— Папа!
Генри ждал ее у невысокой подставки, с которой удобней было садиться в седло, держа под уздцы нового коня. Беатриса стояла рядом, поглаживая лоснящуюся шею лошади, украшенную праздничной гирляндой из ноготков.
Сбежалась прислуга, конюхи, все глядели и восхищались, а из окна кухни, сидя в своем кресле, глядела, сияя, старая миссис Джонс.
— Поди-ка сюда, киска, — позвал Генри. — Погляди, что тут есть.
— Ой, папа! Ну какая прелесть!
Глэдис обхватила обеими руками шею коня и поцеловала его в шелковый нос. Он вскинул голову, заставив ее отскочить.
— Поосторожней, поосторожней, — сказал Генри. — Это тебе не Малыш, дочка. Он молодой, игривый, и он тебя еще не знает. А поцелуи лучше побереги для старика отца.
Вне себя от радости она стиснула его в объятиях, алые лепестки розы скользнули по его щеке.
— Папа, ну какой же ты милый! Я буду так его любить!
— Неплохая лошадка, — сказал Генри. — Мне не стыдно будет поглядеть на тебя верхом на таком коньке. Давно пора начинать, если ты вообще собираешься когда-нибудь стать охотницей. Мы сейчас же закажем тебе амазонку. Первый выезд будет…
Глэдис, нежно обнимавшая пони, подняла голову.
— Я не хочу охотиться, папа.
— Что такое?.. Вздор, вздор! Леди должна уметь охотиться.
— Извини, папа, но я не могу. Это жестоко, я терпеть не могу охоту.
Генри прищелкнул языком. Он был не на шутку раздосадован.
— Да что с тобой, детка? Лисиц надо убивать, как же иначе? Ты что, хочешь чтоб они перетаскали всех кур?
— Нет, папа, не в том дело. Пусть бы их просто убивали, а то еще устраивают погоню, пугают их…
— Надеюсь, ты не набралась от Артура всяких глупостей. Твоя мать, когда вышла за меня замуж, была куда храбрее, а она тогда была такая тоненькая, худенькая. Помню, как она получила боевое крещение — отхватила лисе хвост и глазом не моргнула. Правда, дорогая? От тебя я никогда не слыхал таких слов:
«я не могу».
— Она, может быть, и охотилась, папа, но я уверена, что она эту охоту терпеть не могла, — возразила Глэдис.
— Что? Что? С чего вы это взяли, мисс? Она мне никогда не говорила.
— Господи, папа, неужели ты не знаешь, что мама тебе никогда ничего не говорит.
Тут вмешалась Беатриса — разговор зашел чересчур далеко.
— Ты не слишком любезна, Глэдис. Папа столько хлопотал, чтобы доставить тебе удовольствие, а ты…
— А, ладно, ладно! Пусть делает как знает, — угрюмо прервал Генри. — Никто ее не просит охотиться, если она не желает, другие девочки на ее месте были бы рады.
— Мне очень жаль, что я тебя огорчаю, папа.
Он пожал плечами, выпятив нижнюю губу.
— Да, по правде говоря, для меня немалое огорчение узнать, что у моей дочери может уходить душа в пятки.
— Генри! — крикнула Беатриса.
Глэдис положила свою розу на подоконник и грациозно вспрыгнула на подставку.
— Папа, — сказала она странно кротким голосом, — отпусти, пожалуйста, поводья. Мне хочется немножко попробовать его.
Беатриса кинулась вперед.
— Останови ее, скорей!
Генри не умел быстро соображать. Машинально он выпустил поводья, и Глэдис неожиданно вскочила на лошадь; прежде, чем он понял, что произошло, она уже сидела в седле по-мужски. В тот же миг с диким воинственным кличем она стегнула коня поводьями. Он прижал уши, взметнулся на дыбы и помчался бешеным галопом. Глэдис направила его прямо на живую изгородь.
— Господи! — крикнул Генри. — Она сломает себе шею! Вне себя он кинулся, чтобы схватить лошадь под уздцы, но было уже поздно. По счастью, изгородь только недавно подстригали, а конь был чистокровный. Он сделал великолепный прыжок и перемахнул через препятствие, не задев ни единиц веточки, Глэдис держалась в седле прямая, как стрела, стройные ноги крепко охватили бока лошади, волосы, совсем золотые на солнце, развевались, точно знамя: она карьером проскакала круг по полю, на обратном пути умелой рукой придержала коня и легким галопом въехала в распахнутые ворота, сверкая все еще сердитыми глазами.
— Ну, папа. уходит у меня душа в пятки?
Тут она увидела мать.
Миссис Джонс, на негнущихся ревматических ногах выбежавшая из дому, стояла на коленях подле Беатрисы и подносила к ее губам стакан.
— Приподнимите ей голову, сэр. Ну вот, она приходит в себя. Попробуйте, отпейте глоточек… Да простит вам бог, мисс Глэдис.
Девочка соскользнула с седла и бегом кинулась к матери, в лице у нее, как и у той, не было ни кровинки. Но Генри слишком перепугался, чтобы быть милосердным, — он схватил ее за плечо и отшвырнул прочь; впервые в жизни он поднял на нее руку.
— Будь ты проклята, девчонка, ты убила свою мать!
— Нет… нет! — Беатриса, задыхаясь, протянула руки, — Не пугайся…
Глэдис…
С минуту Глэдис смотрела на нее полными ужаса глазами, потом с громким рыданием повернулась и побежала в дом.
Генри опустился на подставку, прижав руку к груди. Он сильно располнел за последние годы, и сердце у него тоже пошаливало.
Двадцать минут спустя Беатриса постучалась в запертую дверь спальни.
— Это я. Открой мне, девочка.
Все еще заливаясь слезами, Глэдис отворила дверь и в отчаянии припала к груди матери.
— Мама… мама, прости меня. Я больше никогда не буду.
Они сели, обнявшись.
— Не плачь, родная. Я знаю, ты не хотела причинить нам боль. Просто ты вышла из себя и не успела подумать, что делаешь.
Глэдис прижимала к глазам скомканный, насквозь мокрый платок. На нее жалко было смотреть.
— Я просто дрянная девчонка. Я так виновата… Ужасно виновата. Но папа сказал, что у меня душа в пятках.
Еще две слезинки покатились по ее распухшему носу: в ней боролись раскаяние и негодование.
— Он не должен был так говорить, мама. Это несправедливо.
— Да, дорогая. Но и с твоей стороны было несправедливо сказать, будто я никогда ему ничего не говорю.
Девочка подняла глаза. Что-то новое появилось в ее лице, кроме покорности и еще не утихшего возмущения. В эту минуту она казалась не по-детски мудрой.
— Даже если б это и было правдой, — мягко продолжала Беатриса, неужели, по-твоему, это великодушно — сказать ему такое при всех?
— Так ведь… по-моему… Мама, но неужели и ты думаешь, что я трусиха?
На этот вопрос надо было ответить с исчерпывающей полнотой.
— Ничего подобного мне никогда и в голову не приходило, — серьезно ответила Беатриса. — Я всегда считала, что храбрость моих детей — это нечто само собой разумеющееся. Но если ты прибегаешь к столь сильным средствам, чтобы доказать такую простую вещь, я, пожалуй, начну сомневаться.
— Нет, мамочка, не надо! И неужели ты думаешь, что я нарочно обидела папу?
— Нет, я никогда не считала тебя бессердечной; а вот логики у тебя, к сожалению, не хватает. По-твоему, это очень жестоко пугать лисицу, когда люди вздумают поохотиться, а сама ты до полусмерти напугала родителей, когда тебе вздумалось пустить пыль в глаза.
— Я не пускала пыль в глаза!
— Нет? Ни чуточки? У тебя и в мыслях не было, как ты будешь великолепно выглядеть, когда перелетишь через изгородь всем на удивленье?
— Ну конечно…
Глэдис вдруг хихикнула. Ей было несвойственно долго пребывать в унынии.
— А как это было чудесно! Он и правда летел совсем как птица. Мама…
Она вдруг выпрямилась: блестящее будущее внезапно открылось ей.
— Как по-твоему, когда я вырасту, я смогу участвовать в скачках?
— Ну разумеется, нет. Так что лучше выбрось это сейчас же из головы и поищи какой-нибудь другой способ пугать людей, если тебе это уж так необходимо.
— Но Дик ведь собирается скакать, как только ему исполнится двадцать один. Он сам сказал. И Фредди Денвере тоже…
— Они мальчики.
— Ну и что же? А почему им можно, а мне нельзя? Я лучше их езжу верхом, гораздо лучше. Почему нельзя?..
— Потому что девочкам не позволяют много такого, что можно мальчикам.
— Но почему? Почему все самое интересное только мальчикам? Это несправедливо, мама. Почему так?
Беатриса тщательно обдумала ответ:
— Мир не мною устроен, девочка, и женскую долю тоже не я придумала. Раз уж ты меня спрашиваешь, могу тебе сказать одно: будь моя воля, я бы все устроила по-другому. Но мир таков, как он есть, и в нем нам приходится жить.
Бог, вероятно, знает, что делает.
С неожиданной горечью она прибавила:
— Во всяком случае, он делает, что хочет.
Она тут же взяла себя в руки. Детям таких вещей не говорят.
Глэдис серьезно смотрела на нее.
— Артур… — начала она и умолкла.
— Да?
— Нет, ничего. Про душу в пятках… Потому я так и разозлилась. Папа сказал про меня, а думал про Артура.
— Папа знает, что Артур не трус.
— А Артур нет.
— Что нет?
— Не знает. Он думает, что он трус, и Дик тоже так думает. Я потому и взбесилась, что это неправда.
— Конечно, неправда.
Мысль Глэдис так усиленно работала, что она даже нос наморщила.
— Мама, помнишь, миссис Джонс обварила ему ногу кипятком?
— Помню. Он держался очень мужественно.
— Но ведь он только притворялся, что ему это нипочем, чтобы она перестала плакать. А на самом деле ему было ужасно плохо.
— Ну конечно. Всякому было бы плохо. Сильные ожоги очень болезненны.
— Так вот, понимаешь… То же самое и когда опасно… когда по-настоящему весело.
— Например?
— Ну когда стреляют, или гроза, или надо скакать без седла, или пройти в лунную ночь по карнизу. Он все это может, но ему от этого только тошно.
Странно, правда? Ему от этого ни капельки не весело.
— А тебе весело?
— Ну да, и всем весело. В прошлом году Дик спросил его, испугался ли он, когда гнедой понес, и Артур сказал, что испугался. Только из-за этого Дик и вообразил, что он трус.
— Дик еще очень многого не понимает.
— Мама, знаешь что? Дик даже не очень виноват. Это все Фредди Денверс, он рассказал всем мальчикам в школе, что Артур трус, потому что он не джентльмен, и Дик ужасно расстроился.
— Вот как? Я поговорю с Фредди Денверсом.
— Нет, пожалуйста, не надо, я тебе это по секрету сказала. И все равно это бесполезно: Фредди такой глупый, он ничего не поймет. Мама, а знаешь, что сказал мсье Жиль?
— Нет, не знаю. Что же?
— Он сказал: «Таким людям, как вы или Монктоны, не приходится рисковать головой, разве что вам самим этого захочется, — все равно вы голодные не останетесь. Вот вы и рискуете для забавы, просто чтобы показать, что вам не страшно. А такие люди, как отец Артура, вынуждены идти навстречу опасности независимо от того, страшно им или нет». Он сказал: «Для них это не забава, а труд». Как по-твоему, мама?
— По-моему, он прав. И по-моему, они больше достойны уважения.
— Артур написал про это стихи — как рыбакам приходится рисковать жизнью, потому что у них дети голодные и никто этого даже не замечает.
— Стихи?
— Ну да. Ты же знаешь, он обо всем пишет стихи.
У Беатрисы на миг перехватило дыхание.
— Вот как! Нет, я не знала.
— Неужели не знала? Он не показывает тебе, потому что думает, что они плохие, но я думала, ты знаешь. Он только что прислал мне стихи ко дню рождения — про то, как я выросла и какие у меня стали длинные ноги и длинные волосы, прямо, как у Аталанты.
— Нет, я не знала, — повторила Беатриса и задумалась.
Ласковая рука вкрадчиво обвилась вокруг ее талии.
— Мамочка, скажи мне… ты сама знаешь, о чем. Тебе правда было очень противно?
— Что именно?
— Вот это… Уф! Отрезать лисе хвост!
— Не помню. Не противнее, чем…
Она умолкла на полуслове и засмеялась.
— Боюсь, мне были противны очень многие вполне естественные и безобидные вещи, дорогая моя. В молодости я была не слишком рассудительна.
В ту же секунду медвежонок стиснул ее в объятиях и чуть не задушил поцелуями.
— Мамочка, я так рада! Ты была бы такая душечка, если б не была всегда такая ужасно рассудительная. Беатриса со смехом высвободилась.
— Как раз сейчас я совсем не чувствую себя душечкой, если хочешь знать.
На мой взгляд, ты возмутительно надерзила отцу и тебе следует пойти и извиниться перед ним.
Глэдис вскочила, она всегда охотно просила прощения.
— Хорошо. А ты пока пойди приляг, мама, ладно? Ты такая бледная. Я только сперва причешусь.
— И умойся, пожалуйста, а то ты вся заплаканная.
— Сейчас умоюсь. — Девочка глянула на себя в зеркало и состроила гримасу. — Ну и красавица! Вот бы у меня был такой нос, как у тебя, мама.
Или нет, лучше как у дяди Уолтера — такой аристократический! И зачем только бывают курносые носы?
Беатриса поднялась.
— Ты мне задала сегодня столько вопросов… Можно, теперь я тебя спрошу об одной вещи? Часто ты… вы все… гуляете в лунные ночи по карнизам?
«Как видишь, — писала Беатриса брату, — в этом разговоре я оказалась в невыгодном положении, слишком ясно показав перед этим, что и у меня бывает душа в пятках. Мне не так уж часто случается в критическую минуту позорно падать в обморок. Но если у тебя на глазах однажды уже был убит твой ребенок, этого, пожалуй, хватит на всю жизнь.
Малыши меня пугают. Они думают, в самом деле думают. У Глэдис, как видишь, склонность сперва действовать, а думать потом. Она унаследовала горячий нрав Телфордов и подчас слишком поддается порывам. Но уж когда она задумается, мысль ее не менее ясна, чем у Артура, хотя обычно им же и навеяна и, разумеется, куда менее своеобразна. Артур безусловно редкая натура. А Глэднс, по-моему, просто-напросто хороший, — льщу себя мыслью, что, может быть, очень хороший, — но все-таки совершенно заурядный человечек. И глядя на них, я чувствую, что в мире происходит что-то непонятное мне. Нас с тобой считали умными детьми, и росли мы в семье ученого, — но никогда мы не судили старших так здраво и не разбирались в них так тонко, как эти двое».
На сей раз Уолтер ответил ей не сразу; и когда письмо наконец пришло, оно оказалось коротким и очень сдержанным. Он просил извинить, что заставил ее ждать ответа: последнее время он был очень занят и не совсем здоров.
Это было так непохоже на Уолтера, ведь обычно он вовсе не упоминал о себе. Беатриса сейчас же написала, прося сообщить подробности. Он откликнулся без промедления, но опять его письмо ничего ей не объяснило. В последнее время здоровье немного подвело его; сегодня ему уже лучше, и ей незачем беспокоиться. Он не писал, что это была за болезнь, серьезная или нет и долго ли он был болен, но Беатриса заметила, что его красивый, ровный почерк стал несколько нетвердым.
Глава 32
В октябре из Корнуэлла вернулся Жиль со своим питомцем сообщил о долгожданной, с великим трудом завоеванной победе: Артуру разрешено отказаться от бесплодной попытки стать механиком. Жилю пришлось пустить в ход все свое умение убеждать.
— Должно быть, вы выдержали тяжелую борьбу с Пенвирном? — сказала Беатриса.
— Мне кажется, я в жизни не встречал более трагической фигуры, ответил Жиль. — У него был настоящий талант, загубленный недостатком образования, и он утешал себя, мечтая возродиться в сыне, который достигнет всего, чего мог бы достичь он сам. Я пересмотрел все его злополучные модели, они совершенно бесполезны, и, однако, по ним видно, какое у этого человека поразительное чутье к проблемам статики и динамики. Вы знали про его старый матросский сундучок, набитый неоконченными изобретениями в области механики?
— Нет, я видела только чертеж и модели на полке.
— Теперь их там больше нет. Он все сжег — ушел один па берег и развел костер. Потом вернулся, руки серые от пепла, и говорит: «Делайте как знаете, сэр».
— Для Артура это, конечно, ужасно.
— А если бы вы видели его несчастную жену. Но теперь мальчик свободен.
По-моему, лучше ему пока больше не ездить домой, надо дать и ему и отцу время прийти в себя после такого потрясения. Может быть, на будущий год, если будет подписан мир, я возьму его с собой во Францию. Он переменит обстановку, и кругозор его станет шире.
— Посмотрим. А пока совершенно ясно, что ему следует очень серьезно изучать литературу.
Всю зиму Артур упорно занимался. Несмотря на все, что ему пришлось пережить во время последней поездки в Каргвизиан, никогда еще он не, был так счастлив и не работал так успешно. И всю зиму он радостно предвкушал, как проведет каникулы на юге Франции.
Весной, когда еще не кончились затянувшиеся мирные переговоры, Жиль получил известие о смерти дяди и должен был уехать домой. Предполагавшуюся поездку в Севеннские горы пришлось отложить. После отъезда Жиля Беатриса, как могла, помогала Артуру и Глэдис в занятиях. Но на ее плечи легло теперь столько новых обязанностей, что она совсем выбивалась из сил. Пока в доме был Жиль, она даже не подозревала, как он ей помогал. Теперь Генри ежечасно нуждался в совете и подсказке. Предоставленный самому себе, он всякий раз что-нибудь забывал и отдавал работникам такие путаные, противоречивые приказания, что постепенно Жиль взял на себя многое, что вовсе не обязан был делать. Заботы об имении вынуждали Беатрису проводить на ногах куда больше времени, чем позволяло ей здоровье. А у Генри как раз наступила очередная полоса уныния и раздражительности. Только бы это не кончилось запоем!
— На третью неделю после отъезда Жиля тяжелый приступ все учащающихся болей в позвоночнике уложил Беатрису в постель. Однажды утром Глэдис вошла к ней с письмом; адрес был написан коряво, неловкой рукой, явно непривычной к перу.
— Это только что привез верховой из Лондона, мама. Он скакал всю ночь.
Беатриса распечатала письмо.
«Сударыня, — прочла она, — я взял на себя смелость послать вам известие с нарочным. Миссис Риверс сломала себе шею. Нынче рано утром доктор Терри хотел свезти ее в Бедлам в своей карете, а она вдруг отворила дверцу и выскочила. Все кончилось в минуту. Сударыня, если не очень затруднительно, хорошо бы господин француз или еще кто приехал побыстрей и помог мне привезти мистера Риверса к вам, как кончится дознание. Сердце у него ослабло, три раза был обморок, и доктору Терри не нравится, как он выглядит, и мне тоже. Прошу извинить, а мнение мое такое: чем скорей его увезти из этого дома и из Лондона, тем лучше для всех. Только ему одному нельзя ехать в карете. А я буду править.
Прошу прощенья за беспокойство. Мой низкий поклон мистеру Телфорду и молодым господам.
Уважающий Ивен Повис».
— Дать тебе нюхательную соль, мама? — спросила Глэдис. Беатриса с трудом села в постели.
— Нет, нет, я здорова. Поди позови отца, Глэдис. Ему нужно сейчас же ехать в Лондон.
— Он не может, мама.
— Он должен. Это необходим?. Случилась беда, и Повис ждет помощи.
Глэдис закусила губу.
— Я не хотела тебе говорить. Папа полчаса как вернулся. Он много выпил.
Я его только что уложила. Его тошнило. Нельзя ли это отложить на два дня?
Завтра у него целый день будет болеть печень… Нет, мама, не вставай.
Беатриса, стиснув зубы, пыталась подняться. Глэдис попробовала удержать ее.
— Мама, ну прошу тебя!
Беатриса, задыхаясь, села.
— Я должна ехать в Лондон. Помоги мне одеться.
— Но ты не можешь ехать!
— Я должна, Глэдис. Прочти письмо. Кто-то должен помочь Повису.
Глэдис пробежала глазами письмо, потом медленно перечитала его и отложила. На ее лице появилось какое-то новое, властное выражение.
— Пожалуйста, мама, ложись. Плохая будет помощь Повису, если у него на руках, кроме дяди Уолтера, окажется еще одна больная. Помнишь, доктор Джеймс говорил, что получится, если ты не будешь лежать, когда у тебя болит спина.
В Лондон поедет Артур, а мы с миссис Джонс будем ухаживать за тобой и все приготовим к приезду дяди Уолтера.
Беатриса снова бессильно откинулась на подушки.
— Артуру не справиться с этим, дорогая. Он еще мальчик.
— Артур справится с чем угодно, если надо. Я знаю его лучше, чем ты, мама. Лежи смирно, сейчас я его позову.
Она отворила дверь.
— Артур, ты здесь?.. Поди сюда… Да, мама, я сказала ему про папу…
Кому-нибудь надо скорей поехать в Лондон и…
— Подожди, Глэдис, — перебила мать. — Артур, Повису нужно помочь. Тетя Фанни… она неожиданно умерла, а дядя Уолтер опасно болен. Скажи, ты мог бы один поехать в Лондон и помочь Повису привезти его?
— Конечно, тетя Беатриса. Сейчас же поеду. Дайте только я сперва уложу вас поудобнее.
Он приподнял ее, а Глэдис сунула ей под спину подушку. Беатриса покорилась, едва ли замечая, что с ней делают.
— Захвати с собой побольше денег, — продолжала она. — Дай, пожалуйста, мой кошелек, он там, на столе. Глэдис, посмотри у отца в карманах и принеси все, что найдешь. И попроси миссис Джонс приготовить Артуру сандвичей. А Робертс пусть оседлает лошадь.
Через несколько минут Глэдис вернулась.
— В карманах почти ничего нет. У него где-то есть деньги, но я никак не могла его добудиться, так что я просто разбила свою копилку. Артур, твой костюм для верховой езды у меня в комнате; поди туда переоденься, а я пока уложу тебе дорожную сумку. Робертс уже седлает. Он говорит, чтобы ты ехал на Уорик, там сменишь лошадь на почтовой станции. А нашего конька он завтра приведет обратно… Уложить ему другой костюм, мама? Может быть, ему придется пойти на похороны.
И опять сердце Беатрисы сжалось от страха.
— Ты непременно должен где-то остановиться дотемна. Я не хочу, чтобы ты ехал один ночью. В последнее время я не раз слыхала, что на дорогах грабят.
Глэдис кивнула.
— Не бойся, мама, он успеет засветло добраться до Оксфорда или до Банбери, а на рассвете поедет дальше. Утром, когда люди выходят на поля, никакие разбойники носа не высунут… Артур, завтра, когда приедешь в Лондон, смотри не забудь что-нибудь поесть, прежде чем пойдешь к ним, чтобы Повису не было лишних хлопот.
Беатриса закрыла глаза. Бразды правления, которые она держала так долго, ускользали из ее усталых рук, и их подхватили крепкие руки тринадцатилетней девочки. Что ж, и она ведь когда-то в трудную минуту сумела сама принять решение, а она тоже тогда была совсем еще девочкой с косичкой за плечами.
На другой день Генри, мучимый печенью и раскаянием, бродил по дому, точно провинившийся пес; он был смиренно благодарен жене за снисходительную доброту и горестно заглядывал в беспощадные глаза дочери.
Еще никогда за всю свою жизнь Глэдис ни на кого не была так зла. Она не сказала отцу ни одного резкого слова, но от ее всегдашней дружелюбной улыбки не осталось и следа: она ходила мрачнее тучи, и это повергало отца в такое отчаяние, что на третий день Беатриса решила вмешаться.
— Ты оказалась очень хорошей и разумной помощницей в трудный час, дорогая, — сказала она дочери, — и ты замечательно ухаживала за мною. Но было бы еще лучше, если бы при этом ты была чуточку менее самонадеянной.
По-твоему, сейчас подходящее время обижать папу? Глэдис вся вспыхнула.
— Мама, я… я не самонадеянная!
— Обычно — нет, и обычно ты никого не обижаешь, но от этого папе теперь только тяжелее. Неужели ты не понимаешь, дружок, как это больно, когда человека мучит стыд. Нам всем очень грустно, что он иногда выпивает лишнее, но он ведь не мог знать, что как раз случится беда. Бить лежачего — это на тебя не похоже.
Глаза девочки наполнились слезами.
— Я очень виновата, мама. Я об этом совсем не думала. Наверно, я была ужасно скверная. Но только понимаешь, я…
— Я знаю, детка, ты тревожилась за меня и за Артура. Я все понимаю, но все-таки постарайся помириться с папой.
— Ой, но я так ненавижу… Мама, он… он всегда был такой?
Сделав над собой усилие, Беатриса ответила ровным голосом:
— Нет. Может быть, он никогда и не стал бы таким, если бы я с самого начала была справедливее к нему. Я могла бы тогда предотвратить это, если бы больше думала о нем.
Широко раскрытые серые глаза Глэдис смотрели ей прямо в душу. Беатриса отвернулась, чтобы не видеть этих глаз.
Вот она, цена правды… Теперь конец близости, которая связывала их в последние годы и которой она так дорожила. Какой ребенок сохранит любовь и уважение к матери, сделавшей такое признание?
Ласковые руки обвились вокруг нее, нежная щека прижалась к ее щеке. И Глэдис спросила чуть слышным шепотом:
— Мама, мне так хочется знать. Артур думает…
Ах вот что, они говорили об этом.
— Он говорит, что ты, наверно, была несчастлива в молодости… ужасно несчастлива. Это правда, мама?
— Да.
— Так несчастлива, что тебе было не до папы? Артур думает, что и с его отцом так было. Он думает, что вы с его отцом в душе немножко похожи…
Только у его отца все выходит наружу и он бранится и всех обижает и пугает, а ты все держишь про себя. Он думает, если уж на душе что-то есть, лучше чтобы оно вышло наружу.
Осталось ли еще хоть что-то, чего они не поняли бы, эти дети? Все глубоко скрытые душевные раны, и грехи, и стыд — все то, о чем никогда никому не расскажешь — лучше умереть, — все увидели они своими ясными глазами и не осудили ее.
Глава 33
После похорон Повис и Артур привезли Уолтера в Бартон. Они ехали очень медленно, всячески стараясь избегать тряски. Но, несмотря на все предосторожности, это путешествие было тяжким испытанием для ослабевшего сердца Уолтера, и по приезде его пришлось на руках вынести из кареты и тотчас уложить в постель.
Они привезли письмо от доктора Терри с наставлениями по уходу за больным и с подробным отчетом о случившемся.
Душевная болезнь Фанни приняла новый оборот, и врачу пришлось наконец отстранить Уолтера и взять ее судьбу в свои руки. Вечером накануне ее смерти Повис принес доктору Терри некие доказательства, убедившие его, что ее больше ни одного дня нельзя оставлять на свободе. Рано поутру он приехал в сопровождении сиделки из сумасшедшего дома и забрал отчаянно кричавшую Фанни. По дороге в Вифлеемскую лечебницу она неожиданно попыталась бежать.
Он убежден, что она не собиралась покончить с собой, но она зацепилась подолом за колесо и упала, лошадь, испуганная ее воплем, понесла, Фанни проволокло по мостовой, и она уже была мертва, когда карету удалось остановить. К счастью, смерть была почти мгновенной.
Здоровье Уолтера внушало опасения еще до того, как разыгралась эта трагедия. У него было два сердечных припадка: один в сентябре, другой, очень серьезный, совсем недавно. Это было нечто вроде приступов грудной жабы, для которой характерны внезапность, острые боли и последующая крайняя слабость; причиною обоих припадков, с точки зрения врача, было непомерное душевное напряжение и усталость — результат невыносимой жизни с Фанни. Когда ее внесли в дом мертвую, его сразил третий припадок, а за ним последовали опасные периоды потери сознания.
«Без сомнения, она умерла ужасной смертью, — писал далее доктор Терри, — однако с моей стороны было бы лицемерием скрывать, что сама эта смерть представляется мне величайшим счастьем, и я могу лишь благодарить за это судьбу. Покойница никогда не приносила и не принесла бы ни себе, ни другим ничего, кроме самых бессмысленных и унизительных страданий, и я думаю, что Уолтер еще недолго выдержал бы свое добровольное мученичество. Сейчас его состояние безусловно тяжелое, но я не нахожу в сердце никаких органических изменений. Если он будет в спокойной обстановке и за ним будет хороший уход, прогноз представляется мне благоприятным. Конечно, потребуется по крайней мере несколько месяцев, может быть даже год или более, чтобы он мог вернуться к нормальной жизни; но организм у него крепкий, и, к счастью, он всегда был воздержан. Я надеюсь, что после того, как он оправится от потрясения, вызванного этой трагической развязкой, общее состояние его здоровья, так же как и состояние сердца, станет несравненно лучше».
Первую ночь Повис просидел в комнате Уолтера, прислушиваясь к его дыханию, готовый в любую минуту подать лекарство. Только с рассветом он позволил Артуру сменить его на три часа.
Утром, когда явился доктор Джеймс, больной спокойно отдыхал и непосредственной опасности уже не было. В полдень Повис, одетый по-дорожному и, как всегда, с видом мрачного презрения ко всему на свете, постучался к Беатрисе.
— Мистер Риверс выпил бульон, мэм, и сейчас задремал, так я уеду, пока он не проснулся. Оно и лучше, не будет лишних споров. Платье его убрано; вот ключи, и список, что доктор велел делать, и капли; а тут я написал, как готовить ему кой-какие блюда, — я заметил, он их больше любит. Вы и сами увидите, ему надо раздразнить аппетит, а то он и есть не станет. А если доктор Терри что позабыл в своем письме, так у Артура все в точности записано.
— Но, Повис, неужели вы нас покидаете?
— На время, мэм. Покуда лучше мне не мозолить мистеру Риверсу глаза и не напоминать ему про Лондон. Чем скорее он про все это забудет, тем лучше, так я думаю. А у меня там дела по горло: надо упаковать все книги, и отказаться от квартиры, и ее вещи спалить. Угодно вам, чтобы я прислал библиотеку сюда, мэм?
— Да, пожалуйста. И вообще любые вещи брата или ваши, которые вы хотели бы сохранить. У нас на чердаке места сколько угодно. Но почему вы так спешите, отчего бы вам не переночевать здесь спокойно?
— Это не важно, мэм. Я не привык залеживаться в постели. И я поспал утром три часа, когда Ар… мастер Артур сменил меня.