Гийоме, Штегер и де Винь вышли вслед за Лортигом. Бертильон в нерешительности медлил. На пороге де Винь обернулся и с укором бросил:
— Ты что же? Остаешься?
И Бертильон, кинув на Маршана виноватый, беспомощный взгляд, последовал за остальными.
— Сборище идиотов, — проворчал Маршан и зевнул, словно его клонило ко сну.
— Так вот, детки, — деловито продолжал он, — лагерь остался на нас троих. Ночью будем дежурить по очереди. Носильщики не в счет — они попадают в обморок от одной тени хиваро. Полковник к утру вполне оправится — должно быть, легкий приступ подагры. Вам, Мартель, лучше взять Бертильона под крылышко. На самом деле он неплохой паренек, это все ребячество да плохие друзья. Вырвите его из-под влияния Лортига. Как вы думаете…
Рене возмущенно перебил его:
— Не спрашивайте меня, доктор! Я только одно думаю: что меня окружают свиньи.
Риварес, горько усмехнувшись, поднял на него глаза.
— А какого черта вы ожидали? — огрызнулся Маршан. — Послушайте, хоть вы-то не валяйте дурака.
Его голос внезапно стал ласковым. Рене рассмеялся.
— Хорошо, дед. Постараюсь не валять.
На рассвете следующего дня Рене внезапно проснулся. Маршан тряс его за плечо. Гамак Лортига был пуст.
— Он ушел, и с ним Бертильон. Они взяли с собой ружья. Рене и Маршан молча смотрели друг на друга.
— И Ривареса нет.
— Он дежурит. Им как-то удалось проскользнуть мимо него. Мартель…
— Да?
— Что вы сделаете, если эти двое опять принесут акауана?
— Утоплю птицу в реке. Что же мне еще остается? Не могу же я следом за птицей утопить и их.
Маршан сурово посмотрел на Рене и, не говоря ни слова, пошел в палатку начальника.
Через час любители ранних прогулок вернулись, положили ружья и сели завтракать. Дюпре подверг их строгому допросу, но оба твердили в один голос, что отправились на поиски бабочек, а ружья взяли с собой на всякий случай. Однако они о чем-то весело шептались с де Винем. Пока они пересмеивались, пришел Риварес, бледный и расстроенный. Он не прикоснулся к еде и, казалось, не замечал направленных на него презрительных взглядов. Де Винь сказал, что Риварес «с перепугу позеленел».
|
|
Рене весь день занимался составлением карты. Ночью, когда он дежурил, к нему подошел Дюпре.
— Идите спать. Я покараулю.
Рене отправился спать, размышляя, как это Маршану удалось добиться своего. Перед рассветом его разбудил чей-то шепот. В ушах у него звучало слово «акауан», и он увидел, как из палатки неслышно выскользнула какая-то фигура. Он тут же вскочил, заподозрив, что вчерашние беглецы опять собрались тайком поохотиться. Но Лортиг мирно храпел рядом с ним. Пустовала постель Ривареса.
«Должно быть, эта проклятая птица мне просто приснилась», — подумал Рене и снова заснул.
За завтраком Риварес отсутствовал. Вдалеке глухо гремели барабаны.
— Наверно, танцуют, — заметил Лортиг.
Маршан ничего не сказал, но у него было такое лицо, что Рене вздрогнул, и ему почудилось, что теперь барабаны звучат как-то по-иному.
Дюпре вышел довольно поздно и был так бледен, что встретивший его у входа Штегер воскликнул:
— Что с вами, полковник? Вы больны?
Дюпре, не отвечая, прошел в палатку.
— Господа, мы должны готовиться к нападению. Начальник носильщиков предупредил нас: вчера в лесу нашли подстреленного из ружья сокола акауана.
|
|
Полковник сделал паузу. Бертильон с пылающим лицом поднялся с места.
— Полковник, я пошел… я не думал, что…
— Погодите, Бертильон, — вмешался гасконец, — это моя затея. Виноват во всем, полковник, я. Это я уговорил Бертильона пойти со мной. На беду пуля только задела птицу, и она улетела. Искренне сожалею, если эта безобидная шутка доставит нам неприятности, во всем виноват один я.
— Возможно, — сказал Дюпре, — но, к сожалению, это нам не поможет. У одной из девушек начались судороги, и колдун сказал, что все молодые женщины племени умрут. Воины готовятся напасть на нас.
Раздались приглушенные возгласы. Один Лортиг ничего не понял, его наивное презрение к «туземцам» было не легко поколебать. Он подбадривающе улыбнулся товарищам, но все лица были серьезны, и, не получив ни у кого поддержки, Лортиг обиделся.
— Я уже принес свои извинения. Конечно, я виноват, но ведь меня вывели из себя. И вряд ли опасность столь серьезна. Господин Риварес, конечно, не отличается храбростью, и ему кажется, что…
Лортиг не договорил — у него перехватило дыхание. Губы Дюпре стали дергаться. Из рук Рене со звоном упала кружка, кофе разлилось по земле.
— Где Риварес? — хрипло спросил он, схватившись рукой за столб, поддерживающий палатку.
— Он пошел к туземцам.
— Один?
— Один.
— Но его же убьют! — вскричал Штегер.
Дюпре отвернулся и тихо проговорил:
— Другого выхода не было.
Он рассказал им, что произошло, — быстро, спокойно, не выбирая слов. Он был так потрясен, что стал говорить совсем просто.
Риварес ушел, чтобы попытаться уладить дело миром. Он раскрасил себе лицо, как принято у дикарей, и надел на голову великолепный венок из алых перьев, взятый из этнологической коллекции Маршана, потому что хиваро ценят такие знаки уважения. Он отказался от охраны и не взял с собой пистолета. Лишь кое-что из наркотиков и химикалий, чтобы устроить «волшебство». Он заявил, что может рассчитывать на успех, только если придет к ним один и без оружия. Он заставил Дюпре дать слово, что тот в течение часа будет хранить молчание.
|
|
. — Он уверен в успехе, — добавил начальник экспедиции не очень уверенно и сразу перешел к практическим вопросам.
— Нельзя терять ни минуты. Рауль, вам поручается охрана лагеря с севера, с вами будут Лортиг, де Винь и половина носильщиков. Вы, Мартель, возьмете на себя южную сторону, в вашем распоряжении Гийоме, Бертильон и остальные носильщики. Штегер и начальник носильщиков останутся при мне. Стрелять в каждого, кто попытается проникнуть в лагерь или покинуть его без моего письменного разрешения. Порох и пули будут розданы…
Быстрые, точные приказания следовали одно за другим. В эту критическую минуту полковник был поистине хорош. Остолбеневший от изумления Лортиг наконец пришел в себя и предложил нелепый план: напасть на лагерь хиваро.
— Дикари умеют только нападать, защищаться они не способны. Если мы бросимся на них, не дав им времени…
— Бросьте болтать! — рявкнул Маршан, отталкивая его в сторону.
Ошеломленный Лортиг даже не обиделся. Рене молча записал все распоряжения полковника и так же молча вышел из палатки. За все время он не произнес ни слова. Бертильон стоял словно окаменев и все больше бледнел; потом подошел к Дюпре, который тихо разговаривал с Маршаном.
— Полковник, разрешите мне пойти к ним! Я скажу, что это я подстрелил птицу. Ведь несправедливо, что Риварес… Поплатиться должен я…
— Нам это не поможет, — резко перебил его Маршан. — Ты даже не знаешь их языка. Не мешайся, ты свое дело сделал.
Дюпре даже не счел нужным ответить юноше и, махнув рукой, вышел из палатки. Бертильон внезапно разрыдался, безудержно, как испуганная школьница. Носильщики внесли в палатку ящик с порохом. Вошедший с ними Рене резко крикнул:
— Ну-ка, Бертильон, распакуйте ящик. Да заставьте работать Гийоме, а то он путается у всех под ногами.
От страха Гийоме совсем потерял голову и только всем мешал. Остальные держались превосходно, в том числе и оба провинившихся. Оправившись от первого потрясения, они взяли себя в руки и помогали чем только могли. Вскоре все необходимые для обороны приготовления были закончены, и часовые заняли посты на подходах к лагерю. Рене патрулировал южную сторону; он внимательно вглядывался в заросли и молчал. Его душил слепой гнев: он старался не глядеть на Бертильона, чувствуя, что способен его убить. Час проходил за часом, и не было признаков ни мира, ни войны.
В полдень часовым принесли пищу. Они ели стоя, не спуская глаз с леса. Де Винь пришел к Рене с поручением от Маршана и остановился около него с несчастным видом.
— Мартель…
Рене просматривал в бинокль реку.
— Да? — не шевельнувшись, отозвался он.
— Вы лучше всех знаете Ривареса. Как вы думаете…
— Я ничего не думаю.
— Ведь не может быть, чтобы он… погиб?
— Счастье для него, если он уже мертв.
Де Винь отпрянул, глухо вскрикнув:
— Если… Нет, это невозможно! Они не станут… они не могут…
— Почему же? Или вы думаете, они будут с нами церемониться?
— Мартель… Мы с Бертильоном учились вместе в школе. Если… это случилось… он покончит с собой… Я знаю… Рене повернулся, продолжая просматривать реку.
— В таком случае он еще легко отделается. Берите бинокль и следите вон за той излучиной, пока я не вернусь.
Он отдал де Виню бинокль и направился к ближайшему часовому; туземец отложил карабин в сторону, и, став на колени, начал креститься.
— Вставай! Бери карабин! Помолишься, когда тебя сменят.
— Господин, — захныкал часовой, поспешно хватаясь за карабин, — неужели эти кровожадные язычники всех нас поубивают?
— Если ты еще раз забудешь, что ты на посту, им не придется тебя убивать — я пристрелю тебя сам.
— Слушаю, господин, — прохрипел часовой, и от страха его глаза стали совсем круглыми. Рене вернулся к де Виню и взял у него бинокль.
После полудня время тянулось так же медленно, как и утром, томительно длинные минуты складывались в часы. В неподвижном палящем зное люди ждали, всматриваясь в чащу воспаленными глазами, напряженно вслушиваясь. Рене обходил часовых. Настороженный, молчаливый, неутомимый и ко всему равнодушный, он был словно заведенная машина, которая должна работать, пока не сломается.
Незадолго до захода солнца с северной стороны, где находился Маршан, внезапно донеслись взволнованные голоса. Рене бросил быстрый взгляд на своих людей и схватился за пистолет. Через мгновение они увидели Лортига, мчавшегося к ним, перепрыгивая через камни. Он бросился на шею Бертильону.
— Все в порядке… он вернулся… Он заключил с ними мир. Когда они подбежали к палатке, фантастическая фигура с лицом, размалеванным кругами и полосами, и с трепещущей огненной короной на голове только что вырвалась из объятии Дюпре, и ее принялись восторженно тискать остальные. Последним к Риваресу приблизился, бормоча извинения, Бертильон. Риварес засмеялся и позволил ему поцеловать себя в обе размалеванные щеки. Потом оглянулся и медленно обвел взглядом радостные лица.
— Но где же господин Мартель?
Рене незаметно скрылся и, сев на каменистый уступ у самой воды, рыдал, уронив голову на колени.
Выплакавшись, он прислонился спиной к скале и попытался разобраться, что же с ним такое. Положение казалось столь же страшным, сколь и необъяснимым.
За полгода этот беглый клоун безраздельно завладел его сердцем. Невозможно, нелепо — и все же это так, и терзания, пережитые им сегодня, несомненное тому подтверждение. Впервые в жизни испытал он такие страдания и теперь недоумевал, как он смог их вынести и не убить себя или кого-нибудь другого. Хотя он вполне сознавал, что ему и всем его спутникам грозит мучительная смерть, хотя он думал о Маргарите, о гибели ее надежд, о ее горе, о ее безутешной одинокой жизни — больше всего терзала его мысль о Риваресе, одном среди дикарей.
Против его воли, несмотря на то, что все в нем страстно и неустанно восставало, его любовь была безвозвратно отдана какому-то проходимцу, человеку с сомнительным прошлым, который вел себя весьма странно и, конечно, ничуть им не интересовался, разве только ради собственной выгоды. Так случилось, и ему от этого никуда не деться.
Когда Рене вошел в палатку, там уже ужинали. Риварес сидел рядом с Дюпре, перебрасываясь шутками и остротами с радостными, возбужденными сотрапезниками. Он успокоил перепуганных носильщиков, сняв устрашающий головной убор, и попытался смыть с лица краску, однако кое-где все еще зловеще проступали неотмывшиеся пятна и полустертые фантастические узоры. В волосах Ривареса застряло алое перышко тукана. Держался Риварес очень неестественно и шутил на редкость плоско; при этом он так сильно заикался, что его было трудно понять. После ужина его попросили рассказать обо всем подробно. Он начал шутливо описывать свое появление среди разъяренных дикарей, но вдруг замолчал на полуслове — его лицо словно застыло, взгляд стал пустым. Через мгновение он смущенно улыбнулся.
— П-прошу прощения. Не напомнит ли мне кто-нибудь, о чем я говорил?
Маршан встал и тронул его за плечо.
— Мы вам напомним об этом завтра, а сейчас вам пора бай-бай.
Риварес повиновался. Рене последовал за ним и только сейчас заметил, что у него все тело ломит от усталости. Когда возбуждение улеглось, все почувствовали, как вымотал их этот долгий напряженный день, и стали укладываться спать. Рене спал крепко, но его мучили кошмары, и время от времени он просыпался, натягивал одежду и потихоньку выбирался наружу, чтобы растолкать утомленных часовых, засыпавших на посту. Один раз на рассвете, когда он вернулся в палатку, ему показалось, что Риварес приподнялся. Рене тихонько окликнул его, но, не получив ответа, снова заснул.
Наутро Дюпре в присутствии всех членов экспедиции уничтожил контракт, согласно которому Риварес был временно нанят переводчиком, и изготовил другой, поставивший Ривареса в равное положение с остальными. Свидетелями были Рене и Маршан.
— В настоящее время я только таким образом могу выразить вам свое уважение, господин Риварес, — сказал Дюпре. — Но смею вас заверить, что по возвращении в Париж, который, если бы не вы, нам бы уже не пришлось увидеть, — я позабочусь, чтобы все узнали, в каком мы у вас неоплатном долгу. Если вам будет угодно отправиться с нами в Европу, Париж и вся великая французская нация сумеют дружески принять иностранца, рисковавшего жизнью ради спасения французских граждан.
— Господи! — шепнул Маршану Штегер. — Да это похуже раздачи наград в сельской школе. Сейчас дойдет очередь до шалунов.
И действительно, войдя во вкус, Дюпре принялся отчитывать Лортига и Бертильона. Рене нетерпеливо ждал, когда он наконец кончит. После вчерашнего было трудно вынести этот торжественный фарс. Тут он заметил, что Риварес, стоявший немного позади Дюпре, подмигнул Бертильону, словно говоря: «Не обращайте внимания, старина, он ведь не может без нравоучений».
Когда Дюпре наконец кончил, послышался мурлыкающий голос героя дня, — и всем показалось, что треск сухих сучьев сменился нежным журчаньем ручья.
— Вы в высшей степени любезно и лестно обо мне отозвались, полковник, но, право же, я главным образом думал о спасении собственной шкуры. Что же касается небольшого промаха, допущенного этими господами, то я уверен, что вы, человек, служивший в Великой армии, извините их несколько чрезмерное презрение к опасности. Ведь общеизвестно, что во Франции храбрость не д-добродетель, а национальное бедствие.
Рене стиснул зубы. «Если уж ты не щадишь собственного достоинства, то хоть пощади тех, кто тебя любит. Что за пытка: стоять рядом и видеть, как ты — именно ты — играешь на ребяческом тщеславии старика и смеешься над ним за его спиной!»
Рене взглянул на Маршана. «Слава богу, — подумал он, — ему тоже противно».
Дюпре улыбнулся.
— Первой традицией Великой армии было повиновение приказу. Но, поскольку эти господа дали мне честное слово, что ничего подобного больше не повторится, забудем о происшедшем. Можно простить все человеческие слабости, кроме трусости.
Он с величавым презрением взглянул на поникшего Гийоме. Вечером, после ужина, Дюпре приказал открыть несколько бутылок шампанского, припасенных для торжественных случаев. Он встал и произнес длинную речь, в конце которой провозгласил тост за здоровье «нашего дорогого отважного товарища». Маршан поднял свой стакан, но запах вина заставил его побледнеть, и, не пригубив, он поставил стакан обратно. На него нашел очередной приступ хандры, и рядом с искрящимся весельем Риваресом он казался особенно мрачным.
— Доктор! — воскликнул Лортиг. — Неужели вы не выпьете за здоровье племени хиваро и их укротителя?
Рене опрокинул локтем миску с рисом на колени Штегеру.
— Как я неловок! — закричал он, вскакивая на ноги. — Доктор, передайте мне, пожалуйста, вон ту ложку! Прошу прощения, Штегер.
Оглянувшись, он с удивлением увидел, что Риварес и не думает прийти ему на помощь. Маршан бросил на Рене свирепый взгляд, взял свой стакан, осушил его единым духом и про тянул Лортигу, чтобы тот снова наполнил его. Рене медленно опустился на свое место. Три дня жил он в каком-то непрерывном кошмаре — и вот теперь еще это… И сейчас, когда случилось непоправимое, ему хотелось лишь одного — чтобы Риварес перестал смеяться. Он смеялся непрерывно весь день, и смех его, звучавший резко и монотонно, стал к вечеру почти визгливым. Риварес был необычайно весел, лицо его пылало, глаза блестели, — но он ничего не ел и не пил.
Когда Маршан в четвертый раз наполнял свой стакан, Дюпре наконец заметил, что происходит, и спокойно отставил бутылку подальше. Рене увидел, как Гийоме тут же поставил на ее место другую.
— Кто-нибудь желает полюбоваться рекой при лунном свете? — спросил, вставая, Рене.
— Но мы же еще ничего не слышали о ваших приключениях, Риварес, — сказал Штегер. — Расскажите нам все подробно.
Рене остановился в дверях, Риварес принялся рассказывать. Говорил он свободно, как профессиональный актер, легко перевоплощаясь, быстро меняя интонации и выражение лица, комично представляя в лицах всех по очереди: самого себя, колдуна, бьющуюся в истерике девушку, взбудораженных родственников. Будь в его исполнительской манере меньше злости, получилась бы превосходная пародия.
— Когда я туда пришел, держа в знак миролюбия руки вот так, старый джентльмен расхаживал вокруг хижины, свистел в дудку и т-творил заклинания. А внутри девица рвала на себе волосы и с пеной у рта вопила что есть м-мочи: «А-ка-уан! А-ка-уан!» Чего мне стоило убедить их, что я умею лучше колдуна изгонять д-духов! Колдуну хотелось сначала м-меня прирезать, а потом уж выслушать. К-конечно, бедняге не понравилось, что какой-то чужак покушается на его монополию. Еще бы! Представьте себе: является, например, в Собор Парижской богоматери некий дилетант и предлагает архиепископу поучить его, как нужно служить мессу! К тому же эти дикари народ очень р-религиозный. Прямо к-как христиане.
Последние слова покоробили Дюпре, и он, нахмурившись, строго взглянул на засмеявшегося Бертильона, но тот был в таком восторге, что ничего не заметил.
— Я сделал священный знак и воззвал к духу Хурупари, я говорил о четырех пальмах — четырех сестрах, но ничто их не смягчило. Тогда я прибегнул к п-последнему средству и стал ч-чревовещать. Я сказал, что вызову Гурупиру, чтобы он увел дух злой птицы и отдал его Ипупиаре.
— Отдал кому?
— Это все л-лесные демоны. Гурупира принимает человеческий облик, увлекает людей за собой в трясину и исчезает. Потом еще есть Ипупиара. что значит «повелитель вод». Он живет в болотах и реках. Вы стараетесь убежать от него, а на самом деле все в-время бежите к нему, потому что ступни у него вывернуты пятками вперед…
— Где же тут логика? — спросил Маршан, несмотря ни на что, не утративший своей любви к точности. — Если ступни вывернуты у него, то почему же навстречу ему бежите вы?
— О, это, п-повидимому, то, что называют т-таинством веры. Я же сказал вам, что они очень р-религиозны. Как бы то ни было, но в конце концов вы непременно попадете к нему в лапы, и он вас задушит. Так вот сначала я заставил духа этой птицы войти в хижину и кричать. Вот так.
Риварес закрыл лицо руками, и прямо над сидящими раздался резкий протяжный крик, похожий скорее на смех, чем на плач: «А-ка-уан! А-ка-уан!»
— Потом я устроил небольшое представление, чтобы вызвать Гурупиру, и велел им закрыть глаза.
Риварес снова закрыл лицо руками. Издали донесся какой-то странный голос. Сначала он был едва слышен, потом приблизился и наконец превратился в страшный рев, оборвавшийся около самой палатки. Потом крик «акауан» зазвучал опять, постепенно замирая вдали. Риварес поднял смеющееся лицо.
— Тут уж они все попадали на землю, а колдун трясся, как желе. Для него-то духи не устраивали такой тарарам. Даже девица забыла, что должна выть. Тогда я вытащил у нее изо рта огненного демона…
— Как же вы это сделали?
— Самый обыкновенный фокус — при помощи вытянутого из рукава куска пакли. А потом я дал ей пилюлю опиума и сказал, чтобы она уснула и проснулась исцеленной. Вот и все.
Среди смеха и аплодисментов восхищенных слушателей раздался голос Гийоме. Со вчерашнего дня он лишился своих обычных слушателей: когда он заговаривал, все холодно отворачивались от него. Гийоме знал, что Маршан и полковник уже почти решили оставить его в первой же миссии на Мараньоне.
— Как удачно, — сказал Гийоме, — что вы и чревовещатель и фокусник. Никогда не знаешь, что может пригодиться в глуши. Где же вы всему этому научились?
Рене вздрогнул. Неужели Хосе все-таки удалось заполучить слушателя? Неужели Червяк знал и молчал столько месяцев? Вздор! Конечно, он просто язвил наобум.
Ни один мускул не дрогнул в лице Ривареса.
— В свое время я очень увлекался любительскими спектаклями.
— Мне кажется, у вас врожденный талант к… как бы это сказать…
Риварес с натянутым смешком откинулся назад.
— К фокусам? Несомненно. Из меня, вероятно, вышел бы вполне с-сносный шут. Или я мог бы основать новую религию, особенно т-теперь, когда я принялся в-врачевать больных и изгонять б-бесов. Хотя воскрешать м-мертвых было бы потруднее, да это могло бы им и не понравиться.
Рене потихоньку выскользнул из палатки и принялся шагать по залитой лунным светом каменистой площадке. Он никогда бы не поверил, что шутка может причинить такую боль. Не раз в тяжкую минуту обвинял он Ривареса мысленно в чем угодно, но только не в отсутствии чуткости. Горько подозревать самого дорогого тебе человека чуть ли не во всех смертных грехах, но еще тяжелее, когда тебя коробит от его бестактности.
Тишину нарушило чье-то тяжелое дыхание, словно кто-то долго бежал. Он увидел, что на камне сидит человек, уронивший голову на скрещенные руки.
— Кто здесь? — спросил Рене, подходя ближе.
— Н-ничего. Одну минутку…
Голос нельзя было узнать, но человек предупреждающе поднял изуродованную левую руку.
— Риварес! Что с вами? Вам плохо? Перед ним опять было страшное лицо, которое он видел в Кито.
— Да. Не говорите остальным. Я нашел предлог, чтобы уйти… не мог больше выдержать.
— Но вам нужно лечь.
— Я знаю. Помогите мне, пожалуйста. — Он поднялся, цепляясь за руку Рене.
— Вы в состоянии идти? Я могу донести вас на руках.
— Спасибо. Я сам.
Опираясь на Рене, он медленно сделал несколько шагов, каждый раз с трудом переводя дух, потом остановился и закрыл рукой глаза.
— Это просто глупо! — воскликнул Рене. — Обнимите меня за шею.
Нагнувшись, он почувствовал, как Риварес обмяк и всей тяжестью навалился ему на плечо. Рене поднял его, отнес в палатку Дюпре и уложил в гамак, затем велел Фелипе позвать Маршана.
Риварес открыл глаза.
— Господин Мартель… Что вы делаете?
— Снимаю с вас башмаки. Не шевелитесь. Лежите спокойно.
— Да, но… вы отнесли меня в палатку полковника…
— Когда вам стало плохо? — спросил Рене, расшнуровывая второй башмак.
— Сегодня утром… нет, еще ночью. Я надеялся, что боль пройдет. Но сейчас схватило по-настоящему.
— Поэтому вы весь день и развлекали нас?
— Наверно. Кто однажды был клоуном, тот им и останется. Мне кажется, я фиглярничаю уже целую вечность. А что, очень скверно у меня получалось? Так некстати заболеть именно сейчас! Мне очень жаль, что я вас всех задержу, но мне придется отлежаться.
— Господин! — просунув в палатку голову, позвал Фелипе. — Доктор только что вышел вместе с господином Лортигом. Пойти поискать?
— Да, пожалуйста.
Риварес запротестовал.
— К чему такая спешка? Вам незачем так беспокоиться…
— Что же я, по-вашему, должен делать, когда человек теряет сознание?
— Это от боли. Так уже не раз бывало. Оттого что я попытался идти…
— Так с вами это было и прежде?
— Еще бы! За последние четыре года — раз шесть-семь. Пора бы мне уже привыкнуть.
— Что же это такое?
— Я сам как следует не знаю. Один человек говорил мне, что это местное воспаление, но он мог и ошибиться, потому что пил как лошадь. Чтобы там ни было, а боль страшная. И все из-за какого-то внутреннего повреждения. Г-говорят, это не опасно для жизни, если только не начнется п-перитонит. Это случилось тогда же. — И он тронул свою левую руку.
— Как же вы лечитесь?
— Просто жду, когда пройдет приступ, и стараюсь не терять головы. Это длится не слишком долго, а то было бы невозможно выдержать. Нужно только набраться решимости несколько дней терпеть боль. Она накатывает волной и затопляет сознание. А между приступами вполне терпимо, если только лежать совсем не двигаясь и дышать осторожно.
Рене на минуту задумался.
— Полковнику лучше перебраться в другую палатку, а я останусь здесь ухаживать за вами.
— Вы? Нет, нет! Это может и Фелипе. Я не хочу, чтобы вы оставались со мной.
— Почему?
— Вы не понимаете. Это ведь т-только начало.
— Тем более…
— Вы не представляете, что это такое. Вам будет тяжело. Такая боль — отвратительное зрелище. А вы ненавидите всякое уродство!
— Пусть вас это не тревожит. В свое время я достаточно имел дела с больными. Моя сестра почти с рождения прикована к постели.
— Бедняжка! — пробормотал Риварес, широко раскрыв глаза.
Не понимая, как это случилось, Рене стал рассказывать о Маргарите, о своих опасениях н надеждах — о том, чего он никогда никому не поверял.
— Вот потому я и поехал в эту экспедицию, — закончил он и некоторое время молча следил за колеблющимися тенями. Молчание нарушил горький смех Ривареса.
— В-весьма похоже на бои гладиаторов, не правда ли? Все требуют твоей смерти. Господу богу, в-вероятно, очень в-весело забавляться с нами — ведь нас так много.
В палатку вошел раскрасневшийся, разгоряченный вином Маршан. Больной принялся развлекать его веселыми анекдотами и эпиграммами н, повернувшись к Рене, с отчаянием прошептал:
— Уведите его отсюда! Уведите! Он пьян! Рене с большим трудом выпроводил Маршана из палатки и, отойдя подальше, чтобы их нельзя было услышать, спросил:
— Нельзя ли дать ему какое-нибудь средство, чтобы облегчить боль?
Маршан засмеялся.
— Дорогой мой, вы чрезмерно чувствительны. Мы не даем опий из-за каждого пустяка. Просто небольшое воспаление, наверное он разгорячился при езде и схватил простуду — вот и все, не то бы он не острил так метко.
Маршан, пошатываясь, удалился. Рене с отчаянием смотрел ему вслед.
Через несколько часов, не в силах безучастно смотреть на страдания Ривареса, Рене разбудил Маршана. Он решил, что не уйдет без опия, хотя бы ему пришлось добывать его силой. Но пары шампанского уже выветрились, и Маршан мрачно последовал за Рене.
— Да, острое воспаление, — сразу сказал он, взглянув на скорчившегося больного. — Принесите кипятку и компрессы. Только сначала посветите мне!
Склонившись над гамаком, он мягко и отчетливо произнес:
— Послушайте, Риварес. Если вы больше не можете, я дам вам опия, но для вас будет лучше, если вы протерпите сколько сможете, не прибегая к нему. Сумеете?
Риварес, закрывавший лицо рукой, кивнул. Маршан хотел расстегнуть на нем рубашку и вдруг обернулся к Рене.
— Вы пролили воду, Мартель?
— Нет, — прошептал Рене.
Маршан выхватил у Рене лампу, отвел руку Ривареса и, взглянув ему в лицо, поспешил за опиумом. Дав больному лекарство, он сказал:
— Что же ты не сказал мне, мальчик?
Через несколько часов начался новый приступ. Он был настолько сильным, что всевозможные болеутоляющие средства, к которым при содействии Рене два дня и две ночи почти без, передышки прибегал Маршан, не приносили облегчения. Только большие дозы опиума могли бы оказать некоторое действие, но Маршан во что бы то ни стало хотел обойтись без них.
— Других больных мне обязательно пришлось бы оглушить опием, не думая о последствиях, но у вас хватает мужества помочь мне, — сказал Маршан Риваресу к вечеру третьего дня.
Риварес как-то странно посмотрел на него.
— Как по-вашему, придет этому когда-нибудь конец?
— С вашей смертью. Болезнь слишком запущена.
Бертильон только что вышел от больного, необычайно обрадованный тем, что тот уже в состоянии шутить. В соболезнующих посетителях недостатка не было, трудность заключалась в том, чтобы не допускать их к Риваресу, когда ему было слишком плохо и он не мог притворяться. Риварес настойчиво внушал всем, что его заболевание несерьезно. Рене и Маршан не переставали изумляться: стоило им впустить кого-нибудь в палатку, и Риварес тут же напускал на себя веселость. Поспешно отерев влажным платком со лба пот, он встречал гостей приветливой улыбкой, шутил, рассказывал анекдоты, и только прерывистое дыхание да его запинанье выдавали, какого труда ему это стоило. Он чересчур много смеялся, но смех его звучал естественно, и лишь Маршан с Рене догадывались, что за этим скрывалось.
Спровадив Бертильона, Маршан, желая посмотреть, как развивается воспаление, попросил Рене приподнять больного. Рене был искусной сиделкой, но, наклоняясь, он оступился на неровном полу и едва удержался на ногах.