— А мы уже собрались было вас оплакивать. Жаль, не видели вы этого зрелища. Мартель подъехал белый как полотно.
— Он, наверно, спутал вас с теодолитом, — сказал Маршан.
Рене был поражен: уж не догадывается ли Маршан об этой чертовщине, которая с ним творится?
«Всего только Лортиг…» Если бы тонул его родной брат, он и тогда подумал бы: «Всего только Анри». Как оборвалось у него сердце — как будто гибель грозила Маргарите. Неужели этот подозрительный авантюрист ему так же дорог, как любимая сестра?
Уж не теряет ли он рассудок? Не появляются ли у него навязчивые идеи? Какое ему дело до Ривареса? Почему он думает о нем днем и ночью? И знает ли Риварес, какую власть он имеет над всеми его помыслами? Может быть, он делает это намеренно? Порабощает его волю с определенной целью? Может быть…
Что за вздор!
Воспитание, которое он получил в английской привилегированной школе, не подготовило его к подобным трудностям. Окончив ее, он далеко не постиг всего, что бывает в жизни, но, во всяком случае, твердо знал, чего не бывает и быть не может. Все эти россказни о порабощении воли одного человека другим — ерунда и бабушкины сказки. Рене храбро уверял себя, что никакого наваждения нет… однако оно продолжало отравлять ему существование.
Если он следил за Риваресом, то и Риварес следил за ним. Рене вдруг начинал чувствовать, что на него смотрят, и, украдкой оглянувшись на переводчика, каждый раз видел эти неотступно преследующие его глаза, которые, казалось, обжигали, — такое в них было мучительное напряжение. Иногда Рене чудилось, что Риварес хочет о чем-то поговорить с ним. Эта мысль приводила его в такой ужас, что он всячески избегал оставаться с ним наедине. Натянутость и враждебность его обращения с Риваресом замечали даже менее наблюдательные люди, чем Маршан. В разговоре со «щенками» Гийоме как-то сказал, что хоть Мартель и отказался от частицы «де» перед своей фамилией и притворяется, что презирает дворянские привилегии, но все-таки нередко ведет себя как самый надутый аристократ.
|
|
— Посмотрите, как он третирует Ривареса. Английский милорд, да и только!
Миновав труднопроходимые болота, экспедиция вышла на открытую холмистую равнину, орошаемую полноводной рекой и изобилующую дичью. Установилась великолепная погода, с гор дул прохладный ветерок, и, к восторгу молодежи, Дюпре объявил, что на следующий день состоится большая охота.
Утром все проснулись в прекрасном настроении. За завтраком и позже, укладывая рюкзаки, молодежь смеялась и перекидывалась шутками. Даже Маршан приободрился. Рене болтал вместе со всеми, но взгляд его то и дело возвращался к Риваресу.
«У него такой вид, — думал Рене, глядя на изможденное, но улыбающееся лицо переводчика, — словно он посмеется-посмеется, да и пустит себе пулю в лоб».
— Наши носильщики тоже, видно, веселятся, — заметил Штегер, когда снаружи раздался взрыв пронзительного хохота. — Интересно, чем это они забавляются?
— Скорее всего чем-нибудь малопривлекательным, — отозвался Бертильон. — Вчера, например, они устроили бой тарантулов и подбадривали их колючками.
— Ну, это все-таки лучше, чем петушиные бои. Бертильон вздрогнул от отвращения. Хотя он изо всех сил старался изображать видавшего виды циника, эта роль не всегда ему удавалась.
|
|
— Брр, уж эти петушиные бои в Кито! Привязывать петухам ножи к шпорам! Ну и изуверы же здешние метисы.
— Но ведь все англичане обожают петушиные бои и бокс, не так ли, Мартель? — спросил де Винь.
— Насколько мне известно, не все, — ответил Рене. — Никто не видел моего патронташа?
Ему хотелось поскорее замять разговор о развлечениях метисов в Кито. Лортиг подмигнул де Виню, и тог продолжал с невинно-удивленным видом:
— Неужели вы в Англии ни разу не видели бокса? Я слышал, что там бокс бывает каждое воскресенье, после церковной службы.
— В самом деле? — ласково спросил Рене. У де Виня побагровели уши, и он сразу сник. Гийоме потянулся так, что хрустнули суставы, зевнул и заметил:
— Что до меня, то я бы не прочь посмотреть английский бокс, больше в Англии и смотреть-то нечего.
— Само собой, — проворчал Маршан.
— Очень уж сентиментальный народ теперь пошел, — продолжал Гийоме. — Если так будет продолжаться, то через одно-два поколения мы выродимся в законченных слюнтяев. По-моему, мужчины должны и развлекаться по-мужски. Мне, например, очень жаль, что мы не попали в Кито на пасху и не увидели боя быков, устроенного хозяином бродячего цирка. Я слышал, что это стоило посмотреть.
У Рене перехватило дыхание — он не смел взглянуть на Ривареса; потом украдкой бросил на него быстрый взгляд из-за рюкзака: Риварес зашнуровывал башмак, и лица его не было видно.
— Я себя слюнтяем не считаю, — вспыхнул Бертильон, — но, на мой взгляд, бой быков — зрелище отвратительное. Смотреть, как бык выпускает внутренности из лошадей, которым завязали глаза, — это, по-вашему, мужское развлечение?
|
|
— К тому же — добавил Лортиг, — для настоящего боя быков здешняя публика слишком труслива. Я слышал, что бедное животное просто бессмысленно дразнят — выкручивают ему хвост, оглушают хлопушками. Вам, наверно, приходилось это видеть, Риварес?
Темноволосая голова переводчика еще ниже склонилась над ботинком.
— Да, — тихо ответил он. — В-весьма характерное зрелище.
— Вот-вот, — подхватил Гийоме. — Испанцы любят яркие зрелища, как и все благородные нации. Вот, например, в Генте, когда я еще был мальчишкой, мы устраивали крысиные бои. Великолепная штука, скажу я вам! Лучше крысы никто не дерется — уж как вцепится зубами, так и не отпускает, пока не издохнет. Только всего и нужно, что зажечь спичку и…
— Довольно, господин Гийоме! — ледяным тоном прервал его Маршал.
Невольно взглянув на доктора, Рене увидел, что Маршан смотрит не на Гийоме, а на пепельно-серое лицо переводчика.
— На сегодня о крысах хватит. Готовы, мальчики? Пора двигаться.
— Скажите пожалуйста, какие мы нежные, — оскорблено проговорил Гийоме.
— Да, удивительно, — заметил Риварес с тихим смешком, от которого у Рене мороз пробежал по коже. — Но ничего, г-господин Гийоме, есть животные и покрупнее к-крыс, которые не разожмут зубов до последнего вздоха, если сзади д-держать зажженную спичку.
Рене завязал рюкзак и встал. Нужно хоть немного отдохнуть от всего этого, иначе он скоро не сможет ни работать, ни держать себя в руках.
— Если вы разрешите, полковник, — сказал он, беря ружье и пороховницу, — я не пойду с вами. Я давно уже собирался нанести на карту течение реки, и сегодня как раз подходящий день.
— На вашем месте я не рискнул бы заходить далеко, — заметил Лортиг. — Здесь, по-моему, должны водиться змеи и крупные хищники.
— Если вы твердо решили заняться этим сегодня — сказал полковник, — вам лучше на всякий случай взять кого-нибудь с собой.
— Спасибо, но это совершенно излишне — я не пойду далеко. Все, что меня интересует, можно определить, не уходя дальше чем на полмили от лагеря. Я просто выберу место для наблюдений, а потом вернусь за носильщиками и инструментами. Мне не хочется лишать кого-либо возможности поохотиться; а сам я, как вы знаете, охотой не увлекаюсь.
Риварес, который все еще зашнуровывал ботинки, поднял голову.
— Если вам нужна помощь, господин Мартель, я с удовольствием останусь.
— Очень вам благодарен, — холодно ответил Рене, — но я предпочитаю работать в одиночестве.
Чтобы положить конец уговорам, он надел сомбреро и вышел из палатки. Оказавшись один среди кустов, осыпанных душистыми цветами, он посмотрел вокруг и вздохнул с облегчением. Здесь по крайней мере ему не придется видеть, как Ривареса сначала коробит от шуток Гийоме и как через секунду он делает вид, что ему очень смешно.
Именно это его и мучило. Если бы Риваресу действительно нравились грубость и непристойности, все было бы очень просто. Но видеть, как тонкая натура подделывается под низменную, сознательно старается притупить в себе все лучшее, заискивает перед этим злобным, растленным существом, оскверняя свои прекрасные губы…
— Ну зачем он притворяется! — горестно вырвалось у Рене. — Если б он только не притворялся!
Он заставил себя выкинуть из головы эти назойливые мысли. Ведь он ушел сюда, чтобы забыть о них, остаться наедине с природой, вернуть себе душевный покой.
На краю рощицы с дерева до самой земли свисал великолепный полог страстоцвета. н на минуту остановился перед ним, стараясь думать только о том, как красивы гроздья цветов и как залюбовалась бы ими Маргарита, затем протянул руку, чтобы приподнять один из фестонов, и из зеленой завесы взметнулось облачко маленьких радуг, — он спугнул стайку колибри. Вся горечь, омрачавшая его душу, исчезла, — эти птички казались воплощением радости жизни.
Рене направился к реке, мурлыча — в первый раз с тех пор, как приехал в Южную Америку, — веселые и нежные старинные французские песенки, которые он, бывало, пел Маргарите:
Здесь ждет его моя любовь.
Ах, только б он вернулся вновь!
С победой или побежден —
Навеки мой избранник он.
Заросли внезапно кончились, и перед ним открылся ровный, поросший густой травой склон и широкая серебряная лента реки, извивавшаяся между пестревших цветами берегов. Рене уже давно не видел такой безмятежной красоты. Он сбежал по ковру цветов к реке и опустил руку в прозрачные струи, а потом неторопливо побрел по берегу, напевая любимую песенку Маргариты:
Кто здесь проходит в поздний час,
Друзья в венках из майорана?
Как любила она эту радостную мелодию! «Эта песенка — как веселая девочка, — сказала она ему однажды, — только девочка, у которой никогда-никогда не болела нога».
Дорогу Рене преградил впадавший в реку ручей. Он был слишком широк, чтобы перепрыгнуть через него, и, сняв ботинки, Рене перешел его вброд. Противоположный берег был невысок, но довольно крут. Взбираясь на него, Рене поскользнулся и ухватился за свисавшую над ручьем ветку, но она сломалась у него в руке. На берег он выбрался мокрый насквозь, но целый и невредимый.
Надломленная ветка загораживала ему дорогу. Наклонившись, чтобы приподнять ее, он увидел, что за ней что-то шевелится, и отодвинул ветку в сторону. В скале была маленькая пещера. Из нее разило зловонием, а на полу, усеянном обглоданными костями, лежали, свернувшись клубочком, прехорошенькие котята; величиной они были с кошку, но такие пушистые, с такими невинными круглыми глазами, что казались совсем маленькими.
«Семейство пумы, — подумал Рене. — Лучше мне убраться отсюда подобру-поздорову: мать, наверно, где-нибудь поблизости».
Он пошел дальше по берегу реки, зорко озираясь вокруг, но продолжал машинально напевать:
Что нужно этим господам, Друзья…
Сзади послышался шорох; песня замерла у него на губах, а сердце словно оборвалось. Он обернулся и увидел прямо перед собой злые глаза пумы.
Рене вскинул ружье, почувствовал в руке мокрый приклад и понял, что потерял единственный шанс на спасение: ружье, по-видимому, побывало под водой, когда он оступился, перебираясь через ручей. Он не чувствовал страха, — для него, казалось, не осталось места; это была не опасность, это была смерть. Тем не менее Рене машинально спустил курок и услышал, как кремень щелкнул по мокрой стали.
Друзья в венках из майорана… —
вновь зазвучала песенка, и Рене увидел реку; не эту, а другую — приток Верхней Йонны, где он мальчиком удил рыбу. Он ясно увидел песок в мелкой прозрачной воде, сверкающую рябь, белые водяные лилии, лысух и чибисов, прячущихся в камышах, — и в это мгновение пума прыгнула.
Рене не слышал выстрела, прогремевшего у него над ухом; однако он не терял сознания, — когда пума в предсмертной агонии перекатилась через него, раздирая когтями его руку, он смутно понял, что все еще жив. Но ведь этого не может быть, это невозможно. Тут какая-то ошибка…
Кто-то осторожно снял с Рене огромную лапу и помог ему сесть. Он провел рукой по лицу и посмотрел вокруг непонимающим взглядом — на ружье в траве, на мертвую пуму, на свои ботинки, на сочившуюся сквозь рукав кровь, а затем на бледное лицо человека, спасшего ему жизнь. «И чего он так расстроился, — подумал Рене. — Ведь не случилось ничего особенного».
Он попробовал встать на ноги, но тут же снова опустился на землю — у него закружилась голова.
Риварес принес воды, помог Рене дойти до места, где он мог бы прилечь, потом отрезал разорванный рукав, промыл и перевязал ему рану. И все это молча. Когда Рене смог наконец снова сесть, лицо переводчика уже стало обычной непроницаемой маской.
— Был, так сказать, на волосок… — с тупым удивлением пробормотал Рене.
— Да. Хотите коньяку?
— Да, пожалуйста, и покурить тоже. В левом кармане должны быть сигары. Спички, наверно, намокли.
Они покурили, потом Рене встал, сделал несколько шагов и ощупал себя. Оказалось, что он отделался многочисленными ссадинами и рваной раной на плече, которая только теперь начинала гореть.
— Пустяки, — сказал он, — но, пожалуй, все-таки лучше вернуться в лагерь. Такая встряска не проходит даром. Нет, спасибо, я дойду сам.
Они медленно пошли назад. Около цветущего занавеса страстоцвета сели передохнуть.
— Редко приходится видеть такую большую стаю желтогрудых колибри, — сказал Риварес.
Рене посмотрел по сторонам. Вокруг не было видно ни одного колибри.
— Где? — спросил он и добавил удивленно: — А, так вы видели?..
Рене не договорил, увидев, как вспыхнул и тут же побелел Риварес. С минуту оба молчали.
— Я уже отдохнул. Пошли? — сказал Рене.
С трудом превозмогая боль во всем теле, он поднялся с земли, словно не заметив протянутой ему руки. Риварес сразу спрятался в свою скорлупу, и до самого лагеря они не обмолвились ни словом. Не будучи в состоянии сам раздеться, Рене был вынужден позволить Риваресу снять с себя куртку и ботинки и перевязать рану. Затем, все еще ощущая сильную слабость и тошноту, он лег в постель, надеясь, что сон окажет целебное действие. Когда Риварес выходил из палатки, Рене вдруг открыл глаза и воскликнул:
— Но мы забыли про малышей!
— Про детенышей?
— Да. У меня все перепуталось в голове… Нам придется сходить за ними.
— Не надо. Я их убил.
Рене сел в постели и переспросил:
— Убили?
— Да, когда вы еще были без сознания.
— Но зачем?
Риварес отвел глаза и, помолчав, ответил:
— Умереть от удара дубинкой по голове не так мучительно, как умирать от голода. Во всяком случае, быстрее. Мне это хорошо известно — я испробовал и то и другое.
И тихо, как тень, выскользнул за дверь.
С минуту Рене размышлял над загадочными словами Ривареса, но тут же устало закрыл глаза. Голова раскалывалась от боли. Вскоре он уснул, а проснувшись через несколько часов, почувствовал мучительное жжение в ране и нестерпимую жажду.
— Фелипе! — позвал он.
Однако в палатку вошел Риварес.
— Вам что-нибудь нужно?
— Нет, благодарю вас. Фелипе здесь?
— Я сейчас его позову.
Риварес вышел. Охваченный внезапной вспышкой ярости. Рене стукнул кулаком по кровати.
«Опять шпионит! — И тут же в ужасе опомнился. — О боже, да что это со мной! Он боялся за меня и пошел следом на всякий случай… Да, но как же колибри… он видел колибри…»
Вошел слуга. Рене сел в постели и прикрыл глаза рукой.
— Принеси мне воды, Фелипе.
— Я принес, господин, вот она. Господин Риварес сказал мне еще, чтобы я принес вам поесть и чашку кофе.
— Где он?
— В другой палатке. И он сказал, чтобы я вас не беспокоил, если вы уснете.
Рене выпил кофе и снова лег. Головная боль понемногу утихала, и мысли прояснялись.
Риварес несомненно выслеживал его от самого лагеря. Он, очевидно, придумал какую-то отговорку, чтобы не ехать с остальными, потихоньку вышел из лагеря и пошел за ним. Разумеется, дело обернулось так, что этому оставалось только радоваться, но тем не менее Рене было не по себе. Поведение Ривареса тревожило его: зачем он пошел за человеком, который недвусмысленно заявил, что хочет побыть один? А если бы не этот случай с пумой? Неужели он так и крался бы за ним весь день, прячась в кустах и ничем не выдавая своего присутствия? Быть может, Риварес следил за ним, незримо и неслышно его оберегая, потому что в лесу упрямого и беззаботного глупца на каждом шагу подстерегает смертельная опасность?
— Я в няньке не нуждаюсь, — сердито пробормотал Рене. — И, во всяком случае, он мог бы меня предупредить об опасности заранее.
Он досадливо вздохнул. Его бесило, что он спасся только благодаря манере Ривареса делать все украдкой, преследуя какие-то свои тайные цели, — манере, которая больше всего претила ему в переводчике.
На исходе дня вернулись охотники. Услышав их голоса, Рене встал, преодолевая боль во всем теле, и оделся с помощью Фелипе. Ему делалось тошно от одной мысли, что сейчас вся компания начнет засыпать его вопросами о том, как все произошло; но делать было нечего, лучше быстрей с этим покончить. Риварес, конечно, уже рассказал им в общих чертах о случившемся.
«Интересно только, сказал ли он им, что крался за мной следом?»
Когда Рене вошел в палатку, ужин уже начался. Все были поглощены одним из обычных охотничьих споров.
— А я вам говорю, что нипочем бы не промазал, если бы солнце не било мне прямо в глаза, — говорил Штегер.
— А, господин Мартель! — воскликнул Дюпре. — Ну как ваши наблюдения? А почему у вас рука на перевязи? Что-нибудь случилось?
Все посмотрели на Рене. Один только Риварес продолжал есть.
— Я… я поскользнулся, перебираясь через ручей, — торопливо ответил Рене. — Пустяки.
Риварес поднял глаза.
— Надеюсь, вы не вывихнули руку? Рене мучительно покраснел.
— Нет, нет… ничего страшного. У меня разболелась голова, и я вернулся в лагерь. Придется мне заняться наблюдениями завтра.
— Перегрелись на солнце, вот и все, — невинным голосом сказал Маршан, краем глаза наблюдая за Риваресом. — Я же предупреждал вас, что в жару надо быть осторожней.
Разговор перешел на солнечные удары. Рене встал и, сославшись на головную боль, ушел в палатку. Он опять лег, но не мог заснуть. Глядя сквозь москитную сетку в потолок, он терзался вопросами, на которые не находил ответа.
Зачем он солгал? Непонятно. Какой страшной болезнью он заразился? Зачем ему хитрить и придумывать всякие отговорки — ведь ему нечего скрывать! Он солгал тогда в Кито, но там было совсем другое дело. Тогда он просто сохранил случайно открытую чужую тайну. Теперь же Риварес будет хранить его тайну, им самим созданную, и без всякой необходимости. Все это какой-то кошмар, бессмысленный и бессвязный, как бред сумасшедшего. Да пусть хоть вся Южная Америка знает о его приключении с пумой! На него напал хищник, и Риварес спас ему жизнь — вот и все. И спас ее, между прочим, рискуя своей, — он, наверно, был совсем рядом с пумой в момент выстрела. Если бы ему не удалось уложить зверя сразу, он почти наверняка погиб бы и сам. А как он отблагодарил Ривареса? Заставил его хранить молчание, как будто не хотел, чтобы храброму человеку воздали должное за мужественный поступок. И Риварес сразу молча согласился с его решением, и теперь он обязан Риваресу вдвойне, хотя больше всего на свете ему хочется чувствовать себя чистым именно перед этим человеком.
Глава 6
Плечо у Рене скоро зажило, и происшествие с пумой было забыто, но к смятению и беспокойству Рене прибавилось еще чувство неловкости, — ведь его спас от смерти человек, которого он не выносил. Каждый раз, когда Рене встречался глазами с переводчиком, его бросало в жар. «Какой же я ему, наверно, кажусь скотиной, — твердил он себе. — Ведь он спас меня, а я даже не счел нужным поблагодарить его».
Прошло два месяца. Экспедиция с невероятным напряжением медленно продвигалась вдоль еще не изученного притока реки Пастаса, считавшегося одним из главных оплотов страшных охотников за головами — хиваро. Некоторые из носильщиков уже сбежали, оставшихся объял ужас. Однажды ветер донес издалека дробь барабана и шум пляски. Носильщики сбились в кучу, дрожа от страха и перешептываясь: «Аука! Язычники!»
В удушливом влажном воздухе было особенно трудно преодолевать водопады, заросли и болота. Однажды вечером лагерь разбили на каменистом прибрежном откосе, между непроходимой чащей и трясиной. Рано поутру Риварес попросил разрешения отлучиться вместе с «начальником носильщиков» — сообразительным, когда-то крещеным туземцем, который очень привязался к переводчику и, как верный пес, следовал за ним по пятам. Риварес отсутствовал почти весь день. Вернувшись, он прошел вместе с Маршаном в палатку начальника экспедиции. После обеда Дюпре объявил, что «имеет сделать важное сообщение».
Оказалось, Риварес принес тревожное известие: одно из племен хиваро собралось на берегу реки для совершения обряда посвящения юношей в воины. Сначала они будут поститься, потом начнется взаимное бичевание, а когда дело дойдет до плясок и одурманивающих напитков, племя придет в воинственное настроение, чреватое опасностью.
— Так как они находятся впереди нас, — продолжал Дюпре, — мы не можем продвигаться дальше, не потревожив их. А это сейчас небезопасно. Господин Риварес настойчиво советует вернуться на стоянку, покинутую нами на прошлой неделе, и переждать там, пока не кончится празднество. Доктор Маршан склонен его поддержать. Их тревога вполне понятна, но мне, старому ветерану, думается, что они несколько преувеличивают опасность. Я не вижу достаточных оснований, чтобы возвращаться, когда каждый шаг вперед стоил нам такого труда. Однако во избежание столкновения с дикарями я готов принять все разумные меры предосторожности. Поэтому я решил, что мы останемся на неделю здесь, стараясь не обнаруживать своего присутствия, после чего сможем беспрепятственно двинуться дальше.
Он обвел молодежь строгим взглядом школьного учителя.
— Смею заметить, господа, что этот вынужденный отдых даст вам прекрасную возможность привести в порядок уже собранный материал. Кроме того, я должен всех предупредить: необходимо воздерживаться от всего, что может привести к столкновению с дикарями. Господин Маршан и господин Риварес сообщат вам некоторые из местных обычаев, каковые, пока мы здесь, будьте любезны уважать. Насколько я понимаю, обычаи эти связаны с ребяческими, нелепыми суевериями, которым так привержены эти невежественные туземцы. Господин Мартель, возлагаю на вас обязанность следить за соблюдением всех необходимых предосторожностей.
Закончив речь, Дюпре вышел, и Маршан последовал за ним. После их ухода Бертильон разразился хохотом.
— О-ля-ля! Какие грозные слова! Внимание, господа! Я имею сделать вам важное сообщение.
Он вскочил на ноги и, передразнивая полковника, скорчил нахально-серьезную мину.
— Ребяческие, нелепые суеверия этих невежественных… Брось, де Винь, а то оттаскаю сейчас тебя за уши. За усы не могу — малы еще… невежественных паникеров (прошу прощения, господин Риварес) вынуждают нас прочно засесть среди трясины и ждать, пока голый шарлатан не кончит заклинать чертей и ведьм. Во веки веков! Аминь!
Штегер приветствовал эту остроту громкими рукоплесканиями и хриплым смехом.
— Все это очень мило, — сказал Лортиг, — но веселого здесь мало. Если нам придется задерживаться всякий раз, как господину Риваресу заблагорассудится заявить, что кучка паршивых туземцев перепилась и…
— И в чем мать родила выплясывает сарабанду, — подхватил де Винь.
Гийоме вынул изо рта сигару и презрительно хмыкнул.
— Мой дорогой де Винь, разумеется это лишь поднимает их в глазах господина Ривареса. Вы забываете, что любые голодранцы — белые или цветные — ему гораздо ближе, нежели тот класс общества, к которому принадлежат некоторые из нас.
Риварес не шелохнулся. Струйка дыма от сигары в его руке ровно поднималась вверх. Рене молча встал и сел рядом с ним. Губы переводчика слегка сжались, побелевшие ноздри дрогнули, но и только. Спокойный, отчетливый голос, прозвучавший в дверях, заставил Бертильона виновато вздрогнуть:
— Мне тоже. У любого голодранца манеры лучше.
В палатку угрожающе просунулась львиная голова и внушительные плечи Маршана. Он направился прямо к Бертильону и положил руку ему на плечо. Это была тяжелая рука. Слишком маленькая для массивной фигуры Маршана, мягкая, широкая, с тонкими пальцами и нежной, как у женщины, кожей; человеку ненаблюдательному она казалась пухлой и слабой, — тем сильнее удивляла ее стальная хватка.
— Я считал тебя порядочным человеком, — сказал Маршан. Покраснев до корней волос, Бертильон бурно запротестовал:
— Но это же несправедливо, дед! Вам нравится Риварес. так вы поддерживаете его во всей этой ерунде. И мы должны торчать в вонючем болоте, чтобы нас заживо съели москиты…
— Вместо того, чтобы нас заживо зажарили хиваро… Совершенно верно.
— Да чего там, доктор, — начал де Вииь. — Мы же не в пансионе для благородных девиц. Неужели мы не в силах справиться с кучкой туземцев, даже если они на нас нападут?
— Кого вы подразумеваете под «туземцами»? — вкрадчиво осведомился Маршан, не выпуская плеча Бертильона, которое он схватил как клещами. — Метисов в Кито, которых можно пинать ногой, или воинственных жителей лесов, в полной боевой раскраске и распаленных дьявольским питьем своего колдуна?
— Не знаю, как дьявольское питье, — сказал Гийоме, — а вот обыкновенное вино не слишком просветляет мозги некоторых белых.
Бертильон вырвался из цепких пальцев Маршана и вскочил на ноги.
— Это уж подло! Неужели мы не можем вести себя как порядочные люди?
— Ладно, мой мальчик! — Маршан снова опустил руку ему на плечо, теперь уже ласково. — Не будем отвлекаться.
— Ну так вот, — вмешался де Винь. — Грязные туземцы и есть туземцы, какие они там ни будь — черные или красные, прирученные или дикие. Да мы с Бертильоном натощак справимся хоть с дюжиной!
— Ас полсотней на брата?
— Но позвольте, доктор, — запротестовал Лортиг. — не далее как вчера вы рассказывали, что эти дикари живут маленькими разрозненными группами, всего по нескольку семей.
— Я рассказывал вам про племена запаро, обитающие в нижнем течении Курарай, Но хиваро стоят на более высокий ступени развития, у них есть система сигнализации: при помощи военных барабанов. Как по-вашему, сколько воинов смогут они собрать по тревоге? — обратился он к хранившему молчание переводчику.
Риварес с трудом разжал губы.
— Не могу сказать в точности — что-нибудь от двухсот до трехсот.
— А нас девять, — произнес Маршан, глядя на Гийоме. — Всего лишь девять. Так как же, мальчики?
Все молчали. Рене заговорил первым, голос его от подавленного раздражения звучал глухо.
— Так как полковник возложил на меня ответственность за соблюдение мер предосторожности, я хотел бы узнать, чего именно нам следует остерегаться. Может быть, господин Риварес, ознакомит нас с обычаями хиваро?
Переводчик медленно перевел взгляд с Рене на Маршана, и все трое поняли, что могут положиться друг на друга. Потом он заговорил очень отчетливо, не заикаясь:
— Я думаю, нам не следует попадаться им на глаза. Как можно меньше шуметь. Ни в коем случае не стрелять. Но главное — избавиться от этой птицы, пока ее не увидели носильщики, — он указал на сокола, которого принес Лортиг.
Гасконец вспыхнул.
— Избавиться от этого сокола? Я собираюсь сделать из него чучело. Это неизвестный мне вид и…
— Зато мне он, кажется, известен, — сказал, нахмурившись, Маршан и повернулся к Риваресу. — Это, верно, один из священных соколов? Какой это вид — каракара?
— Нет, хуже, это акауан.
— Змееед?
— Да. Вы знаете, что нас ожидает, если что-нибудь случится с одной из их женщин?
Маршан присвистнул, разглядывая пестрое оперение птицы, затем посмотрел на спокойное, сосредоточенное лицо Рене.
— Видите ли, с этой птицей связано много всякого волшебства. Она защищает племя от змей, приносит вести от умерших и околдовывает души живых женщин: у них начинаются судороги, и они умирают — от истерии. Это передается от одной к другой, и начинается что-то страшное.
— Какой бред!.. — перебил Лортиг. — Я должен уничтожить мою собственность, потому что у господина Ривареса шалят нервы, а доктор верит в бабьи сказки… Мартель! Я…
Рене, не говоря ни слова, встал, поднял птицу и вынес ее из палатки. Взбешенный Лортиг рванулся за ним, но мягкая рука схватила его так, что у него на запястье остались синяки, и, несмотря на сопротивление, заставила снова сесть.
— Вот так-то лучше, — заключил Маршан тоном, каким говорят с трехлетними детьми.
— Что вы сделали с птицей? — закричал Лортиг, когда Рене вернулся.
— Привязал ей на шею камень и бросил в реку. Весьма сожалею, но другого выхода не было.
— Господин Мартель, — задыхаясь от злости, проговорил Лортиг, — я требую удовлетворения!
— Я не дуэлянт, — отвечал Рене, — и если вы недовольны, объясняйтесь с полковником. Я только выполняю его распоряжения.
— К тому же, — добавил необыкновенно кротким голосом Маршан, — любой, кто выстрелит на этой неделе из ружья, рискует сам получить пулю в лоб. Я тоже не дуэлянт. — И он задумчиво поглядел на пистолет, висевший у него на поясе. Лортиг, побледнев, встал с места.
— Предлагаю докурить наши сигары на свежем воздухе. Я привык к обществу благородных людей, а не бродячих авантюристов и трусов.