Берне было не по себе в родном городе, населенном мещанством и денежными воротилами, и он уехал в Париж, откуда в своих «Парижских письмах» громил эгоизм и скудоумие немецкого дворянства.
Трудно представить себе более противоположные натуры, чем Берне и Гейне. Идейный мир Берне был ограничен мелкобуржуазно-демократическими воззрениями. Его не интересовало ничто, кроме политики, философия не доходила до его сознания. Берне был только политиком, памфлетистом на злобу дня, писателем, ограниченным рамками десятилетия - между 1825 и 1835 годами.
Гейне был поэтом широкого, хоть и неустойчивого мировоззрения, в нем уживались противоречия столетия, он был не выдержан и неустойчив как поэт, и в его революционности было не мало романтики.
Настроения Гейне менялись под влиянием наблюдаемых событий, он переживал эволюцию, тогда как взгляды Берне были прямолинейно радикальны. Он верил в возможность создания единой надклассовой германской республики, построенной на принципах свободы, равенства и братства. Он противопоставлял понятие «народ» понятию «тиран», тогда как Гейне уже стал разбираться в том, что собирательное понятие «народ» - не правильно, так как оно объединяет классовое общество.
Берне был практиком революции, но революционное мышление было чуждо ему. Он не понимал значения гегелевской диалектики, он не воспринимал явления в их развитии.
В противоположность ему Гейне рано постиг сущность гегелевской философии, и это помогло ему видеть несравненно дальше, чем идеологам революционной буржуазии - немецким либералам тридцатых годов, которые выказывали себя врагами гегелевской философии.
Энгельс подчеркивает заслугу Гейне, заключающуюся в том, что он указал на революционную сущность гегелевской философии: «Однако то, чего не примечали ни правительство, ни либералы, видел уже в 1833 году, по крайней мере, один человек: правда, он Назывался Генрих Гейне».
В тридцатых годах в Париже собралось несколько десятков тысяч немецких рабочих, бежавших от тяжелого гнета мелких германских тиранов.
Там образовывались революционные общества, в роде «Общества гонимых или изгнанников» или «Союза справедливых».
Берне держал тесную связь с кружками немецких эмигрантов, тогда как Гейне был в стороне от рабочих организаций. Такой уход от чисто практической революционной деятельности вызвал возмущение со стороны Берне. Его злило, что его имя часто сопоставляли с именем Гейне, которого передовая немецкая молодежь считала революционным вождем. Нередко Гейне предпочитали Берне по силе и яркости таланта.
Людвиг Берне. Гравюра по картине Морица Оппенгейма 1827 г.
Необычайно честолюбивый, Берне все больше раздражался легкомыслием и неустойчивостью взглядов Гейне. И он, облекший свои личные антипатии в формы чисто идейные, повел длительную кампанию против Гейне не только в печати, но и в личной жизни.
Франц Меринг замечает, что это нисколько не противоречит безусловно честной натуре Берне: «В общественной жизни едва ли есть худшие иезуиты, чем ограниченные радикалы, которые, прикрываясь своей добродетелью, не останавливаются ни перед какой клеветой на более утонченные и более свободные умы, которым дано понять более глубокие взаимоотношения исторических процессов. Извинением для Берне служит то обстоятельство, что ему не дано было понять Гейне. Гейне был поэтом, который не рассматривал вещи с точки зрения узкой партийной программы. Он не чувствовал никакого расположения и склонности к пропагандистской работе среди кучки немецких эмигрантов, собравшейся после Июльской революции в Париже и чтившей Берне как своего оракула».
Берне сначала относился дружески к Гейне, неоднократно высказывал о нем хвалебные отзывы как о поэте. Но это было еще на немецкой почве. Начиная с 1831 года, почти с первых встреч Берне и Гейне в Париже, Берне стал проявлять неприязнь к Гейне.
Стоит перелистать письма Людвига Берне к его подруге Жанетте Воль, чтобы найти в них ряд полных ненависти выпадов против Гейне.
Берне неприятно все в этом человеке: и то, что он живет где-то в конце города, чтобы никто не посещал его, и то, что он любит говорить о своей работе, и то, что у него «лицо, которое нравится женщинам».
Берне охотно сообщает своей приятельнице мнение издателя Дондорфа, что он, Берне, единственный политический писатель в Германии, а Гейне - только поэт.
«Это навело меня на мысль, - самодовольно пишет Берне, - что Гейне потому не хочет работать в одной газете со мной, что боится недостаточно ярко сверкать в моей близости».
Любое красное словцо Гейне шокирует Берне и взрывает его «честные чувства». Он подчеркивает беспринципность Гейне, передавая с чужих слов фразу, якобы сказанную им: «Если мне будет платить прусский король, я буду писать стихи для него». Он ловит жадным ухом намеки на то, что если Гейне дать тысячу франков, он будет хвалить самое дурное. Отношения между Берне и Гейне обострялись довольно быстро. Берне открыто выступил против Гейне в «Парижских письмах».
С высоты своего филистерского величия, в гордом осознании себя как вождя радикалов, Берне со злой насмешкой изображал Гейне в виде мальчика, который в день кровавой битвы гонится по полю сражения за мотыльками. Он представил его в виде молодого хлыща, который ходит в церковь только для того, чтобы перешептываться с красивыми девушками, вместо того чтобы горячо молиться за успех революционного дела.
Но это все еще мелочи по сравнению с теми упреками в продажности, которые Берне бросил в Гейне. Всех этих выпадов Гейне не мог простить.
Из какой-то осторожности он не выступил в печати против влиятельного вождя либералов. Глубоко в сердце затаил он обиду. Прошло несколько лет прежде чем Гейне жестоко расквитался с обидчиком. Но это было уже в 1840 году, через три года после смерти Берне.
Разрыв Гейне с немецкими радикалами начал назревать почти в первый год переезда его в Париж. Гейне понял, что не идеи, а интересы правят обществом. Его наблюдения, естественно, касались не только правящих верхов, но и тех классов и социальных прослоек, которые стали к этой правящей верхушке в непримиримую оппозицию.
Положение промышленного пролетариата при Июльской монархии не могло не привлечь к себе внимание такого острого наблюдателя, как Гейне.
Он встречал рабочих на улицах Парижа, и ему слышался «тихий плач бедноты», а порой нечто похожее «на звук оттачиваемого ножа».
Действительно, как бы ни старалось правительство Луи-Филиппа своими мероприятиями помешать рабочему классу выступать на защиту своих прав, - пролетариат прекрасно сознавал, что ненасытная финансовая буржуазия обязана именно рабочим своей победой над Бурбонами.
Промышленный кризис, начавшийся в 1826 году и продержавшийся до 1835 года, принес неисчислимые бедствия рабочим. Безработные, лишенные всяких пособий, умирали от голода. Немногим лучше жилось тем, кто имел работу. Они получали грошовую оплату за трудовой день, нередко достигавший пятнадцати или шестнадцати часов. Быстрое введение паровой машины в промышленность только содействовало росту нищеты в рабочих массах. Машина выбросила тысячи мелких ремесленников на улицы, и предприниматели стали заменять более дорогой мужской труд женским и даже детским. С развитием промышленности постепенно росли Цены на съестные продукты и жилища, а покупательная способность населения падала. В 1789 году парижское население потребляло в среднем сорок фунтов мяса на человека в год, а в 1826 году эта цифра соответственно пала до восьми фунтов.
Мрачное и бесконечно вредное для здоровья пребывание на фабриках современники сравнивали с положением негров на плантациях, находя, что французские рабочие могут позавидовать неграм.
Рабочие кварталы Парижа и других промышленных центров Франции были грязны; простейшие гигиенические условия отсутствовали в домах, населенных беднотой. Рабочие ютились в трущобах, кутаясь в лохмотьях, спали на тряпье. Здесь царили вечные спутники нищеты: болезни, пьянство, пороки и проституция. Капиталистическое хозяйство Франции еще недавно вышло на дорогу, но оно уже вело за собой всевозможные социальные бедствия. В 1832 году из дельты Ганга была занесена в Европу холера, с русскими войсками попала эта страшная болезнь на поля сражения Польши в 1831 году, а весной следующего года появилась в Париже, кося день за днем сотни людей. Денежные тузы и их семьи, богатые торговцы - все, кто располагал деньгами, бежали из зараженного города, и холера, пробравшись в скученные кварталы бедноты, уносила огромные жертвы.
Несмотря на бедственное положение, пролетарская оппозиция была еще слишком слаба для того, чтобы выступить на борьбу за улучшение своего положения. Французские пролетарии в лучшем случае сорганизовывались на борьбу за сохранение нынешнего своего положения и против ухудшения условий труда. Как-раз то десятилетие, в начале которого Гейне приехал в Париж, было ознаменовано рядом стачек, вспыхивавших то там, то здесь в стране. В августе 1830 года Париж увидел демонстрации голодающих, которые, уже не прося, а требуя, кричали: «работы и хлеба!..»
Весной следующего года происходит первое пролетарское восстание лионских шелкоткачей. В старинном текстильном центре, Лионе, тридцать-сорок тысяч рабочих, возмущенных рабскими условиями труда - оплатой в восемнадцать су за восемнадцатичасовой рабочий день - прекратили работы. Мирная демонстрация ткачей подверглась нападению гренадеров национальной гвардии. Раздались залпы, были убитые. На улицах Лиона возникли баррикады, и массы голодающих ткачей пошли в бой под черными знаменами с мрачным лозунгом «Жить работая - или умереть сражаясь».
Ткачам удалось на время после кровопролитной стычки стать господами города, оттеснив правительственные войска.
Это восстание было по существу голодным бунтом, без твердой политической программы. Но оно сыграло свою роль в истории рабочего движения, потому что здесь впервые выступил с оружием в руках пролетариат, как таковой, для защиты своих интересов. Но правительство Луи-Филиппа не поняло политической роли лионского восстания, оценив его как «простой конфликт между фабрикантами и рабочими».
Однако не все представители буржуазного общества рассуждали:толь примитивно. В кругах радикальной мелкой буржуазии зрела мысль о необходимости коренной перестройки общественного строя, об улучшении участи «четвертого сословия».
Буржуазные экономисты, констатируя в своих ученых сочинениях тяжелую долю пролетария, эксплуатируемого развивающимся капитализмом, делали различные прогнозы относительно дальнейших путей своего общества.
На почве осознания крупнейших и существеннейших недостатков существующего строя стали возникать те теории переустройства общества, которые вошли в историю под названием «утопического социализма».
Из плеяды великих утопистов, предшественников научного социализма, в первую очередь выделяются Сен-Симон и Фурье. Несмотря на коренное различие в их учениях, общие черты роднят обоих утопистов. И Сен-Симон, и Фурье признают, что Великая французская революция, сокрушив старый феодальный порядок, привела на его место беспорядок, бессистемность капиталистического хозяйства.
Оба утописта стремились создать такой строй, при котором человек не эксплуатировался бы человеком, но они оба отвергали идею насильственного переворота, ожидая осуществления своей мечты путем проведения ее в жизнь властителями и государями.
В этом игнорировании революционных путей обнаруживается вина не столько утопистов, сколько времени, в которое они жили. Пролетариат едва оформлялся как класс, и утопический социализм, целиком связанный с идеями буржуазной демократии, не мог еще видеть исхода в классовой борьбе и победе пролетариата, о которой тот и не мечтал в те времена. Не на баррикадах, не в массовой работе с пролетариями утопические социалисты выковывали свои идеи. Они рождали их абстрактно, теоретически, за письменным столом и на бумаге.
Шарль Фурье родился гораздо раньше Гейне, умер он в Париже когда немецкий поэт уже жил там около шести лет. Фурье по личному опыту знал тяжесть капиталистического гнета, он особенно охотно в своих сочинениях громил основы современного общества: Конкуренцию и посредничество в торговле.
Фурье ставит своей целью борьбу всех против всех превратить в помощь всех всем. Между человеческими страстями и побуждениями должна быть гармония для того, чтобы они были благодатью, а не проклятием для человечества.
Фурье с презрением отвращается от капитализма. Основой его идеального общества становится сельское хозяйство. В своих теоретических набросках Фурье расселяет человечество в фаланстерах, земельных общинах, где для каждого работа представляется не обязанностью, а наслаждением, потому что каждый делает только то, к чему он чувствует склонность, что является его призванием.
Вдохновляясь своими проектами, Фурье видит результатом своих реформ переустройство мира вплоть до изменения физических и климатических свойств земного шара. Освободив свои силы от ненужной борьбы для существования, человечество сделает невероятные успехи в области техники и науки, в сфере покорения природы и подчинения ее себе. Разгоряченная фантазия Фурье видит реконструкцию Северного полюса, согретого жарким южным солнцем, он предвкушает виноградные лозы, зреющие в Тобольске, он предсказывает, что человеческий гений сумеет освободить гигантские количества морской и океанской воды от их соленого привкуса.
Фурье выступил с резкой критикой буржуазного общества и проектами создания нового, более справедливого строя как-раз в ту пору, когда (социальные контрасты чувствовались особенно резко, когда за счет огромного большинства наживалась кучка привилегированных людей.
Наивно надеясь, что правящие классы должны осознать справедливость его теорий и добровольно осуществить их, Фурье посылал свои сочинения и проекты Карлу X и различным банкирам и финансистам, разумеется, не получая от них никакого ответа.
Несравненно более практичные, чем Фурье, его ученики, возглавляемые Виктором Консидераном, старались всемерно популяризировать учение Фурье среди масс, издавали многочисленные листовки, книги и брошюры, излагавшие принципы фурьеризма.
После смерти Фурье количество его приверженцев значительно возросло; подавляющее большинство фурьеристов принадлежало к мелкой радикальной буржуазии, хотя было и известное количество рабочих, взгляды которых быстро перерастали умеренность Фурье, чувствовавшего антипатию ко всякому политическому выступлению пролетариата. Так, в той попытке свергнуть режим Луи-Филиппа, которая была сделана в мае 1839 года Барбесом и Бланки, участвовали многие фурьеристы, не побоявшиеся взяться за оружие, вопреки заветам своего учителя.
Гораздо дальше, чем Фурье, пошел в своих выводах другой основоположник утопического социализма, Сен-Симон.
Он происходил из старинного графского рода, но под влиянием изучения философии и литературы французских «просветителей» XVII века Сен-Симон принял участие в борьбе Соединенных Штатов за независимость, испытал бедность, всплывал на некоторое время на поверхность, для того чтобы снова впасть в нищету, и наконец умер в 1825 году в шестидесятитрехлетнем возрасте иждивенцем нескольких друзей и почитателей.
Этого благороднейшего мечтателя мало интересовало настоящее: он весь жил планами будущего, и в ряде философских сочинений он пытался набросать целую систему политического, хозяйственного, религиозного и нравственного возрождения человечества.
Тщетно стали бы мы искать строгую логичность и последовательность в учении Сен-Симона. Он был своеобразным поэтом, с вулканической силой ума, извергавшим мысли. Великая французская революция является исходным пунктом учения Сен-Симона. Подобно Фурье он подчеркивал, что существующий порядок вещей глубоко несправедлив, что «беднейшие и многочисленнейшие классы» ничего не приобрели от этой революции. Поэтому Сен-Симон отвратился от революционного пути и, подобно Фурье, искал помощи для преобразования общества последовательно у Наполеона, Карла X и Людовика XVIII.
Ища пути для уничтожения той пропасти, которая увеличивается между пролетариатом и буржуазией, по мере того как буржуазия становится богаче, а пролетариат - многочисленнее, Сен-Симон обращает свои взгляды к прошлому, он хочет учиться у истории.
«В доисторические времена человек боролся с человеком. Затем образовались семьи. Семьи боролись с семьями, пока из определенного количества семей не образовали городскую общину».
«Борьбе городов положило конец образование государств. Ныне же, - возвещал Сен-Симон, - процесс развития достиг того момента, когда нации должны объединиться в союз народов». Учение Сен-Симона было идеалистично: он считал, что все политические, экономические и социальные отношения зависят от определенной степени развития человеческого сознания. Ему казалось, что христианство со своим лозунгом: «Любите и помогайте друг другу», являлось мощной силой, организующей общество. Новые открытия, изобретения, достижения науки поколебали стройное здание христианства, превратившегося в свод мертвых догматов. Лютер нанес сокрушительный удар, и по существу революция являлась для Сен-Симона не чем другим как продолжением реформации.
Однако чем больше Сен-Симон вдумывался в смысл исторических событий, тем больше понимал, какое колоссальное влияние на ход истории имеют экономические потребности, которые определяют социальную жизнь государства. Таким образом он пришел к выводу, что преобразование общественных форм зависит от развития хозяйственной жизни страны. Так, на смену феодальной системы явился опаснейший соперник в виде системы промышленности. Промышленники приобрели благодаря растущему богатству не только социальную силу, но они подчинили своим целям положительное знание и получили, как восходящий класс, и культурный перевес над гибнущими феодалами. Так как революция руководствовалась стремлениями хозяйственного порядка в интересах индустрии, то ее целью было создание экономического и либерального строя соответственно этим интересам.
Революция не достигла этой цели, она оставила лишь одни руины, на которых надо строить новое общество.
Но тут Сен-Симон резко сходит с правильного пути своего мышления; как сын своего времени - он, составляя план нового общества, не понимает исторической роли нарождающегося пролетариата. Он не понимает, что, захватывая в свои руки политическое господство, буржуазия неизбежно должна была подняться на вершины экономического могущества, а это она могла сделать только путем лишения собственности и пролетаризирования огромной массы наемных рабочих.
Сен-Симон стоит на «надклассовой» точке зрения, свойственной радикальной буржуазии его времени. Он выдвигает сборное понятие национального, индустриального класса, как класса производящего, включая в него и богатейшего предпринимателя и беднейшего наемного рабочего.
Этому классу Сен-Симон противопоставил другой - антинациональный класс паразитов: помещиков и попов.
В том обществе, которое предлагал построить Сен-Симон, должна быть установлена верховная власть мощных двигательных сил новой истории - науки и промышленности, а высшим нравственным законом нового общества должен стать труд, который будет награждаться по принципу: каждому по его способностям и его потребностям.
Человечество и отдельные личности находятся между собой в гармонии, если руководствоваться этими принципами; сенсимонистское общество признает равные права духовного и телесного существа, а не приносит в жертву тело душе, как это делалось по заветам старого христианства.
Именно здесь, в вопросе о «сенсуализме», гармонии чувственной и духовной жизни, противопоставленной христианскому «спиритуализму» (главенству духовной жизни), произошли впоследствии разногласия между последователями Сен-Симона, Базаром и Анфантеном.
Через пять лет после смерти Сен-Симона, когда революция 1830 года создавала особенно благоприятную атмосферу для всяких надежд на перестройку общества, сенсимонисты создали свою общину, ведя большую пропаганду своих идей и вовлекая в ряды борцов за сенсимонизм многих представителей мелкобуржуазной интеллигенции - художников, врачей, адвокатов, также и фабрикантов, и банкиров, но также и некоторое количество рабочих.
«Верховные отцы» нового учения, Базар и Анфантен, читали проповеди на собраниях общины на улице Тебу, сенсимонистские миссионеры вербовали членов общины для провинциальных отделений, возникших в Тулузе, Лионе, Дижоне и других городах Франции.
Развивая учение сенсимонистов в области социально-экономической, Базар предсказывал близящийся конец «неограниченного периода истории, когда производство зависит от произвола отдельных личностей и вызывает тяжелые промышленные кризисы. Признаком окончания этого периода служит порабощение рабочего класса, а источником этого порабощения является частная собственность, орудие производства, которая должна быть отменена. Государство это единственный и естественный наследник орудий производства, и оно передает их взаимообразно и безвозмездно рабочим через центральный банк, который одновременно распределяет продукты производства по потребностям коллектива.
Анфантен работал главным образом в области религиозно-моральной. Новое сенсимонистское общество, по Анфантену, проникнуто духом божьим, который не знает двойственности между телом и душой, ибо бог - это все сущее. Бог во всем живущем, и все есть бог.
Плоть не принадлежит дьяволу, как учил отец церкви Павел, плоть - божья, пренебрежение плотью - безбожно.
Разногласия между «верховными отцами» возникли на той почве, что Анфантен признал в отношениях между полами, на ряду с длительной верностью также и меняющиеся склонности, тогда как Базар видел в этом падение морали.
Большинство членов сенсимонистской общины высказалось за Анфантена, - Базар, оскорбленный и разочаровавшийся, вышел из общины.
Этот раскол был началом конца сенсимонизма. Анфантен утверждал равноправие мужчины и женщины, пытался найти на ряду с собой как «верховным отцом», сенсимонистскую жрицу, «верховную мать». Но «верховная мать» не находилась, приток жертвований ослабевал, количество верующих отпадало. В расцвет сенсимонизма их насчитывалось сорок тысяч. Теперь же лишь с сорока приверженцами Анфантен удалился из Парижа в свое поместье Менильмонтан под Парижем, где продолжал устраивать собрания. Члены общины, в романтическом наряде, голубой рубахе, красном колпаке и белых штанах, пели хоралообразные гимны и слушали проповеди Анфантена. Эта уже была агония сенсимонизма.
Вначале сенсимонисты отвергали насильственные перевороты, выдвигая лозунгом: «Организация, а не восстание». В дни уличных боев в Париже анфантеновская община распевала свои хоралы в Менильмонтане. Но впоследствии один из представителей сенсимонизма, Мишель Шеваль, опубликовал статью о «Организаторе», оспаривая право на вооруженное восстание, а орган сенсимонистов «Глоб» назвал существующий строй деспотизмом и анархией. Взамен этого, сенсимонизм обещал создать мир между народами, учредив лишь одно общество - человечество и лишь одну родину - землю, и тогда будут развиваться пурпурные знамена радости: «Долой смирение, долой отречение, долой самообуздывание, и да здравствует прекрасное блаженство!»
Правительство банкиров увидело реальную угрозу в этих туманных разглагольствованиях, далеких от революционности, и особенно оно было смущено тем, что сенсимонисты противопоставляют трудящийся класс классу паразитов. Анфантен и его приверженцы попали на скамью подсудимых.
Прокурор напоминал присяжным заседателям о страшных днях лионского восстания, о брожении на парижских окраинах, запугивая буржуа и подчеркивая необходимость защищать существующий общественный порядок.
В результате сенсимонистская община была закрыта, а Анфантен и еще два главаря были присуждены к одному году тюремного заключения.
В учении сенсимонистов было много такого, что не могло не увлечь Гейне.
Когда он приехал в Париж, сенсимонисты находились в зените своей популярности. Ознакомившись с сущностью огненных проповедей Анфантена, Гейне восторженно писал: «Новое искусство, новая религия, новая жизнь творится здесь, и весело мчатся здесь создатели нового мира».
Вскоре Гейне стал ревностным посетителем сенсимонистских собраний. Он сблизился с Анфантеном и особенно с Шевалье, которого называл своим «милейшим другом». Еще в Берлине, в салоне Рахели фон-Варнгаген он слыхал от хозяйки салона об утопическом социализме, о «новом изумительно найденном орудии», которое наконец растревожит «большую старую рану, историю человечества на земле».
Но Гейне заинтересовался сенсимонизмом независимо от восторгов Рахели фон-Варнгаген. Его увлекли радужные сны сенсимонизма. То, что сенсимонизм хотел быть религией, свободной от всякой догматики и не порабощающей дух и тело, а освобождающей его, особенно привлекало поэта.
Гейне никогда не был верующим, но он не окреп в своем неверии до того, чтобы дойти до последовательного атеизма.
Анфантеновский пантеизм нес Гейне освобождение от «больного старого мира, еще не излечившегося от того рабского смирения, того скрежещущего самоотречения, от которого уже полторы тысячи лет чахнул человеческий род и которое мы всосали с предрассудками и молоком матери».
Гейне и прежде пробовал вести войну против «тоскливой, постной идеи, которая безрадостно лишила цветов нашу прекрасную Европу и населила призраками и Тартюфами».
Первые стихи Гейне находились во власти этих призраков, навеянных «постным царством романтики», и постепенно Гейне освобождался от этих призраков, ища противоядия от них. Знаменосцы «великой, божественной идеи весны», как он называл сенсимонистов, привлекли все его симпатии. В апологии эмансипации плоти Гейне увидел выражение собственных идей, и он почувствовал себя освобожденным от уз старой морали и старого мировоззрения. В диалектических противоречиях сенсимонизма он узнал многие свои противоречия. И он стал восторженным певцом сенсимонизма, прославлявшим радостное евангелие этого учения:
Мы здесь построим, на скале,
Заветной церкви зданье;
Нам новый третий дан завет -
И кончено страданье.
Распался двойственности миф,
Что нас морочил долго,
Не стало глупых плотских мук
И слез во имя долга.
Сенсимонизм, как казалось Гейне, гармонически примиряет индивидуализм с социализмом. Он с восторгом слушал проповедь индивидуализма, шедшую от Сен-Симона и Анфантена: «Наша религия ни в коем случае не отрицает священную личность; она рассматривает каждую личность как священную и освященную».
С другой стороны - поэт, который, уже в ранние годы своего творчества утверждал равенство всех людей, не признавая деления на благородных и неблагородных, принимал не менее восторженно проповедь сенсимонистов о том, что политика имеет одно назначение: улучшение положения бедных трудовых классов.
Интерес Гейне к сенсимонизму далеко не ограничивался одними религиозными идеями, как Гейне писал об этом Варнгагену. Примерно в то же время Гейне В письме к Генриху Лаубе, его другу и радикальному писателю, сообщает, что глубочайшие вопросы революции связаны не с личностями, не с формами правления, а касаются только «материального благополучия народа». «С помощью успехов промышленности и экономии станет возможным вывести человечество из нищеты и дать ему царствие небесное на земле, и с этого времени люди нас поймут, когда мы им скажем, что в результате они каждый день вместо картофеля будут есть мясо, меньше работать и больше веселиться. Будьте уверены, люди не ослы».
Гейне солидарен с последователями Сен-Симона также в смысле равнодушия в отношении к формам правления. Анфантен и другие сенсимонисты неоднократно подчеркивали, что такие политические понятия, как карлисты, бонапартисты, орлеанисты и республиканцы ничего не значат для народных масс, поскольку буржуазные республиканцы и буржуазные монархисты одинаково охраняют и создают законы, направленные против пролетариата. В то время как Берне и другие мелкобуржуазные радикалы видели в установлении республики лекарство от всех зол, Гейне под влиянием сенсимонизма окреп в своем новом убеждении, что привилегированные классы ведут между собой спор за образ правления только для того, чтобы под различными формами и названиями эксплуатировать народ.
Независимо от сенсимонистов Гейне мечтал о священном союзе народов, когда на земле останется одна нация, одна раса - освобожденное человечество.
Влияние сенсимонизма на Гейне таким образом было в достаточной мере сильным. Но в известном направлении Гейне шел дальше сенсимонизма, и там где Анфантен и его единомышленники ограничивались словом, Гейне призывал к делу, он нисколько не отрицал теоретической силы сенсимонизма, но он чувствовал, что без активной борьбы не удастся удержать победу над тунеядцами и эксплуататорами. Подобно сенсимонистам, Гейне объясняет успех христианства и его возникновение тем, что рабы и обездоленные последовали за религией, которая приносила людям утешение в течение восемнадцати столетий. Разумеется, нужно было бы в дальнейшем прикладываться ко кресту и надеяться на царствие небесное, если бы было невозможно перестроить человечество путем политических и промышленных реформ. Но это можно сделать. Человечество предназначено для блаженного существования: «Мы измерили страны, взвесили силу природы, разачли средства промышленности, и оказалось, что эта земля достаточно велика, что в ней довольно места для того, чтобы построить хижину своего счастья, что эта земля может прилично питать всех нас, если мы желаем работать, а не жить одним за счет других, и что нам нет никакой нужды отправлять на небо более многочисленный и более бедный класс».