Как я уже говорил, на него меня нацелили местные чекисты. Они предупредили, что человек он с пятнышком и, безусловно, не станет эвакуироваться. Задолго до прихода гитлеровцев он в тесном кругу ругал советский строй и не мог дождаться его конца.
Даже только поэтому я уже не мог питать к нему братской любви.
До тридцать четвертого года он жил в деревне, работал в колхозе, а потом разбазарил личное хозяйство и перебрался в город. Здесь он поставил дом из двух комнат под черепичной крышей, обзавелся лошадью, коровой, свиньями, гусями, курами и устроился возчиком в похоронное бюро.
Ко мне он поначалу отнесся настороженно. Эта настороженность длилась до того момента, пока хозяин окончательно не убедился, что я и в самом деле уклоняюсь от призыва в армию и всерьез решил остаться под немцами. Тогда он подобрел. А когда пришли оккупанты, мы и совсем сблизились.
Этому сближению, на мой взгляд, способствовала единственная дочь Пароконного Елена, великовозрастная девица, работавшая кассиршей в гастрономе. Она сразу воспылала ко мне горячей симпатией. Мать и отец считали ее девушкой скромной, но подобная «окраска» к ней совсем не подходила. Ей казалось, что все мужчины поголовно влюблены в нее.
По нетонким намекам хозяина я без труда догадывался, что он не прочь приобрести в моем лице зятя. Но меня это никак не соблазняло. Для роли зятя Пароконного я еще не созрел, а потому старался выдерживать между собой и Еленой гарантийную дистанцию.
Хозяин был мужик на редкость крепкий, выше среднего роста, с округлыми, покатыми плечами. Двигался он неуклюже и как-то мешковато. Лицо его симпатий не вызывало. Не стоит доказывать, что бельмо на глазу и надорванное ухо не особенно украшают человека. Это бельмо и избавило хозяина от военной службы.
Небольшие круглые и зеленые, как у кошки, глаза его сидели так глубоко, что складывалось впечатление, будто их вдавили в орбиты. Во всем его облике проглядывала этакая звероватость. Разговаривая, он держал собеседника, как когтями, своим цепким взглядом.
Мозг Пароконного, человека чрезвычайно практичного и оборотистого, который уж ни при каких обстоятельствах не пронесет ложку мимо рта, был оплетен густой сетью предрассудков и суеверий. Жена чуть не ежедневно гадала ему на картах. Он считал святотатством браться за что-либо дельное в такой гибельный день, как понедельник. Тринадцатое число полагал роковым. Через порог никогда не здоровался. Оберегал как зеницу ока огромную подкову, прибитую у входа в дом.
Мои скромные попытки сбросить с него покров суеверий натыкались на упрямое упорство. Пароконный сморкался (он мастерски умел обходиться без платка) и неизменно отвечал:
– Побереги советы для собственного употребления!
Недели за две до падения Энска рано утром меня разбудил сильный шум. Я выбежал из дому. Хозяин резал свинью, а жена и дочь метались по двору, ловили кур, гусей и заталкивали их в огромный ящик. К вечеру со всей живностью было покончено. Засоленное мясо было уложено в кадки и спрятано под полом.
Еще дня два спустя я вновь оказался во дворе и не обнаружил привычного для глаз сарайчика – убежища лошади и коровы. На его месте высилась здоровенная копна прогнившей до черноты соломы.
Хозяин ходил вокруг с граблями.
– Уразумел? – спросил он меня с усмешкой.
Я признался, что не уразумел.
– Сарайчик под соломкой, присыпал я его. А то как бы наши Аники-воины, драпая, не прихватили и мою животинку.
Весь вечер он сидел за столом, складывал столбиками серебряные монеты разного достоинства, обертывал их бумагой, заклеивал, а потом куда-то упрятал.
Почти еженощно Пароконный заходил ко мне, подсаживался на койку и осведомлялся:
– Кемаришь?
– Пока нет.
Он мастерил самокрутку толщиной в палец, дымил и, подыскав какой-нибудь повод, начинал выплескивать многолетнюю муть, скопившуюся в душе. Целый мир пакостных мыслей, каких-то обид гнездился у него в голове. О многом пора было забыть, а он ворошил душевную грязь, вспоминал, оживлял ее. Подчас мне казалось, что и обиды его на Советскую власть уже выдохлись, но он как-то искусственно подогревал их. Сидел, дымил и дудел в ухо.
Наговорившись досыта и наполнив комнату дымом, он бросал: "Ну, бывай…" – и уходил.
Во мне стала нарастать глухая ненависть к хозяину. Она пока еще тлела, но могла и вспыхнуть. Часто от ярости у меня сжимало глотку. Я немел, но терпел. С волками жить – по-волчьи выть… За стенами дома бежали тревожные, неспокойные ночи, на подполье обрушивались удары, я остро нуждался в человеке, с которым можно было бы поделиться думами, сомнениями, а меня встречало озлобленное, ослепленное ненавистью существо.
Каждое слово Пароконного намертво застревало в моем мозгу. "Погоди, – рассуждал я, – придет и мой черед. Я тебе все припомню".
Иногда я старался завести разговор о будущем, о том, что всех нас ожидает, как сложится жизнь после войны. Ведь конец ей когда-либо придет.
Хозяина волновали вопросы более непосредственные: добыть бы поросенка и поставить его на откорм.
В течение долгих пяти месяцев чуть не каждодневно, с упорством и фанатизмом проповедника он внушал мне, что все, чем мы жили до войны, – дурной сон. Теперь пойдет жизнь по-новому. А как по-новому – он не задумывался.
Все это время он был подвижен, энергичен, хорошо настроен, хвалил оккупантов, готов был расшибиться перед ними в лепешку, не жалея ни своих сил, ни сил своей лошади, трудился на благо сельхозкомендатуры.
Но горе не обошло и его дом, стоящий на самой окраинной улице города.
Как-то немецкая воинская часть забрала его конягу, а взамен дала несколько сотен оккупационных марок. Оказавшись безлошадным хозяином, он не без труда получил работу на городской бойне, обслуживавшей гарнизон. Его корова всегда паслась на суходоле позади усадьбы, и вот однажды пьяные гитлеровские солдаты прирезали ее, унесли мясо, а хозяину оставили рога и копыта. Но и это не изменило настроения Пароконного. Чего не бывает: война!
Перед рождественскими праздниками город облетела страшная весть: полевая комендатура и зондеркоманда устроили облаву в городе, схватили много девушек и молодых женщин и отправили их в район передовой для ночных радостей гитлеровским офицерам. Исчезла Елена. На неделю пропал и Пароконный. Ходили слухи, что одним из пяти возчиков, отвозивших женщин, был он.
Жена Пароконного Никодимовна – полная, вечно заспанная, с растрепанными волосами – день и ночь ревела, отжимая кулаками слезы.
– Хватит… хватит, – успокаивал ее Пароконный. – Пропала – и снова заявится.
Я старался наводящими вопросами выяснить судьбу, постигшую Елену, но хозяин отмахивался:
– Тебе-то какая печаль?
В первых числах января, оставшись один дома, я полез на чердак. Мне надо было спрятать немецкую карту. Разыскивая подходящее место, я под слоем шлака неожиданно обнаружил сверток. Естественно, я не мог не раскрыть его. В старой дерюге оказались завернутыми несколько тысяч настоящих, не оккупационных, немецких марок, фотоаппарат, около десятка пачек сигарет, самопишущая ручка, чистая – без единой помарки – записная книжка немецкого происхождения.
Находка заставила меня призадуматься. Тревожное воображение сразу вселило в мою голову подозрения. Подсознательно, помимо моей воли, возникли вопросы: случайно ли это, не ведет ли хозяин подкоп под меня, за что его немцы облагодетельствовали?
Мне припомнилось, что часто ночью, возвращаясь домой, я не заставал хозяина. Был и такой случай. Однажды ночью мне не спалось. Дрема подходила и уходила. Что-то мешало мне уснуть. Я услышал, как щелкнул ключ в замке, как скрипнула дверь. Мне показалось, что хозяин покинул дом, а он, наоборот, вошел. И еще такой случай: разведчик Костя ожидал меня в двух кварталах от дома Пароконного. Покидая комнату, я видел хозяина мирно почивавшим рядом со своей супругой, а когда возвратился, хозяйка лежала одна. Тогда я не обратил на это внимания, а сейчас… Сейчас дело другое.
Поведение Пароконного могло не вызвать подозрения у человека нейтрального, ни к чему не причастного. Но я-то не был таким. Неоформленные догадки шевельнулись в моей голове: хозяин связан с гестапо, меня он раскусил и, конечно, ведет за мной слежку. Быть может, я дал повод для этого, допустил неосторожный шаг, проговорился во сне. Последнего я всегда особенно боялся. Надо что-то предпринимать. А вдруг провалы в подполье произошли по моей вине?
Моя группа получила задание уничтожить ротенфюрера СС Райнеке. Он служил в зондеркоманде. На его совести было столько крови невинных советских людей, что в ней с успехом можно было бы утопить не только ротенфюрера, но и его команду. Он снискал себе известность холодного убийцы и насильника.
Мои ребята охотились за ним не один день, но безуспешно. Он, как и все эсэсовцы, редко по ночам появлялся в городе в одиночку. Но вот Костя пронюхал, что в бывшем Кировском переулке есть дом, который дважды посетил Райнеке. Костя узнал также, что в доме живут муж и жена – старики, в прошлом актеры, и их приемная дочь девятнадцатилетняя Люба. Она-то и оказалась магнитом для эсэсовца.
Решено было понаблюдать за домом. Наблюдали мы долго. И вот в середине февраля удача улыбнулась нам. Это произошло в понедельник шестнадцатого числа, помню, как сейчас. Костя сообщил, что эсэсовец вновь пожаловал в гости к актеру. Стояла ночь. Мы заняли сторожевой пост во дворе, за мусорным ящиком. Тишина, безлюдье. Кругом глубокий снег. Жестокий мороз остро жалил лицо, железный ветерок проникал в каждую щелку одежды и добирался до тела.
Прошел мучительно долгий час, другой. Мы промерзли до костей и готовы были бросить к черту засаду. Но вот наконец дверь открылась и показался эсэсовец.
Мы замерли на месте, точно охотничьи собаки на стойке. Райнеке постоял несколько секунд, как бы любуясь дрожащим сине-серебристым светом луны, закурил, попробовал что-то запеть и зашагал по переулку. Он был под основательным хмельком. Его слегка покачивало. Можно было тут же и пристукнуть его, но мы понимали, что этим навлечем подозрение на семью актера.
Мы покинули засаду и, прижимаясь к стенам домов, к заборам, делая перебежки, начали преследовать эсэсовца. Неуверенной походкой, мурлыча себе что-то под нос, эсэсовец дрейфовал по переулку. Снег звонко поскрипывал под его ногами.
Он свернул в улицу, пересекающую переулок. Докуренная сигарета описала в воздухе дугу и исчезла в снегу. Недалеко перекресток. Последний перекресток на пути эсэсовца. Тут удобнее всего с ним расправиться.
Но судьба иногда лишает человека возможности выполнить то, что он твердо наметил, и это делает за него другой.
Случилось так и в памятную ночь шестнадцатого февраля, в понедельник. В двух шагах от перекрестка из калитки перед самым носом Райнеке возник немецкий солдат. Он ударил эсэсовца по лицу, сильно, наотмашь. Ротенфюрер глухо ойкнул и рухнул под стену дома, как куль с плеч грузчика. Солдат всем телом навалился на него. Секунду-другую эсэсовец бился под ним, потом издал вздох и затих.
Мы стояли в каких-нибудь тридцати шагах, прилипшие к забору, и изумленно наблюдали.
Солдат поднялся, вынул из кобуры эсэсовца пистолет и сунул его в свой карман. Затем сильно пнул ногой неподвижное тело и стал удаляться.
– Однако здорово шурует, – шепнул восторженно Костя.
– Да, пожалуй…
Что ожидает человека, поднявшего руку на эсэсовца, знали на оккупированной территории все, от мала до велика. Знали не хуже нас об этом и простые смертные немцы. Знал, несомненно, и тот солдат, что шагал сейчас по спящему городу, удаляясь от нас.
Но мы, советские патриоты-разведчики, не могли упустить такой необычный случай. Кем бы он ни был, этот солдат, в данном случае он наш союзник. Он работает на нас. Такие люди нужны нам позарез. Да и почему не попытаться?
Почему не рискнуть? Я владею немецким, Костя в форме полицая.
– Пошли! – сказал я другу.
Поворот улицы ненадолго скрыл от нас солдата, но потом он показался вновь. Стараясь, видимо, сократить путь, он пересекал проходные дворы, шмыгал в темные подъезды и наконец выбрался на улицу, где жил я.
Мы решили остановить солдата окриком по-немецки. Но тут опять-таки произошло непостижимое, непонятное. Поравнявшись с домом Пароконного, солдат взбежал на крылечко, пошарил в карманах шинели, извлек ключ, отпер дверь и исчез за нею.
Я и Костя вновь опешили. Что это значит? Уж не померещилось ли нам? В моем доме – солдат!
– Диковина! – пожал плечами Костя.
– Ступай! Разберусь сам, – скомандовал я.
Мне уже не было холодно. Проводив Костю, я вернулся, отпер дверь и, волнуясь, перешагнул через порог.
Передняя. Первая комната. Она освещена ярко горящей керосиновой лампой.
Хозяйка почивает на своем ложе. Хозяин сидит за столом, обнаженный до пояса, и крутит цигарку. И кроме него в комнате никого. Один.
И только сейчас меня озарила догадка…
– Как дела? – обычным тоном осведомился я, потирая руки.
– А ничего… Живем-покашливаем.
– Так… – Я прошел в свою комнатушку, сбросил шапку, пальто, вернулся и сел за стол против хозяина. Непослушные ноги мои подрагивали.
Хозяин закурил, положил голые волосатые руки на край стола, сбычил голову и исподлобья смотрел на меня. Я – на него. Мы критически разглядывали один другого, будто только что познакомились.
– Ты, кажется, уверял меня, что понедельник гибельный день? – рискнул я для начала.
– Чевой-та? – прикинулся непонимающим хозяин.
– Что? Уши заложило? А ты расковыряй!
Он метнул в меня косой взгляд, но промолчал.
– Надеюсь, ты не каждый понедельник разрешаешь себе такое удовольствие?
Хозяин не ответил. Он сунул цигарку в рот горящим концом, сплюнул, вытер ладонью широкогубый рот и выругался.
– Плохо, брат, когда человек не может скрыть своей профессии, – продолжал я.
– Ладно… Мели, – глухо и зло ответил наконец Пароконный. На лбу его появились крохотные росинки пота.
– Ты поступаешь менее осторожно, чем следует, – гнул я свое.
– Мудришь ты сегодня… Притчами изъясняешься, – произнес хозяин, едва не подавившись этой фразой. – Ложись спать, – он зевнул, потянулся. Затем убавил свет в лампе, встал.
– Садись! – потребовал я, и это прозвучало так убедительно, что хозяин тотчас же водворился на прежнее место. Его кошачьи, глубоко сидящие глаза уставились на меня настороженно, враждебно.
– Откуда у тебя немецкая шинель?
Он вздрогнул, будто на него брызнули кипятком, но мгновенно собрался и, не спуская с меня глаз, ответил:
– На храпок не бери. Не с дитем играешься.
– Куда девал пистолет? – поинтересовался я.
Глаза хозяина превратились в бусинки и в полумраке были едва видны. Он подобрал губы, помолчал и предупредил меня:
– Не шуткуй, парень! Говори, да не заговаривайся. Об меня ушибиться можно.
Мы отлично понимали друг друга, но объяснялись на разных языках!
– Вот ты какой! – усмехнулся я.
– Какой есть…
– За что же ты убил Райнеке?
Хозяин отвалился на спинку стула. Он молчал, но его правая рука как бы упала и медленно заскользила к карману. Я разгадал его маневр. Я всегда считал, что момент, когда на тебя смотрит дуло пистолета, редко бывает приятным. Поэтому, решив опередить хозяина, быстро вынул свой «вальтер», положил перед Пароконным и сказал:
– Он тебе нужен? Возьми! Спусти только с предохранителя!
Хозяин не притронулся к моему «вальтеру», а лишь растерянно и недоуменно, как озадаченный ребенок, смотрел на меня.
Хорошее горячее чувство мгновенно прилило к моему сердцу. Я встал, обошел стол, приблизился к хозяину и положил руки на его голые плечи. Он вздрогнул.
– За что убил человека? – спросил я.
– Он не человек, – опустив голову, ответил Пароконный.
– За что, за что?
– Надо, – твердо сказал хозяин и, чтобы дать выход ярости, грохнул кулаком по столу. – Не он первый, не он последний.
Я обнял Пароконного и крепко поцеловал в сжатые губы. Он жадно схватил мою руку, прижал к своей щеке и прошептал всего лишь два слова:
– Тимофеич… Родной.
Сердце мое гулко колотилось в груди. Пароконный сразу стал мягче, оттаял, изменился за какое-то мгновение. Взгляд его посветлел. Он продолжал держать у щеки мою руку и молчал. Но как значительно и весомо было его молчание!
Мой гнев к нему, скопившийся за прошедшее время, осел, затух. Хозяин, этот человек с пятном, не вызывал теперь во мне ни неприязни, ни антипатии.
Я не видел физических недостатков, уродующих его лицо. За считанные секунды он стал мне близким, дорогим.
Я высвободил свою руку, взял со стула хозяйкино пальто и накинул на плечи Пароконного. Он по-прежнему сидел не шевелясь, глядя в одну точку, и после долгого молчания тихо произнес:
– Вот ты какой!
Это были мои слова, сказанные только что. Видимо, Трофим Герасимович не смог подобрать других. Да и какое это имело значение?
Я взял стул, сел рядом с Пароконным. Спросил:
– Как же ты так неосторожно? А если бы не я, а другой видел?
Трофим Герасимович встряхнулся, посмотрел на меня помолодевшими глазами, развел руки в стороны и ответил:
– Я не господь бог. Вообще, конечно, промашку допустил. Невтерпеж стало.
– А обеспечил ты его здорово, – усмехнулся я, чтобы подбодрить его.
– Как умею, – и хозяин тоже усмехнулся.
Мы просидели вдвоем, с глазу на глаз, всю ночь и даже не заметили, как подкралась поздняя, неяркая утренняя заря.
Я слушал Трофима Герасимовича и сначала задавал себе вопрос: неужто можно так мастерски прикидываться врагом, а оказаться патриотом? Нет, не то.
Хозяин не прикидывался. Местные чекисты не без оснований считали его человеком с пятном. Были для этого основания, и довольно веские. Сам Трофим Герасимович сказал мне об этом. Он шел не той дорогой. Долго шел. И под немцами остался неспроста. Были планы. Пакостные, гадкие планы. И будь они богом прокляты, эти немцы! Зверье! Ну ничего. Они тоже слезой умоются.
Ударит час. Погоди! Сырые дрова тоже разгораются. Заставим их горячую сковороду лизать. Насмотрелся, натерпелся предостаточно. Хватит по самые ноздри. Теперь бить будет. Райнеке? А что Райнеке? Ведь это он сопровождал до передовой обоз с девчатами. Он и еще четверо. А что они делали? Об этом ведомо одному ему – Пароконному. Два возчика приказали долго жить. Сказали слово – и вмиг сглотнули по пуле. И он бы сглотнул, да сдержался. Не так надо. У них оружие.
Первая ночевка по пути была в бывшей совхозной бане. Вот там эти собаки и начали измываться над девками. Двоих насмерть замордовали. И Еленку – тоже. Была дочка, и нет ее больше. Эсэсовец Курт замучил. Волосатая обезьяна, впору Райнеке. Но теперь его подлая душа разговаривает с богом.
Проучил его Пароконный. На второй ночевке, в деревне Сутяжной, сошлись их тропки. Возле старого колодца перехватил Трофим Герасимович пьяного Курта.
Стукнул поганца маленько по макушке, а у него и глаза под лоб закатились. И желудок не ко времени сработал. Жаль вот – воду в колодце загубил таким пакостником. И Райнеке мог прикончить: пьяный тот был в стельку. А потом Трофим Герасимович одумался. Подозрительно. Один пропал, а другой убит. Не убил тогда Райнеке еще и потому, что твердо верил: убьет его в другое время.
И время пришло. Тяжелый, правда, день – понедельник, гибельный день, а видишь, как все обернулось.
– Теперь у меня одна дорога, – закончил хозяин.
– Смотри, – предупредил я, – эта дорога ведет не в рай.
– Ладно, Тимофеич. Я не из пужливых.
Наперсток и Аристократ
Проснулся я от крепкого толчка в бок. Как человек тренированный, моментально вскочил, не успев еще ничего сообразить. Хмурое предзимнее утро лило серый свет в мою половину. Передо мной стоял хозяин Трофим Герасимович.
В руке его светлел листок из ученической тетради.
– Свежая, горяченькая, – улыбнулся он и протянул мне листок. – Вышел по нужде во двор, а она болтается на ветру.
По крупному шрифту первого слова "Товарищи!" я догадался, что это листовка, выпущенная группой Челнока. Под текстом стояло: "Подпольный горком ВКП(б)". Еще вчера ночью ребята приняли от меня копию радиограммы, а утром уже готова листовка. В ней сообщалось, что наступление наших войск под Сталинградом завершилось окружением трехсоттысячной группировки немцев, возглавляемой генерал-полковником Паулюсом. Тем самым Фридрихом фон Паулюсом, который в сентябре 1940 года стал оберквартирмейстером в штабе сухопутных сил Гитлера, правой рукой начальника генерального штаба и принимал участие в разработке пресловутого "плана Барбаросса" – плана разгрома Советского Союза.
Горком призывал советских людей подниматься на борьбу. В нижнем правом уголке листовки значилось: "Тираж 10000 экземпляров". Я улыбнулся. Это шутка Челнока. Для него приписка двух нулей ничего не значит, а для оккупантов…
Ого! Они с ног собьются в поисках всего тиража.
– Это правда? – спросил Трофим Герасимович, еще не веря такой крупной победе.
– Правда, – подтвердил я.
– Эх, мать твою… – круто завернул хозяин, оборвал себя и возбужденно закончил: – Пробил час.
Сколько раз Трофим Герасимович давал слово не сквернословить и все срывался. Поймав мой укоризненный взгляд, он почесал затылок, виновато пробурчал:
– Не серчай, Тимофеич! От радости. Меня перевоспитывать надо, дурак я.
Я вернул ему листовку и попросил:
– Оброни где-нибудь. Она еще не отработала свое.
Трофим Герасимович кивнул, свернул листовку вчетверо, еще раз и упрятал в кисет.
– Одевайся, – бросил он и вышел.
Я стал одеваться. Одевался и думал. Сто листовок! Сто лоскутков бумаги, заполненных убористым шрифтом портативной пишущей машинки. А какой страшной силы взрывной заряд таят они! Часть, конечно, попадет в руки врагов. Ну и что же? И из врагов не все знают, что случилось под Сталинградом. В печати оккупантов пока только намеки и недомолвки. Ну, а те, что минуют вражеские руки, те сделают свое дело. Пойдут цепочкой, от одного к другому, из дома в дом, из квартала в квартал, обойдут весь город, попадут в деревню. Сколько раздумий, светлых надежд, слез радости, доверительных бесед, откровений вызовет эта короткая правда! Вести с фронта поднимут опущенные головы, выпрямят согнутые спины, изменят походку людей, вольют уверенность в их сердца, зажгут огонь надежды в глазах!
Великое дело творит Челнок со своими ребятами. Его группа не охотится за гитлеровцами, не закладывает мин, не совершает поджогов. У нее свое дело.
Она несет людям правду, ту правду, ради которой надо жить, бороться, побеждать.
Не так легко сообщать людям правду. Бумага и копирка не продавались в писчебумажных магазинах. И то и другое надо было найти. И ребята Челнока находили. Глухими ночами, при свете коптилки, в холодном подвале стучали чьи-то замерзшие пальцы по клавишам старенькой, разболтанной машинки. На это нужно не только терпение, но и мужество. Однако напечатать листовки – полдела. Надо их распространить. А за обнаруженную листовку, как и за оружие, – расстрел. За все расстрел.
Молодец Челнок! Его задача – духовное вооружение людей. Он с ней справляется. И ребята его молодцы! Хотя что значит «ребята»? Это же неправильно. В группе Челнока, кроме него самого, нет ни одного мужчины.
Одни женщины. Именно женщины. Самой молодой из них сорок два года, а самой старшей – самой проворной и бесстрашной – шестьдесят четыре. Это она, старуха, изловчилась под носом эсэсовцев забросить несколько листовок за колючую проволоку пересыльного лагеря. А всего в группе Челнока четырнадцать женщин. И каждая из них с достоинством называет себя пропагандисткой…
Об этом я думал, пока одевался и умывался. Пароконный ждал меня, сидя за столом.
Хозяйка подала варево из трех воробьев, подбитых Трофимом Герасимовичем накануне.
Когда мы расправились с ним, хозяин сказал:
– Хорошо, да не сытно.
– В поле и жук мясо, – заметил я.
– Коровятинки бы откушать. Сегодня сопру печенку на бойне, – пообещал хозяин.
Мы вышли из дому вместе. Трофим Герасимович почти всегда провожал меня, хотя дороги наши расходились в следующем квартале.
Ноябрь был на исходе. Сравнялось четырнадцать месяцев со дня оккупации Энска.
Первые морозы грянули на днях, до снега, и сразу сковали лужи, разъезженные дороги. Распутица улеглась. По реке пошло «сало». Окоченевшие деревья жалко съежились. На обочинах и под заборами белела высохшая и поседевшая от мороза трава. По небу вяло текли облака. Пахло зимой.
– Как жалко, что человек не может приручить погоду, – высказал сожаление Трофим Герасимович. – Сейчас бы снегу по пояс. Запели бы они, как в сорок первом.
Мы наступали на распластанные листья. Они лежали недвижимо, прихваченные морозом.
Без нескольких минут девять я вошел в управу, в половине пятого покинул ее, а за пятнадцать минут до пяти остановился возле одного из домов на тихой, обсаженной деревьями Минской улице. Дом имел вполне серьезный, немного скучноватый вид. Старой кладки из темно-красного кирпича, под расшивку, на высоком фундаменте, с четырьмя окнами и ставнями и скромным парадным входом посередине, он напоминал всем своим обликом далекие, дореволюционные годы. На бронзовой, до блеска начищенной дощечке, привинченной к тяжелым резным дверям, значилось:
Франкенберг Карл Фридрихович
Доктор.
А немного пониже следовало пояснение:
Сегодня была пятница.
Я утопил пальцем черную кнопку звонка. Дверь открыла малюсенькая курносая девушка в идеально чистом белом халате.
– Почтительно прошу! – пригласила она заученной фразой.
В просторной приемной, обставленной десятком стульев, сидела единственная клиентка, довольно пожилая женщина с испитым размалеванным лицом и большими нагловатыми глазами. Нетрудно было сообразить, что доктор занят и она ждет своей очереди.
Я разделся и подошел к зеркалу. Надо было привести в порядок волосы.
Старое, местами проржавевшее зеркало, более пригодное для комнаты смеха, чем для приемной врача, не давало никакой возможности сделать правильный вывод о своей внешности. В светлых, самой разнообразной формы пятнах приходилось ловить то ухо, то глаз, то подбородок.
Причесываясь, я чувствовал затылком, что женщина разглядывает меня.
Потом я сел за круглый столик, заваленный газетами, и стал перелистывать немецкий иллюстрированный журнал. И теперь я ощущал на себе все тот же любопытно-изучающий взгляд.
Круглые стенные часы иноземной работы в замысловатом футляре мерно отбили пять ударов. Каждый удар звучал по-разному.
Из кабинета вышла девушка – та, что впустила меня, а за нею худой как смерть мужчина средних лет. Женщина с нагловатыми глазами шмыгнула в приоткрытую дверь.
Худой клиент тщательно обмотал шею шарфом. Девушка подала ему пальто и проводила на улицу. Потом она подошла ко мне и молча подала маленький темный флакончик с этикеткой. Точно такой же флакончик отдал ей я. Девушка кивнула и скрылась в боковой двери.
Это была наша радистка Женя, под кличкой Наперсток. Никто другой не оправдывал так своей клички, как она. Рост ее – сто сорок сантиметров. Ни больше ни меньше. Щупленькая, узкоплечая, с лицом, усыпанным веснушками, она не была ни интересной, ни привлекательной. Светлые, широко поставленные глаза чуть-чуть косили. Она обладала высшим для радистки достоинством – даром молчания. Неулыбчивая, неразговорчивая, она без надобности никогда не вступала в разговор. Люди, умеющие молчать, обычно настораживают и отпугивают. К Жене это не относилось. Ее молчание вызывало любопытство, и с ней легко заговаривали.
Биография Наперстка тоже коротка, как и ее рост. Родилась в Минске в 1925 году в семье шофера. Отец и брат на фронте. Мать живет в эвакуации в Муроме. Женя в начале войны бросила школу и с трудом попала на курсы радистов. Уже была в тылу врага и имеет медаль "За отвагу". И все. А теперь живет у доктора Франкенберга. О том, как это произошло, стоит рассказать.
Карл Фридрихович Франкенберг, старый врач, немец, остался в Энске вместе с женой по нашей просьбе. Под кличкой Аристократ он стал участником разведгруппы.
Пять месяцев назад жена доктора, страдавшая циррозом печени, умерла.
Почти месяц Карл Фридрихович прожил один. Он сам готовил себе, убирал три большие комнаты, мыл полы, ходил по воду. Ему было тяжело. Тогда-то и появился курьер Решетова и сообщил, что в Минске нас ожидает Женя.
В преданности Карла Фридриховича, его умении хранить тайны никто из нашей тройки не сомневался. Доктор прошел испытательный срок и блестяще оправдал наши надежды. Не сомневались мы и в том, что дом одинокого доктора является для радистки прекрасным укрытием. И тогда родилась идея водворить Женю к Аристократу, легализовать ее. Но для этого требовались документы.
Когда я высказал Карлу Фридриховичу свои соображения, он постарался заверить меня, что все обойдется как нельзя лучше. Разве он не соплеменник всех этих обер-лейтенантов, гауптманов, шарфюреров и прочих фюреров? Разве не течет в его жилах такая же, как и у них, арийская кровь? А это не тяп-ляп… А то, что он и его отец родились не в Германии, а в России, ровным счетом ничего не значит. Немец, где бы он ни родился я жил, не перестает быть немцем. Так сказал сам фюрер. Он больше сказал: десятки тысяч немцев, разбросанных по всему свету, – это его опора и потенциальная сила.