если бы законами было дозволено красть серебряные ложки, я бы не крестился». И потом, почти год спустя, он признается Мозеру, что сожалеет о своем поступке: «Теперь меня ненавидят и христиане и евреи. Я очень раскаиваюсь, что крестился; я не вижу, чтобы мне с тех пор стало лучше,, наоборот, я только несчастлив с того времени». В чем же причина этого раскаяния?
В ноябре 1825 года Гарри приезжает в Гамбург, чтобы заняться адвокатурой. У него не было ни малейшей склонности к этому ремеслу, он с отвращением думал о том, что ему придется выступать в гамбургском суде, защищая плутни крупных бакалейщиков и нечистоплотных маклеров.
Он медлит с отъездом в Гамбург: сперва отдыхает на морских купаньях в Нордернее, затем, когда у моря становится уже холодно, едет в Люнебург повидаться с родителями, наконец, является в Гамбург. Ему хочется побороть себя, примириться с отвратительной для него торгашеской атмосферой. Со свойственным ему противоречием, он начинает оправдывать отношение к нему Соломона Гейне, и перед отъездом из Люнебурга пишет письмо женщине, которой серьезно увлекался уже несколько лет, Фридерике Роберт: «Мой дядя значительный человек, который при больших недостатках имеет также большие достоинства. Мы хотя и живем в постоянных разногласиях, но я люблю его исключительно, почти больше, чем самого себя. У нас много общего в поведении и характере: та же упрямая дерзость, та же беспочвенная мягкость характера и безотчетное сумасбродство - только фортуна сделала его миллионером, а меня наоборот - поэтом, и потому мы значительно отличаемся образом мыслей и образом жизни…»
Проходит месяц, другой. Нет счета унижениям, претерпеваемым Гарри в Гамбурге. Он чувствует себя в расцвете творческих сил, он готовит к печати первый том «Путевых картин», - и он обречен бороться с мелкими происками гамбургских родственников, боящихся, что дядя слишком щедро поддерживает племянника.
А главное - адвокатом он не стал, И уже не имеет надежды стать им. Почему?. Он сам не мог это объяснить точно. «У меня совсем другие дела в голове или, лучше сказать, в сердце, и я не хочу мучить себя изысканием причин моих действий».
Вот откуда раскаяние по поводу перехода в христианство: жертва принесена зря, раз крещение не пригодилось для практической деятельности.
Он томится в Гамбурге, мечтая вырваться из «проклятого города», «классической почвы свой любви». Он пишет стихи - новый цикл «Возвращение на родину», отделывает «Путевые картины», готовя их к печати.
Гамбургский купец Фридрих Меркель знакомит его с гамбургским книгопродавцем и издателем Юлием Кампе, и тот соглашается выпустить «Путевые картины».
Это первая большая удача Гейне.
ГОДЫСТРАНСТВИЙ
Весной 1826 года вышел из печати первый том «Путевых картин».
Это была сборная книга, в которую вошли и проза и стихи. Здесь были напечатаны «Путешествия на Гарц» и циклы лирики.
Это начало годов странствий Гейне. Ища убежища от давящего гнета Германии, он охотно путешествует, если имеет на это деньги, которые опять-таки приходится выпрашивать у дяди.
Новый издатель Кампе - ловкий делец и выжига. Он платит грошовые гонорары и заключает кабальные договоры, он искупает рукопись раз навсегда, чтобы не платить за переиздание.
Первый том «Путевых картин» производит большое впечатление на молодое поколение Германии. Окрыленный успехом, Гейне проводит лето 1826 года снова в Нордернее, предпринимая экскурсию в Голландию. Он пишет вторую часть своего «Северного моря» и готовит к печати второй том «Путевых картин». Остаток года Гарри снова в идиллической тишине Люнебурга.
В начале,1'827 года он приезжает в Гамбург, уже более уверенный в себе. Казалось, литературные успехи улучшили отношения с дядей. Гарри следит за корректурой второго тома и затем решает отправиться в Англию, классическую страну демократической свободы. Дядя согласился дать на это средства. Между Гарри и Соломоном Гейне произошел следующий диалог:
Гарри - Я должен видеть Англию, страну моего «Ратклиффа».
Соломон. - Так поезжай!
Гарри. - Но в Англии очень дорога жизнь.
Соломон. - Ты ведь недавно получил деньги.
Гарри. - Да, но это на хлеб насущный, а для жизни, для представительства мне нужен хороший аккредитив на банк Ротшильда.
Гарри получил кредитное письмо на четыреста фунтов стерлингов вместе с теплой рекомендацией, адресованной барону Ротшильду в Лондоне.
На прощанье дядя сказал: «Кредитное письмо дается только для формального - подкрепления рекомендации, а ты изворачивайся со своими наличными деньгами. До свиданья!..»
Тотчас же по приезде в Лондон Гарри явился в контору Ротшильда, представил свое кредитное письма главе банкирского дома барону Джемсу Ротшильду, получил всю сумму сполна и приглашение на званый обед в придачу.
Трудно представить себе ярость старого Соломона, который дал аккредитив племяннику только для того, чтобы продемонстрировать перед Ротшильдом свою щедрость. Поступок Гарри вызвал бурную сцену при первой же встрече и надолго испортил наладившиеся было отношения с дядей.
Но пока что Гарри мало беспокоится о предстоящем объяснении с дядей. Он осматривает Лондон, знакомится с его обитателями и, разумеется, обитательницами.
Его, как эстета, отпугивает прозаичность английской столицы, «машинообразное движение» уличной толпы, колоссальная монотонность. Он не находит там ничего привлекательного, - он видит лишь «туман, дым фабричных труб, портер и Каннинга».
Джордж Каннинг, ставший у власти в 1822 году, премьер Англии, министр его величества Георга IV, глава либералов и защитник интересов британской торговой буржуазии, был действительно яркой фигурой на тусклом государственном фоне Европы его времени.
Франция и Англия вели борьбу не на жизнь, а на смерть за гегемонию на море, испанские колонии в южной Америке восстали против своей метрополии и после Венского конгресса, с оружием в руках, отстаивали свою независимость, образовав ряд самостоятельных республик. Политические деятели держав Священного союза отказались признать государственные новообразования в Южной Америке и выискивали способы вновь подчинить их испанской короне. В противоположность этой политике Священного союза английское правительство, возглавляемое Каннингом, поспешило признать независимость южноамериканских республик, прикрываясь либеральной фразой и выбрасывая лозунг: «Гражданская свобода и свобода религии во всем мире!»
На самом деле этот шаг, предпринятый британским правительством, было только маневром, предназначенным открыть для английской торговли новые рынки сбыта в Южной Америке.
Либеральные фразы английского премьера, перелетая на материк, окрыляли далекими надеждами беспомощную - и угнетенную германскую буржуазию, за отсутствием своей политической жизни живо интересовавшуюся политикой зарубежных стран. Германское бюргерство с большим вниманием следило за дебатами английского парламента, в котором состязались между собой тори и виги, за прениями французской палаты депутатов, за освободительным движением греков.
Гарри был удивлен той оживленной общественной жизнью, той свободой печати и собраний, которые являлись неслыханной вещью для немецкого современника эпохи «травли демагогов». Парламент, Вестминстерское аббатство, английская трагедия, красивые женщины - круг интересов Гейне. Впоследствии уже он вспоминает о том, как он слышал в парламенте «богоравного Каннинга». Он сравнивает дебаты в английском парламенте, их логичность, независимость и остроумие с тупыми, трусливыми и ничтожными прениями южногерманских сеймиков.
Англия являлась в то время классической страной промышленного капитализма. За два десятилетия девятнадцатого века она быстро перестраивалась в капиталистическую страну из крупноземледельческой при помощи нового социально-экономического фактора - машины.
В Гейне живет романтик и индивидуалист, и эта сторона его личности напугана вторжением машины в человеческую жизнь: «Эти искусные сочетания колес, стержней, цилиндров и тысяч маленьких крючков, винтиков и зубчиков, которые движутся почти одушевленно, наполняют меня ужасом. Определенность, точность, размеренность и аккуратность в жизни англичан пугала меня не меньше; точно так же, как машины, точны и люди, и люди показались нам машинами».
Гейне не даром родился и рос в Рейнской области, где буржуазное классовое сознание находило опору в сравнительно высоко развитой промышленности. Своим наблюдательным взором он сумел увидеть за нарядной роскошью аристократических кварталов изнанку буржуазно-демократического строя Англии. В 1825 году в стране разразился первый большой кризис, и разоренный пролетариат только начал организовываться, поднимая знамя борьбы, широко пользуясь предоставленной ему свободой коалиции и организуя крупные профессиональные союзы.
Неизмеримо ожесточеннее, чем борьба еще неокрепшего пролетариата с промышленной буржуазией, были схватки между крупной тортовой буржуазией и великопоместными аграриями, лендлордами. Буржуазия боролась за отмену таможенных тарифов на зерно и требовала парламентских реформ, выступая против лендлордов, набивших себе карманы благодаря высоким пошлинам.
Гейне набрался новых, ярких впечатлений в Англии; многое радовало его, но многое и угнетало. В его сердце и мозгу возник ряд сомнений относительно справедливости того внеклассово-демократического строя, проповедником которого он себя считал. Социальные контрасты капиталистической страны, если и не были целиком осознаны, то во многом интуитивно болезненно воспринимались им и вызывали в нем острые смены настроений.
Здесь очень многое не удовлетворяло его, и к этому присоединилась сентиментальная тоска по родине. С другой стороны - он старался набраться сил, чтобы не возвращаться в Германию. С ужасом думал он о Гамбурге, не привлекал его и Берлин, «с его пустой жизнью, хитреньким эгоизмом, мелкой пылью».
Он провел две недели на английском морском курорте, Ремсгете, затем отправился в свой любимый Нордерней и, наконец, в последних числах сентября очутился в Гамбурге.
В этот период Гейне уже является сформировавшимся художником, уверенным в своих силах. За его спиной - пройденный поэтический путь: в 1827 году выходит «Книга песен», - сборник, объединяющий лирику Гейне от юношеских «Стихотворений» и до стихотворных вставок в «Путешествии на Гарц».
В «Книге песен» мы видим Гейне таким, каким он был в первый фазис своего творчества.
Мы берем книгу в руки - и сразу вступаем в душистые сады романтизма.
«Юношеские страдания» - наиболее романтический отдел книги. В «Лирическом интермеццо» Гейне делает уже первый крутой подъем на пути преодоления романтизма. Верным посохом путника является его ирония, помогающая разлагать романтическую идеологию. Над всей поэзией «Книги песен» лежит неизгладимая печать мировой скорби. Это проистекает не из личных качеств поэта. Здесь отражается настроение германского бюргерства, побежденного реакцией и растерявшегося после своего поражения.
Тогда как часть немецких писателей идет на службу реакции и старается с помощью романтизма привить буржуазным массам культуру феодализма, - Гейне вместе с небольшим революционным крылом мелкой буржуазии идет на борьбу с романтизмом. Но у него нет еще надлежащего оружия. Романтизм вовлекает его в свою сферу, очаровывает, обольщает. Поэт убаюкан сентиментальностью. Когда в нем пробуждается боец своего класса, он разряжает романтическое настроение саркастическим смехом, иронической концовкой. Он вырывается из романтического круга, играет противоположностями, контрастами, обнаруживая неустойчивость и раздвоенность.
«Возвращение на родину» имеет много общего с «Лирическим интермеццо». Но здесь - новый несомненный шаг к преодолению романтических форм. В сюжетное настроение уже врывается резкий реализм, значительно деформирующий лирическую манеру Гейне и еще больше дающий возможность подчеркнуть антитезы лирической эмоции и капризные стилевые переломы. В «Возвращении на родину» опять-таки автобиографическое играет огромную роль, вымысел чередуется с действительностью в сюжетном оформлении отживания старой любви и зарождения новой.
Наконец, два цикла «Северного моря» развернули перед читателем в вольных ритмах поэзию морской стихии, насыщенную античной и христианской мифологией. Впервые германская поэзия приняла в свое лоно гимны моря, отражавшие до известной степени стремление немецкой торговой буржуазии к морским путям, от которых она была почти отрезана.
Если «Книга песен», как собрание стихотворений Гейне, обратила на себя внимание читателей, интересовавшихся стихами - таких было немного в тогдашней Германии, - то «Путевые картины» вызвали большой шум в стране и завоевали себе горячих друзей и ярых врагов.
Центр тяжести первого тома «Путевых картин» - конечно «Путешествие на Гарц». Здесь Гейне использовал свои наблюдения и переживания от путешествия пешком, предпринятого им в 1824 году.
Это первое большое прозаическое произведение Гейне насквозь субъективно. Герой «Путешествия на Гарц» - главный и единственный - сам Гарри Гейне, студент, отправляющийся в путешествие по Гарцу. Но описание путешествия - это только изобретенная им форма для яростной критики социального строя Германии.
Гейне старается выдержать спокойный повествовательный тон, он часто отвлекается от основной темы, вдаваясь в романтические излияния. Но тут же он снижает романтический стиль - нежные флейты сменяются фанфарами социального протеста против педантичных схоластических ученых, против прусской феодальной системы, против лицемерной католической церкви и дряблых филистеров с их замшелым бытом.
Весело покидает он мещанский Геттинген и пускается в путь. Его радуют встречи с крестьянским мальчиком, с «простыми, скромными рудокопами», чья жизнь показалась Гейне идиллически прекрасной по сравнению с мещанским житьем, испорченным мнимой цивилизацией. Это противопоставление филистеров «природным людям» Гарца Гейне делает лейтмотивом «Путешествия на Гарц», отражая здесь философские установки немецких гуманистов и французских философов восемнадцатого столетия, главным образом Жан-Жака Руссо.
Фраки черные, чулочки,
Белоснежные манжеты,
Только речи и объятья
Жарким сердцем не согреты.
Сердцем, бьющимся с любовью,
В ожиданьи высшей цели, -
Ваши лживые печали
Мне до смерти надоели.
Ухожу от вас я в горы,
Где живут простые люди,
Где привольно веет ветер,
Где дышать свободней будет.
Ухожу от вас я в горы,
Где маячат только ели,
Где журчат ключи и птицы
Вьются в облачной купели.
Вы, прилизанные дамы,
Вы, лощеные мужчины,
Как смешны мне будут сверху
Ваши гладкие долины…
Он противопоставляет реакционному филистерству свободную и гармоническую личность, возвышающуюся над миром посредственностей.
В сменах стиля - в переходах от пафоса к иронии - как нельзя лучше отражается колеблющееся настроение бюргерства, ищущего новых путей, то утверждающих свое право на существование, то впадающих в отчаяние.
«Путевые картины» были запрещены в Геттингене, городе, осмеянном Гейне, подвергались они преследованиям и в некоторых других городах.
Гораздо больше нападок вызвал второй том «Путевых картин», особенно «Книга Легран».
Гейне предвидел это и, отчасти боясь чисто административных преследований, уехал в Англию в самый день выхода тома.
«Путешествие на Гарц» отличалось разорванностью композиции, которую никак не могли принять многие читатели Гейне. Но еще сложнее, еще больше имеет вид «лоскутного рукоделия» «Книга Легран», дифирамб Наполеону как носителю демократической свободы и наследнику Великой французской революции.
«В это вялое, рабское время, - пишет Гейне Варгнгагену фон-Энзе, - должно же что-нибудь совершиться. Я, со своей стороны, сделал свое - и стыжу тех жестокосердечных моих друзей, которые хотели свершить так много и теперь молчат. Когда войско в полном сборе, тогда самые трусливые рекруты очень бодры и храбры; но подлинную отвагу обнаруживает тот, кто стоит на поле битвы один». «Книгу Легран» Гейне называет иначе «Идеи». Как Гегель видел в Наполеоне «мировую душу, сидящую на коне и мчащуюся через мир и овладевающую им», так Гейне обожал в Наполеоне «человека идеи» - «идею, ставшую человеком».
Поэт, целиком отдавшийся идеалу буржуазной свободы, видел в Наполеоне носителя этой свободы, человека нового времени. Основная ошибка Гейне, как певца буржуазной свободы, заключалась в том, что он видел историческое развитие в гегелевском толковании как столкновение идей. Наполеоновская пора была для него героическим временем, и символ этого времени - французский барабанщик мосье Легран, вступающий в Дюссельдорф в дни детства Гейне. Барабанная дробь мосье Леграна рассказывала Гарри историю Французской революции, ее принципы внеклассовой свободы, равенства и братства. Легран бил в барабан - и Гарри видел переход через Симплон, видел императора на мосту через Лоди, видел его в сером плаще при Маренго, видел и слышал битвы при Эйлау, Ваграме.
Гейне припоминает героические победы революции, он возносит на недосягаемый пьедестал Наполеона, разгромившего ту феодальную свору, которая теперь снова правит Германией и угнетает ее народ. Для него Наполеон - сама революция, а его могила - место будущего паломничества народов Запада и Востока.
Эта апология Наполеона вправлена в причудливую рамку личных переживаний детства и юношества. Поэт обращается к Эвелине, посвящая ей страницы в знак дружбы и любви. Педантичные биографы ломали себе голову, стараясь угадать, кто эта Эвелина. Быть может, Амалия Гейне, ради которой он был готов на все, вплоть до самоубийства. Быть может, это - «новая глупость, выросшая из старой» - сестра Амалии, Тереза Гейне.
Факт тот, что Гейне здесь заявляет о своем преодолении «юношеских страданий», он требует своего места в жизни, потому что «жизнь слишком сладостна, и в мире все так восхитительно перепутано, этот мир - греза упившегося языческого бога… Илиада, Платон, Марафонская битва, Моисей, Венера Медицейская, Страсбуогский собор, Французская революция, Гегель, пароходы и т.п. - все это хорошие отдельные мысли в этом творящем сновидении бога…»
Воспоминания о смене власти в Дюссельдорфе, о днях учения, о маленькой подруге детства чередуются между собой в этом гротескном произведении, все время обращенном к полумифической Эвелине.
Однако личные, лирические моменты не заслонили от строгих цензоров политического смысла «Книги Легран». Книга подверглась запрещению в Пруссии, Австрии и разных мелких германских государствах. Меттерних, с удовольствием читавший книги Гейне, признавал их, однако, годными лишь для «личного употребления».
Молодое поколение Германий, революционная молодежь, приняло «Книгу Легран» как выражение своих сокровенных мыслей и надежд на освобождение Германии от ига феодальных тиранов. Но из реакционного лагеря доносился дикий вой: Гейне обвиняли в отсутствии национального чувства, в том, что он, как еврей, предает и продает свое немецкое отечество, прославляя поработителя, Наполеона.
Но Гейне не заслуживал таких упреков. Он был «национальнее» Шиллера и Гете, потому что звал к действительной борьбе за освобождение своего класса, а не удалялся от этой борьбы, как великие классики, в «царство эстетической видимости», далекое от политических боев.
И для поколения, выраставшего в период между двадцатым и тридцатыми годами Гете был только великий художник, высящийся одиноко над плоскостью эпохи, но не боец за идеалы освобождающегося класса. Именно потому, что Гете, по определению Маркса, все больше становился незначительным министром, все сильнее скрывая за этим обликом существо значительного поэта, - идеолог радикальной буржуазии Берне назвал Гете «холопом в рифмах».
Гейне, воспитанный в Варнгагеновском кружке и привыкший к поклонению перед Гете, стал вероотступником и отрекся от кумира своих берлинских друзей. Он приветствовал поход против Гете, который предпринял Вольфганг Менцель и с удовлетворением констатировал, что новое время выдвигает новый принцип взамен принципа «идеи искусства», намеченного Гете и его временем.
Гейне пробыл в Гамбурге совсем недолго. Он получил приглашение от мюнхенского издателя, барона Котты, редактировать совместно с Линднером новый журнал - «Политические летописи».
Гейне принял это предложение, надеясь, что он не будет больше в денежной зависимости от богатого родственника.
Гарри стал готовиться к поездке в баварскую столицу Мюнхен, где два года назад взошел на престол Людвиг I. Баварское население поспешило провозгласить этого монарха меценатом, и действительно Людвиг хотел сделать Мюнхен «немецкими Афинами» и центром «просвещенного абсолютизма». Сам он писал до смешного плохие стихи, и для того, чтобы завоевать себе среди прогрессивной буржуазии славу либерального мессии, произнес несколько ни к чему не обязывающих речей «против обскурантов».
Гейне казалось, что в Мюнхене дует для него попутный ветер и что он здесь получит университетскую кафедру. С радостью сообщил он в письмах к своим друзьям о том, что с января 1828 года будет редактором «Политических Летописей». Он очевидно сознает всю трудность взятого на себя дела, потому что даже при просвещенной монархии нельзя было быть достаточно радикальным, и Гейне всячески умерял свой тон, стараясь заранее дружить с баварским правительством и королем.
«Если тебе вредит твой глаз, вырви его, если тебе вредит твоя рука, отруби ее, если тебе вредит язык твой, вырежь его… В новом Бедламе в Лондоне я беседовал с одним сумасшедшим политиком, который мне таинственно сообщил, что, собственно говоря, бог не кто иной, как русский шпион. - Этот парень должен был бы сделаться сотрудником моих «Политических летописей». Это пишет Гейне в письме к Варнгагену.
Позже он предпринимает демарши, чтобы при помощи Котты обратить на себя внимание баварского короля и расположить его к себе. При этом он пишет Варнгагену письмо, в котором говорит о Витте Деринге, пресловутом политическом авантюристе, и как бы оправдывает себя за непоследовательность и противоречивость своих поступков: «В Германии еще не достаточно развиты, чтобы понимать, что человек, который хочет проводить благороднейшие дела при помощи слов и поступков, должен быть прощен за то, что он часто совершает мелкие пакости, отчасти из озорства, отчасти из выгоды; а если только он из-за этих пакостей (то-есть поступков, которые неблагородны по существу) не вредит великой идее своей жизни, тогда эти пакости даже часто бывают похвальны, да, если они дают нам возможность тем благороднее служить великой идее нашей жизни».
В последние дни октября 1827 года Гейне отправился в Мюнхен. За несколько дней до отъезда, 19 октября, он посетил ту, которая была когда-то его первой великой любовью и которую он не видел одиннадцать лет. «Ее зовут мадам Фридлендер из Кенигсберга, она, так сказать, моя кузина. Избранного ею мужа я получил в виде форшмака уже вчера. Милостивая государыня очень торопилась с приездом и прибыла сюда как-раз вчера, в день, когда Гофман и Кампе выпустили новое издание моих «Юношеских страданий». Мир глуп и безвкусен и неприятен, он пахнет засохшими фиалками».
Путь Гейне лежал через Геттинген, Кассель, Франкфурт, Штутгарт. В Геттингене его дружелюбно принял профессор Сарториус, один из немногих геттингенцев, не пострадавших от стрел Гейне. В Касселе он пробыл неделю в обществе Якоба и Вильгельма Гриммов, а их третий брат Людвиг, известный художник, набросал портрет Гейне, который до сих пор считается одним из наиболее удачных.
Интересно отметить, что во время пребывания во Франкфурте-на-Майне он охотно встречался с Людвигом Берне, который стал через несколько лет его злейшим врагом, а в Штутгарте встретился с другим своим будущим врагом, Вольфгангом Менцелем, товарищем Гарри по Боннскому университету.
Генрих Гейне. Рисунок Людвига Гримма, сделанный в 1827 г.