Звенят отрадным гудом неразымно
Для тех, кому невнятна в звуках связь,
Так в этих светах, блещущих взаимно,
Песнь вдоль креста столь дивная текла,
Что я пленился, хоть не понял гимна.
Что в нем звучит высокая хвала,
Я понял, слыша: «Для побед воскресни»,
Но речь невнятной разуму была.
Я так влюбился в голос этой песни,
И так он мной всецело овладел,
Что я вовек не ведал уз чудесней.
Мне скажут, что язык мой слишком смел
И я принизил очи заревые,[1410]
В которых всем мечтам моим предел;
Но взвесивший, что в высоте живые
Печати всех красот[1411]мощней царят,
А там я к ним поздней воззрел впервые,[1412]
Простит мне то, в чем я виниться рад,
Чтоб быть прощенным, и воздаст мне верой;
Святой восторг отсюда не изъят,[1413]
Затем что он все чище с каждой сферой.
Песнь пятнадцатая
Пятое небо — Марс (продолжение)
Сочувственная воля, истекая
Из праведной любви, как из дурной
И ненасытной истекает злая,
Прервала пенье лиры неземной,
Святые струны замиряя властно,
Настроенные вышнею рукой.
Возможно ль о благом просить напрасно
Те сущности, которые, чтоб дать
Мне попросить, умолкли так согласно?
По праву должен без конца страдать
Тот, кто, прельщен любовью недостойной,
Такой любви отринул благодать.
Как в воздухе прозрачном ночи знойной
Скользнет внезапный пламень иногда
И заставляет дрогнуть взор спокойный,
Как будто передвинулась звезда,
Хоть там, где вспыхнул он, светил держава
Цела, а сам он гаснет без следа, —
|
|
Так от плеча, простершегося вправо,
Скользнула вниз, вдоль по кресту нисшед,
Одна из звезд,[1414]чья там блистает слава.
И с ленты не сорвался самоцвет,
А в полосе луча промчался, светел,
Как блещущий за алебастром свет;
Так дух Анхиза страстно сына встретил,
В чем высшая нас уверяет муза,
Когда его в Элисии заметил.[1415]
«О sanguis meus, о superinfusa
Gratia Dei, sicut tibi cui
Bis unquam coeli ianua reclusa?»[1416]
Так этот свет; внимательно к нему я
Возвел глаза; потом возвел к моей
Владычице, и здесь, и там ликуя:
Столь радостен был блеск ее очей,
Что мне казалось — благодати Рая
Моим очам нельзя познать полней.
А дух, мой слух и зренье услаждая,
Продолжил речь, но смысл был так глубок,
Что я ему внимал, не понимая.
Он не нарочно мглой себя облек,
А поневоле: взлет его суждений
Для цели смертных слишком был высок.
Когда же лук столь жарких изъявлений
Был вновь ослаблен, так что речь во всем
Сошла до нашей умственной мишени,
То сразу же я различил потом:
«Благословен в трех лицах совершенный,
Столь милостивый в семени моем!»
И дальше: «Голод[1417]давний и блаженный,
Той книгою великой[1418]данный мне,
Где белое и черное нетленны,
Ты в этом, сын мой, утолил огне,
Где говорю я, и да восхвалится
Та, что тебя возносит к вышине!
Ты веруешь, что мысль твоя стремится
Ко мне из Первой[1419]так, как пять иль шесть
Из единицы ведомой лучится;[1420]
И ты вопрос не хочешь произнесть,
Кто я, который больше, чем вся стая
|
|
Счастливых духов, рад тебя обресть.
Ты в этой вере прав: здесь обитая,
Большой и малый в Зеркало[1421]глядят,
Где видима заране мысль любая.
Но чтоб любви, которой я объят,
Бессонно зрящий, и всегда взволнован,
Как сладкой жаждой, не было преград,
Пусть голос твой, уверен, смел, нескован,
Мне явит волю, явит мне вопрос,
Которому ответ предуготован!»
Тогда я к Беатриче взор вознес;
Та, слыша мысль, улыбкой отвечала,
И, окрыленный, мой порыв возрос.
Я начал так: «Вы — те, кому предстало
Всеравенство[1422]; меж чувством и умом
Для вас неравновесия не стало;
Затем что в Солнце, светом и теплом
Вас озарившем и согревшем, оба[1423]
Вне всех подобий в равенстве своем.
Но мысль и воля[1424]в смертных жертвах гроба,
Чему ясна причина вам одним,
В своих крылах оперены особо;
И я, как смертный, свыкшийся с таким
Неравенством, творю благодаренье
За отчий праздник сердцем лишь своим.[1425]
Тебя молю я, в это украшенье
Столь дивно вправленный топаз живой,
По имени твоем уйми томленье».
«Листва моя, возлюбленная мной
Сквозь ожиданье, — так он, мне в угоду,
Ответ свой начал, — я был корень твой».
Потом сказал мне: «Тот, кто имя роду
Дал твоему[1426]и кто сто с лишним лет
Идет горой по первому обводу,[1427]
Мне сыном был, а им рожден твой дед;[1428]
И надо, чтоб делами довременно
Ты снял с него томительный запрет.[1429]
Флоренция, меж древних стен,[1430]бессменно
Ей подающих время терц и нон,[1431]
|
|
Жила спокойно, скромно и смиренно.
Не знала ни цепочек, ни корон,
Ни юбок с вышивкой, и поясочки
Не затмевали тех, кто обряжен.
Отцов, рождаясь, не страшили дочки,
Затем что и приданое, и срок
Не расходились дальше должной точки.
Пустых домов назвать никто не мог;
И не было еще Сарданапала,
Дабы явить, чем может стать чертог.
Еще не взнесся выше Монтемало
Ваш Птичий Холм, который победил
В подъеме и обгонит в час развала.[1432]
На Беллинчоне Берти[1433]пояс был
Ременный с костью; с зеркалом прощалась
Его жена, не наведя белил.
На Нерли и на Веккьо[1434]красовалась
Простая кожа, без затей гола;
Рука их жен кудели не гнушалась.
Счастливицы! Всех верная ждала
Гробница,[1435]ни единая на ложе
Для Франции[1436]забыта не была.
Одна над люлькой вторила все то же
На языке, который молодым
Отцам и матерям всего дороже.
Другая, пряжу прядучи, родным
И домочадцам речь вела часами
Про славу Трои, Фьезоле и Рим.
Казались бы Чангелла[1437]между нами
Иль Сальтерелло[1438]чудом дивных стран,
Как Квинций иль Корнелия — меж вами.[1439]
Такой прекрасный, мирный быт граждан,
В гражданственном живущих единенье,
Такой приют отрадный был мне дан
Марией,[1440]громко призванной в мученье;
И, в древнем вашем храме восприят,
Я Каччагвидой стал в святом крещенье.
Моронто — брат мне, Элизео — брат;
Супругу взял я из долины Падо;[1441]
Отсюда прозвище ее внучат.[1442]
Я следовал за кесарем Куррадо,[1443]
И мне он пояс рыцарский надел,
Затем что я служил ему, как надо.
С ним вышел я, как мститель злобных дел,
На тех, кто вашей вотчиной законной,
В чем пастыри[1444]повинны, завладел.
Там, племенем нечистым отрешенный,[1445]
Покинул я навеки лживый мир,
Где дух столь многих гибнет, загрязненный,
И после мук вкушаю этот мир».
Песнь шестнадцатая
Пятое небо — Марс (продолжение)
О скудная вельможность нашей крови!
Тому, что гордость ты внушаешь нам
Здесь, где упадок истинной любови,
Вовек не удивлюсь; затем что там,
Где суетою дух не озабочен,
Я мыслю — в небе, горд был этим сам.
Однако плащ твой быстро укорочен;
И если, день за днем, не добавлять,
Он ножницами времени подточен.
На «вы», как в Риме стали величать,[1446]
Хоть их привычка остается зыбкой,
Повел я речь, заговорив опять;
Что Беатриче, в стороне, улыбкой
Отметила, как кашель у другой[1447]
Был порожден Джиневриной ошибкой.
Я начал так: «Вы — прародитель мой;
Вы мне даете говорить вам смело;
Вы дали мне стать больше, чем собой.
Чрез столько устий радость овладела
Моим умом, что он едва несет
Ее в себе, счастливый до предела.
Скажите мне, мой корень и оплот,
Кто были ваши предки и который
В рожденье ваше помечался год;
Скажите, велика ль была в те поры
Овчарня Иоаннова,[1448]и в ней
Какие семьи привлекали взоры».
Как уголь на ветру горит сильней,
Так этот светоч вспыхнул блеском ясным,
Внимая речи ласковой моей;
И как для глаз он стал вдвойне прекрасным»,
Так он еще нежней заговорил,
Но не наречьем нашим повсечасным:
«С тех пор, как „Ave“ ангел возвестил
По день, как матерью, теперь святою,
Я, плод ее, подарен свету был,
Вот этот пламень, должной чередою,
Пятьсот и пятьдесят и тридцать крат
Зажегся вновь под Львиною пятою.[1449]
Дома, где род наш жил спокон, стоят
В том месте, где у вас из лета в лето
В последний округ всадники спешат.[1450]
О прадедах моих скажу лишь это;
Откуда вышли и как звали их,
Не подобает мне давать ответа.
От Марса к Иоанну,[1451]счет таких,
Которые могли служить в дружине,
Был пятой долей нынешних живых.
Но кровь, чей цвет от примеси Феггине,
И Кампи, и Чертальдо помутнел,[1452]
Была чиста в любом простолюдине.
О, лучше бы ваш город их имел
Соседями и приходился рядом
С Галлуццо и Треспьяно ваш предел,[1453]
Чем чтобы с вами жил пропахший смрадом
Мужик из Агульоне[1454]иль иной
Синьезец,[1455]взятку стерегущий взглядом!
Будь кесарю не мачехой дурной
Народ, забывший все, — что в мире свято,
А доброй к сыну матерью родной,
Из флорентийцев, что живут богато,
Иной бы в Симифонти поспешил,[1456]
Где дед его ходил с сумой когда-то.
Досель бы графским Монтемурло[1457]слыл,
Дом Черки оставался бы в Аконе,[1458]
Род Буондельмонти бы на Греве[1459]жил.[1460]
Смешение людей в едином лоне
Бывало городам всего вредней,
Как от излишней пищи плоть в уроне.
Ослепший бык повалится скорей
Слепого агнца; режет острой сталью
Единый меч верней, чем пять мечей.
Взглянув на Луни и на Урбисалью,[1461]
Судьба которых также в свой черед
И Кьюзи поразит, и Синигалью,[1462]
Ты, слыша, как иной пресекся род,
Мудреной в этом не найдешь загадки,
Раз города, и те кончина ждет.
Все ваше носит смертные зачатки,
Как вы, — хотя они и не видны
В ином, что длится, ибо жизни кратки.
Как берега, вращаясь, твердь луны
Скрывает и вскрывает неустанно,
Так судьбы над Флоренцией властны.
Поэтому звучать не может странно
О знатных флорентийцах речь моя,
Хоть память их во времени туманна.
Филиппи, Уги, Гречи видел я,
Орманни, Кателлини, Альберики —
В их славе у порога забытья.
И видел я, как древни и велики
Дель Арка и Саннелла рядом с ним,
Ардинги, Сольданьери и Бостики.[1463]
Вблизи ворот, которые таким
Нагружены предательством, что дале
Корабль не может плавать невредим,[1464]
В то время Равиньяни обитали,
Чтоб жизнь потом и графу Гвидо дать,
И тем, что имя Беллинчоне взяли.[1465]
Умели Делла Пресса управлять;
И уж не раз из Галигаев лучший
Украсил позолотой рукоять.[1466]
Уже высок был белий столб,[1467]могучи
Фифанти, те, кто кадкой устыжен,[1468]
Саккетти, Галли, Джуоки и Баруччи.
Ствол, давший ветвь Кальфуччи,[1469]был силен;
Род Арригуччи был средь привлеченных
К правлению, род Сиции почтен.
В каком величье видел я сраженных
Своей гордыней![1470]Как сиял для всех
Блеск золотых шаров непосрамленных![1471]
Такими были праотцы и тех,
Что всякий раз, как церковь опустеет,
В капитуле жиреют всем на смех.[1472]
Нахальный род,[1473]который свирепеет
Вслед беглецу, а чуть ему поднесть
Кулак или кошель, — ягненком блеет,
Уже тогда все выше начал лезть;
И огорчался Убертин Донато,[1474]
Что с ними вздумал породниться тесть.
Уже и Капонсакко на Меркато
Сошел из Фьезоле;[1475]и процвели
И Джуда меж граждан, и Инфангато.
Невероятной истине внемли:
Ворота в малый круг во время оно
От Делла Пера имя повели.[1476]
Кто носит герб великого барона,
Чью честь и память, празднуя Фому,
Народ оберегает от урона,
Те рыцарством обязаны ему;
Хоть ищет плотью от народной плоти
Стать тот, кто этот щит замкнул в кайму.[1477]
Я Импортуни знал и Гвальтеротти;
И не прибавься к ним иной сосед,
То Борго жил бы не в такой заботе.[1478]
Дом, ставший корнем ваших горьких бед,
Принесший вам погибель, в злобе правой,
И разрушенье бестревожных лет,
Со всеми сродными почтен был славой.
О Буондельмонте, ты в недобрый час
Брак с ним отверг, приняв совет лукавый![1479]
Тот был бы весел, кто скорбит сейчас,
Низринь тебя в глубь Эмы[1480]всемогущий,
Когда ты в город ехал в первый раз.
Но ущербленный камень, мост блюдущий,[1481]
Кровавой жертвы от Фьоренцы ждал,
Когда кончался мир ее цветущий.
При них и им подобных я видал
Фьоренцу жившей столь благоуставно,
Что всякий повод к плачу отпадал;
При них народ господствовал так славно
И мудро, что ни разу не была
Лилея опрокинута стремглавно[1482]
И от вражды не делалась ала».[1483]
Песнь семнадцатая
Пятое небо — Марс (продолжение)
Как вопросить Климену[1484], слыша новость,
Его встревожившую, поспешил
Тот, кто в отцах родил к сынам суровость,[1485]
Таков был я, и так я понят был
И госпожой, и светочем священным,
Который место для меня сменил.
И Беатриче: «Пусть не будет пленным
Огонь желанья; дай ему пылать,
Отбив его чеканом сокровенным;
Не потому, чтобы ты мог сказать
Нам новое, а чтобы приучиться,
Томясь по влаге, жажды не скрывать».
«Мой ствол, чей взлет в такие выси мчится,
Что, как для смертных истина ясна,
Что в треугольник двум тупым не влиться,
Так ты провидишь все, чему дана
Возможность быть, взирая к Средоточью,
В котором все совместны времена, —
Когда Вергилий мне являл воочью
Утес, где дух становится здоров,
И мертвый мир, объятый вечной ночью,
Немало я услышал тяжких слов
О том, что в жизни для меня настанет,
Хотя к ударам рока я готов;
Поэтому мои желанья манит
Узнать судьбу моих грядущих лет;
Стрела, которой ждешь, ленивей ранит».
Так я промолвил, вопрошая свет,
Вещавший мне; так, повинуясь строго,
Я Беатриче выполнил завет.
Не притчами, в которых вязло много
Глупцов, когда еще не пал, заклан,
Грехи людей принявший агнец бога,[1486]
Но ясной речью был ответ мне дан,
Когда отец, пекущийся о чаде,
Сказал, улыбкой скрыт и осиян:
«Возможное, вмещаясь в той тетради,
Где ваше начерталось вещество,
Отражено сполна в предвечном взгляде,
Не став необходимым оттого,
Как и ладьи вниз по реке движенье
От взгляда, отразившего его.
Оттуда[1487]так, как в уши входит пенье
Органных труб, все то, что предстоит
Тебе во времени, мне входит в зренье.
Как покидал Афины Ипполит,
Злой мачехой гонимый в гневе яром,[1488]
Так и тебе Флоренция велит.[1489]
Того хотят, о том хлопочут с жаром
И нужного достигнут без труда
Там, где Христос вседневным стал товаром.[1490]
Вину молва возложит, как всегда,
На тех, кто пострадал; но злодеянья
Изобличатся правдой в час суда.
Ты бросишь все, к чему твои желанья
Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.
Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.
Но худшим гнетом для тебя отныне
Общенье будет глупых и дурных,
Поверженных с тобою в той долине.
Безумство, злость, неблагодарность их
Ты сам познаешь;[1491]но виски при этом
Не у тебя зардеют,[1492]а у них.
Об их скотстве объявят перед светом
Поступки их; и будет честь тебе,
Что ты остался сам себе клевретом.
Твой первый дом в скитальческой судьбе
Тебе создаст Ломбардец знаменитый,[1493]
С орлом святым над лестницей в гербе.
Тебя укроет сень такой защиты,
Что будут просьба и ответ у вас
В порядке необычном перевиты.
С ним будет тот,[1494]кто принял в первый час
Такую мощь от этого светила,[1495]
Что блеском дел прославится не раз.
Его толпа еще не отличила
По юности, и небо вечный свод
Вокруг него лишь девять лет кружило;
Но раньше, чем Гасконец проведет
Высокого Арриго,[1496]безразличье
К богатствам и к невзгодам в нем сверкнет.
Так громко щедрое его величье
Прославится, что даже у врагов
Оно развяжет их косноязычье.
Отдайся смело под его покров;
Через него судьба преобразится
Для многих богачей и бедняков.
В твоем уме о нем да впечатлится,
Но ты молчи…» — и тут он мне открыл
Невероятное для очевидца.
Затем добавил: «Сын, я пояснил
То, что тебе сказали; козни эти
Круговорот недальний затаил.
Но не завидуй тем, кто ставил сети:
Давно отмщенной будет их вина,
А ты, как прежде, будешь жить на свете».
Когда я понял, что завершена
Речь праведной души и что основа,
Которую я подал, заткана,
Я произнес, как тот, кто от другого
Совета ждет, наставника ценя,
В желаньях, в мыслях и в любви прямого:
«Я вижу, мой отец, как на меня
Несется время, чтоб я в прах свалился,
Раз я пойду, себя не охраня.
Пора, чтоб я вперед вооружился,
Дабы, расставшись с краем, всех милей,
Я и других чрез песни не лишился.
В безмерно горьком мире, и, поздней,
Вдоль круч, с которых я, из рощ услады,
Взнесен очами госпожи моей,
И в небе, от лампады до лампады,
Я многое узнал, чего вкусить
Не все, меня услышав, будут рады;
А если с правдой побоюсь дружить,
То средь людей, которые бы звали
Наш век старинным, вряд ли буду жить».
Свет, чьи лучи улыбку облекали
Мной найденного клада, засверкал,
Как отблеск солнца в золотом зерцале,
И молвил так: «Кто совесть запятнал
Своей или чужой постыдной славой,
Тот слов твоих почувствует ужал.
И все-таки, без всякой лжи лукавой,
Все, что ты видел, объяви сполна,
И пусть скребется, если кто лишавый!
Пусть речь твоя покажется дурна
На первый вкус и ляжет горьким гнетом, —
Усвоясь, жизнь оздоровит она.
Твой крик пройдет, как ветер по высотам,
Клоня сильней большие дерева;
И это будет для тебя почетом.
Тебе явили в царстве торжества,
И на горе, и в пропасти томленья
Лишь души тех, о ком живет молва, —
Затем что ум не чует утоленья
И плохо верит, если перед ним
Пример, чей корень скрыт во тьме забвенья,
Иль если довод не воочью зрим».
Песнь восемнадцатая
Пятое небо — Марс (окончание) — Шестое небо — Юпитер — Справедливые
Замкнулось вновь блаженное зерцало
В безмолвной думе, а моя жила
Во мне и горечь сладостью смягчала;
И женщина, что ввысь меня вела,
Сказала: «Думай о другом; не я ли
Вблизи того, кто оградит от зла?»
Я взгляд возвел к той, чьи уста звучали
Так ласково; как нежен был в тот миг
Священный взор, — молчат мои скрижали.
Бессилен здесь не только мой язык:
Чтоб память совершила возвращенье
В тот мир, ей высший нужен проводник.
Одно могу сказать про то мгновенье, —
Что я, взирая на нее, вкушал
От всех иных страстей освобожденье,
Пока на Беатриче упадал
Луч Вечной Радости и, в ней сияя,
Меня вторичным светом утолял.
«Оборотись и слушай, — побеждая
Меня улыбкой, молвила она. —
В моих глазах — не вся отрада Рая».
Как здесь в обличьях иногда видна
Бывает сила чувства, столь большого,
Что вся душа ему подчинена,