Так я в пыланье светоча святого
Познал, к нему глазами обращен,
Что он еще сказать мне хочет слово.
«На пятом из порогов,[1497]— начал он, —
Ствола, который, черпля жизнь в вершине,
Всегда — в плодах и листьем осенен,
Ликуют духи, чьи в земной долине
Столь громкой славой прогремели дни,
Что муз обогащали бы доныне.
И ты на плечи крестные взгляни:
Кого я назову — в их мгле чудесной
Мелькнут, как в туче быстрые огни».
И видел я: зарница глубью крестной,
Едва был назван Иисус[1498], прошла;
И с действием казалась речь совместной.
На имя Маккавея[1499]проплыла
Другая, как бы коло огневое, —
Бичом восторга взвитая юла.
Великий Карл с Орландом, эти двое
Мой взгляд умчали за собой вослед,
Как сокола паренье боевое.
Потом Гульельм и Реноард[1500]свой свет
Перед моими пронесли глазами,
Руберт Гвискар и герцог Готофред.[1501]
Затем, смешавшись с прочими огнями,
Дух, мне вещавший, дал постигнуть мне,
Как в небе он искусен меж певцами.
Я обернулся к правой стороне,
Чтобы мой долг увидеть в Беатриче,
В словах иль знаках явленный вовне;
Столь чисто было глаз ее величье,
Столь радостно, что блеском превзошло
И прежние, и новое обличье.
Как в том, что дух все более светло
Ликует, совершив благое дело,
Мы видим знак, что рвенье возросло,
Так я постиг, что большего предела
Совместно с небом огибаю круг, —
Столь дивно Беатриче просветлела.
И как меняют цвет почти что вдруг
У белолицей женщины ланиты,
Когда стыдливый с них сбежит испуг,
Так хлынула во взор мой, к ней раскрытый,
Шестой звезды благая белизна,
Куда я погрузился, с нею слитый.
Была планета Диева[1502]полна
Искрящейся любовью,[1503]чьи частицы
Являли взору наши письмена.
И как, поднявшись над прибрежьем, птицы,
Обрадованы корму, создают
И круглые, и всякие станицы,
Так стаи душ, что в тех огнях живут,
Летая, пели и в своем движенье
То D, то I, то L сплетали тут.
Сперва они кружили в песнопенье;
Затем, явив одну из букв очам,
Молчали миг-другой в оцепененье.
Ты, Пегасея[1504], что даришь умам
Величие во времени далеком,
А те — тобой — краям и городам,
Пролей мне свет, чтоб, виденные оком,
Я мог их начертанья воссоздать!
Дай мощь твою коротким этим строкам!
И гласных, и согласных семью пять
Предстало мне; и зренье отмечало
За частью часть, чтоб в целом сочетать.
«Diligite I ustitiam», — сначала
Глагол и имя шли в скрижали той;
«Qui Judicatis Terrain»,[1505]— речь кончало.
И в М последнего из слов их строй
Пребыл недвижным, и Юпитер мнился
Серебряным с насечкой золотой.
И видел я, как новый сонм спустился
К вершине М, на ней почить готов,
И пел того, к чьей истине стремился.
Вдруг, как удар промеж горящих дров
Рождает вихрь искрящегося пыла, —
Предмет гаданья для иных глупцов, —
Так и оттуда стая светов взмыла
И вверх к различным высотам всплыла,
Как Солнце, их возжегшее, судило.
Когда она недвижно замерла, —
В той огненной насечке, ясно зримы,
Возникли шея и глава орла.
Так чертит мастер неруководимый;
Он руководит, он дает простор
Той силе, коей гнезда сотворимы.
Блаженный сонм, который до сих пор
В лилее М[1506]не ведал превращений,
Слегка содвигшись, завершил узор.[1507]
О чистый светоч![1508]Свет каких камений,
И скольких, мне явил, что правый суд
Нисходит с неба, в чьей ты блещешь сени!
Молю тот Разум, где исток берут
Твой бег и мощь, взглянуть на клубы дыма,
Которые твой ясный луч крадут,[1509]
И вновь разгневаться неукротимо
На то, что местом торга сделан храм,
Из крови мук возникший нерушимо.
О рать небес, представшая мне там,
Молись за тех, кто бродит, обаянный
Дурным примером, по кривым путям!
В былом сражались, меч подъемля бранный;
Теперь — отнять стараясь где-нибудь
Хлеб, любящим Отцом всем людям данный.[1510]
Но ты, строчащий, чтобы зачеркнуть,[1511]
Знай: Петр и Павел, вертоград спасая,
Тобой губимый, умерли, но суть.
Ты, впрочем, скажешь: «У меня такая
Любовь к тому, кто одиноко жил
И пострадал, от плясок умирая,
Что и Ловца и Павла я забыл».[1512]
Песнь девятнадцатая
Шестое небо — Юпитер (продолжение)
Парил на крыльях, широко раскрытых,
Прекрасный образ и в себе вмещал
Веселье душ, в отрадном frui[1513]слитых.
И каждая была как мелкий лал,
В котором словно солнце отражалось,
И жгучий луч в глаза мне ударял.
И то, что мне изобразить осталось,
Ни в звуках речи, ни в чертах чернил,
Ни в снах мечты вовек не воплощалось.
Я видел и внимал, как говорил
Орлиный клюв, и «я» и «мой» звучало,
Где смысл реченья «мы» и «наш» сулил.
«За правосудье, — молвил он сначала, —
И праведность я к славе вознесен,
Для коей одного желанья мало.
Я памятен среди земных племен,
Но мой пример в народах извращенных,
Хоть и хвалим, не ставится в закон».
Так пышет в груде углей раскаленных
Единый жар, как были здесь слиты
В единый голос сонмы просветленных.
И я тогда: «О вечные цветы
Нетленной неги, чьи благоуханья
Слились в одно, отрадны и чисты,
Повейте мне, чтоб я не знал алканья,
Которым я терзаюсь так давно,
Не обретая на земле питанья!
Хоть в небесах другой стране[1514]дано
Служить зерцалом правосудью бога,
Оно от вашей не заслонено.
Вы знаете, как я вам внемлю строго,
И знаете сомненье[1515], тайных мук
Моей душе принесшее столь много».
Как сокол, если снять с него клобук,
Вращает голову, и бьет крылами,
И горд собой, готовый взвиться вдруг,
Так этот образ, сотканный хвалами
Щедротам божьим, мне себя явил
И песни пел, неведомые нами.
Потом он начал: «Тот, кто очертил
Окружность мира, где и сокровенный,
И явный строй вещей распределил,
Не мог запечатлеть во всей вселенной
Свой разум так, чтобы ее предел
Он не превысил в мере несравненной.
Тот первый горделивец, кто владел
Всем, что доступно созданному было,
Не выждав озаренья, пал, незрел.[1516]
И всякому, чья маломощней сила,
То Благо охватить возбранено,
Что, без границ, само себе — мерило.
Зато и наше зренье, — а оно
Лишь как единый из лучей причастно
Уму, которым все озарено, —
Не может быть само настолько властно,
Чтобы его Исток во много раз
Не видел дальше, чем рассудку ясно.
И разум, данный каждому из вас,
В смысл вечной справедливости вникая,
Есть как бы в море устремленный глаз:
Он видит дно, с прибрежия взирая,
А над пучиной тщетно мечет взгляд;
Меж тем дно есть, но застит глубь морская.
Свет — только тот, который восприят
От вечной Ясности; а все иное —
Мрак, мгла телесная, телесный яд.
Отныне правосудие живое
Тебе раскрыл я и вопрос пресек,
Не оставлявший мысль твою в покое.
Ты говорил: «Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.
И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?»
Кто ты, чтобы, в судейском сев наряде,
За много сотен миль решать дела,
Когда твой глаз не видит дальше пяди?
Все те, чья мысль со мной бы вглубь пошла,
Когда бы вас Писанье не смиряло,
Сомненьям бы не ведали числа.
О стадо смертных, мыслящее вяло!
Благая воля изначала дней
От благости своей не отступала.
То — справедливо, что созвучно с ней;
Не привлекаясь бренными благами,
Она творит их из своих лучей».
Как аист, накормив птенцов, кругами,
Витая над гнездом, чертит простор,
А выкормок следит за ним глазами,
Так воспарял, — и так вздымал я взор, —
Передо мною образ благодатный,
Чьи крылья подвигал такой собор.
Он пел, кружа, и молвил: «Как невнятны
Тебе мои слова, так искони
Пути господни смертным непонятны».
Когда недвижны сделались огни
Святого духа, все как знак чудесный,
Принесший Риму честь в былые дни,[1517]
Он начал вновь: «Сюда, в чертог небесный,
Не восходил не веривший в Христа
Ни ранее, ни позже казни крестной.
Но много и таких зовет Христа,
Кто в день возмездья будет меньше prope[1518]
К нему, чем те, кто не знавал Христа.
Они родят презренье в эфиопе,
Когда кто здесь окажется, кто — там,
Навек в богатом или в нищем скопе.[1519]
Что скажут персы вашим королям,
Когда листы раскроются для взора,
Где полностью записан весь их срам?
Там узрят, средь Альбертова позора,
Как пражская земля разорена,
О чем перо уже помянет скоро;[1520]
Там узрят, как над Сеной жизнь скудна,
С тех пор как стал поддельщиком металла
Тот, кто умрет от шкуры кабана;[1521]
Там узрят, как гордыня обуяла
Шотландца с англичанином,[1522]как им
В своих границах слишком тесно стало.
Увидят, как верны грехам земным
Испанец и богемец,[1523]без печали
Мирящийся с бесславием своим;
Увидят, что заслуги засчитали
Хромцу ерусалимскому чрез I,
А через М — обратное вписали;[1524]
Увидят, как живет в скупой грязи
Тот, кто над жгучим островом вельможен,[1525]
Где для Анхиза был конец стези;[1526]
И чтобы показать, как он ничтожен,
О нем напишут с сокращеньем слов,
Где многий смысл в немного строчек вложен.
И обличатся в мерзости грехов
И брат, и дядя,[1527]топчущие рьяно
Честь прадедов и славу двух венцов.
И не украсят царственного сана
Норвежец, португалец или серб,
Завистник веницейского чекана.[1528]
Блаженна Венгрия, когда ущерб
Свой возместит![1529]И счастлива Наварра,
Когда горами оградит свой герб![1530]
Ее остерегают от удара
Стон Никосии, Фамагосты крик,
Которых лютый зверь терзает яро,
С другими неразлучный ни на миг».[1531]
Песнь двадцатая
Шестое небо — Юпитер (окончание)
Как только тот, чьим блеском мир сияет,
Покинет нами зримый небосклон,
И ясный день повсюду угасает,
Твердь, чьи высоты озарял лишь он,
Вновь проступает в яркости мгновенной
Несчетных светов, где один зажжен.[1532]
Я вспомнил этот стройный чин вселенной,
Чуть символ мира и его вождей
Сомкнул, смолкая, клюв благословенный;
Затем что весь собор живых огней,
Лучистей вспыхнув, начал песнопенья,
Утраченные памятью моей.
О жар любви в улыбке озаренья,
Как ты пылал в свирельном звоне их,
Где лишь святые дышат помышленья!
Когда в лучах камений дорогих,
В шестое пламя[1533]вправленных глубоко,
Звук ангельского пения затих,
Я вдруг услышал словно шум потока,
Который, светлый, падает с высот,
Являя мощность своего истока.
Как звук свое обличие берет
У шейки цитры или как дыханью
Отверстье дудки звонкость придает,
Так, срока не давая ожиданью,
Тот шум, вздымаясь вверх, пророкотал,
Как полостью, орлиною гортанью.
Там в голос превратясь, он зазвучал
Из клюва, как слова, которых знойно
Желало сердце, где я их вписал.
«Та часть моя, что видит[1534]и спокойно
Выносит солнце у орлов земли, —
Сказал он, — взоров пристальных достойна.
Среди огней, что образ мой сплели,
Те, чьим сверканьем глаз мой благороден,
Всех остальных во славе превзошли.
Тот, посредине, что с зеницей сходен,
Святого духа некогда воспел
И нес, из веси в весь, ковчег господень.[1535]
Теперь он знает, сколь благой удел
Он выбрал, дух обрекши славословью,
Затем что награжден по мере дел.
Из тех пяти, что изогнулись бровью,
Тот, что над клювом ближе помещен,
По мертвом сыне скорбь утешил вдовью.
Теперь он знает, сколь велик урон —
Нейти с Христом, и негой несказанной,
И участью обратной искушен.[1536]
А тот, кто в этой дужке, мной названной,
Вверх по изгибу продолжает ряд,
Отсрочил смерть[1537]молитвой покаянной.
Теперь он знает, что навеки свят
Предвечный суд, хотя мольбы порою
Сегодняшнее завтрашним творят.
А тот, за ним, с законами и мною,
Стремясь к добру, хоть это к злу вело,
Стал греком, пастыря даря землею.[1538]
Теперь он знает, как родивший зло
Похвальным делом — принят в сонм счастливы!
Хоть дело это гибель в мир внесло.
Тот, дальше книзу, свет благочестивый
Гульельмом был,[1539]чей край по нем скорбит,
Скорбя, что Карл и Федериго живы.[1540]
Теперь он знает то, как небо чтит
Благих царей, и блеск его богатый
Об этом ярко взору говорит.
Кто бы поверил, дольной тьмой объятый,
Что здесь священных светов торжество
Рифей-троянец[1541]разделил как пятый?
Теперь он знает многое, чего
Вам не постигнуть в милости бездонной,
Неисследимой даже для него».
Как жаворонок, в воздух вознесенный,
Песнь пропоет и замолчит опять,
Последнею отрадой утоленный,[1542]
Такою мне представилась печать
Той изначальной воли, чьи веленья
Всему, что стало, повелели стать.
И хоть я был для моего сомненья
Лишь как стекло, прикрывшее цвета,
Оно не потерпело промедленья,
Но: «Как же это?» — сквозь мои уста
Толкнуло грузно всем своим напором;
И вспыхнула сверканий красота.
Тогда, еще светлей пылая взором,
Ответил мне благословенный стяг,
Чтоб разум мой не мучился раздором:
«Хоть ты уверовал, что это так,
Как я сказал, — твой ум не постигает;
И ты, поверив, не рассеял мрак.
Ты — словно тот, кто имя вещи знает,
Но сущности ее не разберет,
Пока другой помочь не пожелает.
Regnum coelorum[1543]принужденья ждет
Живой надежды и любви возжженной,
Чтобы господней воли пал оплот.
Она, — не как боец, бойцом сраженный, —
Сама желает быть побеждена,
И побеждает благость побежденной.
Тебе в брови и первая странна,
И пятая душа, и то, что в стане
Бесплотных сил горят их пламена.
Из тел они взошли как христиане,
Не как язычники, в пронзенье ног[1544]
Тот как в былое веря, тот — заране.
Одна из Ада, где замкнут порог
Раскаянью, в свой прах опять вступила;
И тем воздал живой надежде бог,
Живой надежде, где черпалась сила
Мольбы к творцу — воззвать ее в свой час,
Чтоб волю в ней подвигнуть можно было.
Тот славный дух, о ком идет рассказ,
На краткий срок в свое вернувшись тело,
Уверовал в того, кто многих спас;
И, веруя, зажегся столь всецело
Огнем любви, что в новый смертный миг
Был удостоен этого предела.[1545]
Другой, по благодати, чей родник
Бьет из таких глубин, что взор творенья
До первых струй ни разу не проник,
Направил к правде все свои стремленья;
И бог, за светом свет, ему открыл
Грядущую годину искупленья;
И с той поры он в этой вере жил,
И не терпел языческого смрада,
И племя развращенное корил.[1546]
Он крестник был трех жен господня сада,
Идущих рядом с правым колесом, —
Сверх десяти столетий до обряда.[1547]
О предопределение, в каком
Скрыт недре корень твой от глаз туманных,
Не видящих причину целиком!
Ваш суд есть слово судей самозванных,
О смертные! И мы, хоть бога зрим,
Еще не знаем сами всех избранных.
Мы счастливы неведеньем своим;
Всех наших благ превыше это благо
Что то, что хочет бог, и мы хотим».
Так милостью божественного стяга,
Чтоб озарить мой близорукий взгляд,
Мне подалась целительная влага.
И как певцу искусный лирник в лад
Бряцает на струнах и то, что спето,
Звучит приятнее во много крат,
Так, речи вторя, — ясно помню это, —
Подобно двум мигающим очам, —
Я видел, — оба благодатных света
Мерцали огоньками в лад словам.
Песнь двадцать первая
Седьмое небо — Сатурн — Созерцатели
Уже моя властительница снова
Мои глаза и дух мой призвала,
И я отторгся от всего иного.
Она, не улыбаясь, начала:
«Ты от моей улыбки, как Семела[1548],
Распался бы, распавшись, как зола.
Моя краса, которая светлела
На ступенях чертогов божества,
Как видел ты, к пределу от предела,
Когда б не умерялась, такова,
Что, смертный, испытав ее сверканье,
Ты рухнул бы, как под грозой листва.
Мы на седьмое вознеслись сиянье,[1549]
Которое сейчас под жгучим Львом[1550]
С ним излучает слитное влиянье.
Вослед глазам последовав умом,
Преобрази их в зеркала видений,
Встающих в этом зеркале большом».[1551]
Кто ведал бы, как много упоений
В лице блаженном почерпал мой взгляд,
Когда был призван к смене впечатлений,
Тот понял бы, как я свершить был рад
Все то, что госпожа повелевала,
Когда б он взвесил чаши двух услад.[1552]
В глубинах мирокружного кристалла,[1553]
Который как властитель[1554]наречен,
Под чьей державой мертвым зло лежало,
Всю словно золото, где луч зажжен,
Я лестницу увидел восходящей
Так высоко, что взор мой был сражен.
И рать огней увидел нисходящей
По ступеням, и мнилось — так светла
Вся яркость славы, в небесах горящей.
И как грачи, едва заря взошла,
Обычай свой блюдя, гурьбой толкутся,
Чтоб отогреть застывшие крыла,
Потом летят, одни — чтоб не вернуться,
Другие — чтоб вернуться поскорей,
А третьи все над тем же местом вьются,
Так поступал и этот блеск огней,
К нам с высоты стремившийся согласно, —
Столкнувшись на одной из ступеней.
И к нам ближайший просиял так ясно,
Что в мыслях я промолвил: «Этот знак
Твоей любви понятен мне безгласно».
Но мне внушавшая, когда и как
Сказать и промолчать, тиха; желанье
Я подавляю, и мой выбор благ.
Она увидела мое молчанье,
Его провидя в видящем с высот,
И мне сказала: «Утоли алканье!»
Я начал: «По заслугам я не тот,
Чья речь достойна твоего ответа.
Но, ради той, кто мне просить дает,
О жизнь блаженная, ты, что одета
Своею радостью, скажи, зачем
Ты стала близ меня в сиянье света;
И почему здесь в этой тверди нем
Напев, который в нижних кругах Рая
Звучит так сладко, несравним ни с чем».
«Твой слух, как зренье, смертей, — отвечая,
Он молвил. — Потому здесь не поют,
Не улыбнулась путница святая.[1555]
Я, снизошед, остановился тут,
Чтоб радостным почтить тебя приветом
Слов и лучей, в которых я замкнут.
Не большая любовь сказалась в этом:
Такой и большей пламенеют там,
Вверху,[1556]как зримо по горящим светам;
Но высшая любовь, внушая нам
Служить тому, кто правит всей вселенной,
Здесь назначает, как ты видишь сам».
«Мне ясно, — я сказал, — о свет священный,
Что вольною любовью побужден
Ваш сонм идти за Волей сокровенной;
Но есть одно, чем разум мой смущен:
Зачем лишь ты средь стольких оказался
К беседе этой предопределен».
Еще последний слог мой не сказался,
Когда, средину претворяя в ось,
Огонь, как быстрый жернов, завращался,
И из любви, в нем скрытой, раздалось:
«Свет благодати на меня стремится,
Меня облекший пронизав насквозь,