Как старший группы, Угрюмый показал себя только с лучшей стороны.
Решать по одним еще не полностью подтвердившимся уликам судьбу старшего группы мы не могли и не имели права. Демьян распорядился понаблюдать за ним.
К слежке мы привлекли нескольких патриотов из разных групп. Первым начал наблюдение Трофим Герасимович. Вечером этого же дня Трофим Герасимович принес сногсшибательную новость: Угрюмый, оказывается, и есть тот самый «сытый» тип, которого Трофим Герасимович в свое время засек у двух конспиративных квартир гестапо.
Новость поразила всех. Решили продолжать слежку и пока не трогать Угрюмого.
Шестые сутки после гибели Андрея принесли нам успокоение. Гизеле, которую я очень просил, удалось узнать, что арестованный Булочкин-Безродный действительно потерял рассудок и в состоянии буйного помешательства водворен в городскую психиатрическую больницу. Случилось это наутро после допроса.
Демьян поручил Косте попытаться проверить это через полицию. Сведения подтвердились. Это несколько развязало наши руки. Значит, Геннадий не успел никого больше выдать.
А слежка за Угрюмым ничего не давала. Он имел отдельный кабинет на бирже труда и мог там встречаться с нужными ему людьми. Не появлялся он и на конспиративных квартирах гестапо. А позавчера патриотка из группы Челнока, пожилая женщина под кличкой Тихая, принесла новость, заслуживающую внимания.
Наблюдая за Угрюмым, она заметила, как возле кино он подошел к какому-то мужчине и заговорил с ним. Тихой удалось уловить несколько слов из их беседы. Угрюмый приглашал своего знакомого в десять вечера в среду на кладбище. Когда они расстались, Тихая решила проследить, куда пойдет собеседник Угрюмого, и выяснить, кто он такой. Это входило в ее задачи.
|
|
Оказалось, что живет он на Базарной площади, в доме под номером семьдесят девять.
Во вторник Костя проверил адрес: в доме семьдесят девять проживал парикмахер бани Дмитрий Коренцов.
Для Кости это был Коренцов, а для Демьяна и меня – связной Колючий, с которым мы в свое время прервали связь.
Таким образом открылись новые обстоятельства. Встал вопрос: есть ли необходимость встретиться с Колючим? Я высказался против, Демьян – за.
– Зачем он тянет Колючего на кладбище? – спросил Демьян.
Я пожал плечами. Черт его знает зачем.
– Мне это кажется подозрительным.
– То есть? – поинтересовался я.
– Учтите, что Колючий – единственный подпольщик, знающий Угрюмого в лицо. Других не осталось. Быть может, мы предотвратим угрозу расправы.
Я до этого никогда не додумался бы, хотя такая мысль напрашивалась сама собой.
– Пароль для связи с Колючим у нас есть? – спросил Демьян.
– Да, есть.
– Надо подослать кого-нибудь к Колючему, – предложил Демьян.
Я изъявил готовность пойти сам.
– Не годится, – возразил Демьян. – Он вас может знать как работника управы и, естественно, насторожится. Костя тоже не подходит. Полицай Тут надо такого…
– А если Клеща? – сказал я.
Демьян подумал и согласился.
– Тщательно проинструктируйте его, – предупредил Демьян. – Пусть скажет Колючему, что вновь решено включить его в работу по связи с Угрюмым. И ничего больше. Если Колючий остался таким же, каким мы его знали, он сам все расскажет.
Вечером я дал задание Трофиму Герасимовичу. Рано утром он отправился к Колючему по пути на бойню, а в обеденный перерыв сообщил результаты.
|
|
Демьян был прав. Колючий обрадовался возобновлению с ним связи и сам рассказал, что накануне виделся с Угрюмым. Тот назначил на завтра встречу, которая что-то не по душе Колючему. Почему не по душе? А вот почему. При чем здесь кладбище? Раньше они встречались в кабинете Угрюмого, два раза у него на дому. Это было до получения записки. А тут вдруг кладбище. Но пойти придется. Встретиться условились в левом крайнем углу кладбища, у могилы купца Шехворостова. Вчера Колючий проверил: могила такая есть.
Все это я передал Демьяну. Тот покачал головой:
– Круг сужается. Надо брать Угрюмого сегодня же. Такого удобного случая мы едва ли дождемся.
К операции решили привлечь, кроме меня, Костю, Клеща и Вьюна с двумя его хлопцами. Колючего же предупредили через Трофима Герасимовича, чтобы на свидание не ходил. Таков приказ подполья.
Солнце сегодня должно было зайти в двадцать один час девятнадцать минут, а луна – в час тринадцать. Когда я шел по улице Щорса, солнце скрылось за горизонтом, догорала заря, а бледный лунный диск уже плавал в небе.
Вся передняя сторона кладбища была открыта. Раньше здесь стояла красивая, высокая, литая из чугуна решетка с узорами, осыпанная крестами и головами ангелов. Немцы еще в прошлом году сняли решетку целиком и увезли.
Теперь оградой служили густые кусты колючей акации. Остальные же три стороны кладбища ограждала прочная, сложенная навеки кирпичная стена.
У ворог, вернее, там, где раньше были ворота, меня поджидал Костя, одетый, как обычно, в полицейскую форму.
|
|
– Ну как? – спросил я.
– В ажуре. Тишь, гладь и божья благодать. Пошли.
– Нет, подождем еще одного.
По моим следам топал Трофим Герасимович. Увидев полицая, он остановился и, кажется, хотел быстренько улепетнуть, но я опередил его:
– Давай сюда, свои. Знакомься!
Трофим Герасимович и Костя молча пожали друг другу руки, и лишь после этого мой хозяин покрутил головой и сказал всего одно слово: "Здорово!" Мы тронулись.
Окутанные сумраком и испещренные лунным светом кладбищенские дорожки разбегались во все стороны Костя выбрал самую узенькую и повел нас по ней.
Все здесь одичало и заросло зеленью сумасшедшей силы. Было тихо, прохладно, пахло гнилью Нигде не бывает так печально и жутко, как на кладбище ночью.
Через пять-шесть минут мы оказались у цели – на небольшой полянке, окруженной вековыми кленами и кустами жасмина. Он цвел, и его одуряющий запах кружил голову.
Полянка имела шагов двадцать в диаметре. Точно по середине ее, придавленный трехметровым слоем земли, а поверх нее грубо отесанной глыбой гранита, покоился прах купца второй гильдии Аверьяна Арсеньевича Шехворостова. На гладкой стороне гранита легко можно было разобрать три слова: "Вот и все".
Костя предупредил меня, что Вьюн, то есть Хасан Шерафутдинов, и его хлопцы будут наблюдать за Угрюмым от начала и до конца и появятся лишь в том случае, если Костя подаст команду.
В нашем распоряжении еще имелось время. Мы облюбовали места для засады – в кустах жасмина, за стволами кленов, закурили и стали болтать о всякой всячине. Разговор сам по себе перескочил на Угрюмого.
– И такой гад, – сказал Трофим Герасимович, – был младенцем и сосал грудь матери. Скажи пожалуйста! Но здоровяк. Видать, на хороших харчах сидит. Справный мужик. С таким гляди в оба, спуску не даст.
– Посмотрим, что он скажет, – проговорил Костя.
– А куда ему деваться? Уж больно сильно наследил, – заметил Трофим Герасимович.
На меня нашло какое-то возбужденно-веселое, игривое настроение. Я верил в успех затеянного предприятия. Мне всегда нравились такие столкновения лоб в лоб. Я рассказал несколько анекдотов, рассмешил своих друзей. Хотел рассказать давнюю историю о том, как однажды, сидя в засаде, заснул. Но тут закуковала кукушка: "ку-ку, ку-ку". Четыре раза. Перерыв. Опять четыре раза, опять перерыв и еще четыре. Вьюн подавал условный сигнал.
– Гаси цигарки! – предупредил Костя.
Мы затоптали окурки и разошлись по своим местам.
Угрюмый появился минуты через три после сигнала. Он шел неторопливой походкой. Выйдя на поляну, поднес к глазам часы и, замурлыкав себе под нос какую-то песенку, стал прохаживаться вокруг могилы.
Я раздвинул кусты и почти без шума вышел на поляну. Но Угрюмый обладал отличным слухом. Он мгновенно обернулся, скрестил руки на груди, но не произнес ни слова.
– Добрый вечер, – сказал я.
– Кому добрый, а кому и нет, – не особенно дружелюбно ответил Угрюмый, всматриваясь в Мое лицо.
– Вы Лизунов?
– Вполне возможно. Разубеждать не собираюсь. – В его голосе мне почудился сдерживаемый смех.
– Что вы здесь собираетесь делать?
– А вам зачем знать?
– Простое любопытство.
– Удивительно, я тоже любопытен: как, например, вы сюда попали?
– Заглянул на вас посмотреть.
– Вот оно что, – протянул Угрюмый с уже нескрываемой усмешкой. – А я пришел проведать могилу бабушки.
Он, подлец, балагурил. Балагурил с жестким спокойствием, не ведая того, что его ожидает.
У меня тоже не было оснований нервничать, и я отвечал ему в тон:
– Серьезно? Вы так любили свою бабушку?
– Представьте! У меня это в крови. Я воспитан на любви к покойникам.
Как ночь – меня тянет к ним.
– Приятно встретить человека, так дорожащего родственниками.
Я стоял, глубоко засунув руки в карманы. Это было мое преимущество.
Руки Угрюмого лежали на груди. Когда он сделал движение, я быстро предупредил его:
– Руки держите так! В карманы не надо. Мне кажется, что вы хотели что-то вынуть?
– Вполне согласен, что вам так кажется. Я могу вас послушаться, могу и нет. Но вы меня заинтриговали.
Он говорил спокойно, с легкой усмешечкой. И это была не бравада, я сразу понял. Это было нажитое годами, вытренированное и хладнокровное бесстрашие.
– Ну ладно, хватит, – сказал я. – Приступим к делу. Почему вы не пришли на явку?
– Вы что мелете? Какую явку?
– Не валяйте дурака, Угрюмый, – ответил я и назвал пароль.
– А память вам не изменяет? – продолжал он в том же духе.
– Нет, не изменяет.
– Ну ладно, – согласился он. – Вы, что ли, хотели меня видеть?
– Нет. Мы пойдем сейчас к тому, кто хочет вас видеть.
Нас разделяли два шага. Не больше. Эта гарантийная дистанция, как я предполагал, давала мне возможность в любую секунду выхватить из кармана пистолет. Его рукоятку я держал в руке. Но одно дело предполагать…
– Я к вашим услугам, – ответил он вполне серьезно.
Я хотел было позвать Трофима Герасимовича и Костю, но не успел. Все это заняло мгновение. Угрюмый сделал выпад, и я едва успел отскочить в сторону.
Его приличный кулак, нацеленный мне в подбородок, пришелся в плечо. Удар был вполне достаточен для того, чтобы я обернулся вокруг собственной оси и оказался на земле возле кустов жасмина. Угрюмый крякнул, видимо, от удовольствия и, игнорируя человеческую заповедь, гласящую, что лежачего не бьют, ринулся на меня. Но тут выскочил Трофим Герасимович, который тоже никогда не жаловался на слабое здоровье, и через секунду Угрюмый оказался возле меня. Я быстро навалился на него всем телом и вцепился ему в горло.
Трофим Герасимович поймал руки Угрюмого, а подоспевший Костя прижал к земле его ноги. Мы все страшно сопели, пыхтели. Угрюмый напрягал силы, дергался, рычал, точно цепной пес, его бешеные глаза готовы были выскочить из орбит.
– Цыц! Замри! – прикрикнул на него Трофим Герасимович. – Или хочешь изобразить из себя покойника? У нас недолго. Живо схлопочем тебе командировку на тот свет.
Я почувствовал, как мускулы Угрюмого ослабли, и отпустил его глотку.
Трофим Герасимович и Костя скрутили ему руки и связали их куском прихваченной веревки. Мы подняли Угрюмого и поставили на ноги.
– А теперь разрешите ваши карманчики, – весело проговорил Костя и извлек из каждого кармана по пистолету – «маузер» и «вальтер». – Ого, вы, оказывается, вооружены не так уж плохо, товарищ подпольщик.
Угрюмый только сейчас, видно, разобрался, что один из нас – полицейский. Мозг его сделал скорый, но неправильный вывод:
– Я… думаю, – начал он, пытаясь преодолеть одышку, – вы… немного поторопились. Уверен, завтра вы почувствуете себя не в своей… тарелке и пожалеете.
– Мы понаблюдаем, как вы себя будете чувствовать завтра, – заметил Костя.
Мы отряхнули с себя пыль, Трофим Герасимович проделал это над Угрюмым.
Я отдал команду:
– А теперь потихоньку-полегоньку – вперед.
Первым зашагал Костя, за ним Угрюмый, а потом я и Трофим Герасимович.
При выходе с кладбища я остановил движение, чтобы просмотреть улицу, и предупредил Угрюмого:
– Только без фокусов. Тут совсем близко. И молчок! Если издадите звук, он будет вашим последним звуком.
– Ерунда, – ответил пришедший в себя Угрюмый. – Я еще много издам звуков. Я еще поживу.
Мы буквально ошалели от такой наглой самоуверенности.
– Ладно, хватит болтать, пошли.
– Минутку, – возразил Угрюмый. – Ослабьте немного веревку.
Я отрицательно покачал головой. Костя усмехнулся:
– Идущий на виселицу не должен обижаться, что веревка колется.
Угрюмый подумал немного и ответил:
– До виселицы далеко еще, молодой человек.
Я пришел к выводу, что, кроме бесстрашия, этот загадочный человек обладает еще и железными нервами. Его трудно было смутить и вывести из себя.
Мы вновь тронулись, изменив строй. Теперь впереди шли я и Трофим Герасимович, за нами Угрюмый, а Костя замыкал шествие. Мы заранее условились, что в случае появления патруля я и Трофим Герасимович постараемся незаметно ретироваться, а Костя, известный большинству эсэсовцев, попробует отбрехаться.
Но пока все протекало гладко Комендантский час наступил давно, и улица Щорса была начисто выметена от всего живого. Да и расстояние от кладбища до убежища исчислялось минутами ходьбы.
Когда мы проходили двор Кости, по улице промчалась легковая машина с опущенным верхом. Я опасался, что она затормозит. Но тем, кто в ней ехал, было, видимо, не до нас. Машина даже не убавила скорости.
В сотне шагов от цели мы отпустили Трофима Герасимовича.
Я нарочито долго плутал и петлял между развалинами, пробирался через заросли бурьяна, обходил вороха скрюченного железа, прежде чем достиг замаскированного кустом бузины и грудами битого кирпича лаза в убежище.
– Тут немудрено и ноги поломать, – заметил невозмутимый Угрюмый, протискиваясь в узкую щель.
– А вы аккуратненько, – посоветовал Костя. – Ноги еще пригодятся.
Наконец мы достигли убежища. Нас встретил Демьян. Он стоял у задней стены комнаты, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
– Так, – проговорил он, – все в порядке?
Я кивнул.
Угрюмый оглядывал помещение. Его глаза, с надвинутым на них тяжелым лбом, смотрели без страха, скорее, с любопытством. Нет, он и в эту минуту не потерял самообладания. Сообразив, видимо, что Демьян – старший из нас, он сразу обратился к нему:
– Быть может, вы скажете, какое я совершил преступление?
Демьян подошел к нему вплотную, держа руки по-прежнему за спиной и глядя прямо в глаза Угрюмому, резко и твердо, отчеканивая каждое слово, произнес:
– Одно то, что вы ходите по Земле, уже преступление.
Угрюмый спокойно выдержал взгляд и, легонько усмехнувшись, сказал:
– Опять общие, хотя и красивые, слова. Я не придаю им значения. Вы в чем-то подозреваете меня. Так в чем же дело? Говорите!
Из своей половины вышла Наперсток. Она остановилась, вскрикнула и, зажав рот рукой, глухо произнесла:
– Помазин… он… – и отступила на шаг в испуге.
Крик едва не вырвался из моей груди. И будь я проклят, если лицо Угрюмого в это мгновение не дрогнуло. Дрогнуло и вытянулось, будто он узнал день своей смерти. Скособочив голову, он смерил радистку уничтожающим взглядом. Он был поражен и не мог скрыть этого. Но еще более поражены были мы. Никому из нас не приходило в голову, что Угрюмый и Дункель – одно и то же лицо. Что угодно, только не это.
Демьян смотрел на Угрюмого как-то по-новому. Казалось, он хотел сказать: "Вот уж этого мы не ожидали".
У меня мелькнула мысль, что сейчас Угрюмый назовет Наперстка или дурой, или сумасшедшей, но он не обмолвился ни единым словом.
Придя в себя от изумления, я произнес:
– Итак, господин Дункель, мы подошли к финишу.
От слова «Дункель» Угрюмый сразу обмяк, но быстро взял себя в руки.
Лицо его мгновенно отвердело. Посмотрев на меня злыми, посветлевшими глазами, он сказал:
– Выходит, что ни возраст, ни опыт не могут служить защитной броней.
Печально, но факт… Можно присесть? У меня что-то устали ноги.
Угрюмый исповедуется
Из предварительного короткого допроса Угрюмого Демьян и я заключили, что он намерен быть с нами полностью откровенным. Меня это не удивило. Так вел себя и его боевик Филин, в аресте которого участвовал Андрей, так вели себя многие вражеские агенты, пойманные с поличным. В большинстве своем это были люди, наделенные трезвым, практическим складом ума.
В наши расчеты не входило долго возиться с Угрюмым. Нам просто негде было его держать. К тому же обстановка в связи с арестом Геннадия продолжала оставаться напряженной. Но телеграмма Решетова изменила первоначальные планы. Он предложил отобрать у Дункеля собственноручные показания.
Демьян прочел телеграмму и сказал:
– Ваш полковник прав. Но он упустил из виду одно обстоятельство: мы-то не на Лубянке!
Однако приказ есть приказ, и его надо выполнять. Прежде всего как это технически осуществить? Простое дело – вручить человеку перо и бумагу и заставить его писать. Иначе говоря, необходимо развязать ему руки и усадить за стол. Это нас не устраивало. Мы прекрасно понимали, с кем имеем дело: упустить такого врага легче, чем поймать. Стали прикидывать, как выйти из положения. На помощь пришел Костя. Он заверил, что принесет со службы немецкие металлические наручники.
– И что из этого? – спросил Демьян. – Какая разница между веревкой и наручниками?
– А вот увидите, – обнадежил нас Костя. – Надо перенимать хороший опыт.
Я видел, как покойный Пухов устраивался в подобных случаях.
Костя принес наручники из полиции, а из дому – складную железную койку и кусок тонкой, но довольно прочной цепи. Он заковал одну ногу Угрюмого в наручники, пропустил через них цепь, а последнюю примкнул на замок к койке.
Это было поистине гениально. Угрюмый лишился главного – возможности двигаться по убежищу. Он мог лежать на койке, сидеть, но для того, чтобы сделать два шага, должен был тащить за собой койку. Мы освободились от неприятной необходимости вставлять ему в рот сигареты, поить и кормить из рук.
Оказавшись прикованным, Угрюмый сказал, посмеиваясь:
– Как Прометей! Что ж… правильно. Никогда не считай зверя мертвым до той поры, пока не снимешь с него шкуру.
Он не падал духом и не выказывал никаких признаков отчаяния.
Я пододвинул к его койке наш примитивный стол, положил на него бумагу, ручку и предупредил:
– Пишите только правду!
– Иного пути у меня нет, – ответил он.
Костя внес дополнение:
– И не стройте никаких планов побега. Отсюда вы выйдете не иначе как ногами вперед.
– Вы хотите сказать, что меня вынесут ногами вперед? – поправил его Угрюмый. – Нет-нет. Время для этого упущено. Я еще не собираюсь в длительную командировку. Я не так безнадежен, как вы думаете.
Я дивился его хладнокровию. Неужели откровенным признанием он рассчитывает искупить свои преступления? Неужели он считает нас настолько наивными, что лелеет надежду на какое-то снисхождение?
А он писал. Писал не спеша, не напрягаясь, не копаясь в шевелюре и в затылке, как делал это я, составляя сложный документ. Казалось, он даже не задумывается над тем, что выходит из-под его руки.
На третьи сутки, в мое дежурство. Угрюмый отложил перо и сказал:
– Все! Мосты сожжены. Отступать некуда. Читайте.
Демьян взял со стола добрую дюжину листов, заполненных идеально ровными строчками, и начал читать вслух. Это была подробная исповедь.
Родился Угрюмый действительно в 1896 году, но не в Бодайбо, а в Царицыне, не в семье кочегара Лизунова, а в семье немца-колониста Линднера Эмиля, и звали его, конечно, не Прокофием, а Максом. В девятисотом году отец Макса, поднакопивши денег, открыл сразу две колбасные фабрики: одну в Царицыне, другую в Новочеркасске. В Новочеркасске же Макс окончил частную гимназию и поступил в политехнический институт. Окончанию его помешала революция. Эмиль Линднер собрал свое потомство, жену и спешно ретировался в Германию, откуда выехал еще мальчуганом. Для Макса родина его предков оказалась злой чужбиной. Все капиталы отца лежали в предприятиях. Того, что он прихватил с собой, едва хватило для расплаты с услужливыми людишками, обеспечившими побег. Семья впала в нужду. Обосновались у брата отца в деревне под Мюнхеном. Какими бы родственными чувствами ни пылал брат к брату, но, когда на него свалилась орава из двух мужчин и четырех женщин, он стал кряхтеть.
Отец же Макса ничего не предпринимал. Он был убежден, что Россия скоро угомонится и он вернется к колбасному делу. Надо надеяться, надо ждать. Но Макс ждать не хотел. Он считал, что следует ускорить ход событий, вернуться в Россию и отстаивать отцовские права. Максу подвернулась блестящая возможность это сделать. У дяди умирал от туберкулеза батрак – русский военнопленный Лизунов, одногодок Макса.
Дело, правда, оказалось не таким простым, как считал Макс. Мало было узнать всю подноготную Лизунова, надо было выбраться из Германии. И здесь помог другой дядя, по матери, вернее, близкие друзья дяди. Они «сделали» Макса Прокофием Лизуновым, снабдили деньгами, но предупредили, что засучивать рукава для драки рано. В России сейчас такое, что легко оказаться не только побитым, но и лишиться головы. Надо вести себя так, как повел бы себя подлинный Лизунов, сын кочегара. А в остальном положиться на время и ждать сигнала.
Макс вновь появился в России уже как Лизунов и начал новую жизнь. Далее его биография не отличается от известной нам. Лишь в конце тридцать пятого года, когда Макс находился в Гомеле, его разыскал человек с письмом от дяди.
С того дня Макс превратился в Дункеля. Человек, принесший письмо, имел полномочия иностранного отделения СД. К этому времени СД из партийной разведки нацистской партии превратилась в оружие борьбы за гитлеровское государство и выполняла разведывательные и контрразведывательные функции не только в стране, но и за ее рубежами. Создателем и шефом СД был в то время Рейнгард Гейдрих.
В числе своей агентуры Угрюмый назвал уже известных нам Брусенцову, Витковского, Суздальского, а также боевика Филина.
Угрюмый раскрыл тайну провалов в энском подполье. Во время беседы у горвоенкома он увидел Савельева (Прокопа) и Тулякова (Прохора). Они не только присутствовали, но и участвовали в разговоре. Позже, встретив их в городе, Угрюмый понял, что это руководители подполья, и не ошибся.
Никакого предателя Хвостова, с которым якобы расправились подпольщики, в природе не существовало. Изобрел Хвостова сам Угрюмый для того, чтобы скомпрометировать Акима-Панкратова – и свалить на него подозрения.
Панкратов, будучи арестованным, никого не выдал и умер в застенках гестапо.
Свиридова (Крайнего) Угрюмый предавать не торопился. Он понимал, что подполье чувствует удары и ищет причины провалов, поэтому соблюдал меры предосторожности.
Летом сорок второго года Угрюмому удалось узнать, правда, с опозданием, что Свиридов (Крайний) посетил ночью сторожа лесного склада. Сторожа арестовали. Старик не выдержал пыток и признался, что его домик посетили несколько подпольщиков, один из которых пришел из леса. Но ни одной фамилии назвать не смог.
Уже в этом году, ведя слежку за Свиридовым, Угрюмый нащупал инвалида Полякова. Это был старший самой боевой группы – Урал. Тут гестапо удалось арестовать сразу несколько человек.
И последней своей удачей Угрюмый считал арест Булочкина (Безродного).
Этот, по его мнению, «погорел» из-за собственной дурости. В первую же встречу он обвинил Угрюмого в обмане и стал угрожать расправой. По тону, злобе, с которой говорил Безродный, легко можно было понять, что вера в Угрюмого у подпольщиков потеряна и надо как-то выкарабкиваться. Прежде всего следовало убрать со своего пути Булочкина и Коренцова (Колючего). Теперь только эти двое знали его в лицо. С Булочкиным прошло все гладко. Угрюмый пообещал ему произвести расследование истории с Дункелем, так как, мол, сам введен в заблуждение ребятами, которые проводили операцию, и дал слово завтра же доложить лично Безродному. На другой день на свидание вместо него явились гестаповцы. А вот с Коренцовым дело сорвалось.
Слушая признания Угрюмого, я все больше осознавал, какой страшный человек попал в наши руки, и попал с большим опозданием. Сколько крови пролито! Как легко удавалось ему выхватывать из наших рядов жертвы! Как близоруки и доверчивы были мы!
Далее он писал, что количественный состав своей группы он преувеличил.
Под его началом с первых и до последних дней было всего лишь два человека, на которых он мог вполне положиться. А его доклады об уничтожении так называемых предателей – сплошная "липа".
Закончив чтение, Демьян свернул в трубку листы и, постучав ими по столу, спросил Угрюмого:
– Почему вы ничего не написали о докторе Франкенберге? Куда вы его девали?
– Вас и он интересует? – искренне удивился Угрюмый. – Значит, и он ваш?
Не думал. Собственно, некоторое смутное предположение появилось у меня уже здесь, когда я увидел эту милую, портативную девушку, – кивнул он в сторону второй комнаты, где была Наперсток. – Но потом рассудил, что доктор и она – вещи разные. Но я скрывать не буду. С доктором у нас старые счеты.
– Хутор Михайловский? – напомнил я.
– Совершенно верно. Ну, уж если вспомнили Франкенберга, то надо говорить и о Заплатине.
Дело в том, что Дункель не хотел ставить в известность свое начальство о довоенном дорожном приключении. Как ни говорите, а там он сплоховал. А начальство не любит промахов. И вот обоих докторов он неожиданно встретил здесь. Нельзя было жить спокойно, когда два человека, знавшие его тайну, ходили по городу. И Угрюмый решил избавиться от них. Заплатин умер от сигареты, отравленной сильнодействующим ядом. Сигареты подарил ему Дункель.
А с Франкенбергом пришлось повозиться. Хотелось, чтобы он взлетел на воздух, но машинка не сработала. Тогда он вызвал его к одному больному…
О расправах с людьми Угрюмый говорил легко, как о чем-то необходимом, само собой разумеющемся. Угрызения совести его не мучили. Он даже не делал вида, что тяготится совершенными преступлениями и раскаивается в них. Эх, если бы мы начали проверку подпольщиков именно с него! Сколько жертв было бы предотвращено, сколько бойцов осталось бы в строю!
А он продолжал играть со смертью и вел себя как наш собеседник. Ни больше ни меньше. Он даже шутил.
Когда вопросы иссякли, Угрюмый сказал:
– Я припас вам одну преинтересную историю, не имеющую к подпольным делам никакого отношения. Желаете послушать?
Демьян согласился.
История выглядела так. В сорок первом году, глубокой осенью, наша авиация подвергла бомбежке Энск. Утром после налета Угрюмый заглянул в один двор, где бомба особенно хорошо поработала, и заметил среди остатков машин, оружия, каких-то ящиков труп майора-танкиста. Угрюмого заинтересовал не столько сам майор, сколько сумка, пристегнутая к его поясу. Новая офицерская сумка из чистой кожи. Угрюмый был неравнодушен к хорошим вещам, тем более что сумка уже потеряла своего хозяина. Он взял ее, а дома поинтересовался содержимым. В сумке оказались предметы личного туалета, несколько авторучек, перочинный складной нож, карманный фонарь, коллекция зажигалок, стопка писем, стянутая резинкой, и личные документы покойного. Из документов явствовало, что владельцем их был начальник штаба танковой дивизии майор фон Путкамер. Эрхард Путкамер… Но суть-то не в документах, а в письмах.
Точнее, в трех письмах из целой стопки. Автором писем являлся родной брат майора оберстлейтенант Конрад Путкамер, и тоже с приставкой фон. Письма не имели почтовых штампов и печатей: видно, они попали к майору с какой-то надежной оказией, минуя цензуру. И это естественно. Посторонний глаз раскрыл бы тайну, имеющую прямое отношение к персоне Гитлера. Первым коснулся чужой тайны он, Угрюмый. Из писем стало ясно, что оба брата Путкамеры причастны к заговору против фюрера. Более того, в текстах фигурировали такие оппозиционно настроенные к Гитлеру лица, как генералы Клейст, Клюге, Бек, адмирал Канарис, полковник Остер, профессор фон Попиц, барон фон Гольдорф, доктор Дизель, Мольтке, Вицлебен, Гизениус и другие. Речь шла о каких-то встречах за границей, телефонных переговорах… Угрюмый понял, что в его руки попал мешок с золотом. За такие документы Кальтенбруннер не пожалеет ничего. Но Угрюмый допустил тактическую ошибку: он показал письма штурмбаннфюреру Земельбауэру. Тот их немедленно упрятал в свой сейф. Не в тот, конечно, огромный сейф, что стоит в углу в его служебном кабинете, а в маленький, личный, который стоит дома. И мешок с золотом выпал из его рук.
По дурости.
На этом месте Угрюмый прервал рассказ и попросил сигарету. Прервался он с очевидной целью проверить, какое впечатление произвела на нас эта история.
Демьян и я молчали.
– Вы, конечно, можете счесть это мое откровение запоздалым, похожим на холостой выстрел, – заговорил опять Угрюмый. – Это как вам угодно. Но оно таит в себе огромный, я бы сказал, значительный, смысл.
– Быть может, мы смотрим на вещи разными глазами? – заметил Демьян.
– Не думаю. Я еще не закончил, – заметил Угрюмый и продолжал: – Дело в том, что штурмбаннфюрер Земельбауэр не дал хода этим письмам. Они и поныне лежат в его сейфе. И уж, конечно, ни Кальтенбруннер, ни Гитлер не посвящены в тайну братьев Путкамер. В противном случае Земельбауэр не сидел бы в этой дыре, а скакнул бы вверх, а оберстлейтенант Конрад Путкамер не возглавил бы школу абвера, что в шестнадцати километрах отсюда, в бывшем санатории «Сосновый». Это я так думаю. Да и мне бы перепало кое-что – во всяком случае, Земельбауэр обещал.