Birdy – White Winter Hymnal #np
«что если когда я смотрю на тебя,
я действительно ничего больше
не чувствую?
(как бы я хотел,
чтобы все это было правдой
хоть на секунду)»
(с)
Бэкхен думает, что так не бывает. Ну, то есть, вторые шансы – разве они не выпадают людям только в сказках и красивом кино про любовь? Разве может быть так, что ему, разбитому и покалеченному, кто-то свыше подарит совершенно новую жизнь? И если это возможно, то почему именно ему – не самому хорошему человеку в мире?
Да и шанс этот весьма сомнительный. Два метра с кепочкой, детская наивность и безрассудность, глупая улыбка и странные искры в глазах каждый раз, когда они с Бэкхеном встречаются взглядами. Сомнительный шанс. Выпавший совершенно случайно, будто бы так на самом деле не должно было быть. И Бэкхен бы даже смог поверить, что все это – одна большая шутка, если бы только ему хотелось смеяться сейчас. Но ему не хочется.
– Ничего не скажешь? – спокойно спрашивает Чанель, потупив взгляд. – Ну, там… может, ты ударить меня хочешь, нет?
«Больше всего на свете хочу».
– Нет, – и это «нет» такое спокойное и до жути серьезное, будто бы Бэкхен говорит правду. Ему хочется отвесить Чанелю звонкую пощечину, пускай он и осознает, что тот ни в чем не виноват. Это жизнь так круто ими поигралась.
Тем временем пальцы Чанеля находят его холодную руку, по-прежнему упирающуюся в стол, и касаются так трепетно и нежно, будто они сейчас на первом свидании в красивом ресторане, а не на темном и промозглом чердаке дома Бэкхена. Бэкхен лишь тихо фыркает и убирает руку, пряча ее в карман пижамных штанов. Он никогда особо не любил чужие прикосновения.
– Я же не виноват, хен, – спокойно продолжает Чанель, но голос его все равно предательски подрагивает. – Это судьба так распорядилась, не я.
– Знаешь, – усмехается Бэкхен, скрещивая ноги. – Судьба – та еще сука.
– Знаю.
Звенящая тишина проникает в само сознание, крупные снежинки беззвучно ударяются об оконное стекло, и Бэкхен провожает их пустым, безразличным взглядом, думая лишь о том, почему он сейчас просто не может взять и испариться. Чтобы не находиться в этом тесном помещении, не делить этот пыльный воздух с человеком, который, похоже, стал его вторым шансом. Только Бэкхен пока понять не может, как это работает – неужели они не должны были начать видеть мир в цвете одновременно? Он много думает об этом, но вслух ни одну из мыслей не озвучивает – не хватало еще, чтобы Чанель подумал, что он в этом всем заинтересован. Хотя тут не заинтересоваться невозможно.
– Мой вопрос, – невозмутимо нарушает тишину Бэкхен, нервно сглатывая ком в горле. Чанель в ответ выдает тихое хриплое «Угу». – Что ты будешь делать теперь?
Кажется, внимание Чанеля привлекает нечто, лежащее на одной из приделанных к стене полок, многие из которых попросту завалены старыми пыльными книгами, для которых не хватило места в гостиной. Это «нечто» лежит на самом краю полки, свесившись тонкими, уже немного подсохшими веточками вниз; атласная лента перевязывает ветку тугим бантом, а среди небольших листочков виднеется несколько ягод – белых, как снег за окном.
Омела. Суен отхватила эту веточку еще неделю назад на рождественской ярмарке, которая проводилась недалеко от их дома. Бэкхен так и не понял ее предназначения, но возражать не стал. По приходу домой Йерим сорвала с ветки почти все ягоды, так что Бэкхен решил, что безопаснее пока будет запрятать омелу на чердак, а потом как-нибудь использовать в праздничном украшении дома. Решил – и забыл о ней.
Чанель обхватывает ветку тонкими пальцами и задумчиво рассматривает ее, крутя в руке. Бэкхен безмолвно наблюдает за ним и все еще ждет ответа на свой вопрос.
– Знаешь, если мы поцелуемся под ней и после этого ты сорвешь одну из ягод, это будет означать твою клятву быть со мной еще примерно вечность, – Чанель усмехается, а Бэкхен лишь фыркает в ответ. Ему эта вечность не нужна.
– Этого не произойдет, – спокойно отвечает он, стараясь не подавать виду, что заметил действительно резкую перемену в лице Чанеля после этих слов. – Так как насчет моего вопроса?
– Ну, – Чанель задумчиво хмыкает и кладет ветку обратно на полку. – Я вернусь домой, потому что ты этого хочешь.
– Я не… – резко начинает Бэкхен и тут же осекается. – Ты ведь жизнь себе сломаешь, если уедешь.
– Не делай вид, что беспокоишься обо мне, – несколько раздраженно отвечает Чанель, и в его голосе Бэкхен впервые различает нотки презрения. Презрения к нему. – Оставаться здесь против твоей воли – худшая участь, которая может меня ждать. Ты все равно не…
Он осекается и дышит как-то тяжело и рвано, что Бэкхену даже хочется подойти и прислушаться к биению его сердца. Но он продолжает стоять на месте, упираясь руками в стол позади себя до боли в запястьях и смотря на Чанеля совершенно остекленевшим взглядом. А под этим стеклом столько эмоций и мыслей, что если оно, не дай Всевышний, треснет и разобьется, не выживет здесь никто. А оно уже трескается.
– Ну, что я? – безэмоционально спрашивает Бэкхен. – Договаривай, раз начал. Я старый, да? Бракованный? Не смогу больше влюбиться? Выпал тебе такой несчастный и искалеченный, и не ясно, что со мной делать теперь. Ты знаешь, говорят, после смерти родственной души люди становятся неспособными чувствовать. Так зачем тебе такой неисправный я? Давай, сбегай. Ищи лучшей жизни, может…
Бэкхен не успевает опомниться, как Чанель оказывается слишком близко – упирается руками в стол по обе стороны от него, дышит прерывисто и смотрит прямо в глаза, а в его взгляде читается только немое и отчаянное: «Заткнись. Заткнись. Заткнись…»
Стол предательски скрипит, что-то в душе у Бэкхена – тоже. Он закусывает губу почти до невыносимой боли и мысленно тысячу раз проклинает себя за все сказанное. Он говорит правду, но правда эта слишком болезненная и невыносимая для них двоих. Правда, к которой они пока не готовы.
– Ты. Не. Бракованный, – с четко расставленными паузами произносит Чанель, а под его взглядом Бэкхен чувствует себя маленькой мышью, которую загнали в угол. Слева тупик, справа тупик, впереди – Чанель, который не то разозленный, не то расстроенный; и черт его пойми. – Если тебе дан второй шанс, почему бы им не воспользоваться? Что тебя держит? Твои тупые принципы?
Бэкхен глубоко и прерывисто вздыхает, потому что эти слова внезапно очень странно влияют на него – одновременно злят и служат ведром ледяной воды, опрокинутым на его голову. Бэкхен не знает, как реагировать, но одно он знает с практически стопроцентной точностью.
– Я тебя не люблю, – острым клинком куда-то под дых.
И мысленно добавляет: «Да, я привязался к тебе настолько сильно, что больше не могу представить своего существования без тебя где-нибудь поблизости. Но это не любовь. Я уже давно забыл, как она ощущается».
И совсем тихо, надломлено и надорвано, так жалко, что волком выть хочется:
«Прости».
А губы Чанеля сухие и обкусанные, а еще от него чертовски вкусно пахнет цитрусовым шампунем и почему-то корицей; и Бэкхену так сильно хочется отстраниться и где-нибудь спрятаться, но он может лишь мысленно считать короткие, нервные вздохи Чанеля, когда его теплое дыхание касается его, Бэкхена, губ. Притяжение сейчас умножено на миллион, но в то же время какая-то неведомая сила отталкивает, тянет Бэкхена назад, будто бы предупреждая: «Погоди, ты еще можешь остановиться и не совершать эту ошибку». Какую – Бэкхен не знает.
«Я его не люблю».
– Ты очень красивый, – спокойно произносит Чанель, будто бы это не грубая лесть в сторону Бэкхена и не способ разрядить обстановку. Будто это что-то простое и повседневное, как пошутить про белую спину на первое апреля. Глупо и смешно просто до одурения, но так привычно, что без этого – никуда. – Весь альбом Суен теперь изрисован твоими портретами, а я остановиться не могу.
Бэкхен, кажется, забывает, как дышать. Ему никто никогда не делал подобных лестных комплиментов, и в другой любой ситуации его бы попросту стошнило от услышанных слов, но сейчас они звучат так чертовски правильно, что голова кругом.
Пальцы Чанеля где-то на его талии, неспешно забираются под свитер, пока у Бэкхена паника в голове и полнейшая неспособность вслух возразить. Рука Чанеля совсем невесомо касается его живота, и пока все внутри Бэкхена кричит «Нет», он сам может только глупо моргать и молчать, продолжая делать короткие, рваные вздохи. Но в какой-то момент здравый смысл берет верх, и он перехватывает руку Чанеля, остановившуюся у немного сползших с тощих бедер пижамных штанов.
Прикосновений хочется до безумия. До темноты перед глазами и тупой пульсации в висках. Но Бэкхен держит Чанеля за запястье, впиваясь ногтями в кожу наверняка болезненно, и продолжает молчать; и молчание это, скорее всего, оставляет все новые и новые раны на их едва появившемся совместном «Нечто».
– Отойди, – спокойно просит Бэкхен, и спокойствие это такое ледяное и непоколебимое, что Бэкхен сам себя бояться начинает. – Отпусти меня, пожалуйста.
Он буквально силой отталкивает Чанеля от себя, и Чанель не сопротивляется, делая шаг назад и поднимая руки, словно сдаваясь. Бэкхену не хочется, чтобы он сдавался. Бэкхен просто хочет для себя немного времени – день или два, недельку, может, – чтобы суметь осознать некоторые вещи и понять, что делать со своей жизнью дальше. Ведь они с Чанелем такие разные, совсем из разных миров; и это на самом деле нелепая ошибка, что они столкнулись именно здесь и именно в такое время, когда все веселятся, а Бэкхену в окно выйти хочется. Родственная душа как эдакое средство от депрессии? Бэкхен все равно считает и будет считать себя бракованным. Он ничего не чувствует кроме редкой тупой боли в висках, как же он может влюбиться?
Бэкхен невольно вспоминает их утренний разговор с Йерим.
«…если незнакомец правда пришел, то в полночь должно произойти какое-то чудо».
До полуночи, если он не ошибается, остается около часа, а чудес Бэкхену совсем не хочется – разве что уснуть прямо сейчас и к утру забыть обо всем произошедшем, а еще о Чанеле, но вряд ли подобное возможно.
– Доброй ночи, Бэкхен, – слышит Бэкхен тихий, надломленный голос рядом с собой. – Свой последний вопрос я оставлю на завтра.
И уходит прежде, чем Бэкхен успевает что-либо сказать в ответ или попытаться остановить его. На ватных ногах Бэкхен спускается следом, таща за собой подарки для девочек, и тихо, не издавая не звука, оставляет их под рождественской елкой в гостиной; Чанель, расправляющий простынь на диване, его присутствие игнорирует, поэтому Бэкхен спешит как можно скорее скрыться в своей спальне и просто упасть лицом в подушку.
Он приблизительно на девяносто процентов уверен, что не переживет эту ночь. Остальные десять – его надежды на обещанное чудо, которое, к слову, должно произойти через полчаса. Бэкхен прячется под одеяло почти с головой и просто тяжело, прерывисто дышит в холодную, ничем не пахнущую ткань. В голове почему-то начинает играть какая-то незатейливая рождественская мелодия, которую он, скорее всего, услышал по телевизору несколько дней назад; Бэкхен не злится, потому что мелодия эта хотя бы вытесняет въевшиеся в само подсознание мысли о том, что что-то в его жизни пошло не по плану.
Бэкхен вообще не планировал спать, но вышло так, что отключился он совсем уж быстро, даже не заметив этого. Правда, просыпался среди ночи несколько раз, но моментально засыпал снова, даже толком не открывая глаз. Сны были какие-то глупые и несвязные, будто галлюцинации от принятого наркотического вещества, а Бэкхену уже очень давно не снилось вообще ничего.
А рано утром его с криками и заливистым смехом будит запрыгнувшая на кровать Суен, и Бэкхен с большим трудом разлепляет веки, тут же жмурясь от яркого солнечного света из окна. Перед глазами так мутно и расплывчато, что можно подумать, словно Бэкхен плачет прямо сейчас. Но картинка проясняется всего через несколько секунд. И снова перед глазами все тот же черно-белый фильм, в котором все такое же обыденное и серое. Впрочем, Бэкхен ни на что и не надеялся.
– Вставай, иначе проспишь Рождество, – смеется Суен. – Снегопад прекратился, так что я хочу пойти играть в снежки.
Она на миг замолкает, и радостная улыбка сходит с ее лица.
– Только вот Чанель куда-то пропал.
От этих слов Бэкхен просыпается окончательно.
.
– Это было на холодильнике, – Суен протягивает Бэкхену небольшой сложенный вдвое листок и тихо шмыгает носом.
«Как в лучших традициях кинематографа», – саркастично думает Бэкхен, но в душе все равно что-то предательски екает, когда он разворачивает листок.
Суен уходит на кухню, налить себе сока, и Бэкхен мысленно благодарен за то, что она будто бы действительно знает, когда ему нужно побыть одному.
Письмо написано корявым, неразборчивым почерком, будто бы тот, кто его писал, слишком торопился. А еще в самом низу листка виднеется маленькая капля от воска, по которой можно догадаться, что писал Чанель, наклонив над листком свечу. Грифельный карандаш размазан в некоторых местах, но слова не стерты, и Бэкхен, если приложить усилия, может прочитать их практически все.
А на последней строчке Бэкхену резко хочется выбросить письмо в камин, и сдерживает он себя невероятным усилием воли, просто комкая листок в дрожащих пальцах. Голова болит, в висках снова неприятно раздражающе гудит, перед глазами все плывет, и Бэкхен чувствует, словно готов вот-вот потерять сознание. Он не понимает, что с ним происходит, и понимать не хочет – хочет только уснуть и проспать как можно дольше.
– Кстати, – слышится тихий, неуверенный голос Суен, от которого Бэкхен вздрагивает и оборачивается. – Домик замечательный, спасибо.
Бэкхен знает, что на самом деле ничего радостного нет и благодарной она пытается казаться только из вежливости, но все равно тепло улыбается в ответ – такой улыбкой, на которую хватает сил и искренности.
– Йерим еще не проснулась? – тихо спрашивает он, откладывая помятое письмо на кофейный столик. Суен отрицательно качает головой. – Тогда позовешь меня, когда она проснется.
Суен лишь молчаливо кивает и уходит в комнату. А Бэкхен роняет лицо в ладони и тяжело вздыхает, пытаясь хоть немного переварить все прочитанное, но у него попросту не получается. Слов так много, и все они такие глупые, неуместные и несвязные – все равно, что Чанель бы признался ему в любви. А так он просто уехал на Рождество, не оставив напоследок ничего, кроме письма на холодильнике и ярко-красного свитера, аккуратно сложенного на спинке дивана. Бэкхен выглядывает в окно – машина Чанеля тоже исчезла бесследно. Сумасшествие.
Бэкхен тянется дрожащими руками к свитеру и долго рассматривает его, а затем зарывается лицом в мягкую ткань и просто вдыхает немного приторный запах корицы, к которому уже успел привыкнуть. Которого ему так сильно не хватает сейчас.
А потом он просто лежит на диване, смотря в потолок, на украшенную мишурой люстру, и долго думает. В голове снова какая-то муть, обрывки незнакомых фраз и лиц, и у Бэкхена даже на миг возникает ощущение, словно он все еще спит. Утренний холодный душ не особо помог взбодриться, кожа по-прежнему горит от вчерашних прикосновений, а Бэкхен почему-то чувствует себя грязным, словно он кого-то предал, сделал кому-то больно. Бэкхен не знает, как от этого чувства избавиться.
Поэтому он молчит. Молчит и ждет, продолжая обдумывать прочитанное в письме, и в какой-то момент эмоции начинают переполнять его настолько сильно, что ему попросту хочется расплакаться. Но эмоции хорошие – что-то вроде странного предвкушения и того самого чувства удовлетворения и приятной эйфории после того, как что-то пошло по плану и ты сумел достичь какой-то особенно важной цели. Эмоции действительно хорошие, но необоснованные, а еще их слишком много для одного человека.
Бэкхен не сразу слышит, как ступеньки лестницы тихо скрипят, и в гостиную спускается сонная, но радостно улыбающаяся Йерим и, зевая, трет глаза. Затем подбегает к рождественской елке и присаживается на корточки, рассматривая куклу, платье на которой Бэкхен успешно забыл зашить. Йерим берет куклу в руки и молча подходит к дивану, садясь рядом с Бэкхеном.
– Пап, – тихо, немного хрипло начинает она, и в этот момент Бэкхен вспоминает, что Йерим еще нужно выпить ее сироп. – Чанель ушел, потому что больше не любит нас?
«Не думаю, что он вообще кого-либо из нас любил», – с какой-то горечью проносится в голове у Бэкхена, но он не произносит этого вслух.
– Он сказал, что мама больше никогда не вернется, – шмыгает носом Йерим, хмурым взглядом рассматривая куклу в своих руках. – Он теперь тоже не вернется?
Бэкхен глубоко вздыхает и усаживает дочку к себе на колени, аккуратно убирая выбившуюся прядку ее волос за ухо. Йерим по-прежнему не смотрит на него, даже не виляет ногами в воздухе, как она обычно любит это делать – только разглядывает бледное, какое-то даже тоскливое лицо куклы и вздыхает едва слышно.
– Я бы хотел думать, что вернется, – Бэкхен говорит правду, потому что лгать собственным детям в Рождество – это совсем уж паршиво. – Но сегодня праздник, так что давай проведем его так, как мы делаем это обычно. Где там Суен?
– Без Чанеля скучно, – тихо отвечает Йерим, и по ее голосу можно подумать, что она готова вот-вот расплакаться.
– Я понимаю, милая, – тут же произносит Бэкхен и едва ощутимо целует ее в висок. – Но нам всем нужно постараться и провести этот день радостно. Как насчет испечь ваше любимое имбирное печенье?
Йерим только как-то совсем безразлично кивает и слазит с колен Бэкхена, говоря, что она пойдет и позовет Суен. А напоследок добавляет:
– Спасибо за подарок, пап, – Бэкхен хмуро поджимает губы. – Но лучше бы тебе спрятать ее куда-то, она слишком красивая.
Йерим оставляет куклу под елкой и скрывается на втором этаже, а Бэкхен лишь долго, судорожно вздыхает, понимая, что этого и стоило ожидать – во всяком случае, он попытался. Главное найти работу, а потом можно будет позаботиться о настоящих рождественских подарках.
Весь день они с девочками пекут печенье, Суен и Йерим умудряются с ног до головы испачкать друг друга мукой; и пускай Бэкхен знает, что уборка на кухне займет приличное количество часов, слышать искренний смех девочек в такой до жути тоскливый день – лучший подарок для него. Ближе к вечеру в доме включают электричество, и вся гостиная загорается сказочными огоньками гирлянд. Пускай Бэкхен и не различает их цвета, но почему-то он уверен, что выглядят они чудесно.
Бэкхен укладывает девочек спать и одевается, выходя во двор. Наматывает несколько бесцельных кругов вокруг дома, думая о том, что завтра с утра нужно будет начать расчищать снег. Обреченно смотрит на разваленный гараж, забирает из почтового ящика конверт с письменным уведомлением о том, что через неделю им с девочками придется покинуть дом. Да уж, обещание на этот счет Чанель все-таки сдержал.
По возвращению домой Бэкхен какое-то время просто греется у камина под монотонный звук старого рождественского фильма по телевизору и сверлит взглядом свернутый листок на кофейном столике. Письмо заканчивается вопросом – последним, который Чанель не успел потратить. И Бэкхен правда не знает, как он рассчитывал получить ответ, пока внезапно над его головой не загорается невидимая лампочка, которая, впрочем, потухает еще быстрее.
Потому что мысль бредовая.
«Окей, давай разберем по пунктам. Ты злишься на меня, но при этом не хочешь, чтобы я уходил. Не хочешь, но отрицаешь это. Как твой новоиспеченный соулмейт, я могу безошибочно распознавать, что ты на самом деле чувствуешь – мне много раз рассказывали об этой чуткости, которая поначалу кажется тебе какой-то неведомой суперсилой…»
Примерно после этого абзаца Бэкхену захотелось разорвать листок на две части, но он продолжил читать. И все его существо отрицало написанное.
«Но для меня будет неправильным оставаться здесь и продолжать сидеть у тебя на шее, как будто ничего не происходило и не происходит. Ты можешь отречься от меня – тебе потребуется лишь одно слово, – и я как-нибудь переживу, продолжу скитаться от человека к человеку, каждый раз смиренно дожидаясь того момента, когда меня бросят…»
Чуткость. Эмоциональность. Сумасшедшая каша в мыслях и те же известные бабочки в животе. Так почему же Бэкхен сейчас ничего подобного не чувствует? Неужели это действительно не работает дважды?
Бэкхен пропускает строку за строкой, потому что в них так много робкого драматизма, который вполне уместен сейчас, но все равно выводит его из себя. Выводит, потому что Бэкхен продолжает все отрицать, выдавая желаемое за действительное – но ему действительно так легче. Он пропускает практически половину письма, переходя к строчкам в самом низу – мелким и неразборчивым, как будто написанным через силу.
«Так что дай знать, если захочешь, чтобы я вернулся. И заодно ответь на мой последний вопрос. Если бы мы оба были моложе на несколько лет, если бы у тебя за спиной не было болезненного прошлого… если бы я оказался твоей первой и единственной родственной душой, ты бы остался со мной? – Чанель».
Бэкхен резко хватает письмо со столика и с совершенно неожиданным для себя остервенением бросает его в камин. А затем сворачивается комочком на диване, как давно хотел сделать, обнимает колени руками и долго думает над заданным вопросом под какой-то тихий винтажный джаз, льющийся из динамиков телевизора – саундтрек к очередной рождественской мелодраме. Такие фильмы сегодня будут идти до поздней ночи, а то и до завтрашнего утра.
Бэкхен решает проверить кое-что, о чем он много раз слышал, но ни разу не применял самостоятельно – наверное, потому что никогда особо в это не верил. Телепатическая связь. Если они с Чанелем действительно родственные души, то смогут общаться, несмотря на все расстояние между ними. И пускай прошло меньше дня с того момента, как они видели друг друга в последний раз, но Бэкхен жутко скучает. Это немного страшно и в то же время вполне объяснимо, но объяснение он тоже отрицает.
Собственный тихий и робкий, надломленный голос звучит в голове раздражающим звоном, выдавая неуверенное:
«Привет».
А затем, спустя несколько минут тишины, которую больше не заглушает даже надоедливый джаз по телевизору:
«Ты меня слышишь?».
Vi. домой (сию минуту)
Winner – Empty #np
(автор очень просит умоляет читать под нее)
«не осталось слов, не осталось звуков, не осталось совсем ничего вокруг,
только руки твои, вздох секунд, барабанная дробь минут.
я могу лишь смотреть в эти глаза, понимая, как сильно люблю.
и действительно сильно любить».
(с)
«Ты меня слышишь?»
Звенящая тишина. Настолько жуткая, что Бэкхена невольно морозит. Впрочем, еще страшнее ему было бы, если бы он услышал у себя в голове ответ на вопрос. Он поднимается с дивана, как сумасшедший расхаживает по комнате под звуки душераздирающего монолога главной героини фильма, и с каждой секундой все происходящее раздражает его только сильнее. Раздражает до чесотки, до полной бессмыслицы в голове. Бэкхен повторяет свой вопрос спустя мгновение и снова не получает ответа.
Тогда он думает о том, что все это – чепуха и совсем не работает. Поэтому он щелкает кнопкой на пульте, и гостиная окончательно погружается в тишину; в камине догорают последние угольки, а Бэкхен, переступая через две ступеньки, быстро поднимается наверх и возвращается с собственным постельным бельем в руках. Неаккуратно застилает диван помятой простыней, бросает холодную подушку и одеяло, а затем садится поверх этого всего безобразия и долго, бездумно смотрит на совсем слабый огонь в камине – огонь, который уже скоро потухнет полностью.
Бэкхен ловит себя на мысли, что нужно будет зайти в комнату к девочкам и проверить, как они там, но решает сделать это немного позже – все равно он вряд ли сможет уснуть, покорно ожидая ответа. Бэкхен снова встает с дивана и снова направляется наверх – на этот раз в душ. Ему начинает казаться, что он просто наматывает бесцельные круги по собственному дому, как параноик, уверенный в том, что что-то очень важное исчезло, пропало бесследно.
Так тихо вокруг. Не слышно ни звука, ни единого порыва ветра за окном. Бэкхен, давно привыкший к этой тишине, сейчас ей поражается – уж больно она кажется непривычной после всего, что происходило здесь на протяжении нескольких дней. Электричество давно появилось, но в коридоре все равно горят свечи, создавая причудливые тени на однотонных стенах. Бэкхен проходит мимо, и его собственная тень тоже следует за ним, будто пытаясь что-то сказать, о чем-то предупредить. Но не может – немая.
Бэкхен неспешно передвигается по коридору, одновременно с этим натягивая на себя чистую футболку. Капли воды с мокрых волос капают на паркет, а влажную кожу немного холодит прохладный воздух. Бэкхен на долю секунды останавливается возле едва приоткрытой двери в комнату девочек, но в итоге все равно проходит мимо, направляясь к лестнице. И когда он уже готов сделать первый шаг на ступеньку, в голове раскатом грома звучит знакомый голос:
«Слышу».
Бэкхену приходится крепко схватиться за перила, чтобы не упасть.
.
Картинка опять начинает странно плыть перед глазами, и все вокруг темнеет и кружится, но Бэкхен упрямо игнорирует это и неспешными, до жути аккуратными шагами, боясь упасть, спускается в гостиную. Ложится на диван, снова сворачивается комочком, обнимая собственные колени и почти полностью прячась под одеялом – как человек, который очень трепетно чего-то ждет.
«Ты знал, что это работает?»
Бэкхен замирает, даже не дыша, боясь не услышать ответ. Проходит какое-то время – секунд, может быть, двадцать, – и в голове тихо раздается хриплый голос Чанеля. К слову, это так до безумия странно – слышать не свой голос у себя в голове. Смахивает на сумасшествие – окончательное и неизлечимое.
«Знал. Поэтому и задал последний вопрос в письме».
Бэкхен до боли закусывает губу, потому что осознает – все так, как он и предполагал. Но еще больнее ему сейчас от того, что если эта телепатическая связь действительно работает, то они с Чанелем – родственные души. То есть самые настоящие, предназначенные друг другу судьбой родственные души. Бэкхен крепко зажмуривается, стараясь немного усмирить ураган из мыслей в голове и задать следующий вопрос.
«Где ты?»
Потому что вот он, Бен Бэкхен, прячется в недрах большого одеяла, как подросток в свои шестнадцать, в ожидании того, что мир померкнет через несколько минут. Вот он, Бен Бэкхен, готовый плакать от того, что жизнь одновременно так милосердна и так жестока с ним. Вот он, человек, которому дан второй шанс, а он просто не знает, как им воспользоваться.
«Я дома», – отвечает Чанель до жути спокойным и обыденным тоном, а Бэкхену хочется громко закричать о том, что его дом здесь, рядом с ним. Но Бэкхен практически насильно заставляет себя молчать. Спустя несколько секунд в голове снова раздается голос Чанеля:
«Расскажи мне».
Бэкхен хмурится, спуская одеяло немного вниз, потому что дышать внезапно становится тяжелее. Упирается взглядом в камин и нервно сглатывает, пытаясь понять, о чем именно Чанель просит его рассказать.
«О твоей жене. Расскажи, что с ней случилось».
Интересно, Чанель специально продумал все и просит об этом именно сейчас? Неужели он действительно понимает, что рассказать об этом мысленно Бэкхену будет гораздо легче, чем вслух, смотря прямо в глаза? Бэкхен почти готов говорить об этом сейчас, но только не знает, как лучше начать.
«Это произошло так быстро и так глупо, что даже мимолетное воспоминание об этом миллион раз сводит меня с ума», – признается он, переворачиваясь на спину и смотря в потолок.
«Если тебе трудно, я не заставляю, просто…»
«Это было поздней зимой, ближе к концу февраля. Мы поругались из-за ерунды, не сошлись взглядами – девочки давно спали, а мы кричали друг на друга и били посуду, как это бывает в неблагополучных семьях. Мы были, пожалуй, как раз-таки примером благополучной семьи, но в тот вечер в нас с Джухен одновременно что-то переклинило. Мы будто возненавидели друг друга в одно мгновение».
Бэкхен останавливается, чтобы перевести дыхание и вспомнить происходившее как можно более детально. Он даже не сомневается в том, что утром будет сильно сожалеть обо всем сказанном.
«В итоге Джухен расплакалась, сорвалась и уехала куда-то прямо посреди ночи. А мне было так плевать на все, я пил дешевый коньяк и наслаждался наконец одиночеством…»
Бэкхен резко запинается и прислушивается, будто бы надеясь уловить в своей голове звук чужого дыхания. Ведь он сам сейчас дышит прерывисто и неспокойно. Воспоминания ударяют в голову не хуже крепкого алкоголя, сжимают шею крепкими руками и душат, душат, душат… до непроглядной темноты перед глазами.
«Мне позвонили через несколько часов, было около трех ночи. Сказали, что Джухен разбилась на шоссе – машину занесло на повороте. Мне пришлось идти к соседям, будить их и просить присмотреть за девочками, пока я не вернусь. По дороге в больницу меня тошнило, перед глазами было так темно и мутно, что казалось, будто я и сам умираю. А когда я приехал, доктор с поддельным сожалением в глазах сказал мне, что я опоздал всего на несколько минут».
Бэкхен глубоко судорожно вздыхает, медленно повторяя это слово.
«Опоздал».
И спустя несколько вязких, тянущихся секунд:
«Представляешь?»
А через несколько минут звенящей, сводящей Бэкхена с ума тишины, он слышит короткий, но красноречивый ответ:
«Не представляю».
Прошло целых два года, а у Бэкхена такое ощущение, словно это все было вчера – тревожный звонок в три часа ночи, театральная горечь доктора в больнице, беспросветно черный цвет похорон, временная легенда, придуманная для девочек… И все такое грустное и жалкое, хоть книгу пиши – историю одиночки и пьяницы, побочным эффектом ошибок которого стало напрочь исчезнувшее умение (и желание) любить.
«Теперь ты знаешь», – спокойно до жути. Бэкхен знает, что Чанель не будет его ни за что осуждать.
«Мне жаль, что так вышло».
Бэкхен кивает, скорее, самому себе, потому что знает, что Чанель все равно его не видит. Кивает, потому что привык к такому отношению, привык к этому «Мне жаль», которое он в первое время слышал от всех друзей и знакомых. Со временем эти друзья и знакомые его покинули. Впрочем, в мире ничего не вечно – единственная истина, которой живет Бэкхен.
«Я могу приехать, если ты хочешь».
От услышанного Бэкхена пробирает крупная дрожь. Конечно, он хочет – соскучился просто до жути. Но он не отвечает, ожидая, что Чанель добавит что-то еще.
«Но не сейчас. Может быть, через несколько дней. Тебе действительно нужно время».
Бэкхен отчасти согласен с этим, особенно сейчас, когда внутри у него абсолютно противоречивые чувства – с одной стороны, тоска по соулмейту дает о себе знать, а с другой, Чанель сейчас кажется совершенно чужим и далеким. Может быть, это потому, что Бэкхен сам по себе такой – слишком быстро привыкает к людям, а потом тоскует по ним, но признать этого не может. Но в этот раз это совершенно особенный случай, когда тоска мешается с неизвестной радостью, каким-то приятным предвкушением.
Бэкхен улыбается и согласно кивает. А затем долго думает над ответом.
«Через неделю мы должны выехать из дома. Приезжай, чтобы со всем здесь попрощаться».
В ответ следует лишь гробовая тишина, под которую Бэкхен удивительно быстро засыпает.
.
Когда Чанель просыпается рано утром в своей большой и уютной, но одинокой постели, он больше не слышит знакомого голоса у себя в голове. Не слышит и невольно размышляет над тем, что сейчас делает Бэкхен, о чем думает и как себя чувствует после их первой телепатической связи. К этому подсознательному волнению и заботе о своей родственной душе нужно еще привыкнуть, но Чанелю кажется, что он неплохо справляется – если не считать того, что он сбежал на следующий день, едва признавшись во всем Бэкхену.
Чанель мысленно желает ему доброго утра и, не дождавшись ответа, решает, что Бэкхен еще спит. Хотя, будь Чанель на его месте, он бы не смог сомкнуть глаз – только лежал бы и бесконечно думал обо всем происходящем.
Чанель принимает душ, делает себе кофе и успешно игнорирует пропущенный звонок от мамы, которая теперь считает своим долгом звонить ему каждый час и проверять, не пропал ли он снова; Чанель обязательно перезвонит ей позже. После его исчезновения на несколько дней больше всего о нем переживали на работе; Чанель не решался включать свой мобильный, будучи в доме Бэкхена, и только вернувшись в город он все же сделал это – большая часть пропущенных вызовов оказалась от его коллег. На самом деле, у Чанеля такое ощущение, будто он выпал из реальности на какое-то время, попросту остановив время и исчезнув. Будто Земля перестала вращаться, и все вокруг замерло, давая ему перерыв, время на переосмысление некоторых особенно важных вещей. Чанель только надеется, что он правильно усвоил преподнесенный урок.
«Доброе утро».
Чанель улыбается, а его рука вздрагивает, и несколько капель кофе проливается мимо чашки. Чанель протирает столешницу, а затем делает первый глоток и, чувствуя немного позабывшийся горьковатый вкус, удовлетворенно вздыхает. Не самое плохое утро, которое он мог ожидать, но все еще нужно отправить несколько сообщений всем, кто волновался из-за его внезапного исчезновения. И позвонить маме.
Впервые после своего возвращения заглянув в холодильник, Чанель выбрасывает несколько просроченных продуктов, а затем, закрыв дверцу, замечает маленькую записку, прикрепленную в углу магнитом. Да уж, кажется, он понял, от кого этого набрался.
Записка оставлена единственным человеком, у кого есть ключи от его квартиры, а еще все вещи этого человека внезапно исчезли со своих мест, будто бы здесь никого кроме Чанеля и не было – осталась только маленькая записка, а еще едва различимый шлейф знакомых приторных духов, напоминающий о том, что кто-то здесь все-таки успел оставить свой след.
Перечитывая содержимое записки несколько раз подряд, Чанель только глупо, немного грустно усмехается, опираясь спиной на закрытую дверцу холодильника.
«Меня, похоже, бросили».
Помятая записка отправляется в мусорное ведро, недопитый кофе остается на обеденном столе; Чанель уходит в спальню, вновь ложится на свою кровать и долго молчит, смотря в потолок. Молчит и ждет.
«Это все, что произошло за время твоего отсутствия?» – хрипло и немного саркастично. Чанель улыбается. Бэкхен такой, только когда курит или немного пьян. Значит, купил сигареты.
«Просто мы с ней одновременно нашли своих соулмейтов. Только моя ситуация, очевидно, оказалась на порядок сложнее».
После этого Чанель перестает улыбаться, поворачиваясь на бок и закусывая губу. Смотрит на едва проснувшийся город за окном, на верхушки домов и дороги, покрытые снегом; смотрит и думает о том, как бы он хотел оказаться где-нибудь не здесь. Здесь его тоже преследует бесконечная, надоедливая тишина – но она какая-то холодная и неприветливая, только расхаживает по его квартире и напоминает Чанелю о том, как он на самом деле одинок. Чанель скучает по той тишине, которая была с ним в доме Бэкхена – тишина уютная и теплая, согревающая своей непринужденностью.
«Значит, тебя в городе больше ничего не держит?»
Чанель усмехается, продолжая немного нервно покусывать губы.
«Держит. Моя работа».
В ответ слышится тихое «Оу», после которого Бэкхен долго молчит – Чанеля даже начинает клонить в сон от этой тишины. К слову, на работе он должен быть уже через час.
Чанель неторопливо собирается под монотонный, такой родной голос Бэкхена в своей голове; Бэкхен рассказывает что-то о том, что Йерим окончательно поправилась и теперь они с Суен постоянно играют в снежки во дворе, а еще о том, что девочки очень сильно по нему скучают. Бэкхен не говорит об этом, но Чане