Как и раньше, мы вместе
Сложилось все так, что война забросила в Энск и Безродного, и Трапезникова, и меня. И это не по воле случая.
На второй день войны я имел на руках предписание военкомата отбыть на фронт, на должность переводчика. Мне дали сутки на устройство личных дел. По пути забежал в Дом Красной Армии, где числился руководителем кружка по изучению иностранных языков, чтобы получить расчет, и заодно позвонил Андрею.
– Где ты пропадаешь? – закричал он в трубку. – Давай скорей ко мне.
Пропуск закажу. Срочное дело.
Я усмехнулся. Срочное дело! Уж какие тут дела, когда в кармане у меня предписание? Но так или иначе, надо зайти.
Андрей рассеянно кивнул на мое приветствие и продолжал свое дело. На столе пухлым ворохом возвышались разноцветные – тонкие и толстые – папки. Он быстро сортировал их и складывал в отдельные стопки на диване, на полу и подоконниках, на стульях. Сейф и шкаф были распахнуты настежь.
Я примостился на краешек дивана, спросил:
– Эвакуация?
– Ты что, рехнулся?
– На фронт?
– Помолчи…
Андрей энергично постучал кулаком сначала в одну стену, затем в другую.
На стук явились его заместитель и два оперуполномоченных.
– Забирайте! – распорядился Андрей, показывая на папки. – Сверьте с описью. Стол пуст. Подшивка с докладами у Кочергина.
Когда ребята унесли папки, Андрей подсел ко мне:
– Дай закурить.
Я сдержал улыбку: на столе лежала начатая пачка папирос. Да, друг мой был немного не в себе.
Заговорил он сразу, торопливо и странно-возвышенно. Начал доказывать мне, что все, чем мы жили до этого, чему мы учились и учили других, что делали изо дня в день, – все это было лишь подготовкой к тому, что предстоит нам сделать теперь.
|
|
Кое с чем в этой странной речи Андрея я не мог согласиться, готов был поспорить, но он не дал мне, – перешел к главному, ради чего позвал.
Формируется несколько групп для проведения патриотической и разведывательной работы в тылу фашистской армии. В одну из групп включен и Андрей.
– Хочешь вместе? – услышал я неожиданное предложение.
Сердце мое дрогнуло: хочу ли я?
– Я уже не чекист.
Андрей никак на это не реагировал.
– Хочешь?
Я вздохнул, вынул из кармана предписание и подал ему. Он бегло пробежал глазами бумажку, пожал плечами.
– На фронт посылают всех, – объяснил мне Андрей, – а в тыл врага только добровольцев. Вещи разные. Здесь капитан Решетов. У него большие полномочия.
Нужно только согласие.
– Если это не препятствие, – я помахал предписанием, – считай, что мое согласие ты имеешь.
К концу дня все было улажено. Меня включили в группу. Ночью Решетов и Кочергин принимали нас троих. Да, троих: меня, Андрея и Геннадия. Старшим группы назначался Безродный. Последнее, мягко сказать, немного удивило меня.
Как Андрей мог дать согласие на такой альянс? К чему это? Неужто нет более подходящего руководителя?
Очень сдержанно я намекнул об этом Андрею. Он ответил:
– Безродный уже не тот, каким был год-два назад. Кое-что перенес, понял, переоценил. Жизнь – диалектика.
Но мне казалось, что изменилось лишь служебное положение Геннадия, а не его характер. Был он начальником отдела и опять вернулся в отделение, на прежнюю должность: провалил ответственную операцию.
Андрей надеялся, что между нами троими, возможно, установится прежняя дружба, но мне такая мысль в голову не приходила.
|
|
– А как он отнесся к моей кандидатуре? – поинтересовался я.
Андрей ответил, что положительно: сейчас не до симпатий и антипатий, все подчинено одной цели. Если нас не объединит дружба, должно объединить дело.
У Решетова и Кочергина мы просидели долго. Обсуждали планы на будущее.
Все было ново, сложно, опасно, значительно сложнее, опаснее и труднее того, что мы когда-либо делали. Предстояло рассчитать каждый шаг, а сколько их впереди, этих шагов?
Следующей ночью, напутствуемые пожеланиями родных и друзей, мы не без труда втиснулись в вагон поезда, который повез нас в Курск.
Мы забрались на полки, подложили под головы чемоданы, сделали вид, что спим, но, конечно, не спали. Как все, принявшие важное для себя решение, мы были спокойно задумчивы.
И естественно, что я, а возможно Геннадий и Андрей, задавались неизбежными вопросами: какие испытания выпадут на нашу долю, как мы их встретим, преодолеем, перенесем? Думали о близких, с которыми расстались. По крайней мере, я думал. На сердце было тоскливо. Перед глазами стояла Оксана.
Все время она, с грустным лицом, будто я чем-то огорчил ее, обидел. Я безмерно уважал Оксану. Кажется, еще никого на свете я так не уважал, так не почитал. И был обязан ей всем. Но я не любил ее. Знала ли об этом Оксана?
Конечно. Но это не помешало ей устроить наше счастье. И любить меня. Любить искренне, необыкновенно.
Сейчас, удаляясь от нее, я чувствовал себя почему-то виноватым.
Хотелось вернуть прошлое, отблагодарить Оксану, сказать, что она достойна ответной любви, большой любви, и что я, конечно же, полюблю ее и буду любить.
|
|
– Полюблю… Полюблю, – шепотом повторял я под стук колес и верил, что Оксана меня слышит. Слышит и верит мне.
После нескольких дней пребывания в Курске мы разъехались в разные стороны, чтобы вновь встретиться уже в Энске – под другими именами и фамилиями. Мы выбрали себе клички для работы в подполье. Геннадий стал Солдатом, Андрей – Перебежчиком, я – Цыганом. Документы подтверждали, что нет теперь Безродного, а есть Булочкин, вместо Трапезникова появился Кириленко, а вместо меня, Брагина, – Сухоруков.
Наше появление в Энске
В первых числах июля в энский военный госпиталь с партией раненых, прибывших с фронта, постудил контуженый и страдающий припадками эпилепсии старшина сверхсрочной службы Булочкин. После госпиталя он попал в городскую больницу. Этому предшествовало увольнение его из армии "по чистой". В больнице Булочкин познакомился с санитаркой Телешевой, а через месяц, выписавшись из больницы, женился на ней.
Сыграли свадьбу Настоящую, хотя и скромную, свадьбу. Для соседей и окружающих все это выглядело нормально и естественно. Булочкин «выбрал» себе паспорт и прописался по месту жительства своей «законной» супруги, владелицы крохотного домика из двух комнатушек.
Затем «инвалид» Булочкин при содействии военкомата получил должность кладовщика в той самой больнице, где лечился и где работала его супруга.
Таким образом, Булочкин бросил прочный якорь в Энске.
В тот день, когда Геннадий впервые вышел на работу в больницу, в Энске появился я, но уже другим путем. Моему появлению предшествовала более сложная история. После «окончания» Всесоюзного семинара педагогов в Москве я был переведен из Владимира, где «работал» несколько лет преподавателем техникума, в Минск, в сельхозинститут. Здесь я получил комнату и прописался по новому адресу. Но Минску стала угрожать оккупация, и мне «предписали» выехать в Гомель. Но в Гомеле тоже задержаться не удалось. Близился фронт.
Вуз эвакуировался в глубь страны. Меня «отослали» в Энск, в распоряжение военкомата.
Я имел при себе кучу убедительнейших документов, начиная от паспорта и кончая трудовой книжкой. Но мне "не улыбалась" служба в армии. В мою задачу входило определить себя человеком, уклоняющимся от призыва на военную службу. С этой задачей, при помощи местных товарищей, я неплохо справился.
Меня нацелили на дом, где можно было обрести надежное убежище и преспокойно ожидать прихода оккупантов. Этим домом владел некий Пароконный. Мне сказали, что человек он с пятнышком, симпатий к Советской власти не питает и скорее всего останется жить "под немцем".
Так все оно и вышло. В доме Пароконного я получил уголок и стал окапываться.
А вот с водворением в город Андрея все произошло наперекор нашим планам. Получилось по пословице: не бывать бы счастью, да несчастье помогло.
Жизнь сама подсказала ход, которым мы и воспользовались.
Утренними сентябрьскими сумерками я и Андрей встретились у водоразборной будки, что недалеко от вокзала. Вот-вот должен был подойти Геннадий.
Город ожидал своей тяжкой участи. На него надвигалось страшное, неизведанное, неотвратимое. Бои шли на ближних подступах. Далеко и глухо бухали тяжелые дальнобойные орудия немцев. Со зловещим шелестом, распарывая дрожащий воздух, пролетали снаряды и рвались, судя по звуку, на северо-восточной окраине города.
Утренняя заря охватила уже полнеба. С минуты на минуту должно было показаться солнце.
Геннадий прибежал с вокзала запыхавшийся, с мокрым от пота лицом. Он начал было рассказывать, как удалось погрузить в эшелон последнюю партию тяжелобольных, и сразу смолк: недружно и негусто захлопали наши зенитки. Мы задрали головы. В бледно-голубоватом, бездонном и беспредельном, как сама вечность, небе двигалась армада гитлеровских бомбовозов. Она наплывала на город с юго-запада.
– За мной! – крикнул Геннадий и выбросил вперед руку. – Там я видел водопроводную траншею.
Мы бросились бежать.
Пикировщики, шедшие первыми, нацелились и круто ринулись к земле.
Остальные бомбовозы раскрыли свои животы, и оттуда вывалились бомбы, похожие на мелкие груши. Зловеще завыла сирена, к ней подключился единственный уцелевший заводской гудок.
Добежать до траншеи мы не успели.
– Ложись! – вновь крикнул Геннадий. Он плюхнулся в канаву между мостовой и тротуаром, я упал позади него. Перед моим носом торчали ботинки Геннадия с каблуками, подбитыми резиной. А Андрей побежал дальше, желая, видимо, добраться до траншеи. Он забыл, что ничтожные, ничего не значащие в мирной жизни секунды играют здесь решающую роль. Бомбы-ревуны приближались к земле быстрее, чем Андрей к траншее.
Земля содрогнулась. Небо раскололось. Воздух разорвался на тысячу кусков Все заходило ходуном. Дома заскрипели на своих каменных фундаментах, тяжко заохали. Нас оглушила лавина сатанинского грохота. Бомбы вгрызались в земную твердь, кажется, в самое сердце земли. Раскаленный металл брызгал во все стороны. Предательский страх мгновенно вошел в кровь. Взрывная волна давила на барабанные перепонки, отрывала от земли и вновь прижимала к ней. Я боялся, что из меня вот-вот вытряхнет душу.
"Вот тут, кажется, мы и закончим свой жизненный путь", – обожгла нерадостная мысль.
И вдруг стало тихо. Так тихо, что в тишину не хотелось верить. Я с трудом преодолел это тягостное ощущение звуковой пустоты и встал. Встал, ощупал себя. Значит, еще не конец. Я жив и даже не ранен. Проворно оторвался от земли и Геннадий. Лицо его было перепачкано грязью. Но Андрей не поднялся. Он лежал шагах в двадцати от нас на спине, крестом раскинув руки.
Мы подбежали к нему и остановились, растерянные, потрясенные. Из-под полуприкрытых век его в утреннее небо смотрели неподвижные, потухшие зрачки.
Никаких признаков жизни. Из раны повыше левого уха медленно сочилась кровь. Из другой – на шее, под челюстью, она била тонкой пульсирующей струйкой. Кровь скапливалась и застывала на земле. Кровь Андрея, самого дорогого мне человека.
На несколько мгновений я и Геннадий, казалось, потеряли способность соображать. Мы стояли в оцепенении и не знали, что предпринять. Наконец я пришел в себя, упал на колени и схватил бессильную руку друга повыше кисти: чуть-чуть бился пульс.
– Жив! – вырвалось у меня.
Геннадий не поверил. Тоже опустился на колени и приник головой к груди Андрея.
– Жив! – подтвердил он.
– Что же делать? – тихо спросил я.
– Вывозить, – твердо сказал Геннадий. – Весь план к черту. Еще не ушел последний состав.
Мы подняли друга и медленно пошли в обратную сторону, к вокзалу.
Путь был не особенно далек, но груз нелегок. Андрей был почти на голову выше меня и значительно плотнее.
В центре города рвались снаряды. Шум боя приближался с западной стороны. Он ширился, нарастал. Там, где недавно стояла водоразборная будка, красовалась большая воронка, быстро наполнявшаяся водой. Здание вокзала было охвачено пламенем. Оно злобно гудело.
По привокзальной площади метались перепуганные люди. Кто-то плакал, кто-то кого-то искал и звал. На крики и стоны никто не откликался.
Деревянное строение пригородного вокзала тоже горело. Из самой середины здания с треском, похожим на ружейные выстрелы, взлетали к небу фонтана беснующихся искр. Горели и пакгаузы. Тягучий и тяжелый, молочного цвета дым густыми клубами рвался из-под раскаленной крыши.
Мы пробирались к запасным путям, где, по расчетам Геннадия, формировался последний эшелон.
Обойдя развороченную цистерну, полыхающую бесцветным и бездымным пламенем, мы сделали привал. Обильный пот лил по моему лицу, стекал за шиворот и струился ручейком между лопатками.
Андрей застонал. Нет, нам не почудилось. К нему возвращалось сознание.
Мы осмотрелись. Безнадежно-скорбная картина открылась нашим взорам. По склону горы, охватывающей полудугой город, поспешно откатывалась наша пехота.
Мы подняли Андрея и вновь понесли. Путь преграждали разорванные составы, искореженные вагоны, воронки, воронки, воронки. Запах гари разъедал легкие. Приподнятые вместе с рельсами шпалы стояли на протяжении десятка метров подобно какой-то фантастической ограде.
Вдруг Геннадий, который шел впереди, остановился и прислушался: вновь нарастал рокот моторов.
– Что такое? – неожиданно спросил очнувшийся Андрей.
Я вздрогнул. Голос друга звучал незнакомо. Но то, что он заговорил, обрадовало и приободрило меня.
– Ничего особенного, – ответил я. – Молчи!
Мы спустились в глубокую воронку, над которой нависал одним краем развороченный вагон с окнами, забранными в решетку. Земля в воронке была черная, рыхлая, свежая, еще теплая, не по-земному пахнущая.
Мы осторожно опустили Андрея.
– Зачем мы тут? – спросил он недоуменно и задвигался.
– Лежи! Ты ранен, – строго произнес Геннадий.
Над нашими головами волна за волной четким строем проплыли бомбовозы.
Теперь они обрушились не на город, а на отступавшую пехоту.
Геннадий выбрался из воронки и пошел на разведку: быть может, состав еще не ушел и мы сумеем отправить Андрея.
Я тоже поднялся наверх, и, осмотревшись, решил, что ни о каком составе думать нечего: по склонам горы, где только что откатывалась наша пехота, медленно ползли немецкие танки с высокими башнями. Железнодорожная магистраль была уже перерезана гитлеровцами.
Совсем рядом с нами лежали в неестественных позах изуродованные человеческие тела. Десятка полтора, если не два. Молодой парень в форме бойца конвойных войск был раздавлен стальной вагонной рамой. Рядом лежала сломанная пополам винтовка. Еще двоих конвоиров я обнаружил в сплющенном взрывной волной тамбуре.
"Арестантский вагон, – мелькнула у меня догадка. – Прямое попадание".
Вокруг пестрели разноцветные бумажки, скрепленные булавками, тоненькие папки. Это были приговоры судов, определения трибуналов, кассационные жалобы, этапная переписка.
– Дима! – послышался слабый голос Андрея.
Я спустился к нему. Он сидел, держа в руках какой-то листок. Множество таких же листков было разбросано в воронке.
– Дай закурить… – попросил Андрей.
Я поколебался, но дал.
Андрей сделал глубокую затяжку, поморщился и прикрыл глаза.
– Плохо? – спросил я и вынул из его рук папиросу.
– Тошно… горит все, – ответил он. Равнодушие и усталость тлели в его глазах.
В воронку свалился возбужденный Геннадий.
– Гитлеровцы оседлали железную дорогу и шоссе, – прошептал он в отчаянии. – Никакого состава нет. Единственный паровоз разбит. Что делать?
– Ничего, – подал голос Андрей. – Чем хуже, тем лучше.
Геннадий недоуменно посмотрел на меня. Подбородок его подрагивал.
– Как это понимать?
Андрей судорожным усилием протянул мне листок бумаги, который держал в руке.
– Попробую стать им…
Я и Геннадий ничего не понимали, слова друга казались странными. Уж не помутился ли у него рассудок?
– Читай! Скорее! – поторопил Андрей.
И я прочел:
– "Прокурору Новосибирской области. Г. Новосибирск
Согласно Вашему No Р/2758 от 13 июня с.г. направляется этапом Кузьмин Никанор Васильевич, приговоренный по ст.58 п.8 УК РСФСР к высшей мере социальной защиты, бежавший из-под стражи и задержанный на станции Дебальцево.
При задержании Кузьмин оказал сопротивление и нанес смертельные раны ножом сотруднику управления".
Под направлением красовались соответствующие подписи.
– Ну и что? – удивился Геннадий.
– Буду Кузьминым, – пояснил Андрей.
Вначале мы возмутились. Что за нелепая затея, понимает ли он, какая сложилась обстановка? Немцы вступают в город, надо искать прибежища и постараться залечить раны. Сейчас это главное. Но Андрей и слушать не хотел.
– Идите! Надо делать что-нибудь. Иначе провалим план.
Он был прав. И мы подчинились.
Дальше мы действовали по его указаниям. Нельзя было терять ни минуты.
Шум боя приближался. Видимо, железнодорожный поселок был уже в руках врага.
Мы вывернули карманы Андрея, извлекли из них все, кроме носового платка.
Сняли часы. Вынесли его из воронки и уложили рядом с конвоиром, придавленным вагонной рамой. Киевскую препроводительную сунули в какую-то папку и подложили под труп бойца. Все? Да, все!
– Уходите, – шептал Андрей. Он был бледен, губы едва шевелились.
Я поцеловал друга, Геннадий пожал ему руку. Молча простились.
Пора было уходить. Мы побежали в разные стороны.
Первые дни
Две ночи я мучился в полусне и, лишь когда начинал брезжить рассвет, впадал в забытье. Оно не снимало ни усталости, ни тревоги, ни душевной боли.
В который раз я уже убеждался, что ночь – плохой советчик, что она явно непригодна для утешительных мыслей.
Утром третьего дня хозяин дома притащил и показал мне инструкцию, изданную седьмым отделением фельдкомендатуры. Он содрал ее со стены какого-то дома.
– Надо знать назубок, – объяснил он свой поступок. – А то как бы не обмишуриться… Читай. Вслух читай.
Я стал читать.
Инструкция оповещала, что бывшие административные границы – область, район и даже волость (!) – остаются без изменений. Административные учреждения оккупантов создаются пока лишь в городах (общинах) и районных центрах. Город возглавляется бургомистром (городским головой). У бургомистра должны быть помощник и секретарь. Бургомистр подбирает помещение для управы и штат. В управе должны быть следующие отделы: регистрации жителей, приискания труда, жилищный, здравоохранения, хозяйственный, дорожный, полицейский и казначейский. Предписания фельдкомендатуры, местной и сельскохозяйственной комендатур для бургомистра обязательны. Бургомистры обязаны в трехдневный срок взять на учет все население по двум реестрам.
Реестр «обывателей» – проживавших в городе или райцентре до 22 июня 1941 года, и реестр «чужих». В него входят прибывшие и прибывающие в населенный пункт после 22 июня. Сюда же включаются евреи, под буквой «Г», и иностранцы, под буквой «А». Все лица гражданского населения свыше шестнадцати лет должны иметь удостоверения личности. Русские паспорта, срок которых не истек, могут служить видом на жительство после регистрационной отметки в них. Не имеющим паспортов выдаются временные удостоверения личности. Номера регистрационных отметок и временных удостоверений личности должны соответствовать порядковым номерам реестров. Движение местного населения за пределами населенного пункта разрешается лишь владельцам специальных пропусков. От вечерней до утренней зари жители должны оставаться в своих домах. Лица, дающие приют в своих домах тем, кто не прошел регистрацию, подлежат расстрелу. Сходки и сборища на улицах города и в домах запрещаются. Плата за работу и цены на продукты и предметы обихода остаются на уровне 22 июня. Одна германская марка соответствует десяти советским рублям. Лица, хранящие огнестрельное оружие, подлежат расстрелу. Все улицы, площади, скверы, учреждения и предприятия, напоминающие советский режим и носящие фамилии советских деятелей, должны быть переименованы в недельный срок. Должны быть взяты на учет все инженеры, техники, десятники, врачи, фельдшеры, акушерки и квалифицированные рабочие. Все, занятые работой до 22 июня, обязаны явиться для получения службы в свои учреждения и предприятия… И так далее.
– Видал?! – воскликнул хозяин, когда я вернул ему инструкцию. – Эти наведут порядок. Там висит еще указание о торговле, о рынке… Надо будет стянуть и прочесть, не то еще обмишуришься. Да и регистрироваться следует.
Как думаешь?
– Обязательно, – ответил я.
В полдень, захватив все документы и спросив хозяина, где расположена управа, я направился в город.
По главной и параллельным ей улицам бесконечным потоком тянулись вражеские войска. Я вздохнул огорченно: сейчас бы сюда пяток наших бомбардировщиков. Только пяток! Но небо было удивительно чистым и спокойным.
Площадь имени Карла Маркса. На ней разбиты длинные коновязи. Памятник Марксу разрушен до основания. В открытых дворах теснятся повозки, полевые кухни, слоноподобные автобусы, машины с радиоустановками. Сквера не узнать – он перепахан танками и грузовиками. Клумбы вытоптаны. Валяются осколки гипсовых вазонов, бюстов. Всюду руины, пепелище, глыбы скованного цементным раствором кирпича, ребра обнаженного железобетона, осколки стекла. Оно сверкает под лучами нежаркого полуденного солнца.
До управы я не дошел. В квартале от нее, возле сгоревшей фельдшерско-акушерской школы, меня остановил немецкий патруль. То ли потому, что на моем паспорте не было еще регистрационной отметки, то ли потому, что я попытался объясняться с младшим офицером на его Же языке, он коротко скомандовал:
– Комм! Идем!
Через самое короткое время я оказался в местной комендатуре. За столом в высоком кресле с инкрустациями на спинке сидел молодой обер-лейтенант.
Черный китель. Розовые петлицы. Значит, танкист. Аккуратный и прямой, точно стрела, пробор разделял его не особенно пышную шевелюру на две равные части.
Он напоминал только что снесенное яйцо и показался мне препротивным.
Обер-лейтенант не задал мне ни единого вопроса. Просмотрел документы, аккуратно сложил их в плотный конверт и спокойным голосом отдал команду автоматчику, стоявшему за моей спиной:
– В камеру!
Очень коротко и очень ясно.
Мне это определенно не нравилось. За что? Почему? Какие основания сажать меня? Неужели провал на первых же шагах? Нет! Возможность предательства я исключал. Я верил в товарищей. Но могло произойти другое. В городе много приезжих, и кто-либо из них случайно оказался моим земляком и узнал при встрече.
Обер-лейтенант предоставил мне для раздумий много времени. Восемь дней просидел я в одиночке. За это время меня не только не допросили, но и ни разу не вызвали. Можно было думать что угодно, рисовать самые мрачные картины. На девятые сутки, когда все надежды на лучший исход уже рухнули, меня утром вывели из каталажки и отвели к тому же обер-лейтенанту.
На краю стола я увидел пухлый конверт с моими документами. Офицер заговорил со мной по-немецки. Он поинтересовался, почему я стал дезертиром.
Я объяснил, что не имею никакого желания умирать. Достаточно того, что отца я потерял в первую империалистическую войну, старшего брата в гражданскую, а самого меня изрядно потрепали в финскую.
– И все?
– Все.
Обер-лейтенант мило улыбнулся и заметил, что я хорошо владею немецким.
У меня прекрасное произношение.
На этот раз он показался мне довольно приятным. Я заметил, что у него нежная кожа, нежные руки и какое-то скромно-застенчивое выражение лица.
Непорочный юноша.
– У вас есть желание работать на своих земляков-русских? – осведомился обер-лейтенант и как бы смутился от собственного вопроса.
Я попросил объяснить, что он имеет в виду под словом "работать".
Офицер охотно пояснил: созданы органы русского самоуправления, и человек с образованием, да еще владеющий немецким языком, будет очень полезен.
Это меня устраивало. Я так и сказал. Чтобы существовать и иметь честный кусок хлеба, надо работать. А на кого работать – это не так важно.
Обер-лейтенанту ответ мой понравился. Он подчеркнул, что мы быстро поняли друг друга. Это его радует. Он доложит обо мне коменданту. А сейчас я могу взять свои документы и идти к бургомистру. Обер-лейтенант ему позвонит.
Нет, удача еще не покинула меня. Но у выхода меня неожиданно задержал часовой и предложил вновь вернуться к обер-лейтенанту. Сердце дрогнуло. Рано я обрадовался.
Обер-лейтенант уже не сидел за столом, а стоял посреди комнаты.
– Пусть вас не смущает этот арест, – проговорил он.
Я пожал плечами. Ничего не попишешь: война! Но обер-лейтенант продолжил свою мысль: комендант посылал его за пределы города на целую неделю.
– А без меня никто не мог решить ваш вопрос, – закончил он и теперь уже окончательно отпустил меня.
"Бабушкины сказки, – подумал я, шагая по улице и глубоко вдыхая прохладный утренний воздух. – Никуда ты не ездил, а проверял меня".
Управа разместилась в здании бывшего лесного техникума. У входа в нее стоял старый-престарый, с облупившейся краской, "вандерер".
Управа всасывала в себя разношерстный людской поток.
По заслеженным ступенькам я поднялся на второй этаж.
Щелкали костяшки счетов, потрескивали арифмометры, дробно стрекотали пишущие машинки.
Дверь а кабинет бургомистра то открывалась, то закрывалась, впуская и выпуская посетителей. По выражению лиц можно было заключить, что привело сюда этих людей не личное желание представиться бургомистру – господину Купейкину, фамилия которого красовалась на жестяной дощечке с еще не подсохшей краской. Все они были вызваны. Настал и мой черед.
Бургомистром оказался замшелый, невзрачный, с постным лицом человечишка лет за пятьдесят. Нездоровый цвет лица, ввалившиеся щеки и безволосая голова свидетельствовали, что он страдает каким-то скрытым недугом. На нем был потертый, но хорошо отглаженный пиджак допотопного покроя, черный галстук и пенсне с толстыми стеклами.
Держался он просто, без гонора и позы. Возможно, еще не вошел в роль, а быть может, на него подействовал звонок обер-лейтенанта из комендатуры. В том, что звонок был, я не сомневался.
Я смотрел на господина бургомистра и пытался по его виду, речи и манерам определить, кто же он таков. С чем его едят? Кем был до прихода немцев? Архивариусом, делопроизводителем, кассиром?
Господин Купейкин даже не поинтересовался, что бросило меня, сравнительно молодого человека, в объятия оккупантов. Впрочем, меня это не удивило. С подобным вопросом мог обратиться к нему и я: он не обер-лейтенант и не немец!
Он сразу приступил к делу. Хотя нет, не совсем. Вначале счел необходимым сказать мне, что считает немцев нацией культурной и самой передовой в Европе. У них есть чему поучиться. К нам они пришли не на прогулку, а всерьез и надолго. Перед ними стоит огромная задача: все надо переделывать заново. Работы непочатый край. На первых порах будут, конечно, неполадки, шероховатости, недоверие со стороны отдельных слоев населения, возможно – даже саботаж, но это лишь на первых порах. У фюрера и его гвардии накопился значительный опыт государственной работы. Ну, а мы, русские, привыкли ко всякому. Нас эксперименты не пугают. Мы не скучали при Советской власти, не будем скучать и сейчас. Главная задача управы и его, бургомистра, – в короткое время привлечь к сотрудничеству с немецкой оккупационной администрацией тех горожан, которые симпатизируют немцам. Найдутся такие?
Безусловно. Часть их уже нашлась.
Господин бургомистр был настроен оптимистически и, невзирая на жалкую форму, в которую он был облачен, полон энергии и решимости.
Мне он предложил должность заведующего одной из школ, которая должна вот-вот открыться.
Я сказал, что очень польщен доверием, но принять предложение не могу.
Почему? Да потому, что педагогическая работа мне, откровенно говоря, осточертела. Давно хотел бросить, да все как-то не удавалось.
Господин Купейкин укоризненно, явно неодобрительно покачал головой. И это неодобрение было весьма красноречивым. Все стало понятным. Я гадал, кто по профессии Купейкин: архивариус, делопроизводитель, кассир… Ни то, ни другое, ни третье. Он оказался моим «коллегой» – педагогом… Прожил всю жизнь в Энске, последние двенадцать лет преподавал историю в пединституте.
Подумать только! И конечно, слово «осточертела» его шокировало. Надо было выкручиваться, и я поспешно сделал новый шаг:
– Если вы отважились избрать себе иное поприще для приложения знаний и опыта, то должны понять и меня.
Возможно, мои слова, как и отказ от заведования школой, прозвучали довольно смело. Но я отлично понимал, что рассчитывать на второй звонок обер-лейтенанта из комендатуры не приходится. Маловероятно также, что господин бургомистр еще раз удостоит меня такой теплой беседы. Надо пользоваться моментом. Конечно, если он заартачится и скажет, что иного выбора нет, я и не подумаю ломаться. А если улыбнется счастье?
Счастье улыбнулось. Купейкин помолчал, подумал, пошевелил бровями и сказал: