— Ох, — простонала Маргарита, — я чувствую, это стихи! Неужели вы собираетесь заставить меня их одолеть? Ненавижу английские стихи!
— А много вы их читали?
— Более чем достаточно. Тетя Нелли как-то прислала мне толстущую антологию, а тетя Анжелика так настаивала, что мне пришлось прочесть ее всю подряд. Скучно было ужасно. Там был Драйден, и миссис Хеманс, и «Дева озера», и «Потерянный рай»…
— Ну нет, Ромашка, — вмешался брат. — Будь точна, раз это твоя специальность. Там был «Возвращенный рай».
— Не важно, «Потерянный рай» я пробежала в переводе. Разницы никакой.
— А Шекспир?
— Нет уж! Я прочла, что сказал о нем Вольтер, и этого с меня достаточно. Да, ведь мы еще не кончили Кальдерона. Пусть английская поэзия подождет. Я лучше займусь Локком и теорией простых идей.
Вскоре Феликс, так же как некогда маркиз, обнаружил, что учить Маргариту означало подвергаться непрерывному перекрестному допросу. Ее жажда знаний была беспредельна.
— Придется мне освежить свою риторику, — сказал он однажды вечером Рене, когда тот, вернувшись домой, застал их за занятиями. — Мадемуазель Маргарита только что уличила меня в постыдном невежестве: она привела цитату из Аристотеля, а я не могу сказать, откуда эта цитата, и лежу поверженный в прах.
— Я же предупреждал вас, что она всегда расставляет ловушки, — сказал Рене и наклонился поцеловать сестру. — И ведь ты это делаешь потому что у тебя скверный характер. Не правда ли, радость моя?
Она положила руки брату на плечи и посмотрела ему в лицо.
— А если и так, то это не причина, чтобы у тебя был такой усталый вид. Что случилось?
— Ничего. — Рене сел и провел рукой по волосам. — Я только что встретил Леру, — добавил он, обращаясь к Феликсу. — Он остановил меня на улице и спросил, вернулись ли вы.
— Я виделся с ним в августе.
— Да, он сказал мне.
— А он сказал вам…
— Это вышло случайно. Он полагал, что я знаю, раз вы гостили у нас. Но, конечно, никаких подробностей он мне не сообщил.
Маргарита переводила взгляд с одного на другого.
— Значит, что-то случилось. Это секрет?
— Совсем нет, — весело ответил Феликс, — только незачем докучать вам этим. Ваш чрезвычайно мягкосердечный брат р-расстроился, услышав, что состояние моего здоровья оставляет желать лучшего. Я сам во всем виноват — подорвал его в Апеннинах.
— Это то самое? — помолчав, спросил Рене.
— Да, опять. В то утро, когда мы встретились на набережной, я как раз шел от Леру. Мне не хотелось вас огорчать.
— И нет никакой надежды?
— Они говорят, что нет. Но я еще не собираюсь умирать, а между приступами у меня будет много времени. Пока что был только один. Это вполне терпимо. Вот увидите, мадемуазель Маргарита успеет еще не раз уличить меня во всевозможных ошибках… даже в погрешностях против испанской грамматики.
При последних словах он взглянул на Рене, но тот не заметил вызова.
— Так я пойду переоденусь к обеду, — угрюмо сказал Рене и вышел из комнаты.
Маргарита посмотрела на Феликса. Во взгляде ее была боль.
— И вы тоже…
Услышав ее прервавшийся шепот, он повернулся к ней с лучезарной улыбкой.
— Ах, мадемуазель, мир так демократичен! Даже камеру смертника приходится делить с другими.
Она порывисто схватила Феликса за руку. Он нежно прикоснулся кончиками пальцев к ее волосам.
Бедная девочка, — сказал он. — Бедная девочка!
Глава 9
В Новый год Рене и Маргарита дали свой первый званый обед. Единственной дамой была хозяйка дома, принимавшая гостей, лежа на кушетке. Глаза Маргариты сияли, голову украшал зеленый венок, она была в белом платье, выбранном Феликсом, по рисунку Рене, для этого вечера.
— Не хочу, чтоб у нас в доме появлялись женщины, — сказала Маргарита Маршану, который пришел первым. — Не выношу женщин: я не знаю ни одной, которая не была бы назойливой и мелочной.
— А скольких вы знаете? — спросил доктор с улыбкой в темных, глубоко посаженных глазах.
— Не так уж много, это правда, но ведь знакомых мужчин у меня тоже мало, и все же среди них найдется несколько неспособных… неспособных на мелкие гадости, которые делают самые милые женщины. Ладно уж, доктор, ну признайтесь, что я права. Вы качаете головой только из упрямства. Я еще не встречала человека, который бы так любил перечить.
Между Маргаритой и Маршаном уже завязалась дружба, выражавшаяся главным образом в яростных спорах, доставлявших обоим огромное удовольствие. Не было такой темы — исключая совершенства Рене, — которая не вызывала бы у них бурных разногласий.
— Я вам завидую, — отвечал Маршан. — Мне, правда, приходилось знавать людей — и мужчин и женщин, — которые удержались бы от убийства и кражи, если бы у них не было на то слишком сильного искушения, — а большего от человека нельзя и требовать. Если вы начнете придираться к пустякам, нам останется только повеситься.
— Но ведь пустяки-то и важны! Я могу простить человека, которого толкнули на убийство или грабеж нужда или даже просто пьянство, но сплетника или…
— Ах, пощадите, мадемуазель! — раздалось за ее спиной. — Не лишайте меня остатков самоуважения. Я ведь закоренелый сплетник, но до убийства обычно не дохожу. Разве только, как мягко выразился Маршан, если искушение бывает слишком сильно.
Они не слышали, как Феликс подошел к ним своей бесшумной походкой. Маргарита, смеясь, протянула ему руку.
— Тот, кто подслушивает, ничего хорошего о себе не услышит.
Феликс поцеловал Маргарите руку, принес новогодние поздравления и сказал несколько комплиментов. Когда он отошел от сиявшей хозяйки, лицо Маршана уже приняло обычное выражение.
— Еще подарок! — воскликнула девушка, беря сверток, который положил около нее Феликс. — Но вы же обещали не делать мне больше подарков!
— В Новый год все обещания нарушаются! — беспечно отвечал он, угрюмо наблюдая, как она развязывает сверток.
Кто бы мог заподозрить, что она способна на такую жестокость? Бросить в лицо старику, своему гостю, его мучительную и постыдную тайну!.. А Рене? Кто дал ему право рассказывать Маргарите секреты Маршана?
Внезапно лицо его прояснилось. Какая нелепая мысль пришла ему в голову! Ей, конечно, никто ничего не говорил, — это доказывают ее слова. Если б только Маргарита знала, она, конечно, не коснулась бы этой темы. Она задела больное место в полном неведении. Как он мог подумать, что Рене проболтался? На Рене можно положиться.
Восторженный возглас Маргариты прервал его размышления:
— Какая прелесть! И как вы догадались выбрать душистый майоран? Рене, наверное, сказал вам, что это мои любимые цветы. Посмотрите-ка, доктор!
Белая шаль, очень тонкая и мягкая, была расшита по краям цветами душистого майорана. Когда Маргарита развернула блестящие складки, оттуда выскользнула карточка. Она подняла ее и пробежала написанное на ней четверостишие. Потом перечла его еще раз, растерянно хмурясь.
— Это ведь по-английски? Какое странное написание слов! Должно быть. это старинные стихи? Нет, дайте я попробую прочитать сама.
Феликс наклонился над Маргаритой и стал объяснять ей непонятные слова. Он стыдился своих несправедливых подозрений.
Цветы майорана —
Цветы добродетели —
Наряд твой девичий
Узором расцветили.
Девушка подняла глаза, щеки ее порозовели.
— Какая прелесть! Где вы их отыскали?
— Это всего-навсего английские стихи, которые вы презираете. Вы найдете их в одной из этих отвергнутых вами книг. Маргарита подняла руки вверх.
— Сдаюсь! Я покорна, как граждане Кале, и завтра же возьмусь за самую толстую книгу. Вы глядите на меня с сочувствием, доктор, и вы совершенно правы — смотрите, какая она толстая.
— Впервые слышу, что Маршан способен смотреть на кого-то с сочувствием, — сказал вошедший с Бертильоном Рене. — Майоран, Феликс? Но ведь вы говорили, что на шали будут маргаритки?
— Я передумал, — ответил тот. — Не люблю маргаритки.
— Не любите маргаритки? Но почему же?.. — в один голос удивленно воскликнули брат и сестра. Феликс рассмеялся.
— Неужели это такое преступление? Нет, я их люблю, но они смущают меня. У них такие ужасно большие чистые глаза, что я пугаюсь при мысли, сколько тайн им должно быть известно…
— Да, но они умеют молчать, — заметил Маршан. На другой день Рене увидел, что Маргарита пробует читать Чосера.
— Его язык слишком архаичен, — сказал он. — Не попробовать ли нам Шекспира? Можно выбрать какую-нибудь пьесу и читать ее в лицах.
— Но он заикается.
— При чтении — никогда. Я не представлял, как могут звучать английские стихи, пока не услышал его.
Когда пришел Феликс, Маргарита предложила читать Шекспира.
— Если уж я обречена изучать английские стихи, я хочу послушать, что из них можете сделать вы. Рене утверждает, что в вашем исполнении самые плохие звучат великолепно. Это правда, что в Манаусе вы мучили Рене Мильтоном, а он полюбил его? Я послушная ученица, но предупреждаю — Мильтона читать не буду. Это мое окончательное решение.
— Когда у Рене был приступ лихорадки, я развлекал его «Самсоном». Надеюсь, он ему понравился; но, как бы то ни было, эти стихи мне слишком дороги, чтобы расточать их на легкомысленную девицу, неспособную их оценить. Вас ждет «Генрих Шестой» — все три части — в наказание за непочтительность к Мильтону.
— Смилуйтесь над ней, — запротестовал Рене. — Это слишком жестоко. Давайте возьмем «Ричарда Третьего», над ним по крайней мере не уснешь.
— Нет, я не позволю обучать свою ученицу бранным словам.
— Боитесь, как бы она не использовала их, если вы засадите ее за Мильтона?
— Да, например «паук раздувшийся» — подходит? Конечно. Но смею заметить, кривая з-злая жаба может оказаться чувствительной. Нет, мы возьмем «Генриха Пятого» — будет урок английского языка, и только — Вы, мадемуазель, будете принцессой Катариной, она тоже недолюбливала английский язык. А Рене будет Флюэлленом.
Рене посмотрел на Феликса и рассмеялся.
— «Коль скоро ваша милость честный человек»? И даже если ваша милость не таковы. Не огорчайся. Ромашка, «Генрих Пятый» — вещь вполне сносная.
— Что-то не верится, — надувшись, ответила Маргарита. Ее и Феликса охватило какое-то буйное веселье. За ужином они наперебой поддразнивали друг друга, а когда со стола было убрано и книги открыты, они никак не могли успокоиться. Пока читался пролог и диалог двух епископов, они вели себя как расшалившиеся дети, подзадоривая друг друга на всякие глупости. Маргарита впервые показала Феликсу, как она умеет перевоплощаться, и архиепископ кентерберийский в ее исполнении был таким великолепным шаржем на отца Жозефа, что при словах:
Господь н ангелы его священный
Ваш трон да защитят…
Рене расхохотался. Рассуждения о салическом законе она читала и приподнято-торжественном тоне.
Хотя Маргарита никогда не покидала пределов Франции, у нее было прекрасное английское произношение, а легкий акцепт лишь усиливал напыщенность, которую она вложила в заключительные слова архиепископа:
Хвала Вам, храбрецы британские!..
Не окончив строки, Маргарита опустила книгу.
— Меня не смущает, что львенок
Его отважный жажду утолял
В крови французских рыцарей.
Мы давно привыкли к этому. Но почтенный старец невыносимо скучен. И Шекспир весь такой?
— Не совсем. Давайте пропустим две-три страницы. Пистоль и Ним понравились Маргарите, но — когда снова появился король, она сделала грустное лицо.
— Боже мой, снова длинные речи! Через мгновение она уже не поддразнивала. Феликс читал речь короля, обращенную к лорду Скрупу Мешему:
А, Скруп! Что мне тебе сказать…
Эти слова были произнесены таким глубоким голосом, что заставили Маргариту взглянуть на Феликса. В лице его не осталось ни кровинки.
Ты, Имевший ключ ко всем моим советам
И в глубине души моей читавший!
«Неужели то была женщина?» — подумала Маргарита, как когда-то Рене. Она посмотрела на брата. Он слушал затаив дыхание, не двигаясь, завороженный великолепием стихов, переливами чудесного голоса. Глаз Феликса он не видел.
Ты лучшее из чувств на свете — веру
В людей-сомненья ядом отравил!
Ведь если кто казался неподкупным —
Так это ты; ученым, мудрым — ты;
Кто родом благороден был — все ты же;
Казался набожным и кротким — ты!
Она слушала, холодея от страха. Нет, то была не женщина. В его сердце таилась незаживающая рана, но нанесла ее не женщина. Она была уверена в этом.
Голос стал суровым и холодным, в нем больше не было недавней страстности:
И ты таким казался,
Без пятнышка единого!
Набросил
Ты подозренья тень своей изменой
На лучших из людей.
«Подозренья… подозренья…» — содрогаясь, повторяла про себя Маргарита. Казалось, в комнату вошел призрак.
— Ромашка, — окликнул ее Рене, — ты пропустила свою реплику. Ты же герцог Экзетер.
Маргарита торопливо стала читать:
Я арестую тебя за государственную измену…
При первых словах миссис Квикли к Феликсу вернулось озорное настроение, но Маргарита до конца вечера оставалась грустной и тревожно поглядывала на Феликса из-под опущенных ресниц.
«Как быстро меняется у нее настроение, — подумал он. — Хорошо, что Рене такой уравновешенный».
Очень скоро Маргарита серьезно увлеклась английской поэзией. Феликс проводил у них два вечера в неделю, и большая часть времени посвящалась чтению вслух. Если Рене бывал дома, они втроем читали в лицах пьесы, а без него Феликс и Маргарита занимались лирическими поэтами. Вскоре она уже познакомилась с лучшими образцами английской поэзии — от народных баллад и пьес елизаветинцев до Вордсворта и Колриджа. Правда, Феликс не сумел заразить ее своей страстью к Мильтону, но Шелли сразу покорил ее воображение.
Однажды, когда они были одни, Маргарита сказала:
— Я хочу, чтобы вы прочитали мне вот это. Я без конца читала эти стихи, даже выучила их наизусть, они все время звучат у меня в ушах, но я не знаю, о чем здесь говорится.
Она выбрала «Будь же счастлив…»
— Эта вещь мне не нравится, — последовал быстрый ответ. — Давайте возьмем что-нибудь другое,
Маргарита с удивлением взглянула на Феликса: такая резкость не была ему свойственна. Потом поняла и поспешно сказала:
— Конечно, как вам угодно.
— Что-нибудь из песен?
— Нет, прочтите первый акт «Освобожденного Прометея». Сегодня мне хочется высокой поэзии.
При первых же величественных строках Феликс забыл о существовании Маргариты; его голос обволакивал ее и ввергал в бушующий водопад строф. Стихи, которые прежде казались ей просто хорошими, теперь потрясали ее, как громовые удары, вещающие о возмездии:
Ну что ж, излей свой гнев. Ты всемогущ…
— Знаете, — сказала Маргарита, когда он отложил книгу, — больше всего меня страшит в этой сцене то, что фурии «внутри пустые». Такой ужас даже нельзя вообразить. Не понимаю, как Шелли решился написать это. Каждый раз мне хочется забраться куда-нибудь в щель и спрятаться.
Он повернулся к ней; его сияющие глаза казались огромными.
— Но в этом все утешение. Неужели вам не понятно, что он хотел сказать? Ведь фурии только призраки и знают это, и оттого они так озлоблены.
— Но вы не призрак, — сказала она, глядя ему в лицо, — почему же вы так озлоблены?
Он резко откинулся назад и молча посмотрел на Маргариту. Потом улыбнулся, и в глазах его зажегся опасный огонек.
— А откуда вы знаете, что я не пуст внутри? А з-злиться, моя дорогая, я в-вообще неспособен. Вам не удастся р-разо-злить меня, даже если вы и п-попробуете.
— А бог пробовал? Он прищурился.
— Я открою вам один с-секрет. Он — все равно что фурии. Он — только призрак, и знает это.
— Это страшнее всего, — прошептала она.
После этого вечера он долго не читал ей ничего, кроме комедий и шуточных или военных баллад. Однажды Рене попросил Феликса прочитать оду Вордсворта «О постижении сущности бессмертия», но тот прочитал ее так монотонно, что в середине Маргарита начала зевать и заявила, что не может внимательно слушать стихи поэта, который способен начать сонет с обращения «Джонс».
Феликс взглянул на Маргариту, и в глазах его загорелся опасный огонек. Отбросив том Вордсворта, он мрачно проскандировал:
Питер был скучен — сначала.
Был скучен, так скучен!
— Дело в том, — мягко заметил Рене, — что я не нахожу Вордсворта скучным.
Маргарита смеялась до тех пор, пока по щекам ее не потекли слезы.
— О Рене! Да ты просто агнец!
Рене улыбнулся: он был рад, что сестра смеется, хотя и не понимал почему.
— Я прошу прощенья, Рене, ваш упрек был справедлив, — внезапно перестав смеяться, сказал Феликс.
Он взял в руки книгу и прочел оду еще раз. Он читал с таким чувством, что даже Маргарита стала совсем серьезной.
— А теперь, — заключил Феликс, захлопывая книгу, — вам не кажется, Рене, что я заслужил награду? Спойте мне «Друзей с цветами майорана». Завтра я уезжаю в Лондон, а в такую погоду поездка по морю вряд ли окажется приятной. Я хочу чего-нибудь веселого, чтобы утешиться.
— Вы уезжаете? — спросила Маргарита. Он пожал плечами.
— Не думаю, но кто знает…
Он довольно часто внезапно куда-нибудь уезжал, ссылаясь на свою журналистскую работу. И Рене и Маргарита делали вид, что верят ему, но в его отсутствие всегда страшно волновались. Однажды весной он пропал на три недели, оставив записку, что «должен был срочно уехать». А потом они узнали, что он все это время находился в Париже, — у него был новый приступ. Сперва Маргарита ничего не сказала, но через несколько месяцев напомнила об этом случае:
— Разве вы не понимаете, что это жестоко? Неужели вы не могли сказать нам правду и не заставлять нас узнавать об этом от других?
— Н-но я не хотел, чтобы вы знали. Вы бы и не узнали, если бы не глупость Бертильона. Рене незачем знать об этом — он принимает это до смешного близко к сердцу.
— А вам не кажется, что мы… что он принимает близко к сердцу и ваши внезапные исчезновения, когда вы не оставляете даже адреса и ему начинает казаться, что вы снова в Италии?
— В Италии?
— Вы думаете, я не знаю?
— Вам сказал Рене? — Он посмотрел на Маргариту.
— Рене? Нет. Разве вы его просили?
Не мог же Феликс предположить, что Рене рассказал ей об этом, если его не попросил он сам.
— Кто же вам сказал? — настаивал Феликс.
— Да вы сами! Вы ведь сказали, что «подорвали» свое здоровье в Апеннинах, — вы вернулись оттуда, после этих мятежей, с незажившей раной на щеке. Я же знаю, что вы антиклерикал и… Ах, неужели вы не понимаете, что я уже давно взрослая!
Маргарита досадливо вздохнула. Воспоминание о больно ранивших ее словах «бедная девочка» было еще свежо. Потом она поглядела на Феликса и испугалась его молчания.
— Из вас вышел бы превосходный сыщик, — сказал он наконец и взял томик Шекспира.
На этот раз он действительно отправился в Англию, и целый месяц дважды в неделю Рене и Маргарита получали от него письма, адресованные им обоим. Это был настоящий дневник, в котором он весело описывал лондонское общество, зрелища, погоду, политические события и свои размышления по поводу всего этого. Стоял декабрь, и начались туманы.
«Я пропитался грязью изнутри и снаружи, — писал Феликс. — Здесь считается, что человек может дышать смесью чечевичного супа с древесным углем, а улицы тут вымощены грязью. На мне не осталось ни одного чистого места. (Это относится только к моему телу и платью. Тут слишком темно, чтоб разглядеть, есть у меня душа или нет, а крохи своего интеллекта я растерял на галерее для посетителей в Вестминстере.) Сегодня я искал прибежища в Британском музее и попытался спрятаться под сенью величественной головы и длани Озимандии, царя царей. Фамилии его я не знаю, но за неимением лучшего сойдет и это. Сам он из Карнака. У него гранитная корона, но головной боли она, кажется, не вызывает, — и гранитная улыбка, вечная и неизменная. А на грязь он внимания не обращает — тот, кто велик и крепок, может себе это позволить. Для него она не страшна: он знает, что время все сотрет. В его возрасте каждый может быть философом. Возможно, и я столетий через двадцать перестану ворчать из-за мелочей. Но, — как я объяснил ему, — дни мои коротки; я не потомственный бог и не кусок камня, а всего лишь человек, да к тому же хромой. Как же можно требовать, чтоб я не скользил в грязи или был «выше» туманов? Но он меня не пожалел. Самое неприятное в этих бессмертных с каменным сердцем — их равнодушная надменность».
Всю рождественскую неделю писем не было, потом, после десятидневного молчания, пришел пакет, адресованный Маргарите. В нем лежало ожерелье из разноцветных ракушек, скрепленных крохотными золотыми колечками, и длинное письмо, которое вместо обращения начиналось так: «Тысяча и одна ночь. Сказка о пьяном кучере и хромом иностранце».
Спустя несколько дней Рене входил в лондонскую квартиру своего друга. Феликс, бледный и осунувшийся, лежал на диване.
— Рене! — воскликнул он, вскакивая.
— Ложитесь, — спокойно отвечал Рене. — Почему же вы не дали мне знать раньше?
Феликс с минуту в изумлении смотрел на Рене, потом позволил уложить себя на диван, — он был еще слишком слаб, чтобы стоять.
— Кто сказал вам, что я был болен? — раздраженно спросил он.
— Маргарита.
— А ей кто?
— Не знаю. Я уже неделю не видел ее. Я читал в Амьене лекции. Она написала мне, что вы больны, и просила немедленно поехать в Лондон, чтобы ухаживать за вами. Я решил, что вы ей написали.
— Наверно, опять проболтался этот дурак Бертильон, — отвечал Феликс. — Он приехал сюда на военный смотр. Ну что за осел! Ведь я специально просил его держать язык за зубами. Н-неужели вы приехали только из-за меня? Что за нелепость! Я вполне оправился, осталась только небольшая слабость.
Когда Феликс достаточно окреп, они вернулись в Париж. Рене проводил выздоравливающего к нему домой, уложил его в постель и только после этого согласился отправиться к себе.
— Тебе об этом сказал Бертильон? — спросил он вечером Маргариту.
— Мы с ним не виделись. Он ведь, кажется, в Англии?
— Тогда кто же тебе сказал? Феликса это очень взволновало.
Она отперла ящик стола около своей кушетки и протянула брату письмо.
— Разве этого недостаточно?
— «Тысяча и одна ночь, сказка…» Это от Феликса? Почерк как будто не его… да, теперь понимаю, почему ты узнала…
— И не только почерк, — прочти все письмо, и ты поймешь.
Дрожащие, с трудом нацарапанные строчки ползли то вверх, то вниз, и разобрать их было нелегко. Это было бессвязное, с претензией на юмор повествование о безуспешной попытке успеть на рождественский обед при содействии подвыпившего кучера, который не любил иностранцев, и лошади, которая соглашалась тронуться с места только под звуки гимна «Правь, Британия!» Каламбуры были плоскими, многие слова повторялись, другие были пропущены. В середине описания встречи с остряком-мусорщиком рассказ обрывался на словах: «Это все, что я могу вспомнить, но я торжественно заявляю, что пьян был кучер, а не я».
— Ты, конечно, права, — сказал Рене. — Подобная безвкусица не похожа на Феликса.
— А похоже на него шутить о пьяных возницах и разбившихся каретах именно со мной? Он мог написать это только в горячке. Запомни, Рене, он не должен узнать, как я обо всем догадалась. Ему будет тяжело. Пусть думает, что мне рассказали.
На другой день Феликс навестил Маргариту. Она была одна и к его приходу надела ожерелье из ракушек и белую шелковую шаль — его прошлогодний подарок. Он был ласков, мил и весел, но при взгляде на него у Маргариты сжалось сердце — скорбные складки вокруг рта стали глубже, и никогда еще она не видела такой печали в его глазах. Вначале Маргарита не решалась вымолвить ни слова — ей казалось, что она расплачется. Но, взяв себя в руки, она через силу заговорила о пустяках. Ни он, ни она не упомянули ни о его болезни, ни об истории с пьяным кучером.
— А как поживает английская поэзия? — спросил Феликс.
— С тех пор как вы уехали, я ушла с головой в сонеты Шекспира. Отчего вы никогда не говорили мне о них?
— Я не был уверен, что они вам понравятся.
— Я и сама не уверена в этом. По правде говоря, я думала — они мне совсем не понравятся. Но потом стала перечитывать их еще и еще. Они ставят меня в тупик. Порой я совершенно теряюсь.
— Сонеты Шекспира очень трудны.
— Да нет, дело не в языке — его я легко понимаю; трудно другое — проникнуть в мысль автора. Кажется, что кто-то все время заглядывает через плечо. Почитайте мне их, пожалуйста. Книга на столе.
Феликс взял томик в руки.
— Какой именно? Я читал эти сонеты так давно, что почти забыл их содержание.
— Любой после двадцатого. Я их уже хорошо знаю, но хочется послушать, как они звучат.
Феликс полистал страницы, просматривая сонет за сонетом, и наконец начал:
— Я наблюдал, как солнечный восход…
— Еще, пожалуйста, — попросила Маргарита, когда он умолк.
Феликс продолжал листать сонеты, читая ей то один, то другой; и, наблюдая за ним, девушка заметила, что он ускользнул в иной, закрытый для нее мир. В некоторых местах его голос звучал так, что у нее перехватывало дыхание. Ей чудилось, она слышит вопли, долетающие из бездны, где во тьме бродят души погибших.
Без тени в мире счастья не найдешь,
Как мне узнать, что ты сейчас не лжешь?
При этих словах его глаза стали почти черными. Но он прочитал следующий сонет и еще один, и в голосе его зазвучала угроза. Маргарита не шевелилась, стиснув под шалью руки…
И лилии гниющие…
Что ему пришлось пережить?
Какой ужас сделал его таким?
После минутного молчания он перевернул страницу и наугад начал другой сонет:
Да. это правда: где я не бывал,
Пред кем шута не корчил площадного!
Его голос замер: он не дрогнул, просто в нем не осталось ни звука. Феликс встал, подошел к окну, откинул штору и постоял немного, глядя на улицу.
— Мне показалось, что кто-то меня позвал, — сказал он, возвращаясь. — Где же мы остановились? Ах да, на сто десятом сонете. Мне кажется, он мало интересен. И в-вообще эти сонеты не очень приятное чтение. Они такие… как бы это сказать… Не то чтобы слишком вычурные…
— Нет, — тихо сказала Маргарита, — они просто нагие.
Он бросил на нее быстрый взгляд.
— Во всяком случае, в них нет воздуха. Словно ты сырный клещ в коробке с бутербродами и видишь, как над тобой закрывается крышка. Давайте почитаем что-нибудь веселое.
Маргарита отрицательно покачала головой.
— Нет, на сегодня довольно — я устала. Взгляните, пожалуйста, не пришел ли Рене. Он хотел поговорить с вами. Да, оставьте книгу на столе, благодарю вас.
Когда он вышел из комнаты, она опять взяла томик Шекспира и перечла еще раз три-четыре сонета. И на книгу упало несколько слез.
— О, если б только он не лгал об этом… если б только он не лгал.
Всю зиму Феликс выглядел так плохо, что друзья не переставали за него тревожиться. Летом он много ездил и упорно уверял, что просто путешествует ради удовольствия. Однако, когда он в октябре приехал в Мартерель, все в один голос принялись уговаривать его поехать, как советовал Леру, к морю или в горы и отдохнуть по-настоящему.
— В Швейцарию ехать поздновато, — отвечал он. — Кроме того, один, без всякого дела, я умру там со скуки. Послушайте, Рене, а если нам вместе поехать в Антиб или куда-нибудь на Эстерель? Вам тоже нужно отдохнуть, а в Париж вы должны вернуться только через месяц. На обратном пути мы заедем сюда за вашей сестрой.
Все лето Рене очень много работал и поэтому с радостью согласился на это предложение. Они уехали почти немедленно. Маргарита, которая осталась в замке, почти каждый день получала от них письма из Антиба. Они старались, чтобы она как можно полнее разделила с ними удовольствие поездки. Рене по большей части описывал события дня и пейзажи. Письма Феликса были веселым потоком смешных и нежных глупостей, и ей начинало казаться, что ледяная стена его недоверчивой сдержанности постепенно тает. Он уже почти верил, что она и Рене действительно к нему привязаны. «Быть может, — думала Маргарита, — он поймет, как сильно мы его любим, даже прежде, чем мы состаримся и поседеем».
«Моя дорогая Маргарита.
Прошлый раз вы подписались просто «Маргарита», поэтому и я отважился отбросить «мадемуазель». Порой мне приходится напоминать себе, что вы мне не сестра. Те, кто устанавливает родственные связи, как всегда что-то напутали. Ведь сестра Рене должна быть и моей сестрой. Это все их глупые формальности.
Осень становится совсем дряхлой и по старческой забывчивости считает себя летом. Но склоны гор, обращенные к вам, наверное, думают, что уже зима. Поэтому берегитесь простуды. Здесь в садах еще цветут розы, и все наслаждаются щедрым солнцем и радостью бытия. С тех пор как мы сюда приехали, я бездельничаю, болтаю, ем и сплю, а посему' стал таким упитанным и здоровым, что вы меня вряд ли узнаете. Рене цветет наравне с розами, и глядеть на него — одно наслаждение.