Несколько лет тому назад Маршан был знаменитым парижским психиатром. Его отец, амьенский лавочник, оставил сыну порядочное состояние, нажитое упорством, трудолюбием и экономией. Способность Маршана-старшего к мелким техническим усовершенствованиям развилась у его сына в подлинно научное мышление. Практика приносила ему солидные гонорары и растущую славу, и Маршан, который гордился своей работой и в жилах которого текла кровь мелкого пикардийского буржуа, ценил и то и другое. Но постепенно он стал уделять все больше внимания самостоятельным научным исследованиям. Этого неутомимого труженика, целиком поглощенного своими изысканиями, долгое время считали типичным примером преуспевающего ученого-живодера, интересующегося только деньгами и своими зверскими опытами. Всему Парижу было известно его полнейшее безразличие к переживаниям подопытных кроликов и морских свинок, но мало кто знал, что, когда ему понадобилось провести некоторые опыты на человеке, он, нимало не колеблясь, поставил их на себе самом.
Как ни странно, самый мучительный из этих опытов был проведен Маршаном еще в студенческие годы и не имел никакого отношения к его собственному труду. Он тогда был ассистентом в лаборатории знаменитого хирурга, профессора Ланприера. Когда профессор приказал прекратить опыт, который, по его мнению, обходился Маршану слишком дорого, его мужиковатый, неотесанный ассистент хмуро нахлобучил на голову шляпу и ушел из лаборатории, бормоча под нос нелестные замечания по адресу «сентиментальных идиотов». Придя домой, он заперся у себя в комнате и «занялся делом».
Когда полученные таким способом результаты опытов были готовы для опубликования, Маршан жирной линией зачеркнул свое имя на титульном листе профессорского труда — не из скромности и не потому, что не знал, какое влияние на судьбу честолюбивого молодого ученого имело бы появление его имени рядом с именем профессора Ланприера. Он руководствовался соображениями строгой логики: «Не собираетесь же вы, профессор, украсить титульный лист своего труда кличками всех подопытных морских свинок». Маршана не трогала та почти родительская нежность, которой профессор и его жена прониклись к нему, считая по простоте душевной его поведение героическим и благородным самопожертвованием. Он неплохо относился к старикам, но не терпел чувствительности в вопросах науки. Опыт интересовал его сам по себе.
|
|
Когда ему перевалило за сорок, он, к немалому своему удивлению, без памяти влюбился в сироту, воспитанную в монастыре, вдвое его моложе. Выйдя замуж за Маршана, она, обладая замечательным светским тактом, быстро превратила свою гостиную в один из самых модных салонов Парижа. Маршан, вначале лишь пренебрежительно терпевший толпу постоянно менявшихся молодых людей, которые заполняли салон его жены, проникся к ней уважением, когда она объяснила ему, что ее цель — дать молодым врачам возможность встречаться с лучшими умами медицинского мира и тем самым расширять свой кругозор. По его мнению, взятая на себя Селестиной просветительская миссия не могла принести ей ничего, кроме разочарования; но он сам слишком серьезно относился к своей научной работе, чтобы высмеять опыт — пусть даже нелепый и ребяческий, — в который было вложено столько юной горячности. «Она имеет право делать свои собственные ошибки и учиться на них. Со временем она раскусит своих дрессированных пуделей, а пока, если Ферран или кто-нибудь другой из этой своры попробует вести себя нахально, за нее есть кому заступиться».
|
|
Однако Селестина ни разу не прибегала к его заступничеству и не казалась разочарованной. Ее непроницаемая сдержанность, которая с самого начала остановила внимание Маршана, осталась прежней, несмотря на суету парижской жизни, замужество и материнство. Даже смерть ребенка не смогла вырвать у нее ни единого внешнего проявления чувства, и Маршан, вначале лишь любивший ее как женщину, стал уважать ее как человека. Он тоже ничем не выказал своего горя и знал, какого усилия воли ему это стоило. Прикосновение к крошечным пальчикам, в которые он, перед тем как закрыли крышку гроба, украдкой вложил маргаритку, потрясло его до такой степени, что он на какое-то мгновение потерял самообладание. Так он впервые столкнулся с неизвестным ему настоящим Раулем Маршаном, способным глубоко страдать; до сих пор эта сторона его натуры подавлялась любознательностью ученого и честолюбием модного врача.
Вскоре после смерти ребенка Селестина попросила его относиться к ней как к сестре, потому что она больше не хочет иметь детей. Он выслушал этот приговор не протестуя, — Маршан умел, не жалуясь, переносить боль. Но он любил Селестину, а так как работа не оставляла ему времени на женщин, он сохранил в зрелости бурную пылкость юноши. Кроме того, он мучительно хотел сына. В первое мгновение он словно онемел, оглушенный неожиданным ударом.
|
|
— Я уверена, что ты поймешь, — тихо проговорила Селестина.
Маршан ласково, словно отец, погладил ее по плечу.
— Конечно, родная, я понимаю.
Он заперся у себя в кабинете, чтобы в одиночестве справиться со своим горем. Затем, отбросив мысли о собственной боли, он стал думать о том, как помочь Селестине. Смерть ребенка, по-видимому, потрясла ее даже сильнее, чем он предполагал. Ночью ему в сердце закралась робкая надежда: он любил свою работу, свое открытие, как ребенка, — может быть, и Селестина найдет в ней утешение, как нашел он? Но когда он стал рассказывать ей о своих опытах, он остановился на полуслове, охваченный леденящим ужасом, — это же страшное чувство, только в более слабой степени, он испытал, впервые заключив ее в объятия. Не успел он прийти в себя, как она уже спокойно заговорила о каких-то пустяках. Маршан взял себя в руки.
«Это никуда не годится, — подумал он. — Мне нужно больше бывать на воздухе. У психиатра должны быть крепкие нервы. И вообще я самовлюбленный дурак. С какой стати ей этим интересоваться? Зачем бедняжке мое дитя — она тоскует о своем».
— Рауль, — сказала ему Селестина на следующей неделе, — ты как-то начал мне рассказывать о своей работе. Я тебе ничем не могу помочь? Может быть, переписывать что-нибудь или разбирать твои заметки?
Он не отвечал, и она добавила вполголоса:
— Может быть, мне станет легче.
Маршан наклонился и поцеловал ей руку. В глазах у него стояли слезы. Он заподозрил ее в безразличии, а она, оказывается, оберегала его от самой себя и отказывалась взять его жемчужину, пока не убедилась, что достойна ее носить.
В течение трех месяцев она исполняла обязанности его личного секретаря, на четвертом ее интерес стал ослабевать. А вскоре лощеный молодой врач, «эта скотина Ферран, который шантажирует женщин», как отзывались о нем коллеги, выпустил нашумевшую книгу, в которой излагалась в искромсанном виде теория, над которой Маршан терпеливо работал много лет. Ферран не потрудился даже изменить многие украденные записи его наблюдений, и, хотя сплошь и рядом плагиатор просто не понял их смысла, книга принесла ему славу, которая в соединении с его умением внушить доверие пациентам, обеспечила ему солидную, доходную практику.
Увидев, что любовник, неумело использовав полученные от нее материалы, выдал ее с головой, Селестина сначала испугалась, как бы муж не поднял истории или не отказался от ребенка, который, кстати, был действительно его и, слава богу, уже умер. До сих пор муж, позволявший так легко себя обманывать, вызывал у Селестины лишь безграничное презрение, и она не давала себе труда задуматься о нем; когда же он вошел к ней в комнату, держа в руке открытую книгу Феррана, она удивилась тому, что раньше не замечала, как сильна эта рука. Застыв от ужаса, она ожидала, что он бросится ее душить: осквернение домашнего очага, пожалуй, способно привести в ярость даже такого тупого мужлана. Осквернение его заветного труда было для нее таким пустяком, что она об этом даже не вспомнила.
Но Маршан не стал ни шуметь, ни задавать вопросы. Спокойным тоном он заявил, что, по его мнению, им лучше расстаться. Она будет получать половину его довольно значительного дохода, он предоставляет ей полную свободу жить где, как и с кем угодно. Он готов подтвердить любое объяснение их разрыва, которое она сочтет нужным распространить. Изложив ей свои условия, он ушел в кабинет и, пока она укладывала вещи, принялся жечь свои записи. Он не оставил ничего — не все его бумаги были украдены, но всех, наверно, касались нечистые руки. Вместе с бумагами в огонь полетели крошечные бело-розовые вязаные башмачки, которые лежали под замком в одном из ящиков. Ребенок тоже принадлежал Селестине, — кто был его отцом, не имело значения. Через три дня Маршана подобрали напротив Пале-Рояля мертвецки пьяным.
Таким образом, Селестине вообще не понадобилось объяснять причину их разрыва. Все поняли, сколько она должна была выстрадать от мужа-пьяницы, прежде чем, доведенная до отчаяния, покинула его дом. Теперь стала понятна се сдержанность, столь удивительная в молодой женщине. Все были возмущены бессердечием старого профессора Ланприера и его жены, которые перестали с ней раскланиваться, даже не сочтя нужным объяснить свое поведение. Да они и не могли бы его объяснить — Маршан не допускал к себе даже самых близких друзей, и вся история оставалась для них загадкой. Однако профессор частично ее разгадал. Он был твердо уверен, что хронический алкоголик никогда не смог бы работать так, как Маршан, и почти столь же твердо уверен, что Ферран сам никогда бы не написал такой книги. Жена его руководствовалась одной лишь интуицией: Маршан всегда внушал ей доверие, а в присутствии Селестины ей каждый раз становилось не по себе.
Но среди всех многочисленных знакомых Маршанов эти двое были единственным исключением. Все остальные наперебой выражали Селестине сочувствие, которое она принимала молча, страдальчески опустив свои ясные глаза. Только однажды она позволила себе сказать, что, хотя все к ней так добры, ей больно слушать дурные отзывы о человеке, который «все-таки был отцом ее умершего ребенка». А Маршан пил — пил так, словно хотел допиться до белой горячки; временами приближаться к нему было столь же опасно, как входить в клетку к дикому зверю. Профессор Ланприер, не испугавшись ни потоков площадной брани, ни запущенной ему в голову бутылки, сделал несколько мужественных попыток спасти своего друга, но в конце концов, отчаявшись, вынужден был отступиться.
Приехав в Париж два месяца спустя, полковник Дюпре узнал о скандале, о котором еще не успели забыть в городе. Он немедленно отправился к Маршану и, успокоив напуганных до полусмерти слуг своей военной выправкой и орденом Почетного легиона, силой ворвался к потерявшему человеческий облик доктору.
Представившаяся его взору картина не слишком ужаснула Дюпре, как случилось бы, если б на его месте оказался человек с более живым воображением. Ему и раньше случалось видеть людей, допившихся до буйного помешательства. Оценив опытным взглядом обстановку, он понял, что справиться с таким сильным, ослепленным дикой яростью, человеком невозможно. Он хладнокровно приказал принести бутылку коньяку и дожидался за дверью, пока неистовое бешенство не сменилось у Маршана полным оцепенением. Затем полковник занял позицию в кабинете. Шли часы, и он, выпрямившись, терпеливо сидел на стуле рядом с кроватью, с которой доносился густой храп.
Маршан проснулся поздно вечером. Он представлял собой отвратительное зрелище, но уже достаточно пришел в себя, чтобы узнать гостя.
— Рауль, — сказал полковник официальным голосом. — Шестнадцатого числа будущего месяца я отправляюсь с экспедицией в Абиссинию, ты едешь со мной. Начинай собираться.
Маршан, не поднимаясь с постели, медленно заложил руки за голову и окинул увешанный орденами мундир полковника мутным взглядом.
— Ты всегда был ослом, — устало проговорил он, — но даже и ты мог бы увидеть, что человеку пришел конец.
— Я вижу одно: этот человек — мой друг, — ответил Дюпре.
Несмотря на отчаянную головную боль и невероятную слабость, Маршан пришел в бешенство. Какого черта этот тупоголовый павлин называет себя его другом?
— Ах, так я тебе не друг? — рявкнул полковник, забыв о своем олимпийском спокойствии. — Вспомни, какую трепку задавал я тебе, бывало, сорок лет назад.
Перед затуманенным винными парами взором возникла картина: серое туманное утро, мимо ступеней огромного собора трусит малыш в курточке, с новым ранцем за плечами, стараясь не отстать от мальчика постарше, который порой награждает его тумаками, но зато не разрешает этого другим. Полковник, снова став воплощением воинского достоинства, ждал, храня невозмутимое молчание.
— Хорошо, Арман, — донесся наконец шепот с кровати. Из Абиссинии Маршан вернулся, как будто избавившись от своего недуга, и напечатал ряд интересных этнологических статей, но вскоре, неизвестно почему, запил снова. И Дюпре опять увез его за границу. Вернувшись из второго путешествия, Маршан больше не пил, но запятнанная репутация не позволила ему вернуться к частной практике, и он стал работать в больнице. Тем временем его жена с христианским смирением носила элегантный полутраур, который был ей очень к лицу и соответствовал ее положению соломенной вдовы. Она была так увлечена Ферраном, что прогнала всех остальных поклонников и использовала свои светские связи, чтобы сделать ему карьеру.
— Доктор Ферран, как брат, поддержал меня в трудные дни, — говорила она состоятельным больным. — У него такая огромная практика и столько научной работы, и все-таки он находит время утешать одинокую женщину. Только в беде узнаешь, сколько доброты существует в мире.
Когда его положение упрочилось, Ферран бросил Селестину и женился на богатой наследнице. Селестина отомстила ему, выступив в суде свидетельницей по какому-то пустяковому делу и рассказав всю правду о Ферране. Если бы убийство не казалось ей чем-то отвратительным и, кроме того, признаком дурного тона, она, пожалуй, отравила бы своего неверного любовника; но, испытывая брезгливость к физическому насилию, она решила разрушить карьеру, созданную собственными руками, и обречь Феррана на бесчестие и нищету до конца его дней.
На следующее утро Маршан, который жил один и редко читал газеты, с удивлением заметил, что в больнице все от врачей до швейцара смотрят на него с робким соболезнованием. Наконец один из ассистентов подошел к нему и проговорил, запинаясь, несколько сочувственных слов. Отложив стетоскоп, Маршан окинул коллег быстрым пронизывающим взглядом.
— Что-нибудь, касающееся меня, в утренних газетах? А ну-ка покажите.
Врачи испуганно переглянулись.
— Газету! — рявкнул Маршан.
Ему поспешно подали' «Пресс». При гробовом молчании окружающих он прочел отчет о процессе. Кончив, он перечитал его еще раз. Внезапно он швырнул газету перепуганному ассистенту.
— Ну, если у вас есть время на газетные сплетни, то у меня его нет. Кто ставил этот компресс?
Во время обхода он довел до слез многих сестер и больных, но никогда еще не ставил диагнозы с таким блеском. Никто больше не осмелился выражать ему сочувствие, но когда он уходил, профессор Ланприер вышел вслед за ним во двор и молча положил ему руку на плечо; С бешеным проклятием стряхнув его руку, Маршан оттолкнул старика и устремился в ворота, опустив голову, как разъяренный бык. Около своего подъезда он столкнулся с посыльным — его вызывали в морг для опознания тела жены. Селестина завершила свою месть, бросившись в реку.
— Хорошо, — небрежно сказал он. — Скажите, что я сейчас пряду.
Он добрался до морга только поздно вечером, совершенно пьяный, неспособный кого-либо опознавать.
После этого он беспробудно пил в течение полутора месяцев, а узнав, что Дюпре отправляется с экспедицией на Амазонку, предложил свои услуги в качестве врача и этнолога.
Гийоме излагал свою версию этой истории как забавный анекдот. Ему Маршан представлялся в высшей степени комической фигурой. Выслушав против воли это повествование, отбросив некоторые красочные подробности, как плод своеобразной фантазии рассказчика, и припомнив слышанное в Париже, Рене решил, что одно во всяком случае ясно: если полковник Дюпре сумел найти выход из подобного положения, он, по-видимому, не так глуп, как кажется.
Он был несправедлив к своему командиру — тот даже и не казался глупцом. Дюпре прожил полную опасностей жизнь, привык отвечать за судьбы других людей, даже нарочито высокомерная складка рта не могла испортить серьезного и прямого выражения его лица. Осанка его была бы благородной, если б только он поменьше заботился о ее благородстве; когда ему удавалось забыть про Амьен и бакалейную лавочку отца, он становился самим собой — человеком, который сделал в жизни много хорошего и не раз карал зло.
Рене с первой встречи почувствовал к полковнику неприязнь: ему не понравилась манера Дюпре говорить со слугами и его разочарование, когда он узнал, что маркиз не приехал в Марсель проводить Рене. Дюпре так искренне, по-детски, благоговел перед аристократией, что ему можно было бы простить эту невинную слабость. Но когда полковник, изысканно — любезно разговаривавший с Анри, тут же вычел у носильщика полфранка за то, что тот уронил чемодан, Рене передернуло.
— Господин де Мартерель. — сказал полковник однажды после завтрака, — не будете ли вы любезны зайти ко мне в каюту. Я хочу поговорить с вами относительно ваших обязанностей.
— К вашим услугам, полковник, — ответил Рене. вставая со стула. — Сейчас?
По дороге в каюту он добавил:
— Кстати, господин полковник, я предпочел бы, чтобы вы называли меня Мартелем. У нас в семье, правда, придерживаются родового имени, но я провел детство в Англии и привык к этому сокращению. В школе меня звали Мартель.
Светлые, стального цвета глаза полковника обратились к Рене с выражением холодного неодобрения.
— Надеюсь, вы отказались от своей исторической фамилии не под влиянием каких-либо… новейших вредных идей?
— О нет, идеи здесь ни при чем, — ответил Рене. — Просто я так привык.
Хотя Рене был очень раздражен, он не думал, что его слова будут восприняты как отповедь, и почувствовал себя крайне неловко, когда полковник как-то сразу сник.
Затем они заговорили о работе, и Рене вскоре обнаружил, что на его плечи собираются незаметно переложить обязанности, которые он никогда на себя не брал.
— Доктор Маршан говорил, что вы изучаете испанский язык, — сказал полковник. — Это хорошо, он вам очень пригодится. Но вы быстро усвоите язык на месте, а пока, мне кажется, вы провели бы время с большей пользой, выполняя обязанности моего секретаря. Дел скопилось много, для вас это было бы превосходной практикой.
Рене ответил не сразу. Это не предусматривалось договором. Однако какой смысл с самого начала ссориться со своим начальником?
— У меня было впечатление, — сказал он наконец, — что господин Гийоме…
— Такая договоренность действительно была, но я пришел к выводу, что его таланты, по-видимому, лежат в другой области. Разумеется, секретарская работа, строго говоря, не входит в круг ваших обязанностей, но для меня было бы большим облегчением, если бы вы взяли ее на себя.
— Как вам угодно, полковник, — довольно сдержанно ответил Рене.
Он ничего не имел против лишней работы — чем больше, тем лучше… но почему полковнику не сказать ему прямо: «Я попал в затруднительное положение, помогите мне, пожалуйста».
Выйдя из каюты, Рене увидел спускавшихся по трапу Гийоме и Маршана. Завидев Рене, бельгиец злобно прищурил свои бесцветные глазки:
— А, господин де… Мартерель! Говорят, вы собираетесь стать секретарем полковника? Ну что ж, желаю успеха.
— Благодарю вас, господин Гийоме, — отвечал Рене, глядя ему прямо в глаза. — И, к вашему сведению, меня зовут Мартель.
Отступив в сторону, чтобы дать дорогу Маршану, он услышал, как Гийоме прошипел у него за спиной:
— Милорд сегодня не в духе.
— Так ты, дурак, и не приставай к нему, — проворчал в ответ Маршан.
Обернувшись, Рене встретился глазами с Маршаном, который дружелюбно ему улыбнулся и пожал плечами. Рене улыбнулся и кивнул в ответ, а выбежав на палубу, встряхнулся, как большой мокрый пес.
— Брр… что за мина! А голос!.. Вспомнив слова Лортига: «Не человек, а прямо червяк», — Рене рассмеялся и окончательно повеселел.
Глава 4
— Что еще случилось, дед? — спросил Бертильон, распаковывавший тюк. — Неужели опять мул свалился в пропасть?
Разговор происходил в полуразвалившейся хижине на перевале. Потоки ледяного дождя хлестали по крыше и нависшим вокруг скалам. Дувший с ледников ветер проникал в каждую щель, и людям, которые еще недавно брели по жарким, удушливым болотам близ Гуаякиля, казалось, что он острее ножа.
В ответ на вопрос Бертильона Маршан только презрительно хмыкнул.
— Мул? — воскликнул Лортиг. — Будь моя воля, в пропасть полетел бы кое-кто другой. Вы только подумайте, мальчики, этот трусливый прохвост взял и сбежал!
Де Винь широко раскрыл глаза.
— Сбежал! Кто? Червяк?
Эта кличка пристала к Гийоме; за глаза его теперь только так и называли.
— Черта с два, — проворчал Маршан. Стоя спиной к остальным, он грел руки, согнувшись над дымящим очагом.
— Да нет, — досадливо бросил Лортиг. — Переводчик. Удрал ночью — скорее всего, отправился догонять погонщиков мулов, которые повстречались нам вчера.
— Но почему это он удрал?
— По-видимому, его напугали рассказами о хиваро. Во всяком случае, его нет.
— Что же мы теперь будем делать, доктор? Маршан пожал плечами.
— Вернемся в Кито и наймем другого.
— В Кито!
Офицеры вскочили на ноги.
— Опять спускаться по этому собачьему ущелью? Черт знает что! Это уж слишком!
— Ничего особенного, — хладнокровно заметил Маршан. — Переводчики всегда удирают, если им предоставляется случай, — такая уж это порода. Новому надо будет внушить, что мы свернем ему шею, если он попытается выкидывать какие-нибудь штуки.
— Но опять спускаться!
— Вернуться нужно будет, конечно, только одному или двоим. Остальные с мулами и багажом будут дожидаться здесь. Лортиг окинул взглядом хижину и сделал гримасу.
— Нечего сказать, приятная неделька ждет нас в этой гостинице.
Сначала полковник хотел послать в Кито только Маршана с двумя индейцами, а самому с отрядом ждать их возвращения, разбив лагерь в каком-нибудь укрытом от ветра месте, гели только поблизости удастся найти что-нибудь подходящее. Но тут обнаружилось, что часть продовольствия, закупленного в Кито, никуда не годится. Тогда полковник решил, пока Маршан еще не отправился в путь, тщательно осмотреть все запасы, чтобы тот мог потребовать замены недоброкачественных товаров, попавших к ним по ошибке или подсунутых мошенниками-торговцами. Результаты осмотра привели Дюпре в такой ужас, что он решил сам вернуться в Кито. Вдобавок ко всему оказалось, что одна лошадь и несколько мулов больны.
— Господа Мартель, Лортиг и Штегер, — сказал Дюпре, входя вечером в хижину. — Прошу вас приготовиться — завтра рано утром вы отправитесь со мной в Кито. Остальные будут ждать нас здесь. Замещать меня будет доктор Маршан.
Маршан взял его под руку и вывел за дверь, под приливной дождь.
— Ну что ж, по крайней мере, один человек у тебя будет работать без понуканий. Знаешь что, раз уж ты едешь, возьми с собой и Гийоме.
— Гийоме! Ты шутишь? Чего нам стоило втащить его сюда!
— А ты подумал, чего нам будет стоить тащить его с собой дальше? Надо что-то придумать; не можем же мы столкнуть его в пропасть, а если мы оставим его где-нибудь по дороге против его воли, папаша устроит скандал. Остается одно — нагнать на него такого страху, чтобы он сам сбежал. Надо его немного потаскать по горам и показать ему, что его ждет, — быть может, он решит, что европейский климат ему полезнее.
— Я полагал, что ты достаточно хорошо меня знаешь, Рауль, — сурово сказал полковник. — Как ты мог предположить, что я соглашусь на подобный план?
Маршан ухмыльнулся, нимало не смутившись.
— Ну разумеется, Арман. Когда же ты соглашался с моими гнусными замыслами? Пускай остается со мной; если он в твое отсутствие свалится в водопад, ты будешь ни при чем. А моя репутация все равно погибла.
Полковник ничего не ответил, но, вернувшись в хижину, приказал Гийоме собираться. Ко всеобщему удивлению, Червяк не возражал. Экспедиция ушла в горы, не дождавшись запоздавшего почтового парохода. Теперь европейская почта уже наверняка прибыла, и Гийоме надеялся получить благоприятный ответ на посланное из Вальпарайсо письмо, в котором он умолял отца разрешить ему вернуться в Брюссель.
После двух дней изнурительной переправы через скользкие скалы и вздувшиеся потоки маленький отряд полковника наконец добрался до Кумбайи. расположенной в верхней части долины Кито. Они остановились в доме знакомого чиновника, откуда до Кито было легко добраться верхом.
Рене в изнеможении повалился на постель. Он был покрыт синяками, все тело у него болело, но тем не менее он был признателен сбежавшему переводчику, благодаря которому он все-таки получит драгоценные письма из дома.
Нанять нового переводчика оказалось не так-то просто. Слова «река Пастаса» отпугивали всякого. Незадолго до этого одно из диких племен хиваро, выведенное из терпения непрошеным вмешательством в их дела белых и мошенничеством «цивилизованных» индейцев племени канелос, совершило налет на миссию, расположенную в нижнем течении реки Напо. Немногий оставшиеся в живых после учиненной индейцами резни перебрались через Анды и теперь рассказывали всякие ужасы.
Перепуганным жителям всюду чудились поклоняющиеся дьяволу людоеды, размалеванные боевой краской; на голове у них торчали перья, в верхней губе — кабаний клык, а у пояса болтались почерневшие головы христиан.
Обещание уплатить вперед вызвало только новые трудности. Теперь от желающих не было отбою, но все они явно рассчитывали, получив деньги, улизнуть при первой же возможности; да если бы они и остались, вряд ли от них был бы прок. Полковник целыми днями занимался переговорами с надувшими их торговцами н лошадиными барышниками, и просеивание подонков города Кито, как и предвидел Маршан, выпало на долю Рене. Тем временем Лортиг, Штегер и Гийоме развлекались каждый на свой лад: один верхом на лошади с ружьем за плечами, другой в гамаке, с трубкой в зубах, третий в обществе хорошенькой мулатки.
Запоздавшая почта прибыла на четвертый день. Гийоме, получивший от отца категорическое запрещение возвращаться. пока не восстановит свое доброе имя, впал в состояние тоскливой апатии. Рене пришли трогательные письма с пожеланием доброго пути от Анжелики. Анри и английских родственников, несколько сдержанных строк от маркиза, сообщавшего, что Маргарита уже начала предварительный курс лечения, и пестрящие ошибками каракули Жака, передававшего поклоны от всех слуг и кое-кого из крестьян. Сама же Маргарита прислала целый дневник, написанный в бодром тоне: тут были и последние домашние новости, и отрывки, из прочитанных ею книг, и рассуждения о греческой поэзии и французской прозе XVIII века. Из тетради выпал сложенный вдвое листок в котором лежали несколько засушенных лепестков душистого майорана.
Кладя лепестки обратно, Рене увидел нацарапанные на внутренней стороне листка слова:
— Рене, Рене береги себя! Подумай, что будет со мной, если ты ко мне не вернешься… что будет со мной?
Он все еще держал письмо в руках, когда в дверь просунулась нахальная физиономия его слуги — метиса Хосе.
— Еще переводчики, господин.
Усилием воли Рене вернул себя к действительности, и начался новый трудовой день. В это утро Хосе впускал к нему еще более невообразимый сброд, чем вчера, — грязных оборванцев, не знающих ни одного языка наглых пьяниц. В течение трех часов Рене терпеливо с ними занимался; он чувствовал сильнейшее раздражение, что случалось с ним крайне редко, и поэтому больше обычного старался держать себя а руках и не впадать в резкий тон. Затем его позвали к полковнику. Оказалось, что их хозяин предложил воспользоваться погожим днем и съездить поохотиться. Лортиг был в восторге, но полковник колебался, говоря, что надо быстрей кончать со всеми делами и отправляться в обратный путь.
В результате Рене, как и следовало ожидать, вызвался остаться для переговоров с переводчиками и торговцами. Он уже начал привыкать к тому, что Лортиг и Штегер сваливали на него свою работу, и, не желая вступать в пререкания с людьми, которые были ему неприятны, позволял себя эксплуатировать.
— Вы просто неутомимы, господин Мартель, — сказал полковник. — Я буду совершенно спокоен, оставляя все на ваше попечение.
Брови Рене едва заметно поднялись, и он на мгновение стал похож на отца. Когда охотники уехали, он вернулся к себе и, ощупывая в кармане письмо Маргариты, попытался сосредоточить внимание на достоинствах очередного кандидата, которого Хосе превозносил до небес.
— Наконец-то тот человек, который нам нужен, господин. Я хорошо его знаю, он из нашей деревни. Говорит на трех… четырех… шести языках, а уж честный-то!
— Сколько он тебе заплатил? — улыбаясь, перебил его Рене.
— Мне? Ничего! Уверяю вас, господин…
— Ладно, давай его сюда.
Расхваленный полиглот оказался звероподобным метисом без малейших лингвистических познаний, и Рене скоро его выпроводил. Когда земляк Хосе выходил из двери с видом побитой собачонки, к дому подскакал Лортиг, вернувшийся, чтобы заменить сломавшееся ружье. Увидев метиса, он схватил его за плечо и закричал:
— Эй, сюда! Держите его!
— В чем дело? — спросил вышедший на шум Рене.
— Где вы нашли его, Мартель? Это тот самый молодец, который вчера вечером стащил у меня портсигар. Ну-ка, голубчик, выворачивай карманы!