– А я на «оппеле», – довольно спокойно ответил Пейпер. – Не хотел останавливаться здесь и проехал дальше.
– Ну и как? Рассказывайте скорее, иначе у меня лопнет сердце.
– Вот уж ваше сердце не лопнет, – усмехнулся он.
Мы пробрались в мою комнату и прикрыли за собой дверь.
Пейпер пустил фуражку, как циркач тарелку, в угол комнаты, плюхнулся на стул, вытянул длинные ноги и признался:
– Такого страха, как сегодня, мне не доводилось испытывать никогда. – Он положил на стол три письма, лист бумаги, сложенный вчетверо, и спросил: – Это вам было нужно?
Трясущимися руками я развернул бумажку. Это было собственноручное признание Земельбауэра. Потом быстро пробежал глазами письма. Да, это! Ура!
Победа! Какая победа!
– Ну, кто был прав?! – воскликнул я, обнимая Пейпера.
Он смущенно высвободился из моих объятий и развел руками.
– Год назад я бы не вынес этого. От одной только мысли можно сойти с ума, получить разрыв сердца. А тут вдруг…
– Ваш земляк Стефан Цвейг, – прервал я Пейпера, – сказал золотые слова.
– Почему земляк? – удивился Пейпер.
– Вот тебе и раз. Значит, Пейпер не австриец? А я полагал…
– Простите, – замахал руками Пейпер. – Я не так понял. А что же сказал Цвейг?
– Он сказал, что характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты" Только опасность выявляет скрытые силы и способности человека: все эти потаенные свойства, при средней температуре лежащие ниже уровня измеримости, обретают пластическую форму лишь в критическую минуту.
Глаза Пейпера радостно расширились, слова побежали наперегонки:
– Это правильно! Очень правильно. Но кто мог думать, что все так произойдет? Вы только послушайте! Когда я переступил порог гестапо, у меня так ослабли ноги, что с трудом держали меня. Это правда. И голос пропал. А вахтер идет навстречу, вскидывает руку, щелкает каблуками и докладывает:
"Если вы оберштурмбаннфюрер Панцигер, то у подъезда вас ждет автомобиль". Вы понимаете? Только взявшись за дверцу «оппеля», я сообразил, что вы уже позвонили и машина закрутилась. Панцигер уже есть, живет, дышит, его ждут, ему подали машину. Он – реальность… Что-то изнутри сломало страх, сковывающий меня. Я вернулся, открыл дверь и бросил вахтеру: "Предупредите штурмбаннфюрера, что я выехал". А потом все разворачивалось, как вы и предполагали. Я сразил этого уродца первой же фразой. Он плакал, валялся у моих ног, лобызал мои руки. Он умолял меня заступиться за него, замолвить словечко перед рейхсфюрером. Я великодушно обещал. Он пытался сунуть мне при расставании небольшую шкатулку. Я едва не ударил его. Да, это так… Даже занес руку, но вовремя удержал ее. Какой же негодяй! Какое ничтожество! А помимо всего прочего… Да пусть он провалится ко всем чертям, – закончил Пейпер и стал разоблачаться.
Я тем временем еще раз, более внимательно прочел объяснение и письма.
На каждой странице стояла дата и подпись Земельбауэра, подтверждающие, что именно сегодня документы изъяты из его сейфа. Потом спросил Пейпера:
– Вы убеждены, что изготовление фотокопий не затянется?
Пейпер заверил, что завтра утром он вручит мне и подлинники, и фотокопии, а в полдень покинет Энск.
На втором этапе
Прошло еще несколько дней. Бургомистр оказался неудачным пророком.
Наступление на орловском плацдарме обернулось нежелательным для немцев образом. Лучшие немецкие части попали в наши глубокие артиллерийские мешки и были перемолоты, словно жерновами. Наступление немцев захлебнулось. Сломив врага, советские войска стали теснить его на запад. Ожесточенные бои шли на подступах к Орлу и Белгороду.
Пейпер улетел. Он сделал для нас все, что мог, и даже несколько больше.
Он не питал надежд на возвращение в Энск и, прощаясь со мной, сказал, что события на фронте говорят о том, что мы встретимся, скорее всего, в Германии.
Возможно, Пейпер прав. Чего не бывает в жизни!
А вот сегодня благодаря Пейперу мне предстояла преинтереснейшая встреча и беседа с начальником гестапо. Я ликовал, предвкушая удовольствие.
Начинался второй этап задуманного нами предприятия. Первый провел Пейпер, второй ложился на меня. Я держал под прицелом самого штурмбаннфюрера СС.
Гизела сообщила мне, что за последние дни Земельбауэр изменился. Осунулся, помрачнел, перестал улыбаться и показывать свои лошадиные зубы, чем раньше явно злоупотреблял. Высказывается какими-то притчами, двусмыслицами, поговорками. Оно и понятно: Земельбауэр оказался в положении паука, попавшего в банку с притертой пробкой.
Гизела спросила:
– А костюм мужа не имеет никакого отношения к настроению господина Земельбауэра?
Я постарался ответить, что "наверное, не имеет". Это заставило Гизелу улыбнуться.
– Завтра я могу привезти костюм, – пообещал я.
– Не надо, – возразила Гизела. – Рада, что избавилась от него.
Это было вчера вечером в моей комнате. А сейчас утро. Я сижу в управе, готовый дать генеральное сражение начальнику гестапо. Никогда еще при встрече с врагом я не был так вооружен и так уверен в себе, как сегодня.
Если у Пейпера были основания опасаться за свою безопасность, то у меня их совершенно не было. Не то чтобы я не видел этих оснований, а просто их действительно не было.
Я изредка звонил по служебному телефону Земельбауэру, но к аппарату никто не подходил. Наконец в десять с минутами в трубке послышался знакомый голос гестаповца. Я произнес:
– Прошу прощения, это Сухоруков. Очень надо вас видеть.
– Сейчас?
– Да-да. На одну-две минуты.
Пауза. И затем:
– Давайте.
Я вынул из ящика стола зеркальце, посмотрел в него, пригладил свои непослушные вихры и покинул управу. Пропуск для меня лежал у вахтера гестапо.
При моем появлении штурмбаннфюрер без видимой охоты оторвал свой утлый зад от кресла и приподнялся.
– Очень рад пожать вашу руку, – сказал он, хотя выражение его лица подтверждало как раз обратное.
– Погодите, не радуйтесь, – весело заметил я, усаживаясь.
– Что? – сверкнул гневными очами Земельбауэр.
– Так, ничего. Я пошутил.
– Прошу без шуток, – нахмурился штурмбаннфюрер, водворяясь на место. – У меня для этого неподходящее настроение.
Он еще не понимал, что выглядит в моих глазах круглым идиотом.
Без разрешения хозяина я взял со стола сигарету, закурил и сказал:
– Если бы вы знали только, до какой степени мне наплевать на ваше настроение!
Земельбауэр смотрел на меня вытаращенными глазами. Он привык к моему тихому нраву, деликатным манерам и, естественно, никак не мог увязать прежнего Сухорукова с настоящим. Пористая, стареющая кожа на его маленьком личике покрылась нездоровым румянцем.
– Что вы болтаете? – спросил он наконец после затянувшейся паузы.
– Могу объяснить, – с готовностью ответил я. – Хотя нет, лучше спрошу вас. Скажите, вы уверены" что господин Линднер Макс находится сейчас не где-нибудь, а именно в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе?
Земельбауэр мгновенно побагровел.
– При чем здесь вы?
Я пожал плечами и заметил, что если он не имеет желания отвечать на мой вопрос, то я последую его примеру и задам новый вопрос.
– Уверены ли вы, что человек, назвавший себя Панцигером, действительно Панцигер?
Лицо штурмбаннфюрера изменило окраску и стало мертвенно-бледным. Он начинал что-то соображать, но я помещал:
– От вашего неусыпного внимания, господин Земельбауэр, ускользнули важные обстоятельства. Очень важные. Вы не удосужились проверить, есть ли на аэродроме дежурный по фамилии Бартельс. Вас не заинтересовало, куда исчез ваш родственник Линднер. Вы до того растерялись, что не спросили у Панцигера документы, удостоверяющие его личность.
Земельбауэр стремительно вскочил, загремев стулом, и потребовал:
– Кто вы? Отвечайте быстро!
– Не шуметь! – строго предупредил я и хлопнул ладонью по столу. – Шум не в ваших интересах. Не делайте ничего такого, о чем бы вам пришлось сожалеть через несколько минут. Сядьте! Я не люблю, когда меня слушают стоя.
Во взгляде гестаповца была смесь удивления и ярости. Он не мог понять, с кем имеет дело. Мой уверенный и требовательный тон сразил его. Земельбауэр не сел, а плюхнулся в кресло, откинулся на спинку и замер, приоткрыв рот.
Я вынул из кармана и рассыпал на столе фотокопии писем и объяснения.
Они имели размер нормальной игральной карты.
– Вам и теперь еще неясно, с кем вы имеете дело?
Он едва заметно кивнул и с проворством фокусника извлек из кобуры пистолет. Выбросив руку вперед, скомандовал негромко и требовательно:
– Подлинники на стол! Немедленно! Слышите? Или я пристрелю вас!
– Сначала спустите с предохранителя, – ответил я, не шевельнув бровью.
– Вы, как ни прискорбно, довольно глупы. Придется объяснять… Дело в том, что, стреляя в меня, вы одновременно стреляете и в себя. Не буквально разумеется. Если мне суждено умереть сейчас, то вы умрете через неделю, то есть сравнительно скоро. Я умру от вашей руки, вы – от руки палача.
Собственно, разницы никакой. Перед вами копии. Ко-пи-и… А подлинники, как и Линднер, далеко отсюда. Если со мной произойдет какое-либо несчастье, оно послужит сигналом к тому, чтобы несчастье постигло и вас. Яснее, кажется, трудно объяснить. Короче говоря, вы должны быть кровно заинтересованы в том, чтобы я жил, и жил долго.
– Я брошу вас в подвал, – прошипел гестаповец, не отводя руки с пистолетом. – Я сгною вас живьем.
– Пожалуйста, – невозмутимо ответил я. – Если мне не суждено покинуть этот гостеприимный кров, то завтра Кальтенбруннер с удовольствием ознакомится как с вашим объяснением, так и с приписками на каждом письме.
Пистолет с глухим стуком упал на стол. Земельбауэр смотрел на меня словно загипнотизированный. Мне кажется, что, если бы я подал команду "Голос!", он взвыл бы.
– Так лучше, – сказал я. – Мне понятно ваше состояние. Вкус побед очень сладок, вкус поражений горек. Чтобы оккупировать часть нашей территории, у вас хватило сил, а вот чтобы покорить нас, сломить наш дух, гут вы оказались слабоваты. Это следует запомнить А теперь выясним главное. С кем бы вы предпочли иметь дело: с оберштурмбаннфюрером Панцигером или с советским капитаном, то есть со мной?
Земельбауэр молчал. Возможно, только теперь он понял весь драматизм своего положения. Он смотрел в одну точку, кажется, на мои губы, и его глаза немного косили.
– Но учтите, – предупредил я, – Панцигер – это смерть при всех положениях, а я – жизнь.
Штурмбаннфюрер потряс головой и безнадежным тоном уронил короткую фразу:
– Я погиб при всех условиях.
– Если желание погибнуть у вас действительно велико, то вы можете погибнуть, – заметил я. – Но мне думается, вы хотите жить. И в этом нет ничего плохого. К тому же, говоря откровенно, выбор зависит от вас самих.
Наконец гестаповец настолько овладел собой, что к нему вернулось чувство осторожности. Он встал, прошел к двери, повернул ключ в замке и вернулся к столу.
– Но кто же состряпал этот маскарад? – вдруг спросил он.
– Это уже чисто профессиональный вопрос. Но я отвечу на него: ваш покорный слуга.
– Майн гот! Но как?! – воскликнул Земельбауэр. – Скажите же! Теперь я не страшен, теперь мне следует бояться. Как вам удалось?
Я ответил, что воспользовался его, Земельбауэра, оплошностью.
– Моей? – изумился штурмбаннфюрер.
– Вы правильно поняли, именно вашей. Ответьте мне: почему во время допроса Булочкина, назвавшего сразу две фамилии – Перебежчика и Угрюмого, вы отдали распоряжение арестовать лишь одного Перебежчика?
Земельбауэр беспомощно развел руками – он не по дозревал во мне разведчика.
– Вот эта оплошность и погубила вас. Мы схватили Угрюмого, а он оказался Линднером-Дункелем. А потом всплыли на поверхность письма.
Штурмбаннфюрер застонал. Лицо его перекосилось.
– К чему такое отчаяние! – сказал я. – Вы должны, как ни странно на первый взгляд, благодарить бога за случившееся. Ведь письма могли попасть не ко мне, а к Панцигеру. Судите сами: жизнь у вас теперь никто не отнимет.
Ваши заслуги, чины, ордена, должностной оклад, привилегии – все остается при вас. Окончится война, и ваша слава, почет, уважение и прочее – все, решительно все останется вашим личным достоянием Цена? Небольшие услуги, о которых будете знать вы, я и еще один человек Это ничто в сравнении с топором. Мне кажется даже лишним спрашивать вас о согласий, настолько все ясно. Я уверен, что вы человек благоразумный, здравый смысл должен восторжествовать над эмоциями. Давайте говорить по-деловому. Мы не заставим вас выступать по радио с разоблачительными речами, вам не придется на перекрестках ратовать за Советскую власть, у нас нет намерения бросать тень на репутацию штурмбаннфюрера СС, мы не заинтересованы в вашем провале. Нам нужен начальником энского гестапо человек, понимающий нас и думающий о своем будущем. Этот человек должен похоронить свое прошлое под своим будущим. Вы поняли, чего я хочу?
Земельбауэр согласно кивнул и затем пробормотал.
– У меня кружится голова.
– Я сочувствую вам. У меня тоже закружилась бы.
Через полчаса штурмбаннфюрер потребовал кофе с бутербродами, и мы повели деловой разговор.