Звонили и мне – и кто! Только подумать – Безродный!
– Ты, Андрей? – услышал я в трубке. – Сейчас подъеду. Не возражаешь?
– Что ты? Ради бога! Жду.
Геннадий решил меня проведать. В его голосе звучали те старые дружеские нотки, от которых я давно отвык. Неужели урок, преподанный тайным голосованием, пошел ему впрок? Что ж… надо только радоваться.
Геннадий приехал через четверть часа, расцеловал меня, и мне почудилось, что снова вернулась прежняя дружба.
Но почудилось лишь на минуту. Когда Геннадий сел в качалку и оглядел меня, в глазах его мелькнуло что-то холодное, отчужденное.
– Ну, вояка, рассказывай, как сражался. Нанюхался пороха? – обратился он ко мне с улыбкой.
По простоте душевной я начал делиться с ним своими впечатлениями, и вдруг на самом, как говорится, интересном месте Геннадий прервал меня:
– Ты знаешь, моего тестя выпустили!
«Тестя! – подумал я. – Какой же он теперь тебе тесть?» Но кивком головы подтвердил, что новость мне уже известна.
Геннадий опустил глаза и стал внимательно рассматривать ногти на руке.
Я умолк. Казалось, после долгой разлуки нам можно было переговорить о многом, но разговор не клеился. Геннадий стал вдруг скованным, застенчивым.
Он держал себя так, словно не имел права находиться в моем доме. Пришлось поддерживать разговор мне. Я говорил о погоде, о том, что пора начать ремонт квартиры, что перегорела лампа в приемнике, об урожае яблок… Геннадий прервал меня вторично.
– У меня к тебе… просьба, – нерешительно, не особенно связно и не глядя мне в глаза, сказал он. – Я много думал… Ты смог бы переговорить с Оксаной?
– С Оксаной? – переспросил я удивленно.
– Ну да…
– О чем?
Геннадий похрустел пальцами, выдержал паузу:
|
|
– Понимаешь, в чем дело… Теперь ничто не мешает нам снова быть вместе. Семья остается семьей. Она одна мучается с дочкой, а тут еще моя драгоценная мамаша к ней прилепилась. Да и мне не того… не особенно весело. Но у Оксаны характер… А с тобой она считается.
Я слушал и чувствовал, как внутри у меня что-то с болью переворачивается. «Ничто не мешает снова быть вместе!» Как это понимать? А что мешало? Арест отца Оксаны? Неужели Димка был прав в своих подозрениях?
Мне припомнилась недавняя история с разводом, наделавшая много шума и вызвавшая столько кривотолков. Но какой же идиот Геннадий! Одной фразой он выдал себя с головой.
Я спросил:
– А что мешало раньше?
– Хм… Ты прекрасно знаешь – Брагин… Я думал, что у них что-то серьезное, а теперь вижу – был не прав.
Нет, он не идиот. Я сделал преждевременный вывод и ошибся. Возможно, ошибся и Геннадий, но вовремя поправился.
– Оксана к тебе не вернется, – заявил я уверенно.
– Почему?
– Есть обиды, которые не прощаются даже близким людям.
– Но ты можешь поговорить с нею? – гнул свое Геннадий.
– Могу, но не хочу, – твердо ответил я. – Из уважения к Оксане и к самому себе – не хочу.
Геннадий изменился в лице. Оно стало обычным, равнодушно-злым.
Несколько минут длилось неловкое молчание, потом он посмотрел на часы, поднялся.
– Пора идти. Работа не ждет.
«Какой же подлец сидит в тебе!» – подумал я, провожая взглядом уходившего Безродного.
И не успела за ним закрыться дворовая калитка, как в комнату влетел Дим-Димыч.
– Ага! Решил появиться инкогнито! Здорово! – воскликнул он, заключая меня в объятия. – Спасибо за гроши! Выручил ты меня, брат. Дырки есть на тебе? Все сошло благополучно? Да ты все такой же! Бери, закуривай.
|
|
Друг забросал меня вопросами, и я едва успевал отвечать. Его интересовало все. Буквально все: какие части были у японцев, сколько их, каковы их танки, пушки, пулеметы, сдаются ли они в плен, почему эта «волынка» затянулась на три месяца, как дрались монголы, как показала себя наша авиация.
Потом, верный своей привычке, он резко переключил разговор и спросил:
– Безродный у тебя был?
Я подтвердил.
– Вербовал тебя в парламентеры?
– А ты откуда знаешь?
– Догадываюсь. Не ты первый. Он и Хоботова обрабатывал.
– Вот оно что…
Димка расхохотался. Он смеялся, как и прежде: громко, искренне, заразительно. И изменился мало: разве что похудел немного.
– Почему ты не встретил меня в Москве? – спросил я.
– Прости, Андрей. Не по моей вине вышло. Плавский виноват.
– Постой-постой, – прервал я друга. – Тот Плавский?
– Ну да.
И Дим-Димыч рассказал. В Москве в день приезда он столкнулся с Плавским. Тот затащил его к себе и предложил воспользоваться своей квартирой. Более удобное жилье трудно было найти. Через несколько дней произошло событие, имевшее немалое значение для органов госбезопасности. На Тверском бульваре Плавский увидел «эмку» и признал в человеке, сидевшем рядом с шофером, «сослуживца» своей покойной жены.
Плавский не растерялся: остановил первую попавшуюся машину и на ней бросился вдогонку. У станции метро «Дворец Советов» ему удалось настичь ее и уже не выпускать из поля зрения. Она прошла по улице Кропоткина, развернулась на Зубовской площади, манула Крымский мост, Калужскую площадь, Серпуховку и в каком-то переулке, возле деревянного дома, остановилась.
|
|
Человек вылез из машины, вошел во двор, а «эмка» стала поджидать его.
Плавский расплатился со своим шофером и повел наблюдение за дворовой калиткой. Наблюдение затянулось. Желая выяснить, долго ли еще придется ждать, он подошел к «эмке» и попросил водителя подбросить его на улицу Кропоткина. Он-де торопится на совещание, хорошо заплатит.
Шофер посмотрел на часы, подумал и сказал, что, пожалуй, успеет обернуться.
У парка культуры Плавский расстался с «эмкой», пересел в такси и помчался за Дим-Димычем. Теперь они продолжали наблюдение вместе. Прикатили в переулок, где находилась «эмка», остановились метрах в двухстах от нее, рядом с двумя грузовиками. Прождали час и сорок две минуты. Наконец вышел этот тип, сел в «эмку», и она тронулась.
«Эмка» привела на Первую Мещанскую и остановилась возле пошивочного ателье. Человек покинул машину, зашел в ателье. Преследователи проехали мимо, развернулись, остановились на противоположной стороне и стали наблюдать.
Прошло десять минут, двадцать, полчаса, на исходе час. Плавский предложил заглянуть в ателье. Дим-Димыч не согласился – боялся испугать. Он решил использовать прием Плавского. Подошел к шоферу «эмки» и спросил: «Не подбросишь, браток?» Тот взглянул на часы и ответил: «Через пяток минут – пожалуйста!» Дим-Димыч удивился: почему именно через пяток минут? Шофер объяснил: клиент заплатил вперед и предупредил, что если не вернется через час, то шофер может уезжать.
Все стало ясно – их ловко провели. Через пять минут «эмка» уехала, не дождавшись своего пассажира. В ателье его тоже не оказалось. Вот и вся история, из-за которой Дим-Димыч не смог встретить меня на вокзале.
– Да… – протянул я, готовый продолжать разговор на эту тему, но вовремя спохватился. Нетактично было говорить с Димой о сорвавшейся операции, когда я не узнал еще, в каком положении находятся его партийные дела.
Дим-Димыч вынул бумажник, извлек из него четверть листка и подал мне.
Это была копия письма на имя майора Осадчего из управления кадров Наркомата.
В нем было сказано:
«…На заявлении бывшего сотрудника Вашего управления Брагина Д. Д. имеется следующая резолюция руководства: «Если точно установлено, что он не знал об аресте своей родственницы и самоубийстве брата, можно возбуждать вопрос о восстановлении его на работе в органах».
– Резолюция неглупая, но и неумная, – прокомментировал Дим-Димыч, забирая у меня бумажку. – В старину говорили, что между резолюцией и ее выполнением остается немалый простор для всяческих раздумий и проволочек. От меня требуют доказательств. Ты представляешь всю глупость такого требования?
Как и чем я могу доказать, что не знал о брате?
– А чем они докажут, что ты знал?
– Они и не собираются доказывать. Это должен сделать я.
– Действительно сложное положение, – согласился я.
– Фомичев заверил, что сам займется этим делом. А пока что написал в ЦК. Своего я добьюсь.
Я смотрел на Дим-Димыча и думал: «Небось на сердце у него кошки скребут. Ему тяжело и больно. А ведь об этом не догадаешься. Говорит он без всякой горечи и, что прямо удивительно, со свойственным ему юмором».
– Ну, а, честно говоря, настроение как? – допытывался я.
– Настроение у меня особенное… Чего-то жду. Понимаешь, не верю, что так вот все и кончится, что никогда больше не вернусь к вам. – Дим-Димыч смутился. – Ну, к делу… Не верю! Иногда забываюсь, и кажется, будто еще работаю с вами, думаю над какой-нибудь старой операцией. Или вот над этой, связанной с Брусенцовой. Тогда в Москве увлекся, бросился вместе с Плавским за «эмкой». И только потом понял, что вел себя как мальчишка. То есть легкомысленно присвоил себе чужие полномочия Ну, ты понимаешь… – Дим-Димыч растерянно посмотрел на меня, опустил голову. – Но ты не ругай меня. Так уж получилось… Думаю, не во вред делу.
– Нет, конечно, – подбодрил я его, – другого выхода не было.
В начале разговора и особенно теперь меня беспокоила одна мысль: в какой роли должен выступать Дим-Димыч во всей этой истории с Плавским?
Работу мы до последнего момента вели вместе, а теперь он должен был отойти, отойти в силу формальных причин. И я обязан сказать ему об этом. Честно и определенно. Дима уже не сотрудник органов. И хотя в последней операции принимал непосредственное участие, все дальнейшее должно проходить без него.
Такова логика.
– Плавский знает, что ты… – начал я осторожно.
– Теперь знает. Вначале неловко было навязывать человеку свои заботы, А после погони за «эмкой» сказал.
– И как он отнесся к этому?
– Никак… По крайней мере ничем не проявил перемену, если она и произошла.
– Я должен тебя предупредить… – проговорил я, подбирая слова полегче и потеплее. – Немного неловко получается… Плавский да и другие могут неверно понять твои намерения сейчас.
– Почему неверно? – искренне удивился Дим-Димыч.
– Ну… я имею в виду… формальную сторону. У каждого человека есть дело, занятие, что ли… А просто так ведь никто не станет, например, вмешиваться в работу какого-нибудь учреждения, да и не разрешат ему. Везде есть свои планы, намерения, наконец соображения. Ты понимаешь меня?
– Понимаю, – упавшим голосом произнес Дима. – Все ясно и просто как день, что тут не понять!
Мне от души было жаль друга. Своим предостережением я убил все радостное, что еще теплилось в нем, и в то же время осознавал правоту совершенного. Увлекшись, Дима мог допустить опрометчивый шаг, последствия которого легли бы страшным бременем и на все дело, и на него самого.
– Значит, отойти мне? – глухо выговорил Дим-Димыч.
В тоне, которым он произнес эти слова, была еще какая-то надежда на мою сговорчивость.
– Да, – отсек я одним словом.
Он сидел, чуть сгорбившись и опустив голову. Еще несколько минут назад, рассказывая о преследовании «эмки», друг мой смеялся, шутил, а теперь поблек. Я встал, подошел к нему и обнял за плечи.
– Терпенье, Димка!
– А ты думаешь, я еще не натерпелся, – невесело усмехнулся он. – Или норма установлена выше?
– Выше, – в тон ему ответил я.
Мы еще долго сидели и говорили, но уже не о деле, а о всякой всячине.
Дим-Димыч никак не входил в свое обычное настроение и, только когда неожиданно вернулся к воспоминаниям о поездке в Москву, оживился, стал хвалить Плавского, мол, умен, сообразителен, быстр в решениях, горяч. Ему следовало бы родиться контрразведчиком.
– Все мы рождаемся одинаковыми, – заметил я. Мне казалось, что Димка приписывает Плавскому качества, которыми тот не обладает.
– Парень – цены нет!
– Так уж и нет, – подкусил я с какой-то досадой.
Восторг, с которым Дим-Димыч отзывался о Плавском, вызывал во мне, как ни странно, чувство ревности.
Сентября 1939 г
(среда)
В моей жизни наступил период неожиданностей. Сегодня утром – звонок Кочергина:
– Зайдите ко мне!
Когда я предстал пред ясные очи начальства, Кочергин без предисловий сказал:
– Майор Осадчий распорядился предоставить вам пятнадцатидневный отпуск.
«Майор Осадчий распорядился!» Так мог сказать лишь такой человек, как Кочергин. Капитан Безродный преподнес бы все иначе – так, как оно и было на самом деле: «По моему настоянию майор Осадчий решил дать вам отпуск».
Кочергин так не сказал. Но я отлично понимал, что если бы не его ходатайство…
Это был поистине дар небес. Это было так же неожиданно, как и отправка на Дальний Восток.
– Отпуск без выезда, – добавил Кочергин. – Вы можете понадобиться в любую минуту. Положение такое… сами понимаете.
Я кивнул и помчался к себе передавать дела, а потом домой. «Отдыхать!
Отдыхать! Отдыхать!» – твердил я про себя и улыбался. Точно знаю, что улыбался.
Но вот как отдыхать – я еще не знал. «Потом, – решил я, – посоветуюсь с Димкой, что-нибудь придумаем». 13 сентября. Осень… Правда, еще тепло и солнечно, но надо торопиться.
Так и сказал мне Дима: «Будем насыщаться природой, пока она позволяет это делать». И он, кажется, прав. В нашем распоряжении река, лес. Что еще нужно двум истомившимся в разлуке друзьям?
Собираем удочки. Димка договаривается с завом своей мастерской и переходит временно на двухдневную работу (он прикинул, что больше двух дней в неделю занят не будет) – и мы отправляемся за город.
Мы рады всему. Рады тому, что распоряжаемся, как нам заблагорассудится, своим временем, что мы вместе.
Солнце валится к горизонту. На нешироком плесе реки выложена золотая дорожка. Смотреть на нее больно. И поплавки видно плохо.
Мы сидим и тихо беседуем. Дима, кажется, восстановил прежнее равновесие и рассказывает обо всем, что пережил без меня.
– Я никогда не был так одинок, как в те дни, когда вернулся из Москвы, – говорит Дима. – Ты был далеко. А что может быть страшнее и тягостнее одиночества! Я запирался на сутки, двое, трое в своей комнатушке – обители раздумий, сомнений, тоски, – сидел, лежал. Спать не мог. Даже книги опротивели. В них открывался не тот мир, в котором я живу. Совершенно иной.
Я начинал читать и бросал. А время шло. Потом я спросил себя: «Сколько же можно пребывать в этом возвышенном уединении? К чему приведет оно? Что делать дальше? Ведь деньги, те деньги, которые прислал тебе друг, на исходе!» Решил стучаться во все двери «Кто хочет, тот добьется; кто ищет, тот всегда найдет!» Правильные слова Варька мне сказала как-то, что опасалась за меня. Боялась, как бы я не последовал примеру брата. Я посмеялся, сказал ей, что человек очень крепко привязан к жизни и оторваться от нее не так просто. Я ходил, стучался. Ничего не получалось, но я твердил:
«Нет ничего превыше истины, и она восторжествует». Потом добрался до артели Жить не стоит тогда, когда ты твердо знаешь, что ни ты сам, ни твоя голова, ни твои руки никому не нужны. Тогда надо уходить. А если не я сам, не моя голова, но хотя бы руки мои понадобились – надо жить. Жить и переносить любые испытания.
Дим-Димыч забросил удочку, и не успел поплавок успокоиться, как он опять выдернул его.
– Терпение! – сказал я. – Терпение, друг, тоже работа. И не из легких.
– Правильно, – засмеялся Дима. – Работенка эта не легкая. Самое главное – не запачкать душу и совесть. Ведь она постепенно налепливается, эта житейская грязь. А надо прожить чистым.
– Это задача мудреная.
– Пусть мудреная, но разрешимая. И каждый, почти каждый может добиться этого.
Солнце скрылось. На заречной стороне накапливалась прозрачная дымка. И до утра там обычно дремали легкие туманы.
Не торопясь, мы свернули свое нехитрое рыболовное хозяйство и зашагали домой. Вечер быстро переходил в ночь. Сумрак затоплял тихие городские окраины.
– А как у тебя дела с Варей? – спросил я.
Этого вопроса Дима не касался в своих откровениях. Мне казалось, что за время моего отсутствия после передряг, выпавших на долю друга, в их отношения проник холодок. По крайней мере он редко заводил разговор о «восьмом чуде света».
– А что тебя интересует? – в свою очередь спросил Дим-Димыч.
– Регистрироваться будете?
– Не знаю.
Ответ меня не устраивал. Он лишь давал новую пищу для предположений.
Мне уже давно казалось, что связь моего друга с Варей Кожевниковой вылилась в какую-то очень неопределенную, ничего не обещающую форму.
Я сказал просто:
– Зачем заставляешь меня гадать? Скажи правду.
Дима вздохнул. Мы шагали по булыжной мостовой. Она поднималась в гору.
Остановились, закурили.
Над городом по-хозяйски располагалась теплая осенняя ночь. Взошла луна.
Ее нежный голубоватый свет серебрился на реке.
Помолчав немного, Дима заговорил и, взяв меня под руку, повел вперед.
– Говорить, собственно, нечего. Время само покажет. Сейчас о женитьбе вопрос не стоит. Я получаю половину того, что зарабатывает она. Понимаешь?
Иждивенцем быть не хочу.
– Ей ты говорил об этом?
– Да.
– И как она?
– Клянется, что у нее хватит сил ждать. Она верит, что настанут лучшие времена.
«При таких ее взглядах, – подумал я, – можно поспорить, кто походит на луну и кто – на солнце».
– Ты говорил, что страшно одинок. А как же Варя?
Дим-Димыч мастерски, щелчком отшвырнул на середину улицы недокуренную папиросу.
– Ездила в отпуск… Тут была. В самые тяжелые дни она звонила мне по нескольку раз в день. Это было трогательно, но бесполезно.
Дим-Димыч не договаривал. Почему? Быть может, он и сам еще не разобрался окончательно в своих чувствах. Вполне возможно. Я больше не задавал вопросов.
Сентября 1939 г
(суббота)
Идут дни. Все такие же удивительно солнечные и теплые. Мы, то есть я и Дим-Димыч, почти все время вместе: удим рыбу, ходим в лес, ездим в ближайшие деревни. Мне легко – я наслаждаюсь отдыхом, ни о чем не думаю, кроме способов, как лучше провести время. Дим-Димычу труднее. Он без конца говорит о Плавском, о поисках человека с родинкой, строит всевозможные планы. В душе он остается чекистом.
Каждое утро, когда мы выходим на речку (а день у нас начинается с реки, от нее мы шагаем дальше, в лес или вдоль берега к тихой заводи), я отсчитываю, сколько дней и часов мне осталось для отдыха. И всякий раз Дим-Димыч бросает свою провокационную фразу:
– Неужели не надоело?
– Нет, только подумать, человек первый раз за весь год взялся за «приведение в порядок организма», а его уже корят. Нисколько не надоело, – отвечаю ему с усмешкой. – Готов продолжать до полного месяца. А честно признаться, не то чтобы надоело, а попросту непривычно.
Но это только утром. А потом, когда бродим по лесу или сидим на опушке, залитой тихим и мягким теплом осеннего солнца, Дима уже не торопит меня. Он мечтательно смотрит в голубое, чуть выцветшее небо и говорит:
– Все-таки природа хороша… Знаешь, во мне бродят изначальные инстинкты. Хочешь верь, хочешь не верь, а вот тянет меня в какие-то неведомые дали. Шел бы так лесом без конца или плыл на лодке день и ночь, покуда не вынесет в озеро или в море, далекое море… без края, без имени, никем не открытое.
Как-то раз на глухой, уже присыпанной первыми желтыми листьями тропке среди увядающих берез Дима остановился.
– Знаешь, Андрей, что меня смущает?
– Нет.
– Равнодушие природы. Она все живое принимает одинаково. Нравится тебе этот лес?
– Да… Ну и что?
– И мне тоже… И вот по этой красоте одинаково идут и хорошие, и плохие люди. Здесь могла пройти и Брусенцова (Дима всегда считает ее хорошей), искавшая спасения, и этот тип с родинкой, спокойно пустивший ей в вену кубик воздуха.
– Могли, конечно, – согласился я, не догадываясь, к чему, собственно, клонит друг.
– А это нехорошо, – сокрушался Дима. – Природа должна быть чиста, должна принимать только прекрасное.
Я покачал головой:
– Мудришь ты что-то. Только человек различает красивое и некрасивое, хорошее и плохое. А природе все равно.
– Значит, ты согласен со мной – она равнодушна. Она равнодушна, – совершенно серьезно заключил Дим-Димыч.
– Пусть будет по-твоему.
Так мы гуляли, и я начинал уже свыкаться с мыслью, что отпуск мой, в нарушение правил, дотянется до положенных двух недель. Оставалось всего четыре дня. И главное – завтра воскресенье. Всей семьей я смогу провести его на реке. Но планы мои неожиданно рухнули.
Сегодня, когда я был еще в постели, вбежал Дим-Димыч.
– Кто говорил, что Плавский мировой мужик? Я! – закричал он и сунул мне в руки телеграмму. – Читай!
На телеграфном бланке стандартным шрифтом была вытиснена одна короткая фраза:
«Срочно выезжайте, тяжело больна тетя Ксеня. Петр».
Все было понятно: условный текст, выработанный нами вместе с Плавским.
Он означал: появился человек с родинкой.
– Ну как? – торжествующе посмотрел на меня Дима. – Что будем делать с отпуском?
От моего вчерашнего спокойствия не осталось и следа. Я уже загорелся, взволновался.
– Скорее… Заказывай разговор с Москвой, с квартирой Плавского.
Сентября 1939 г
(воскресенье)
Прошли сутки. В истории Вселенной это до того мизерный срок, что не стоит и фиксировать, а в нашем деле, деле розыска преступника, это огромный промежуток времени. Тут важны часы, минуты и, если хотите, секунды. Мы торопились. Но темп то и дело срывался из-за непредвиденных обстоятельств. В самом начале все перевернул Плавский. Дима заказал разговор с Москвой, и вдруг вторая телеграмма:
«Выезжайте Калинин. Адрес такой-то».
Мы опешили: что произошло? Но ключи находились в руках Плавского.
Поезд отходил в девять вечера. Впереди уйма времени, но дорога каждая минута.
Весь день я потратил на беседы с начальством, на оформление документов, хотя все это можно было уложить в полчаса.
Немалое беспокойство доставил мне Дим-Димыч, и не сам он, а его желание ехать вместе со мной. Он ничего не говорил, но достаточно было взглянуть на него, чтобы все понять. Нет, друг мой неисправим. Вообще-то и мне хотелось ехать на операцию вместе с ним, но с точки зрения государственной такое объединение представляло собой уже не оперативную группу, а дружескую компанию. Что делать?
Я решил поделиться своими соображениями с капитаном Кочергиным. Его мнение о Дим-Димыче я знал. Он высказал его на парткоме. Ответ получил быстрый и несколько неожиданный. Кочергин без колебаний, без оговорок и предупреждений дал согласие на поездку Брагина. Признаюсь, на месте капитана я бы так легко не решил.
И вот мы в Калинине. Пришли по адресу, который сообщил Плавский. Сидим и, как говорится, ждем у моря погоды. Семь часов пятьдесят минут. Рановато, но Плавского уже нет.
Перед нами хозяин дома, пожилой человек, разбитый параличом. У него некрасивое, но доброе и очень симпатичное лицо. Такое лицо может быть только у светлого человека. Когда вернется его квартирант, он определенно сказать не может. Квартирант, уходя, предупредил хозяина, что мы, возможно, появимся.
Надо ждать. Другого выхода нет. Что бы там ни было, а в моих глазах, и в глазах Димы особенно, Плавский зарекомендовал себя человеком положительным. Так, зазря, телеграфировать не будет. Есть, значит, причина.
И она одна, эта причина: напал на след того, кого мы ищем. Коль скоро покойная Брусенцова называла человека с родинкой Кравцовым, буду и я, до знакомства и уточнения анкетных данных, именовать его Кравцовым.
На душе не совсем спокойно. В голову лезут тревожные мысли. Приходится прикидывать: как удалось Плавскому снова напасть на след? Почему он оказался в Калинине? Чем руководствовался, выбирая для жилья именно тот дом, в котором мы сейчас сидим? Что делает в Калинине Кравцов?
Я остановил взгляд на портрете, висевшем на стене. Хозяин заметил и сказал:
– Мой дед. Большой был умелец. Плотник, слесарь, бондарь, шорник. Дом этот сам рубил и ставил. И все, что в доме, его руками сделано.
Поведав нам частичку своей родословной, хозяин вздохнул, тяжело поднялся и, волоча одну ногу, вышел из комнаты.
Дом был стар, но не ветх, рублен по-северному – «в лапу». Населяли его причудливые вещи, от которых глаза наши давно поотвыкли: старомодная фисгармония; узорчато-кружевные, выпиленные из фанеры этажерки, полочки, шкатулки, ящички; около десятка птичьих клеток различной конструкции, но без обитателей; посудный шкаф – широченный, во всю стену, от пола до потолка, с вычурными резными украшениями; явно самодельные, бог весть когда сделанные стулья с высокими, как для судьи, спинками; три окованных медью сундука замысловатой работы, все с горбатыми крышками и на высоких ножках; модель челна из дерева. На таких челнах выходили на просторы Волги соратники Степана Разина.
Из кухни доносился бодрящий звон посуды. Там орудовала хозяйка, очень полная, точно налитая женщина. Должно быть, она готовила нам завтрак.
Дим-Димыч сказал:
– Что ж, надо притираться к новой обстановке. – И тоже стал разглядывать портрет.
Из грубой сосновой рамы грозно глядел глазами прошлого века старик с бородой святого пророка.
Дима вздохнул, покачал головой:
– Самого нет, а память о нем живет вот в этих вещах. И еще долго будет жить. А что останется после нас? Записи в загсе? Личные дела? Фотокарточки?
Как ты находишь: не маловато?
– Варю успел перед отъездом повидать? – спросил я друга.
– Когда же это?
– Как когда? Я же Оксану повидал.
– Ну, то ты… А в артель кто за меня мотался?
– Эх, Дима, Дима, темнишь ты что-то.
– Нисколечко, – заверил он меня вполне серьезно. – Видишь ли, в чем дело, дорогой. Любовь не любит нужды, лишений, страданий. Это не ее атрибуты. Они притупляют это великое чувство, охлаждают его. Говорят, что с милым и в шалаше рай. Но это лишь красивые слова.
Я был удивлен: Дима пел явно с чужого голоса.
– Когда же ты сделал такое открытие?
– Почему «я»? Ты невнимателен. Я сказал не с милой, а с милым.
Так… Кое-что начинало проясняться. Углублять не стоит. Любовь, очевидно, остывала. Известно с незапамятных времен, что у любви, как у моря, бывают свои приливы и отливы, бури и затишья. Наступил, видимо, отлив.
– Короче говоря, для полной ясности скажу тебе вот что: я боюсь испортить Варькину жизнь, а она мою. Это ясно и ей и мне. Она решила ждать.
Хорошо. Она твердо верит, что для меня придут лучшие времена. И что они не за горами. Я не возражаю. Подождем. Она крепковато сидит у меня вот тут, – и Дима похлопал себя по груди. – Люди бывают разные. Варя…
Он не закончил фразу: вошла хозяйка с крынкой в руках и поставила ее на стол. За крынкой последовали чашки, соль, хлеб.
Разговор не возобновился.
Мы стали есть горячий хрустящий серый хлеб, выпеченный на поду, и запивать его холодным молоком. Но каким молоком! Густым, ароматным, вкусным.
Чтобы сготовить его, надо иметь вот такую крынку и обязательно русскую печь.
Разве может идти в какое-либо сравнение это топленое молоко с молоком, вскипяченным, как вода, на плите в эмалированной кастрюле!
Во время завтрака Дим-Димыч спросил меня:
– Узнал бы ты Плавского, если бы встретил его на улице?
– Безусловно.
Но когда я попытался мысленно представить себе Плавского и даже зажмурил глаза, портрета не получилось. Вырисовалось что-то зыбкое, расплывающееся, неопределенное. Но я был уверен, что, встретив Плавского, узнал бы его. Тут моя зрительная память сработала бы безотказно.
Наконец появился Плавский. После приветствий, рукопожатий он устало опустился на могучий дубовый стул и спросил нас:
– Ругаете меня?
– Это за что же?
– Чертовски не везет. Болтался полдня по городу без толку. Со стороны глядя, я, наверное, походил на ту собаку, которая не помнит, где зарыла кость.
Он сидел боком к столу, обхватив переплетенными пальцами рук свое колено. Лоб его был нахмурен, губы сжаты.
Я смотрел на него, и мне казалось, будто встреча с ним на его московской квартире была не весной, а недавно, несколько дней назад.
– Сейчас расскажу все по порядку, – устало выдавил он.
И рассказал.
Двадцать первого, в полдень, Плавский неожиданно наткнулся на Кравцова.
Произошло это возле кассы предварительной продажи билетов. Плавский шел туда с приятелем, который собирался в Минеральные Воды. Опасаясь, что Кравцов может его узнать, Плавский попросил приятеля проследить и разведать, зачем здесь появился Кравцов, а сам побежал за такси, чтобы иметь его под рукой на всякий случай. Он отсутствовал считанные минуты, а когда вернулся, приятель его встретил у входа и огорошил: Кравцов ушел. К нему подкатился какой-то услужливый субъект и сунул в руки билет. Приятель слышал, как субъект назвал номер поезда и добавил: «Запомните – харьковский».
Этого было достаточно, чтобы Плавский воспрянул духом. Харьковский поезд существовал. И номер его соответствовал тому, который назвал услужливый субъект.
Плавский прикинул: в день покупки билета выехать невозможно. Для этого существует касса на вокзале. Значит, надо сторожить Кравцова в последующие дни.