Ведь, кроме Оксаны, была у него и дочь… Я ждал, что он спросит о ней.
Как-нибудь наедине со мной спросит: жива ли, растет ли, думает ли о нем? Он не знает, что она погибла. Маленькая дочурка Геннадия погибла. И я молчу.
Если о живой не спрашивал, зачем ему знать о мертвой! Да, одинок Геннадий.
Совсем одинок. Даже мы с Андреем теперь для него чужие.
Уже перед уходом я вскользь спросил, давно ли он видел Демьяна.
Геннадий ответил с раздражением:
– Я не рвусь к нему. Не в моем характере быть разменной монетой.
Визит к нему испортил мне настроение. Улучшилось оно дома после беседы с Трофимом Герасимовичем. Он медленно, но прочно врастал в подпольную работу. И делал успехи. У него в группе было уже три человека. На Трофима Герасимовича можно было положиться. Он оправдывал себя не хуже Кости. Хотя сходства между ними было мало, а различий много. Трофим Герасимович не отличался кипучей энергией, не был отчаянно смел. Любил поговорить о своих делах, любил, когда его хвалили. Ко мне он выказывал робкую преданность, о чем я не мог и мечтать в первые дни совместной жизни. Думал он медленно, туговато, не сразу схватывал мысль, но, поняв, цеплялся за дело крепко, мертвой хваткой. Костя шел на задание весело, чуть не с песней, а Трофим Герасимович спокойно, по-деловому серьезно. Азарт был чужд ему.
Во время допроса предателя Коркина мне стало известно, что на Старопочтовой, восемь находится конспиративная квартира гестапо. Я поручил Трофиму Герасимовичу заняться Коркиным. Слово «заняться» Трофим Герасимович понял по-своему. Спустя некоторое время он доложил:
– Да будет земля пухом твоему Коркину.
– То есть?
– Дуба дал.
– Как так?
– Да ему, сукину сыну, ничего другого не оставалось делать. Подох.
|
|
Выследил его Никушкин и подсмолил копыта.
– Не Никушкин, а Свой. Ты фамилии забывай.
– Это верно. Опасались мы, что птичка расправит крылышки – и тю-тю!
Относительно Коркина наши мнения сходились: туда ему и дорога.
А сегодня Трофим Герасимович сообщил другую новость. Наблюдая за квартирой на Старопочтовой, наши ребята выследили предателя. Два раза он приходил по этому адресу, а сегодня Трофим Герасимович случайно встретил его в другом конце города, у другой квартиры.
– А ну, расскажи поподробней, – попросил я.
Трофим Герасимович сделал это с удовольствием.
– Я заглянул к Скурыдину…
– Не к Скурыдину, а к Инвалиду.
– Тьфу, пропасть… Не привыкну к этим кличкам никак. Так вот, значит.
А когда обратно топал, гляжу – он выскочил. Оглянулся и пошел себе.
Справный, сытый, рожа приличная.
– Может, он живет там.
– Говори мне! Уж я-то знаю, чей дом. Жил там Горев. Юркий такой мужичонка. Был комендантом колхозного рынка до войны. Потом профукал колхозные продукты, его и укатали. А в доме жена осталась.
– Ночью опять бродишь? Без пропуска?
– Подумаешь, страсти господни.
– Страсти не страсти, а на пулю нарвешься.
– Ничего. Лучшие, чем я, и те смерть приняли. Все одно лежать нам в сырой земле. Кому раньше, кому позднее.
– А тебе как лучше?
– Попозднее – оно вроде лучше, – рассмеялся Трофим Герасимович и спросил: – А что мне делать с этим немчурой?
– С каким? – удивился я.
– Я не говорил? Вот балда не нашего бога! А мне и невдомек: память дырявая стала.
Он рассказал. В доме Инвалида живет немец, младший офицер лет сорока пяти. Давно живет. С год. Тихий такой, воды не замутит. Придет со службы, сядет в углу и молчит. Или письма пишет. А служит он надсмотрщиком на городской мельнице. И однажды случилось такое: Сосед, наш человек, дал Инвалиду листовку, выпущенную подпольщиками. Тот сунул ее в карман и забыл.
|
|
А вечером полез зачем-то в карман и обронил листовку. Немец, сидевший тут же, поднял ее и начал разбирать по складам. Инвалид обмер. Ведь за хранение листовок ни больше ни меньше – расстрел! Немец долго читал листовку вслух, потом подошел к печи и бросил ее в огонь. А Инвалиду сказал: "Такой вещь надо палить огонь. Дома держать нихт можно".
– Ты маракуешь? – спросил Трофим Герасимович. – Я разматюкал Скуры… тьфу, Инвалида, в пух и прах. Спасибочко, говорю. Разодолжил. Так с тобой и в тюрьму угодишь. А немец? Каков? Может, он нам пособлять захочет? Как ты рассудишь? Или пощупать его хорошенько…
Я спросил:
– Как это «захочет»? Значит, он должен узнать, что мы подпольщики?
– Так получается, – смутился Трофим Герасимович.
Пришлось объяснить старику, что надсмотрщик на мельнице не делает погоды и расшифровываться перед ним не следует.
Трофим Герасимович согласился:
– Тогда садись, есть будем.
Он подал жаркое собственного приготовления. Жена не села. Жаркое походило на гуляш. Трофим Герасимович сказал, что приготовлено оно из коровьих хвостов. Я насторожился. Хвосты есть мне еще не приходилось.
Попробовав маленький кусочек, я пришел к выводу, что моему желудку будет трудно освоить это блюдо, и великодушно отказался.
А хозяин ел с завидным аппетитом и хвалился, что хвосты можно запросто выносить с бойни. Обмотаешься, как поясом, а сверху пальто. А мясо ничуть не хуже говядины.
|
|
Хозяйка не утерпела:
– Провалился бы ты вместе со своими хвостами!
– Гляди мне! – погрозился Трофим Герасимович. – Довольно щелкать.
Видали вы барыню? Кошек не ест, от хвостов нос воротит.
– Эх ты, Трофим, Трофим. Растерял ты совесть. Еще человека угощаешь.
– Ничего, – бодро ответил хозяин. – Совесть отрастет.
– Да что ж это… волосы, что ли? – негодовала хозяйка.
Это была обычная дружеская перебранка. Я привык уже.
Потом мы скрутили по цигарке. Закурили. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Пора.
– Дела? – осведомился хозяин.
Я кивнул.
– Ну, а как того, сытого, держать на прицеле? – спросил он.
– Непременно. Но только держать, не трогать.
– Понятно. – Он помолчал, попыхивая дымом, а потом сказал: – Вот скажи по совести, как мы будем отчитываться, когда придут наши?
– Ах, вот ты о чем… Ничего. Отчитаемся. Не сидим сложа руки.
– Что верно – то верно, – произнес Трофим Герасимович и умолк.
Я воспользовался паузой и встал. Надо было бежать. Мне предстояло выполнить просьбу Гизелы, высказанную в той маленькой записке, что была приколота к циркуляру.
К ее дому я подошел в начале восьмого. Плотная маскировка на двух окнах совершенно не пропускала свет. Я постучал. Дверь открылась тотчас же.
– Добрый вечер. Можно?
– О да. Я ждала вас.
Я вошел.
На Гизеле было гладкое темно-серое платье с высоким воротником и длинными рукавами. Волосы, как и обычно, спадали на правый висок, волнились.
В руке она держала книгу. Положив ее на спинку дивана, Гизела спросила:
– Теперь вас не надо уговаривать раздеться?
– Пожалуй.
Она улыбнулась. Я тоже.
Обстановка в комнате не изменилась. Здесь не было никаких мелочей, украшающих быт молодой женщины. В спальне, как и в прошлый раз, горела печь.
Огненные блики играли на противоположной стене. Странно, эта скромно обставленная комната создавала какое-то необычное настроение.
– Вот сюда, – усадила меня хозяйка на диван и села рядом. – Вы, кажется, не ожидали встретить меня в комендатуре?
Я признался, что да, не ожидал.
– Там я уже два месяца. Муж тоже должен был приехать сюда… работать.
Я зацепился за слово и, опасаясь, что Гизела, быть может, не коснется больше этой темы, прервал ее:
– И что же помешало ему?
Гизела пристально посмотрела на меня. В ее взгляде мне чудился вопрос:
"Вас что, в самом деле интересует это?" Потом она встала, прошла в спальню и вернулась с конвертом в руке. Усевшись на прежнее место, вынула из конверта лист почтовой бумаги и подала мне.
– Читайте.
Мужская рука крупным изломанным почерком без всяких обиняков писала, что тринадцатого февраля оберштурмбаннфюрер СС Себастьян Альфред Андреас трагически погиб на подземной станции "С-Бангоф Фридрих-штрассе" в Берлине от сильного взрыва. Автор письма, коллега Себастьяна, был с ним, но отделался тяжелым ранением. Вообще пострадало шестьдесят человек Станция была закрыта до утра. Нет никаких сомнений в том, что катастрофа явилась следствием диверсии. Подобные взрывы на подземке уже имели место. Начальник гестапо бригаденфюрер СС господин Мюллер выражает соболезнование супруге Андреаса. Он, Мюллер, лично руководит розыском преступников.
Я не знал, что сказать, повертел письмо в руках и молча отдал Гизеле. В таких случаях обычно трудно так сразу подыскать нужные слова. А я вообще на эти вещи не мастер. Гизела пришла мне на помощь:
– Вот и все… Теперь я вдова. Остался от него один чемодан, – и она кивнула в угол, где стоял отличный длинный и узкий чемодан из гладкой коричневой кожи.
– Вам тяжело? – осторожно спросил я.
Она медленно покачала головой:
– Представьте, нет. Вы удивлены?
Я пожал плечами. Конечно, немного удивлен, но, скорее, обрадован. Но так можно было только подумать, а не сказать.
Она обхватила руками колено, откинулась на спинку дивана и, как бы вглядываясь в самое себя, продолжала:
– Я понимаю… На вашем месте я бы тоже удивилась. Но это правда.
Я машинально кивнул. Я молчал. Ни одним словом, даже намеком я не дал ей понять, что хочу услышать объяснение, но она сама решила дать его. Гизела поведала мне свою трагедию.
Родилась в Хемнице, в семье механика. Отец не чаял в ней души, она отвечала ему тем же. У Гизелы был хороший голос, способности к музыке, она хотела стать актрисой. Это были мечты.
В тридцать четвертом году отца арестовали за принадлежность к социал-демократической партии, и семья лишилась средств к существованию.
Мать пошла работать горничной, а Гизела – кондуктором на автобус. И в это время за нею стал ухаживать оберштурмфюрер СС Себастьян Альфред Андреас. Он был старше ее на семь лет и очень красив. Ему предсказывали хорошее будущее:
Гизела видеть его не могла, избегала встреч с ним. Но Андреас был нагл, самоуверен и непреклонен. Весной тридцать пятого года он сказал матери, что, если Гизела не выйдет за него замуж, ее отец сгниет в Плетцензее. Он дал на раздумье пять суток. Это были самые тяжелые, после ареста отца, дни. Они решили судьбу Гизелы. Во имя спасения отца, матери, сестер она готова была на любую жертву. Восемнадцатилетняя Гизела стала женой Андреаса. Месяц спустя отец ее был освобожден. Узнав, какой ценой была куплена ему свобода, он плакал навзрыд, как ребенок. Этих слез Гизела никогда не забудет! Андреас разрешил жене закончить образование, и они уехали в Берлин. Андреас стал гауптштурмфюрером. У Гизелы родился сын. В тридцать девятом году отца арестовали вторично, и, как подозревала Гизела, не без содействия Андреаса.
Она хотела уйти от мужа, но он пригрозил, что сына не отдаст. В конце сорокового года отца казнили. Администрация лагеря прислала семье счет за гроб и расходы, связанные с похоронами отца. В мае сорок первого года, в тот день, когда муж стал штурмбаннфюрером и руководителем реферата в гестапо, скоропостижно от воспаления легких скончался их сын.
– Теперь мне как будто легче немного, – призналась в заключение Гизела.
– А тогда я готова была умереть. Но не смогла. Не хватило сил. И довольно об этом… – Она выпрямилась, встряхнула волосы и неожиданно спросила: – Ваш товарищ успокоился?
– А он не волновался, – схитрил я. – Почему вы вспомнили об этом?
Гизела замялась на мгновение и ответила:
– Ваш друг очень похож на одного молодого человека.
– Быть может, он и есть этот самый молодой человек?
– Нет! С того света не возвращаются. С тем человеком связана целая история. Хотите, я расскажу? Вам не скучно будет?
Я заверил хозяйку, что готов слушать ее сколько угодно. Это была правда. Мне нечего было поведать ей, хотя узнать от нее хотелось многое.
Например, почему она пригласила меня? Почему тогда, в ту трудную ночь, укрыла нас с Костей в своем доме? За кого принимает меня? Да мало ли вопросов вертелось на языке! Но я не имел права задавать их. Пока не имел права. Я мог только слушать.
– Но я хочу есть.
Приготовление ужина заняло немного времени. На столе появились разогретые отбивные котлеты и гарнир из горошка. Котлеты настоящие, из говядины, и солидные по объему. Потом Гизела подала наше русское масло, очень безвкусный, хотя и очень белый хлеб, галеты и кофе.
– Настоящий пир, – пошутил я.
– Я предпочитаю печеную картошку в мирное время разным деликатесам в войну. Я помню, когда мне было лет десять, отец возил меня в деревню к дедушке. Мы провели весь день в горах у реки. Горел костер, и мы пекли в нем картофель. И он был невероятно вкусный. Я разламывала картофелины, обжигала руки, губы и ела прямо с черной корочкой. Да… Как давно это было…
Когда Гизела отправилась на кухню мыть посуду, я сел на диван и закурил. Закурил с удовольствием, попыхивая дымом и оглядывая комнату. Мое внимание привлекла книга, лежавшая на спинке дивана. Это был Ремарк – "На Западном фронте без перемен", в прекрасном издании. Едва я тронул обложку, как книга раскрылась в том месте, где страницы теснила закладка. Письмо!
Чье-то письмо. Рука сама перевернула листок. В углу стояла подпись полковника Килиана. По профессиональной привычке мои глаза забегали по тексту. Килиан просил помочь подателю письма в свидании с Гильдмайстером, а далее… далее он сообщал такое, от чего у меня, кажется, помутилось в глазах. Он умолял Гизелу ответить на тот вопрос, который решит его дальнейшую судьбу, и сообщал, что в ночь на семнадцатое марта вновь совершит перелет через линию фронта. Ему придется лично руководить выброской десантной группы на отрезке шоссе Ливны-Елец. И бог знает, удастся ли ему вернуться и вновь увидеть Гизелу. Всякое бывает. Он просит запомнить эту ночь. Надеется получить желаемый ответ с подателем письма. Этот ответ будет очень нужен ему, полковнику Килиану.
Я захлопнул книгу и положил на место. Руки у меня вздрагивали, сердце взволнованно билось. Ливны-Елец… В ночь на семнадцатое марта… Сегодня четырнадцатое… Времени хватит. Дурак Килиан! Какой дурак! А еще полковник, штабист. Вот что делает любовь.
Вернулась Гизела. Она прошла в спальню и стала подкладывать в печь дрова. Оттуда раздался ее мелодичный голос:
– Берите стулья и идите сюда. Я люблю сидеть у огня. А вам нравится?
– Мне нравится все, что нравится вам, – в шутливом тоне сказал я, втаскивая стулья.
Она протянула к огню руки, посмотрела на меня и рассмеялась.
– Вы чему? – полюбопытствовал я.
– Увидел бы нас господин Земельбауэр, или доктор Шуман, или полковник Килиан. Русский и немка…
Я невольно усмехнулся:
– Они бы, конечно, не одобрили вашего гостеприимства.
– Я думаю! Особенно полковник. Он друг покойного мужа и такой же, как и он, страшный человек. Впрочем, бог с ними со всеми. Не хочу о них думать, устала. Все эти годы меня мучили кошмары, а тут война. Но лучше здесь, чем там. – Она села поудобнее, вытянула ноги к огню. – Я ведь прилетела сюда из Греции.
– Слышал, – заметил я.
– От кого?
Я объяснил, что слышал из ее же уст на новогоднем вечере у бургомистра.
– Да? А я не помню. Хотя, возможно. Я прилетела с мужем. Он пробыл здесь ночь и улетел. Встречали нас Гильдмайстер и Килиан. Муж собирался сюда надолго. Ждал назначения, а в Греции мы прожили почти четыре месяца. Андреас был в специальной группе. Она вела розыск активного британского диверсанта Юрия Шайновича. Вот о нем-то я и хочу рассказать.
– Поляк? – прервал я Гизелу.
– Наполовину. А наполовину русский. У него двойная фамилия:
Иванов-Шайнович. Отец его был полковником русской армии в Варшаве, а мать полька. Отец – Иванов, мать – Шайнович.
– Вы его знали лично? – опять прервал я рассказчицу.
– Нет, я его видела… Так вот, когда Иванов умер, мать Юрия, Леонарда… Правда, красивое имя?
Я кивнул. – …вышла замуж за грека Яниса Ламбрионидиса и уехала в Грецию. Юрий получил образование в Варшаве и Париже. У нас с ним одна специальность. Он тоже был инженер-агроном. В сорок втором году, когда я его увидела, ему исполнилось тридцать лет.
– И мой друг напомнил вам этого Юрия?
– Да! Можно подумать, что они братья-близнецы. И черты лица, и рост.
Гизела прервала рассказ, попросила у меня сигарету и закурила. Можно было без ошибки определить, что курить она начала очень недавно, ибо делала это неумело. Сигарета не хотела гореть, в рот Гизеле попадал табак. Она морщилась, вытирала губы. Раскурив наконец сигарету, она продолжала. История Юрия Иванова-Шайновича выглядела так.
В начале войны в Европе он покинул Польшу, попал в Палестину, а затем в Египет. Окончив школу польских прапорщиков, Юрий добровольно вступил в британскую диверсионную группу и выразил желание вести боевую работу в оккупированной немцами Греции. Осенней сентябрьской ночью сорок первого года англичане высадили его с борта подводной лодки «Сэтис» недалеко от Афин.
Перед Юрием была поставлена задача создать диверсионную сеть и развернуть подрывную работу. Шайнович блестяще справился с этой задачей. С группой смельчаков он совершал поистине геройские подвиги, наносил немцам удар за ударом и был неуловим. Вокруг его имени складывались легенды. При жизни народ назвал Юрия своим национальным героем. Он пользовался поддержкой населения, появлялся в разных местах, действовал дерзко, бесстрашно.
Его видели в одежде рыбака, горожанина, итальянского или немецкого офицера. В сорок втором году, в феврале, он подорвал в Афинах пятиэтажное здание НСДАП. Он потопил корабль «Василевск-Георгиос», который вез немцев на остров Крит. Корабль от взрыва разломился пополам. Затем пустил ко дну испанский военный транспорт «Сан-Исидоро». На острове Парос, в порту, он потопил еще один транспорт с горючим. В Салямине подорвал и пустил ко дну три немецкие подводные лодки, а несколько повредил. Это был блестящий спортсмен. Ночью он выплывал в море, к стоянке лодок, держа при себе магнитную мину. Вблизи лодки нырял, прикреплял мину к корпусу и возвращался на берег. В Ларисе он подорвал немецкий воинский эшелон. В Патрасе уничтожил взрывом береговые артиллерийские укрепления и колонну автомашин с бензином.
В Макрополо подорвал арсенал. Но это не все. Самый большой урон нанес Юрий немецкой авиации. Он устроился работать переносчиком грузов на авиационное предприятие «Мальзиниоти» вблизи Афин. Точнее, в предместье Афин. Там собирали, испытывали на стендах и отправляли на остров Крит авиационные моторы. На Крите моторы ставили на самолеты, которые перегонялись в Африку в распоряжение Роммеля. За небольшой отрезок времени четыреста самолетов, вылетевших с острова Крит, потерпели катастрофу в воздухе. Не десять, не сто, а четыреста самолетов! Немецкие специалисты потеряли голову. Абвер и гестапо сбились с ног. Никто не предполагал, что причину катастрофы надо искать не на Крите, а на месте сборки моторов. Юрий изобрел смесь. Она состояла из металлической пыли и каучука. Эту смесь он и его люди при переноске моторов через трубки насыпали в подшипники. Когда моторы запускались, смесь от высокой температуры плавилась и лишала смазку ее качеств. И все. Розыск виновников аварий зашел в тупик. Вот тогда в Грецию приехало несколько гестаповцев, и в их числе Себастьян Андреас. Нужно отдать ему должное, он обладал каким-то особым, собачьим нюхом. Ознакомившись с обстановкой, Андреас сказал: "А что, если моторы не везти на остров Крит, а поставить их в самолеты здесь, на месте сборки?" Инженеры так и поступили.
Три мотора поставили на предприятии «Мальзиниоти». Самолеты поднялись в воздух и недалеко от афинского берега среди бела дня на глазах у всех упали в море. Стало ясно, что виновник диверсии находится в Афинах. Тогда-то и вспомнили об Иванове-Шайновиче. Если вначале за его голову назначали премию в полмиллиона драхм, то теперь увеличили до миллиона, а вскоре до двух, затем до пяти миллионов. Наконец усилия гестаповцев увенчались успехом.
Нашелся предатель, позарившийся на такой громадный денежный куш. В октябре сорок второго года грек Ламбринопоулос выдал Юрия. Его схватили и заключили в тюрьму «Аверофф». Началось следствие.
Я слушал Гизелу затаив дыхание. Какие люди живут на свете! Юрий не просто герой. Он герой дважды, трижды, четырежды. Подумать только – четыреста самолетов, корабль, два транспорта, эшелоны, укрепления, подводные лодки! Это под силу не одному, не двум людям, а целому воинскому подразделению. И не всякому! Таким боевым счетом может гордиться, допустим, авиационный полк.
– Открытый процесс в Афинах начался при мне, – продолжала Гизела. – Юрия обвинял наш военный прокурор Стумм. Я сама слышала, как Стумм, обращаясь к Юрию, сказал: "Очень жаль, что вы были не с нами, а против нас".
А уже здесь я узнала, что на рассвете четвертого января Юрия расстреляли.
Это произошло на стрельбище в Кесариани. И вы знаете… в последнюю минуту Юрий сделал попытку к бегству. Его ранили в ногу. Стоять он уже не мог.
Тогда его привязали к доске и расстреляли.
Мы долго молчали, глядя в печь, где догорали поленья. Я думал: "Почему Гизела поведала эту историю именно мне? Что это значит?" И я спросил ее. Она ответила, правда, не сразу:
– Потому, что ваш друг напомнил мне Юрия.
Я не поверил. Гизела, по-моему, тоже понимала, что ответ ее прозвучал неубедительно.
Часы показывали десять. Как быстро пролетело время! Я встал и сказал, что мне пора идти.
Уже в передней, провожая меня, она любезно произнесла:
– Приходите, когда вам захочется. Вечерами я всегда дома. Знаете что?
Нам завтра или послезавтра будут выдавать пасхальные посылки. Там будет, видимо, кое-что хорошее. Закуска разная…
Я заверил Гизелу, что приду непременно, даже если не будет закуски.
Она улыбнулась и подала мне руку.
События и новости
По сути дела, это был первый по-настоящему весенний день. Дул теплый восточный ветер, солнце палило, таял снег.
Утром недалеко от управы я столкнулся нос к носу с Костей. Под глазом у него сиял огромный багрово-фиолетовый фонарь.
– Где это тебя угораздило?
– После расскажу, долгая история, – деловито ответил он. – Сегодня в семь приходите. Демьян зовет.
Так, не переговорив, мы расстались.
На службе я узнал, что Воскобойников от нас уходит. Ему поручают формирование карательного батальона из бывших советских граждан, ставших изменниками Родины.
О том, что такой батальон уже начал формироваться, мы знали давно.
Знали мы и о том, что вербовка добровольцев в него продвигается очень туго, со скрипом. Пока удалось укомплектовать взвод. Он располагается во дворе полиции и проходит обучение. Бойцы взвода оружия не имеют. Немцы не без оснований раздумывают, вооружать их или нет. Они знают, что винтовки и автоматы можно повернуть куда угодно, даже против хозяев. Не при чем здесь Воскобойников – для меня не совсем ясно. До войны он трудился в системе «Заготскот», в армии не служил, а тут вдруг… военачальник!
Перемещение Воскобойникова отразилось на моей служебной "карьере".
Бургомистр приказал мне принять дела секретаря управы. Я попробовал было заартачиться, но господин Купейкин дал понять, что делается это не без благословений коменданта – майора Гильдмайстера. Я покорился. В конце концов секретарь управы – это не нарком и я не глупее Воскобойникова.
Воскобойников явился сегодня в полдень в полной немецкой форме, при оружии, но без погон. Форма шла ему как седло корове. Был он экспедитором, экспедитором и останется. И толку из него не выйдет. Так думал я.
Воскобойников думал иначе. Вводя меня в курс секретарских дел, он, между прочим, сказал:
– К первому мая я им сделаю такой батальончик, что они пальчики оближут.
Так именно он и сказал – "сделаю".
Когда он передал мне дела, печать и ключ от несгораемого шкафа, я сказал ему, что не совсем уверен, справлюсь ли с новыми обязанностями.
– Не боги горшки лепят, – сказал Воскобойников и покровительственно похлопал меня по плечу. А прощаясь, попросил: – Если вам будут попадаться желающие послужить под моим началом, направляйте их в батальон.
Весь день я входил в обязанности секретаря, мыкался из одной комнаты в другую, копошился в бумагах, измучился окончательно и был крайне рад концу рабочего дня. С удовольствием покинул сырые стены управы и вдохнул теплый весенний воздух.
Прежде чем отправиться к Демьяну, мне надо было заглянуть домой. Я пошел мимо сельхозкомендатуры. С недавних пор этот путь стал моим постоянным маршрутом. Я рассчитывал встретить Гизелу, но еще ни разу мне это не удалось. Нужно же так! И сегодня я шел без всякой надежды, но вдруг увидел ее возле почты. Гизела прохаживалась вдоль фасада. Сердце мое зачастило.
Конечно, она ждала меня. Но я ошибся. Она ждала машину с тем самым немцем, к которому я ходил за циркуляром. Их вызывал начальник гарнизона. Все это выяснилось, когда я подошел к Гизеле и поздоровался.
– Вас можно поздравить? – спросила она.
– С чем?
– С повышением.
– А как вы узнали? Это решилось лишь сегодня.
– Это решилось два дня назад в моем присутствии у господина Гильдмайстера. Вы счастливчик, вам везет. И Гильдмайстер, и Земельбауэр…
Почему вам так верят?
Я развел руками.
– Здравствуйте! – прозвучало вдруг рядом по-русски, и я увидел прошедшего мимо полного пожилого субъекта… Лицо его показалось мне очень знакомым.
Гизела холодно кивнула. По лицу ее пробежала гримаса брезгливости.
– Идиот, – тихо проговорила она.
– А что такое? – недоумевал я.
– Я видела этого типа однажды, его принимал на дому Земельбауэр. С тех пор он считает своим долгом здороваться со мной. Или это достоинство – быть платным агентом гестапо?
– Дело вкуса, – неопределенно ответил я.
– Идите. Вон машина. Пока! Мы не станем бравировать нашей дружбой, правда?
Эта короткая встреча оставила что-то теплое в моей душе.
Я был у Гизелы уже трижды, не считая той злополучной ночи. Наша дружба крепла. Но только ли дружба? Что-то большое, радостное входило в мое сердце и заставляло думать, постоянно думать о Гизеле. И вот сейчас. Не успел проститься с ней, а в голове мысль: "Когда снова увижу? Когда?" Весна ли, чувства ли теплили меня? Я шел и улыбался ветру, солнцу.
Мечтал. О чем? Сам не знаю. Наверное, о будущем. А быть может – о близком.
Мне казалось, что скоро, очень скоро произойдет необыкновенное. Стоит только напрячься, захотеть – и оно приблизится!
И вот в это радостное ощущение почему-то вошел досадным пятном толстяк, которого я только что видел, разговаривая с Гизелой. Откуда он? Почему мне запомнилось его лицо, добродушное, осмысленное, даже доброе? Где-то мы уже встречались. Я ломал голову и никак не мог ответить на вопрос. И лишь войдя в свой дом и увидев Трофима Герасимовича, я вспомнил: это же портной!
Частный портной, к которому чуть не год назад водил меня Трофим Герасимович.
Он шил, вернее, перелицовывал мой пиджак. У меня еще тогда возник план сделать этого толстяка содержателем явочной квартиры. Оказывается, как можно ошибаться в людях! Я спросил у Трофима Герасимовича фамилию портного.
– А на что он тебе?
Я рассказал.
– Ух ты, какая гадюка! А на морду – попик. Тихий, сладенький…
Видались мы недавно возле бани. Все выспрашивал меня: что слыхать о наших, как живется, где обитает дочь? А я будто чувствовал и отвечал ни да ни нет.
Что ж, выходит, надо препоручить его моим ребятам?
– Препоручи! Непременно. К нему народ ходит, а он выдает.
Я выпил кружку кипятку, расспросил Трофима Герасимовича о делах в его группе и отправился в "Костин погреб".
Наперсток сидела у приемника с наушниками на голове, а в другой половине о чем-то беседовали Андрей и Челнок.
Челноку больше, чем мне, попало в финскую. Лицо его, сильно изуродованное, выглядело асимметричным, правая нога не сгибалась, приходилось пользоваться костылем. Сейчас он работал истопником в гарнизонной пекарне. А до финской войны служил в армии командиром батареи.
Я разделся, подсел к ним.
– Ты не скачи, а говори по порядку, – обратился Андрей к Челноку. – Раз уж начал, так выкладывай!
– А я и так, как на чистке партии, – рассмеялся Челнок, показав свои ослепительно белые, но, к сожалению, вставные зубы. – Чего ты придираешься?
Андрей недовольно дернул головой:
– Ты сказал, что работал токарем, а при чем тут директор магазина?
– Все правильно, так оно и было. Я работал токарем на таганрогском заводе, а потом стал директором магазина.
– С чего это вдруг?
– Тебя это интересует? Пожалуйста. Дай-ка докурю. – Он взял у Андрея половину цигарки, затянулся и продолжал: – На заводе я имел седьмой разряд Маракуешь?
Андрей кивнул.
– Почти инженер. А тут как раз кинули лозунг: "Коммунисты и комсомольцы – за прилавок! Надо вы учиться торговать". Меня того… в комитет комсомола Так и так, товарищ Пономарев Поскольку ты есть чистокровный пролетарий и тебе нечего терять, кроме цепей, есть мнение выдвинуть тебя. В торговой сети дело пахнет нафталином. Завелись жучки разные, бывшие нэпманы. Вскрываются гнойники. А торговля – это барометр. Она определяет настроение наших граждан. Нужно подкрепить торговую сеть. Тебя решено сделать директором магазина "Фрукты и овощи". Ну что ж, надо – значит надо. Записали в протокол. Распрощался я с заводом – и в горторг. Приводят меня на рынок и показывают на фанерную палатку. Ей-богу, поменьше этой комнаты! Вот твой магазин. Ну, думаю, разыграли меня. А ставка, спрашиваю, какая директору этакой махины? Как сказали, у меня аж под ложечкой засосало. В аккурат наполовину меньше, чем я вырабатывал на заводе. Вот это выдвинули!