И, с ним соединясь, мой взор острится,
И сам я так взнесен, что мне видна
Прасущность, из которой он струится.
Так пламенная радость мне дана,
И этой зоркости моей чудесной
Воспламененность риз моих равна.
Но ни светлейший дух в стране небесной,
Ни самый вникший в бога серафим
Не скажут тайны, и для них безвестной.
Так глубоко ответ словам твоим
Скрыт в пропасти предвечного решенья,
Что взору сотворенному незрим.
И ты, вернувшись в смертные селенья,
Скажи об этом, ибо там спешат
К ее краям тропою дерзновенья.
Ум, здесь светящий, там укутан в чад;
Суди, как на земле в нем сила бренна,
Раз он бессилен, даже небом взят».
Свои вопросы я пресек мгновенно,
Стесняемый преградой этих слов,
И лишь — кто он,[1557]спросил его смиренно.
«Есть кряж меж италийских берегов,
К твоей отчизне близкий и намного
Взнесенный выше грохота громов;
Он Катрию отводит в виде рога,
Сходящего к стенам монастыря,
Который служит почитанью бога».[1558]
Так в третий раз он начал, говоря.
«Там, — продолжал он мне, благоречивый, —
Я так окреп, господень труд творя,
Кто, добавляя к пище сок оливы,
Легко сносил жары и холода,
Духовным созерцанием счастливый.
Скит этот небу приносил всегда
Обильный плод; но истощился рано,
И ныне близок день его стыда.
В той киновии был я Пьер Дамьяно,
И грешный Петр был у Адрийских вод,
Где инокам — Мариин дом охрана.[1559]
Когда был близок дней моих исход,
Мне дали шляпу[1560]противу желанья,
Ту, что от худа к худшему идет.
Ходили Кифа и Сосуд Избранья[1561]
|
|
Святого духа, каждый бос и худ,
Питаясь здесь и там от подаянья.
А нынешних святителей ведут
Под локотки, да спереди вожатый, —
Так тяжелы! — да сзади хвост несут.
И конь и всадник мантией объяты, —
Под той же шкурой целых два скота.
Терпенье божье, скоро ль час расплаты!»
При этом слове блески, больше ста,
По ступеням, кружась, спускаться стали,
И, что ни круг, росла их красота.
Потом они умолкшего обстали
И столь могучий испустили крик,
Что здесь[1562]подобье сыщется едва ли.
Слов я не понял; так был гром велик.
Песнь двадцать вторая
Седьмое небо — Сатурн (окончание) — Вознесение в восьмое, звездное небо
Объят смятеньем, я направил взоры
К моей вожатой, как малыш спешит
Всегда туда, где верной ждет опоры;
Она, как мать, чей голос так звучит,
Что мальчик, побледневший от волненья,
Опять веселый обретает вид,
Сказала мне: «Здесь горние селенья.
Иль ты забыл, что свят в них каждый миг
И все исходит от благого рвенья?
Суди, как был бы искажен твой лик
Моей улыбкой и поющим хором,
Когда тебя так потрясает крик,
Непонятый тобою, но в котором
Предвозвещалось мщенье, чей приход
Ты сам еще увидишь смертным взором.
Небесный меч ни медленно сечет,
Ни быстро, разве лишь в глазах иного,
Кто с нетерпеньем иль со страхом ждет.
Теперь ты должен обернуться снова;
Немало душ, одну другой славней
Увидишь ты, мое исполнив слово».
|
|
Я оглянулся, повинуясь ей;
И мне станица мелких сфер предстала,
Украшенных взаимностью лучей.
Я был как тот, кто притупляет жало
Желания и заявить о нем
Не смеет, чтоб оно не раздражало.
Но подплыла всех налитей огнем
И самая большая из жемчужин
Унять меня в томлении моем.
В ней я услышал[1563]: «Будь твой взор так дружен,
Как мой, с любовью, жгущей нашу грудь,
Вопрос твой был бы в слове обнаружен.
Но я, чтоб не замедлен был твой путь
К высокой цели, не таю ответа,
Хоть ты уста боишься разомкнуть.
Вершину над Касино[1564]в оны лета
Толпами посещал в урочный час
Обманутый народ,[1565]противник света.
Я — тот, кто там поведал в первый раз,
Как назывался миру ниспославший
Ту истину, что так возносит нас;
По милости, мне свыше воссиявшей,
Я всю округу вырвал из тенет
Нечистой веры, землю соблазнявшей.
Все эти светы были, в свой черед,
Мужи, чьи взоры созерцали бога,
А дух рождал священный цвет и плод.
Макарий здесь, здесь Ромоальд,[1566]здесь много
Моих собратий, чей в монастырях
Был замкнут шаг и сердце было строго».
И я ему: «Приязнь, в твоих словах
Мне явленная, и благоволенье,
Мной видимое в ваших пламенах,
Моей души раскрыли дерзновенье,
Как розу раскрывает солнца зной,
Когда всего сильней ее цветенье.
И я прошу; и ты, отец, открой,
Могу ли я пребыть в отрадной вере,
Что я узрю воочью образ твой».
И он мне: «Брат, свершится в высшей сфере[1567]
|
|
Все то, чего душа твоя ждала;
Там все, и я, блаженны в полной мере.
Там свершена, всецела и зрела
Надежда всех; там вечно пребывает
Любая часть недвижной, как была.
То — шар вне места, остий он не знает;
И наша лестница, устремлена
В его предел, от взора улетает.
Пред патриархом Яковом она
Дотуда от земли взнеслась когда-то,
Когда предстала, ангелов полна.[1568]
Теперь к ее ступеням не подъята
Ничья стопа, и для сынов земли
Писать устав мой — лишь бумаги трата.
Те стены, где монастыри цвели, —
Теперь вертепы; превратились рясы
В дурной мукой набитые кули.
Не так враждебна лихва без прикрасы
Всевышнему, как в нынешние дни
Столь милые монашеству запасы.
Все, чем владеет церковь, — искони
Наследье нищих, страждущих сугубо,
А не родни[1569]иль якобы родни.
Столь многое земному телу любо,
Что раньше минет чистых дум пора,
Чем первый желудь вырастет у дуба.
Петр[1570]начинал без злата и сребра,
А я — молитвой и постом упорным;
Франциск смиреньем звал на путь добра.
И ты, сравнив с почином благотворным
Тот путь, каким преемники идут,
Увидишь сам, что белый цвет стал черным.
Хоть в том, как Иордан был разомкнут
И вскрылось море, промысл объявился
Чудесней, чем была бы помощь тут».
Так он сказал и вновь соединился
С собором, и собор слился тесней;
Затем, как вихорь, разом кверху взвился.
Моя владычица вдоль ступеней
Меня взметнула легким мановеньем,
Всесильным над природою моей;
Ни вверх, ни вниз естественным движеньем
Так быстро не спешат в земном краю,
Чтобы с моим сравниться окрыленьем.
Читатель, верь, — как то, что я таю
Надежду вновь обресть усладу Рая,
Которой ради, каясь, перси бью, —
Ты не быстрей обжег бы, вынимая,
Свой перст в огне, чем предо мной возник
Знак, первый вслед Тельцу,[1571]меня вбирая.
О пламенные звезды, о родник
Высоких сил, который возлелеял
Мой гений, будь он мал или велик![1572]
Всходил меж вас, меж вас к закату реял
Отец всего, в чем смертна жизнь, когда
Тосканский воздух на меня повеял;[1573]
И мне, чудесно взятому туда,
Где ходит свод небесный, вас кружащий,[1574]
Быть в вашем царстве выпала чреда.
К вам устремляю ныне вздох молящий,
Дабы мой дух окреп во много крат
И трудный шаг[1575]свершил, его манящий.
«Так близок ты к последней из отрад, —
Сказала Беатриче мне, — что строгий
Быть должен у тебя и чистый взгляд.
Пока ты не вступил в ее чертоги,
Вниз посмотри, — какой обширный мир
Я под твои уже повергла ноги;
Чтоб уготовать в сердце светлый пир
Победным толпам,[1576]что сюда несутся
С веселием сквозь круговой эфир».
Тогда я дал моим глазам вернуться
Сквозь семь небес — и видел этот шар[1577]
Столь жалким, что не мог не усмехнуться;
И чем в душе он меньший будит жар,
Тем лучше; и к другому обращенный
Бесспорнейшую мудрость принял в дар.
Я дочь Латоны[1578]видел озаренной
Без тех теней,[1579]чье прежде естество
Искал в среде густой и разреженной.
Я вынес облик сына твоего,
О Гиперион[1580]; и постиг круженье,
О Майя и Диона,[1581]близ него.
Я созерцал смягченное горенье
Юпитера меж сыном и отцом;[1582]
Мне уяснилось их перемещенье.
И быстроту свою, и свой объем
Все семеро представили мне сами,
И как у всех — уединенный дом.
С нетленными вращаясь Близнецами,
Клочок, родящий в нас такой раздор,
Я видел весь, с горами и реками.[1583]
Потом опять взглянул в прекрасный взор.
Песнь двадцать третья
Восьмое, звездное небо — Торжествующие
Как птица, посреди листвы любимой,
Ночь проведя в гнезде птенцов родных,
Когда весь мир от нас укрыт, незримый,
Чтобы увидеть милый облик их
И корм найти, которым сыты детки, —
А ей отраден тяжкий труд для них, —
Час упреждая на открытой ветке,
Ждет, чтобы солнцем озарилась мгла,
И смотрит вдаль, чуть свет забрезжит редкий, —
Так Беатриче, выпрямясь, ждала
И к выси, под которой утомленный
Шаг солнца медлит,[1584]очи возвела.
Ее увидя страстно поглощенной,
Я уподобился тому, кто ждет,
До времени надеждой утоленный.
Но только был недолог переход
От ожиданья до того мгновенья,
Как просветляться начал небосвод.
И Беатриче мне: «Вот ополченья
Христовой славы, вот где собран он,
Весь плод небесного круговращенья!»
Казался лик ее воспламенен,
И так сиял восторг очей прекрасных,
Что я пройти в безмолвье принужден.
Как Тривия в час полнолуний ясных
Красуется улыбкою своей
Средь вечных нимф, на небе неугасных,[1585]
Так, видел я, над тысячей огней
Одно царило Солнце,[1586]в них сияя,
Как наше — в горних светочах ночей.[1587]
В живом свеченье Сущность световая,
Сквозя, струила огнезарный дождь
Таких лучей, что я не снес, взирая.
О Беатриче, милый, нежный вождь!
Она сказала мне: «Тебя сразила
Ничем неотражаемая мощь;
Затем что здесь — та Мудрость, здесь — та Сила,
Которая, вослед векам тоски,
Пути меж небом и землей открыла».
Как пламень, ширясь, тучу рвет в куски,
Когда ему в ее пределах тесно,
И падает, природе вопреки,
Так, этим пиршеством взращен чудесно,
Мой дух прорвался из своей брони,
И что с ним было, памяти безвестно.
«Открой глаза и на меня взгляни!
Им было столько явлено, что властны
Мою улыбку выдержать они».
Я был как тот, кто, пробудясь, неясный
Припоминает образ, но, забыв,
На память возлагает труд напрасный, —
Когда я услыхал ее призыв,
Такой пленительный, что на скрижали
Минувшего он будет вечно жив.
Хотя б мне в помощь все уста звучали,
Которым млека сладкого родник
Полимния и сестры[1588]изливали,
Я тысячной бы доли не достиг,
Священную улыбку воспевая,
Которой воссиял священный лик;
И потому в изображенье Рая
Святая повесть скачет иногда,
Как бы разрывы на пути встречая.
Но столь велики тягости труда,
И так для смертных плеч тяжка натуга,
Что им подчас и дрогнуть — нет стыда.
Морской простор не для худого струга —
Тот, что отважным кораблем вспенен,
Не для пловца, чья мысль полна испуга.[1589]
«Зачем ты так в мое лицо влюблен,
Что красотою сада неземного,
В лучах Христа расцветшей, не прельщен?
Там — роза[1590], где божественное Слово
Прияло плоть; там веянье лилей,[1591]
Чей запах звал искать пути благого».
Так Беатриче; повинуясь ей,
Я обратился сызнова к сраженью,
Нелегкому для немощных очей.
Как под лучом, который явлен зренью
В разрыве туч, порой цветочный луг
Сиял моим глазам, укрытым тенью,
Так толпы светов я увидел вдруг,
Залитые лучами огневыми,
Не видя, чем так озарен их круг.
О благостная мощь, светя над ними,
Ты вознеслась, свой облик затеня,
Чтоб я очами мог владеть моими.
Весть о цветке, чье имя у меня
И днем и ночью на устах, стремила
Мой дух к лучам крупнейшего огня.
Когда мое мне зренье отразило
И яркость и объем звезды живой,
Вверху царящей, как внизу царила,
Спустился в небо светоч огневой[1592]
И, обвиваясь как венок текучий,
Замкнул ее в свой вихорь круговой.
Сладчайшие из всех земных созвучий,
Чья прелесть больше всех душе мила,
Казались бы как треск раздранной тучи,
В сравненье с этой лирой, чья хвала
Венчала блеск прекрасного сапфира,
Которым твердь светлейшая светла.
«Я вьюсь, любовью чистых сил эфира,
Вкруг радости, которую нам шлет
Утроба, несшая надежду мира;
И буду виться, госпожа высот,
Пока не взыдешь к сыну и святые
Не освятит просторы твой приход».
Такой печатью звоны кольцевые
Запечатлелись; и согласный зов
Взлетел от всех огней, воззвав к Марии.
Всех свитков мира царственный покров,[1593]
Дыханьем божьим жарче оживляем
И к богу ближе остальных кругов,
Нас осенял своим исподним краем
Так высоко, что был еще незрим
И там, где я стоял, неразличаем;
Я был бессилен зрением моим
Последовать за пламенем венчанным,
Вознесшимся за семенем своим.[1594]
Как, утоленный молоком желанным,
Младенец руки к матери стремит,
С горячим чувством, внешне излиянным,
Так каждый из огней был кверху взвит
Вершиной, изъявляя ту отраду,
Которую Мария им дарит.
Они недвижно представали взгляду,
«Regina coeli»[1595]воспевая так,
Что я доныне чувствую усладу.
О, до чего прекрасный собран злак
Ларями этими,[1596]и как богато,
И как посев их на земле был благ!
Здесь радует сокровище, когда-то
Стяжанное у Вавилонских вод
В изгнанье слезном, где отверглось злато.[1597]
Здесь древний сонм и новый сонм[1598]цветет,
И празднует свой подвиг величавый,
Под сыном бога и Марии, тот,
Кто наделен ключами этой славы.[1599]