– Охмурили, выходит? – рассмеялся Андрей.
– Ну сам пойми: с завода я приносил восемьдесят, а когда и все сто целковых, а тут сорок. Начал я ерепениться, а мне говорят: раз ты комсомолец, то должен думать не о деньгах, а о деле. И крыть нечем. Тем более ты, мол, один на свете, без семьи и родных. Я сказал, что в принципе это, конечно, верно, и включился в торговую деятельность… Насчет фруктов ничего не скажу. Это слово можно было вычеркнуть на вывеске. А что касается капусты, помидоров, огурцов, арбузов и дынь – этого хватало под самую завязку: я их и получаю, и вожу, и продаю. Сам над собой директор. Помидоры помаленьку гниют, огурцы вянут, капуста хиреет, арбузы попадаются зеленые – покупатель нос воротит. Ну, прошел, бог дал, месяц. Подвел я баланс, гляжу – не хватает двадцати целковых. Эге, думаю, учиться торговать – дело не простое. На другой месяц уже тридцать целковых выложил, а на оставшуюся десятку стал перебиваться. Ничего себе, думаю, директор! Скоро без штанов останусь. А потом и зарплаты не хватило. Я в комитет. Спасайте, говорю, братцы! Невмоготу! Бросайте на любой другой трудовой фронт, выдвигайте еще раз куда угодно, только не директором. Секретарь бойкий такой парень был. За словом в карман не лез. Нет, говорит, дружок, коль взялся – тащи! Выправишь дело в магазине, будем двигать дальше. Я чуть не заревел. Куда же это дальше? Ну ладно, думаю: ты с характером, я тоже. Пошел на толчок, загнал последнее барахлишко, вложил недостающие деньги в кассу, магазин на замок, а ключик секретарю комитета с записочкой: прощай, спасибо за выдвижение, а меня не ищи.
И прощай, Таганрог! Подался я в Киев, поступил в артучилище, тогда еще оно школой называлось. Вот тебе и вся история.
|
|
– А при чем же тут Ворошилов? – не унимался Андрей. – Ты же сказал, будто он тебя спас!
– Не будто, а в самом деле спас. Когда я кончал школу, таганрогцы разыскали меня. Напали на след-таки. И закатили начальнику школы ноту. Они, оказывается, вышибли меня из комсомола, объявили дезертиром трудового фронта да еще присобачили социально чуждое происхождение. Спутали меня с другим Пономаревым, сыном какого-то беляка, и началась катавасия! Понял я одно: вылечу из школы в трубу. Пока докажу, что я не верблюд, обязательно вылечу.
И вот тогда я нацарапал письмо Клименту Ефремовичу. Слезное такое. Все описал, до точечки. Он и заступился. Спас меня от погрома.
– Здорово у тебя получилось, – заметил Андрей.
– Боевой ты мужик, – добавил я.
– Станешь боевым, когда за горло возьмут, – сказал Челнок.
Из своей половины вышла Наперсток. Она расцветилась тихой улыбкой и дала мне еще горяченькую радиограмму. Я встал и прошел в ее комнату, а следом за мной – Андрей.
– Не знаешь, зачем вызвал Демьян? – спросил он.
Я не знал.
– А как твои сердечные дела?
– Ты что, осуждаешь меня?
Андрей обнял меня за плечи, подумал и ответил:
– Нет, дорогой, все мы люди. Уж лучше крутить с Гизелой, чем с такой русской, как дочь твоего Купейкина. А Гизела, по всему видать, врезалась в тебя. Я что хочу сказать. Я же люблю тебя, черта… Хочу сказать: гляди, не замочись!
– А я штаны закатаю повыше.
– Ты понимаешь, о чем я. Гизела, возможно, человек чистый, мужнина грязь не пристала к ней. Но вокруг нее грязь. Все эти килианы, шуманы, земельбауэры – старые развратники, переживающие вторую молодость. С ними надо ухо держать ой как! Вот об этом не забывай!
|
|
– Постараюсь, – заверил я. – Тебе буду все выкладывать.
– А теперь расшифровывай! Что там сообщает Решетов?
Я сел за расшифровку радиограммы. Андрей стоял за спиной и следил, как из-под моей руки выбегали буквы, слова, строчки.
Решетов сообщал, что десантная группа, выброшенная не семнадцатого, а двадцатого, частью попала в наши руки, частью уничтожена. Один транспортный «юнкере» подбит и еле-еле перевалил на свою сторону. Далее шла речь о том, что мой вопрос вновь рассматривался в наркомате, я восстановлен в органах и утвержден в должности начальника отделения.
Карандаш едва не выпал у меня. Я еще не успел осознать происшедшего, как Андрей сгреб меня в свои медвежьи объятия и начал тискать.
– Наконец-то, – расцеловал он меня и, смутившись, произнес: – Фу-ты…
Это же здорово!
Да, это было радостное известие, о котором я долго мечтал. Приходит же к человеку счастье! Пришло и ко мне.
В конце телеграммы сообщалось самое неожиданное. Находящийся в эвакуации некий Загорулько заявил органам, что Геннадий Безродный развелся с женой, покойной ныне Оксаной, лишь после того, как узнал об аресте ее отца.
Предупредил его – Геннадия – этот же Загорулько.
– Ну что? Что я тебе говорил? – вскочил я. – Помнишь?
Андрей взял из моих рук бумажку, прочел.
– Все помню, Дима, – медленно произнес он. – Все. Кто же мог думать, что Геннадий такой подлец!
Во второй комнате прозвучал чей-то новый голос. Мы вышли и увидели связного Усатого. Высокий, седой, почти белый, с длинными обвислыми украинскими усами, он едва не упирался головой в потолок. И как только входил, сразу же торопился сесть. Вот и сейчас поставил кирпич на попа, пристроился на нем и достал кисет.
|
|
Я взглянул на часы. Ровно семь. В это время вошел Демьян.
Окинув нас быстрым взглядом, он снял стеганый ватник, повесил его на гвоздь.
Андрей подал ему радиограмму. Демьян прочел, подошел ко мне и подал руку:
– Рад за вас, от души. Так оно и должно быть. И с десантом неплохо.
Обжегся господин полковничек. Такой и должна быть разведывательная информация. А вот с Солдатом плохо. – Он повернулся всем корпусом к Усатому:
– Были у него?
– Да. Он сказал, что не может прийти. Занят.
– Не может прийти. Занят, – повторил про себя Демьян.
На несколько минут воцарилось молчание. Демьян сидел поодаль от стола, опершись локтями в колени, похрустывал пальцами и смотрел в пол.
– Плохо, – заметил он после долгой паузы. – Хотелось поговорить с ним.
Сейчас тем более. С Солдатом надо что-то делать.
В убежище вошел Костя с роскошным синяком под глазом.
Демьян прервал себя, задержал взгляд на Косте и спросил:
– Что это у вас?
– Приключение, товарищ Демьян.
Я понял, что Демьян еще не видел сегодня Костю, а значит, и не ночевал здесь.
– Быть может, расскажете нам?
Костя стоял посередине комнаты и стягивал с себя шинель.
– Могу доложить. Терр-акт! Покушение на мою персону. Ничего удивительного. Намозолил я глаза народу в этой волчьей шкуре, – и он бросил немецкую шинель на ящик. – Иду ночью по Крутому переулку. После проверки караула. Темень страшная. И грязь по колено. Я крадусь под кирпичным забором, выбираю места посуше – и вдруг кто-то гоп на меня сверху, точно с неба. С забора, конечно. Сбил меня с ног, но и сам не удержался, угодил в лужу и нож выронил. Я навалился на него, поддал ему в скулу, ну а он меня сюда. Карманным фонарем… Можно было, разумеется, из пистолета его, но я не стал. Думаю: не бросится же на полицая подлец, зачем поднимать шум? Ну, потолкались мы с ним в грязи, потом я уложил его на брюхо и вот эту штучку приспособил, – Костя вынул из кармана и подбросил металлические наручники. – Лежит, сопит. "Кончай, – говорит, – продажная шкура. Но и тебе недолго осталось. Пока я буду пробираться на тот свет, ты меня догонишь". Вот это, думаю, разговор. Мужской. Приказываю ему встать, а он лежит. Я поднял его, повернул лицом, а он взял да и плюнул мне в самую рожу. И тут я вижу, что это Хасан Шерафутдинов. Ах ты, сукин сын! А он опять свое: "Кончай, предательская морда. Твой верх. Я бы над тобой не измывался, а сразу кончил". И глаза его горят, как уголья. Надо было объясниться. "Вот что, Хасан, – говорю. – Ты ошибаешься, друг. Я не предатель. И могу доказать это". Он молчит, скрипит зубами. "Давай-ка сюда лапы". Он подумал и подал. Я снял наручники и сказал: "Хочешь беги, а хочешь выслушай меня". Он решил выслушать. В общем, мы договорились сегодня проверить друг друга на деле.
Вот так.
– Значит, вы его знаете? – спросил Демьян.
– Ну да, годок мой, учились вместе. Его отец пограничник, погиб в первых боях, а он мировой парень. Мы его звали потомком Чингисхана, не обижался. Политически крепко подкован. До Карла Маркса ему, понятно, далеко, но в общем головастый.
– Это знаменательно, – сказал Демьян. – Люди поднимаются на борьбу сами.
– А как вы проверить решили друг друга? – спросил Андрей.
– Возьму его на дело сегодня.
– Эге! Вот тут ты поторопился, – покачал головой Челнок. – Сразу и на дело.
– Может, и поторопился, – вскипел Костя. – Только слово уже дано и отказываться нельзя.
– Я тоже считаю, что нельзя, – поддержал его Андрей.
Демьян сидел, слушал, прятал улыбку.
Челнок спросил:
– А какое дело?
Костя посмотрел на меня и молча, одними глазами, спросил разрешения. Я незаметно кивнул.
– Обычное дело, – сказал он. – Сегодня я и двое моих дружков попробуем взять гранаты из вагона на путях. Гранат-то нет! Вот я и подключу Хасана.
Пусть себя покажет и на других поглядит.
– Ну что ж, это интересно, – заметил Демьян.
– У меня тоже новости, – сообщил я. – Назначен секретарем управы.
– Вот как!
Я рассказал все подробно.
– Отлично, – произнес Демьян.
– А не кажется ли вам, – обратился к нему Андрей, – что Воскобойникову следует помочь в формировании батальона?
– Как вы помогаете абверу? – усмехнулся Демьян.
– Ну да.
– А почему бы и нет. – Демьян помолчал, подумал и вдруг заговорил совсем о другом: – Старший группы Угрюмый нашел вашего Дункеля-Помазина и убил его.
– Как убил? – воскликнул я.
– Это же безобразие! – вскочил с места Андрей.
– Вот его записка, изъятая из "почтового ящика", – продолжал Демьян. – Он пишет: "С Помазиным кончено. Он мертв уже трое суток. Живым в руки не дался". Я согласен, что это безобразие. Если командиры, старшие групп, не могут выполнять приказы, что же требовать от остальных?
– За это по головке гладить нельзя, – вставил Усатый.
– А почему нам не вызвать Угрюмого на бюро, хотя бы раз, и заслушать? – предложил Челнок. – Ведь никто из нас в глаза его не видел.
– Ну, это другой вопрос, – сказал Демьян, – мы в подполье. Я не знал Урала, Колючего, Крайнего, Аристократа. Не видел в глаза и старшего Клеща.
Не обязательно встречаться со всеми. Но вот на Угрюмого надо посмотреть, познакомиться с ним.
– Правильно! – одобрил Усатый. – Упустишь человека, он и от рук отобьется.
– А как ваш Старик? – спросил Демьян, имея в виду Пейпера.
– Я им доволен, – ответил Андрей. – Обещал дать мне сведения о месте хранения авиабомб. Их привезли четыре вагона и две платформы. Старик подозревает, что бомбы уложили на территории кирпичного завода.
Все стали расходиться.
Я задержался немного в избушке. Выходить скопом не полагалось.
– Хоть все и ругаются, – шепнул мне Костя, – а я верю Хасану. Как себе, верю. Вот такого бы в батальон к Воскобойникову! – Потом он неожиданно погрустнел и добавил: – Ох, и полетят на мою голову шишки, когда вернутся наши. Вам хорошо – вы не здешний. А мне туговато придется.
Какое совпадение! Недавно Трофим Герасимович спрашивал меня, как будем мы отчитываться перед нашими.
Косте я сказал:
– Об этом не думай. Мы поместим твою копию в первом номере газеты, во весь лист, и все будет в порядке.
Костя только усмехнулся.
Воздушные гости
Утро сегодня встало сверкающее, солнечное, умытое. До света с шумом, грохотом и дождем пронеслась первая гроза. Сейчас земля, тихая, разомлевшая и пахучая, нежилась в лучах солнца. Оно палило яростно и необыкновенно жарко для этого времени.
Весна в нашем краю ликовала буйно, неудержимо. Деревья в скверах, садах, городском и железнодорожном парках оделись в густую листву. Всюду, где только мыслимо, высыпала ярко-зеленая трава. Она покрыла густым ровным ковром незамощенную площадь, расцветила обочины дорог, пробивалась между булыжниками мостовой.
С утра я попал в гестапо. Земельбауэр на этот раз прислал за мной к управе свой "оппель".
Штурмбаннфюрер СС расхаживал по кабинету, а я переводил ему вслух попавшую в руки оккупантов нашу брошюру о зверствах немецко-фашистских захватчиков.
В открытое окно дул теплый ветер. У дома напротив стояли немецкие танки с высокими башнями и крестами на бортах, грузовик, покрытый брезентом, и штабной вездеход. Длинные тени пересекали улицу. Они были гуще и четче самих предметов.
Штурмбаннфюрер расхаживал, засунув руки глубоко в карманы брюк. Изредка он останавливался возле узкой металлической дверцы сейфа, вделанного в стену, притрагивался к круглой ручке или проводил по накладкам ладонью. Звук его шагов скрадывал большой, покрывающий весь пол, ворсистый ковер. Сапоги Земельбауэра были на высоких, чуть не на вершок, каблуках, они чуть приподымали рвущегося к высоте начальника гестапо.
Он ни разу не прервал меня, не задал ни одного вопроса и вообще не сказал по поводу фактов, изложенных в брошюре, ни слова.
Затем он взял брошюру, полистал ее, швырнул на стол и сказал:
– Я благодарен вам. Сегодня вы мне больше не понадобитесь.
Когда я был уже у порога, Земельбауэр окликнул меня.
– Одну минуту, – сказал он, подошел к тумбочке, на которой стоял приемник, открыл дверцу, достал оттуда бутылку вина. – Небольшой презент. Из посылки фюрера.
Я поблагодарил и попросил бумаги, чтобы обернуть подарок.
Земельбауэр нехотя протянул газету:
– То, что дает начальник гестапо, можно не скрывать.
Я сделал вид, что принял эту глупую фразу всерьез, раскланялся и вышел.
Поскольку вызвали меня через бургомистра и Купейкин знал, где я нахожусь, мне представилась возможность урвать полчаса – час времени, чтобы заглянуть к Андрею. У него, возможно, была уже очередная радиограмма, которую мы ждали с нетерпением.
В бильярдную с некоторых пор я заходил запросто. По ходатайству бургомистра администрация казино разрешила руководящим работникам русского самоуправления посещать бильярдную и пользоваться столами, когда они не заняты. Сюда частенько заглядывал бывший секретарь управы Воскобойников, новый начальник полиции Лоскутов, раз или два заходил Купейкин.
Я играл неважно, особой тяги к этому виду спорта не имел, но считал, что для встреч с Андреем это самый удобный повод.
Почему нас так беспокоила радиограмма? Дело в том, что пять дней назад Пейперу удалось выяснить, что большой запас авиабомб уложен под навесами бывшего кирпичного завода.
Получив эти данные, мы в тот же день информировали Решетова и поставили вопрос о необходимости обработки кирпичного завода с воздуха.
Мы забыли уже, когда видели в небе наши самолеты. Последний, хорошо памятный нам, а еще более оккупантам, налет нашей авиации состоялся поздней осенью сорок первого года.
На другой день Решетов потребовал точные координаты завода и попросил сообщить дислокацию противовоздушных средств немцев.
К выполнению этого задания Демьян привлек всех старших групп, в том числе и Челнока. Кстати сказать, пропагандистки Челнока лучше и быстрее других справились с заданием. Мы засекли две батареи в городе, три в районе железнодорожного узла. Помимо этих сведений, сообщили Решетову, что за истекшую неделю заметно увеличилась пропускная способность железнодорожного узла. Состав за составом с техникой, живой силой идут в сторону центрального участка фронта, в район Брянска, Карачаева, Орла, Ливен. Каждую ночь на станционных путях стоят воинские эшелоны. К фронту подтягиваются новые контингенты – фольксштурм: подростки и старики, призванные в армию.
В бильярдной я застал начальника русской почты и заведующего режимным отделом управы. Они катали шары на крайнем столе.
Я бы не сказал, что мое появление обрадовало их. В служебное время играть не полагалось, но я весело приветствовал игроков и сам высказал желание погонять шары.
Партию составил мне маркер – Андрей.
Пришлось почти час орудовать киями, прежде чем начальник почты и заведующий отделом закончили игру. Потом они несколько минут курили и наблюдали за нами. Я бы, конечно, давно ушел, если бы Андрей не подал мне знака остаться.
Когда начальник почты и завотделом скрылись за дверью, Андрей сказал:
– Черт их принес не вовремя. Тут, брат, такая петрушка… Демьян нужен вот так, – и он провел ребром ладони по горлу.
– Телеграмма есть? – спросил я, считая, что в данный момент это наиболее важное.
– Это само собой. Тут другое. – Андрей взглянул на дверь: не покажется ли новый гость. – Заходил Пейпер. Утром он видел Дункеля.
– Ты что?
– Да-да, Дункеля-Помазина, которого «уничтожил» Угрюмый. И видел не когда-либо, а сегодня, час назад. Стоял с ним, болтал. Они выкурили по сигарете.
Я слушал ошеломленный. Я отказывался понимать.
– Что же получается?
– Не знаю. Надо срочно повидать Демьяна и доложить. Я вырваться не могу. Сейчас навалятся летчики и будут торчать до самого вечера. Придется тебе.
– Попробую.
– Валяй.
– А телеграмма? – спохватился я.
– На! – И Андрей дал мне спичечную коробку. – А это твое? – указал он на бутылку, стоявшую на скамье.
– Мое.
В этот раз я не придумал никакого предлога для отлучки и до конца занятий проторчал в управе. Собственно, я и не придумывал. Бургомистр проводил совещание, на котором присутствовали все руководящие работники управы. Только после занятий я заспешил в "Костин погреб".
Теперь мы проникали в него через заросшие травой руины завода и пожарной команды. Сначала надо было пройти мимо двора Кости и убедиться, есть ли условный знак, свидетельствующий о том, что в убежище входить можно.
Я так и поступил.
На улице у своей усадьбы стоял Костя с незнакомым мне парнем. Я почему-то счел этого парня Хасаном Шерафутдиновым и не ошибся. Костя держал его за ворот сорочки и что-то говорил. Хасан внимательно слушал и смотрел на Костю, как смотрит пеший на конного. Он был на голову ниже Кости, но шире в плечах и значительно плотнее.
Мы уже знали, что теперь Хасана, названного Вьюном, и Костю не разольешь водой. Они в тот раз удачно провели операцию, бесшумно сняли часового и выбрали из трех ящиков гранаты. После этого выяснилось, что за Хасаном стоят еще два не менее отчаянных парня. Группа Кости сразу увеличилась чуть не вдвое.
Я обошел то место, где был угол дома, заметил условный знак – подпорку под яблоней, прошелся по параллельной улице, а потом скрылся в руинах.
В погребе я застал одного Наперстка. Демьян ушел рано утром и ничего не сказал. Надо было дождаться его. Я расшифровал коротенькую радиограмму.
Решетов сообщал, что гостей следует ожидать в ночь с шестого на седьмое мая.
Наконец-то!
Демьян появился в начале восьмого. Во рту его торчала погасшая самокрутка. Вид у него был усталый, измученный.
Увидев меня, он сразу оживился:
– Что случилось?
– Дункель-Помазин не убит. Сегодня утром Старик беседовал с ним.
Демьян резко вскинул голову и задержал на мне долгий взгляд.
– Вы видели Старика?
– Его видел Перебежчик. Он и прислал меня.
Демьян подошел к столу, пододвинул к себе разбитую фарфоровую пепельницу, положил туда самокрутку и с силой раздавил ее.
– Видно, Угрюмый шельмует, – сказал я.
Демьян сделал неопределенный жест:
– Это очень снисходительный взгляд на вещи, товарищ Цыган. Новость имеет нехороший привкус. Боюсь, что Угрюмый окажется человеком, поворачиваться спиной к которому небезопасно. А я хотел вызвать его завтра на бюро. Н-да… Придется повременить. Вы давно видели Солдата?
Я ответил, что давно – в тот раз, когда меня посылал к нему Андрей.
– Как вы смотрите, справится Солдат с проверкой Угрюмого?
Я сказал, что Солдат – человек не без опыта и, если захочет, безусловно справится.
– Я его заставлю, – твердо произнес Демьян и нажал ладонью на стол. – Это будет последнее для него испытание. Кстати, он всегда был на стороне Угрюмого. Помните?
Я кивнул. Я хорошо помнил.
– А своим людям сейчас же дайте указание искать Дункеля. Надо привлечь Старика. И еще раз предупредите, что Дункель нужен нам только живой. У вас ко мне все?
– Да… хотя нет. Радиограмма, – я достал ее и прочел вслух.
– Сегодня, значит?
– Точно так.
– Тоже надо предупредить ребят. Очень хорошо, – он потер руки. – Эта бомбежка поднимет дух у людей.
Когда я выбрался из-под земли, уже вечерело. Клонящееся к закату солнце вызолотило горизонт и удлинило тени. Облитые его лучами стекла в окнах пылали. Всю дорогу к дому я любовался игрой красок. И после захода солнца червонные отблески заката еще долго догорали на небе. День теперь был велик, солнце гасло в восемь с минутами.
Вечер у меня был свободный. Я ввел Трофима Герасимовича в курс дел и прилег на койку с местной газетой в руках. А около девяти отбросил ее и вскочил с койки. Щемящий страх коснулся сердца. Я вспомнил, что кирпичный завод расположен в каких-нибудь трех кварталах от дома Гизелы, сразу за сосновым бором. А что значат три квартала при бомбежке, да еще ночью?
Как поступить? Не могу же я прийти к ней и сказать, что сегодня прилетят наши и что ей лучше покинуть свой дом? Не могу. Но если я даже умолчу о налете и просто посоветую ей уйти из дому, она может насторожиться.
Безусловно: с чего вдруг я даю такой совет? Остается единственный выход: я сам должен увести ее из дому. Но опять-таки: куда, под каким предлогом? Это не просто. Мы встречались с Гизелой на улице, здоровались, иногда останавливались и перебрасывались несколькими фразами. Мы никогда и нигде не появлялись вместе. Куда же ее увести?
Я подумал, и в голову неожиданно пришла мысль. Через задние двери я прошел во двор. Сумерки уже плотно сгустились Хозяин и хозяйка допалывали грядку. Я обратился к ним с необычным вопросом:
– Что, если я сегодня приведу домой гостью?
– А ничего, – отозвался Трофим Герасимович, сидевший на корточках.
– Удобно?
– Кому?
– Вам, конечно.
Трофим Герасимович поднялся, уперся в бока руками, выпрямился и сказал:
– Было бы тебе удобно. Кто она?
Я сказал. Он знал уже о моей дружбе с Гизелой Андреас.
– Давай, веди! Тут она цела будет.
Я набросил на плечи пиджак и вышел. Шел быстро, почти бежал. Мне казалось, что каждая минута решает судьбу Гизелы.
Странно, как неожиданно и прочно вошла она в мою жизнь. И кажется, вошла глубоко, надолго. Часто мною овладевали сомнения. Идет война. Нас и немцев разделяет фронт, огонь, кровь. Гизела – немка. Быть может, мы оба допускаем ошибку? Я прислушивался к голосу своего сердца. Оно молчало. Я отгонял сомнения и думал о том, что близость к Гизеле устраивает не только меня, но и Демьяна, и Решетова. Решетов почти в каждой радиограмме интересуется Гизелой.
Когда я достиг ее дома, уже пала ночь. Теплая, мягкая, чарующая майская ночь. Облитый светом неполной луны город спал. Этот бледно-серебряный свет накладывал на пустые улицы, наглухо закрытые окна, запертые дома и дремлющие деревья печать грусти.
Окно в комнате Гизелы было полураскрыто. Свет не горел. Ясно слышались звуки какой-то мелодии. Гизела, видимо, сидела у "Филипса".
Когда я вошел, она призналась, что не ждала меня.
На полу стоял раскрытый коричневый чемодан, рядом с ним – тоненький дорожный матрасик, свернутый трубкой, на спинке стула разместился эсэсовский мундир, а на сиденье – хорошо отглаженные брюки.
– Мужнино наследство, – усмехнулась Гизела. – Ума не приложу, куда сбыть эту шкуру. Вы голодны?
Я сказал, что не голоден, и приступил к тому, зачем пришел. Нельзя было терять ни минуты.
– У меня к вам просьба, – начал я. – Мне хочется, чтобы вы посмотрели, как я живу.
Трудно было разглядеть без света лицо Гизелы. Наверное, брови ее поднялись.
– Это что, интересно? – спросила она, укладывая обратно в чемодан вещи.
– Нет, но все-таки…
– Я бы с удовольствием, но не уверена, что комендант не пришлет за мной машину. – Она сунула в чемодан металлический несессер и закрыла крышку.
– Когда? – поинтересовался я, сдерживая нарастающее волнение.
– Вот этого не скажу. В десять у него начнется совещание. Он разрешил мне не приходить, но предупредил, чтобы я на всякий случай не отлучалась из дома.
"Этого только не хватало", – подумал я.
– А вы не решитесь наплевать на коменданта и совещание?
– Если и решусь, то вы этого не одобрите. Не правда ли?
Возразить было нечего. Почва уходила из-под ног. Я понимал, что настаивать неразумно. Мое упорство может навлечь подозрение.
Гизела будто глядела в мою душу.
– И почему такая срочность? Почему именно сегодня?
– Да нет, не обязательно, – вынужден был ответить я.
– Ну и прекрасно. У нас еще будет время.
Я не видел другого выхода, как остаться здесь и подвергнуть себя той же опасности, которая угрожала Гизеле. Я сел, вынул сигарету, закурил.
Волноваться незачем. Не поможет.
Гизела закрыла окно, опустила маскировочные шторы и включила свет. На ней была та одежда, в которой она обычно ходила на службу. И прическа была та же – и все шло ей и нравилось мне.
Я пододвинул к себе лежавший на столе иллюстрированный прошлогодний журнал и, пытаясь успокоить себя, сказал:
– Вы правы, времени впереди много. Успеем. Лучше расскажите что-нибудь.
Гизела выключила «Филипс» и села напротив.
– Что же рассказать?
– Все равно, – ответил я, листая журнал. – О себе расскажите. Или о ком-нибудь близком. Как-то вы сказали, что с вашим отцом расправились. За что?
В глазах Гизелы мелькнула грусть.
– За чересчур разговорчивый характер.
– То есть?
– Он считал, что в свободе слова нуждается не тот, кто стоит у власти и кто поддерживает ее, а тот, кто не согласен с нею. Этого было достаточно, это его погубило.
Мы помолчали. Я перевернул страницу журнала, и на меня глянул со снимка бывший командующий 6-й армией в группе «Юг» генерал-полковник Рейхенау.
– Он убит на фронте? – умышленно спросил я, зная, что смерть этого видного немецкого генерала окутана тайной.
Гизела покачала головой:
– Он тоже жертва.
– Почему тоже?
– Я не так выразилась. Ведь мы говорили об отце. С Рейхенау расправились как с неугодным.
– Вот как… я не слышал.
– Мне рассказал муж. Фюрер предлагал Рейхенау пост главнокомандующего.
Рейхенау отказался. Потом Гиммлер потребовал от Рейхенау, чтобы тот допустил во все свои штабы эсэсовцев и слил армейские разведорганы со службой безопасности. Рейхенау ответил, что, пока он командующий, этого не случится.
В январе минувшего года в штаб-квартиру в Полтаве явились три эсэсовца с личным поручением рейхсфюрера СС Гиммлера. О чем они говорили с Рейхенау, я не знаю, но через полчаса после их ухода его нашли мертвым.
– А вы не боитесь рассказывать мне такие вещи? – спросил я.
Гизела закинула голову и звонко рассмеялась:
– У вас, мне думается, больше оснований опасаться меня.
– Вот уж нет, – возразил я.
– А почему вы заговорили об этом?
Я пожал плечами.
– Вы странный сегодня, – заметила Гизела.
Да, я был странный. Я сам это чувствовал, но ничего поделать с собой не мог.
– А вас не тянет в Германию? – спросил я, Вновь принимаясь за журнал.
– Нет, – твердо ответила Гизела. – Там нехорошо, а вдове особенно. Я не хочу иметь кинд фюр фюрер. Оставьте вы журнал! Поднимите глаза. Почему вы такой сегодня? Знаете что, подарите мне свое фото.
– У меня нет.
– Закажите!
– Хорошо. А зачем вам?
– Я хочу видеть вас ежедневно.
– Надоем.
– А я попробую…
Я решительно отодвинул журнал и спросил:
– У вас не осталось ни капельки вина от прошлого раза?
– Хочется выпить?
– Да. Сегодня такой суматошный день. Глоточек бы…
– Надеетесь, что поможет? Глоток, я думаю, найдется.
Она встала, пошла к шкафу, и в это время за стенами дома раздались завывающие крики сирены. Произошло то, чего и следовало ожидать.
Гизела остановилась, обернулась, вслушалась. Лицо ее сразу побледнело.
– Неужели?
Я пожал плечами, взглянул на часы.
Завываниям сирены вторили тоненькие, писклявые, всхлипывающие гудки паровозов.
Волна страха окатила меня. Но я боялся не за себя. Рядом была Гизела. Я встал, подошел к ней:
– Вы боитесь?
Она сказала, что да. Она уже понюхала бомбежки там, в Германии.
– Но с вами я не буду бояться, – добавила она.
– А быть может, это так… ложная тревога, – сказал я.
Ответом был глухой, все время нараставший рокот. В природе его ошибиться было очень трудно…
– Нет, не ложная, – поправился я, и в эту секунду дружно и яростно залаяли зенитки.
Рокот мотора перестал быть слышен, но через короткие мгновения грохнули один за другим такие сильные взрывы, что дом вздрогнул и закачался. Свет погас. Гизела крикнула:
– Сюда! Ко мне! В угол! Тут глухая стена.
Я в темноте добрался до нее.
Бомбы сыпались одна за другой. Вибрировали оконные стекла, звенела посуда в шкафу, потрескивали стены и пол, коробились двери и окна. Внутри у меня что-то вздрагивало. Дико было смириться с мыслью, что в любую минуту Гизела и я можем погибнуть.